Текст книги "Завещание барона Врангеля"

Автор книги: Вениамин Кожаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Ваше величество, – продолжал Дибич, – измышления казака о таганрогских событиях не стоят выеденного яйца. Что касается другой части доноса, то в ней есть резон. Атаман Матвеев – плебей! – Дибич обрадовался случаю попрекнуть предводителя черноморских казаков в низменном происхождении. Заодно и уйти от щекотливой темы.

– Дался тебе сей атаман! Наши родовитые офицеры из Гвардии, чьи титлы идут почитай с рюриковых времен, показали себя под перстом великого Петра наихуже презреннейших из холопов! Я знаю: казачьи старшины самочинно жалуют себя казенными землями. Надо бы заняться ими, да все недосуг. Казаки – само собой, но есаул это особо! Ты, кажется, со мной не согласен?

Дибич не хотел впутываться в дело очередного доносителя. Его интересовала интрига куда более значительная. В Главный штаб поступили сведения о том, что генерал Ермолов по-прежнему благоволит к декабристам, а посему стоит ли ему и далее оставаться в должности командующего Кавказом – тем более что после известных событий гуда был отправлен крамольный Черниговский полк и полк, сформированный целиком из восставших солдат и офицеров.

Пока Дибич размышлял таким образом, Николай взял со стола тисненую золотом папку, куда дежурные офицеры ежедневно клали для ознакомления документы, и вынул из папки очередную бумагу. Дибич понял, что Николай не отпустит его за просто так.

– Давеча мне доставили еще один пасквиль… Прочти-ка его вслух, а то, я вижу, тебе нейдут на ум мои подозрения!

Дибич принял из рук императора лист, на котором в левом верхнем углу была сделана приписка: «Иван Соколов, 40 лет, уроженец Нижегородской губернии, из церковников. Капитан лейб-гвардии Казачьего полка. За упуск арестантов из гарнизона в 1808 г. бит шпицрутенами. В 1819 г. разжалован в рядовые за дурное поведение».

Дибич глянул мельком на императора. Тот стоял, опершись мощными ягодицами о край стола. Руки его лежали на груди крестом.

Дибич начал читать:

– «Уважаемый Ерофей Андреевич! Войско наше расположилось в сорока верстах от Москвы, по Петровскому тракту. Надобно сперва сказать насчет дороги, кою здесь строят… Каждая ее верста обходится казне по пятидесяти тыщ серебром. Солдату в день дают на вино и говядину…»

– Опусти это… – Николай недовольно поджал губы. – Читай, где подчеркнуто!

Дибич скользнул взглядом вниз по странице. Красная полоса начиналась с середины строки:

– «…я вам скажу по секрету об Александре Павловиче и кончине его. Все, что прежде вам сообщали, враки. От сержанта, который всегда находился при дворе, знаю доподлинно, что произошло на самом дело. Не доезжая Таганрогу, мост на реке был подпилен, чтобы государю была кончина жизни. Но какие-то господа сказали ему: не езди государь! Царь ослушался. Как въехал на мост – так и провалился. Все же кучер государев сумел назад повернуть. Но там его уже поджидали. Оглушили, иссекли грудь и тело – вот его кончина. Известно, куда след идет… Однажды граф Воронцов сказывал государю: что ваш род Романовых! Он существует двести лет, а мой столько-то сот. Так мне и должно быть царем, а ты самозванец. Этот граф установил закон масонской веры и закон республики. Он знал, что Константин Павлович не может быть государем, но хотел, чтобы солдаты присягнули преклоненному знамени, а потом это знамя развернули бы, а оно республиканское. Ничего возвернуть уже было бы нельзя, а солдатам гвардии прислали за верность по 500 рублей и вольные паспорта. Но этого Бог не допустил…»

На этом красная черта обрывалась. Дибич был в недоумении: ум его не привык выходить за пределы понятных определений о «врагах» и «друзьях», а в пасквиле и те и другие смешались воедино. Домысливать что-то сверх очевидного у Дибича не было ни желания, ни изворотливости ума.

– Не слишком ли много, Иван Иванович, совпадений в разных доносах? – Николай продолжал гнуть свою линию. Император заранее решил поручить дело есаула Дибичу, хотя само собой напрашивалось, что сподручнее было бы заняться им ведомству Бенкендорфа. Тут у Николая были свои мотивы… При всем уважении к шефу жандармов император помнил, что тот служил в юности флигель-адъютантом Павла I. Но молодого прапорщика опекал не столько Павел, сколько его властолюбивая супруга Мария Федоровна. Николай был неплохим психологом и понимал, что ранние привязанности очень крепки. Попечительство ныне вдовствующей императрицы вряд ли забыто Бенкендорфом, а посему Николай опасался, что от него подробности есаулова дела дойдут до матери. Против этого у императора были весьма веские основания.

Дибич продолжал молчать. В конце концов, это была личная проблема Николая. Между тем император вышагивал по кабинету, посматривая то на Дибича, то на портрет покойного брата на стене.

– Видишь ли, Иван Иванович… – Николай кашлянул в кулак. Грешным делом я начал сомневаться в свидетельстве Виллие и Стофрегена. О прочих медиках уж и не говорю! Тело Саши прибыло в Петербург в таком виде… а тут еще этот фельдъегерь… Николай имел в виду лейтенанта Маскова. В подметных листовках, имевших хождение в солдатских казармах, утверждалось, что в Петербург из Таганрога доставили тело не Александра, а названного фельдъегеря, умершего трагической смертью в Крыму в начале ноября 1825 года.

– Может быть, это не более чем домыслы, но не кажется ли тебе странным, Иван Иванович, что есаул столь уверен в своих показаниях? – Николай продолжал искать у Дибича поддержки, и молчание генерала начинало его раздражать. – Подробностей он не сообщает, но обещает открыть их при личной встрече. Кстати, что это за странная фамилия: Анцимирисов? Впрочем, в этом ли суть! Я хотел просить тебя, Иван Иванович, и просить приватно… да, именно так! – подчеркнул Николай, – чтобы ты нашел мне честного офицера, коему я мог бы довериться, как самому себе.

Император тотчас сел за стол, достал перо, бумагу и приготовился написать соответствующее распоряжение, но в следующий миг передумал:

– Нет, никаких следов в архивах! А главное – от подозрений не освобождается никто, включая и нас с тобой, генерал!

Решительный по характеру, как и сам император, Дибич тотчас стал перебирать в уме подходящих офицеров. Как истый пруссак и ревнитель расовой чистоты – в свое время он женился на племяннице Барклая де Толли, – Дибич предпочел бы вверить императорскую честь немцу. Однако таковых в известном ему списке предполагаемых кандидатов не нашлось. Острый ум вынес на поверхность мышления одно имя… Правда, в свое время этот полковник был дружен с вождем русских масонов Новиковым. Последний запятнал себя, в частности, тем, что в разгар войны лечил в своей усадьбе, под Бронницами, раненых французов. Впрочем, сам воображаемый визави показал себя в тот период отменно. Он рассекретил одного из самых важных агентов Бонапарта в Москве! Покойный император лично вручил ему Владимира…

Так и не дождавшись ответа на свою просьбу, Николай решил покончить с этим вопросом:

– Вижу, генерал, ты всерьез озаботился моим предложением. А посему даю тебе сутки на размышление! И вот еще что… Ты обещал доложить мне об унтере Корнееве!

– Ваше величество, позвольте вам напомнить, что вы передали дело этого злоумышленника на усмотрение великого князя Михаила Павловича. Вследствие чего оно поступит в распоряжение его высочества, как только будет завершено производством суда.

Николай упрямо тряхнул головой.

– Пусть так! А все же покажешь мне сие дело для окончательного утверждения. Что бы ни решил великий князь, но потомки взовут к моей совести.

Гатчина, 28 октября 1826 г.

Бенкендорф не жаловал Гатчину. Здесь все дышало первозданной природой, и даже осенью дворцовые парки были прекрасны. Они навевали покой и ощущение неземной идиллии. Бенкендорф предпочитал осени зиму, когда золотистые аллеи покрываются сугробами холодного снега, а деревья становятся похожими на серые скелеты, ощетинившиеся, как штыками, голыми ветками.

Стоит ли осуждать за такое пристрастие бравого вояку, который двадцать лет жизни провел в походах, сражениях, маневрах и парадах! Бенкендорф не тяготился новой должностью. Полицейская служба не слишком отличалась от службы армейской. Он лишь сожалел, что его фискальные способности не были оценены по достоинству раньше.

Принимая Бенкендорфа в гатчинском дворце, Николай сразу же выговорил ему:

– Я нынче недоволен тобой, Александр Христофорович! Отчего не доложил об есауле тотчас по появлении его в столице?

Слова императора застали Бенкендорфа врасплох.

– Мало того, ты умолчал про побег… – добавил Николай с укоризной.

Бенкендорф до боли в суставах сжал рукоять палаша, висевшего у него на бедре.

– Ваше величество, прошу покорнейше простить, но ошибка сия была не намеренной. Я почел за лишнее беспокоить вас до поры. Покуда не откроются все подробности заговора.

– Заговора?! Тебе не кажется, что сегодня любая листовка с упоминанием члена царской фамилии становится доказательством зреющего бунта? Этак мы с тобой половину России отправим на каторгу!

– Ваше величество, в побеге есаула повинен один филер. Он случайно открыл доносчика, но затем, вопреки моей воле, истребовал его из полиции…

Бенкендорф рассказал императору о встрече егеря и есаула на мосту, о том, что казак был арестован, а затем бежал с рынка. В то же время он умолчал, что фактически егерь действовал по его указанию.

– Верю тебе! – успокоил Николай Бенкендорфа, и его выпуклые глаза приняли прежнее холодное и бесстрастное выражение. – Делом есаула я займусь сам, – это означало, что из ведомства Бенкендорфа оно переходит в Главный штаб. – Ты сказал, что есаул уже пойман и находится в крепости. Препроводи туда же и своего филера. Бог знает, какие обстоятельства в будущем еще откроются!

В тот же день Николай принял рекомендованного ему Дибичем офицера…

Полковник Прозоров ожидал чего угодно, только не аудиенции у императора. За девять месяцев правления нового монарха Прозоров ни разу не был вхож в его апартаменты, хотя по роду службы часто курсировал между столицей, Царским Селом и Гатчиной. Тем удивительней был выбор царя.

…Беседа между ними длилась всего четверть часа. По мнению Прозорова, в речи императора не было абсолютно никакой логики. И все же полковник отметил для себя, что за частным интересом, который Николай проявил ко всему, что так или иначе касалось смерти брата, угадывалось нечто большее. Полковник не нашел в словах Николая ни единой «помарки», кроме несколько раз повторенного в течение беседы замечания, что любые сведения, которые, возможно, в будущем будут известны по данному делу Прозорову, не должны быть переданы вдовствующей императрице.

Формально Прозорову вменялось в обязанность провести тщательное расследование «дела есаула», на что он получил от Николая неограниченные полномочия. По сути же, прикрываясь этим «делом», полковник был обязан реконструировать события, связанные со смертью Александра в Таганроге.

Николай негодовал: какой болван придумал, что покойный был «русским Гамлетом» на престоле? Мучеником! Эти и подобные им мысли волновали Николая с того самого часа, как он узнал, что Константин отрекся в его пользу от престола. В этом поступке второго по старшинству брата было что-то загадочное. Вверяя Прозорову разгадку таганрогской трагедии, Николай шпал надежду, что расследование выведет полковника на ранее неизвестные горизонты, о каковых Николай если и догадывался, то лишь в пределах мыслимой для реальной жизни фантастики.

Аудиенция у Николая побудила и полковника к воспоминаниям о не столь далеком прошлом. Несмотря на активное участие в деле В. Ф. Раевского, Александр I колебался в принятии каких-то конкретных мер против членов Союза Благоденствия. Прозоров тогда пришел к выводу, что императора беспокоит не столько наличие под боком все возрастающего числа инакомыслящих, сколько утрата своей монополии на либерализм. То есть республиканские настроения в стране превысили уровень, выше которого не мыслил подняться сам Александр. И вот, в начале двадцатых годов, жизнь поставила императора перед жесткой дилеммой. Либо встать во главе радикальных либералов и в недалеком будущем дать России конституцию, либо окончательно порвать с розовыми чаяниями молодости и поддержать реакционнейший курс Аракчеева, митрополита Фотия и иже с ними.

В числе немногих Прозоров знал о подлой акции секретного агента Главного штаба Грибовского, который, через князя И. Васильчикова, донес Александру о тайном съезде в Москве членов Союза Благоденствия. Дибич уже в то время серьезно интересовался намерениями офицеров, входивших в многочисленные тайные кружки. И хотя в 1821 году он еще не был начальником Главного штаба, однако особая доверенность Александра вылилась в весьма щекотливое дело. Дибич поручил – тогда еще подполковнику – Прозорову проверить достоверность доклада агента Грибовского.

Прозоров выяснил, что по большинству пунктов означенного донесения Грибовский прав. Докладывая об этом лично Александру, Прозоров тем не менее высказал на этот счет свое частное мнение. Он полагал, что столь широкое участие в «тайных» кружках генералов и офицеров, в строгом смысле слова, уже не есть тайна. К тому же Зеленая книга Союза основной своей целью ставила распространение просвещения и благотворительности…

Прозоров рисковал. Его расчет основывался на том, что Грибовскому не была известна так называемая «черновая» часть устава Союза, где провозглашалась борьба за свержение самодержавия и установление в России конституционной монархии. А если его предположение было ошибочным?!

По-видимому, Александр не поверил ни тому, ни другому. В его посмертных бумагах была найдена записка, составленная сразу же после разговора с Прозоровым: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия и либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обоих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии – Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, гр. Гурьев, Дм. Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб– и обер-офицеров».

Фраза «дух… либерализма» показывает, что Александр был тесним именно ревностью к тем, кто не боялся этого духа, витавшего и в самом Александре в начальный период его царствования.

Ступив на престол, Николай долго ломал голову: кому бы могла быть адресована эта записка? С пристрастием обиженного недоверием человека он спросил об этом у Константина. Ответа из Варшавы Николай так и не получил.

Во исполнение императорского приказа Прозоров первым делом направился в Петропавловскую крепость…

Попав в одиночную камеру, егерь Иванов был в состоянии, близком к прострации. Со слезами на глазах он поведал полковнику трагикомическую историю, как бравый есаул обманным путем ускользнул от него на толкучем рынке. Важным в показании егеря было то, что «действовать по обстоятельствам» приказал ему лично Бенкендорф.

Прозоров не записывал показаний егеря, ибо действовал как бы негласно. Что до официальных допросов, то они были поручены одному из самых доверенных адъютантов императора – генералу Левашеву. Прозоров сразу понял, что егерь – фигура в деле случайная, и если бы не дерзкая выходка казака, быть егерю и далее в чести у шефа жандармов. И все же некоторые детали сбивчивого рассказа Иванова показались Прозорову достойными внимания. Так, на каменном мосту нищий почему-то назвал егеря «паном». А в полицейском участке один из нижних чинов доложил Иванову, что доставленный туда есаул выбросил из-за голенища сапога нож. Правда, от предъявленных ему претензий есаул категорически отказался, сославшись на то, что нож уже перед тем валялся в арестантской.

Допрос самого есаула Прозоров отложил на ближайшие дни.

Царское Село, 30 октября 1826 г.

Мэквилл знал: ничто так не настораживает работодателя, как довольство подчиненных ему служивых своей карьерой. Чин асессора был, конечно, очень скромен для придворного лекаря, каковым Мэквилл числился при дворе вдовствующей императрицы. С другой стороны, он понимал, что год или даже два жизни в чужой стране – не срок, чтобы с исчерпывающей полнотой оценить способности заграничного доктора. Правда, Мэквилл мог обойтись и без придворного жалованья. Но служба требовала известной последовательности поступков, поэтому недавно Мэквилл посетовал статс-секретарю Марии Федоровны на возросшие издержки по проживанию в России.

Согласно уговору агент не должен был выходить на прямую связь с Мэквиллом. Но вчерашней шифровкой из Стамбула этот запрет был нарушен. Агент сообщал, что вынужден действовать в обход инструкции, так как время не терпит. Он докладывал, что из черкесских источников до него дошли слухи о некоем есауле, оказавшемся свидетелем бальзамирования Александра. Нынче есаул в Петербурге, но суть его приезда туда неизвестна. Известно другое: в прошлом есаул уже добивался свидания с покойным императором, чтобы рассказать ему о преступных связях казачьих атаманов с черкесами, которым они якобы продавали неучтенные казачьи земли.

«Ох уж эти азиаты!» – подумал Мэквилл, не имея в виду турецкого агента, в свое время окончившего университет в Абердине. Если бы не восточное происхождение, этот человек наверняка достиг бы немалых успехов на политическом поприще…

Прервав размышления об агенте, Мэквилл вспомнил о предстоящем свидании с императрицей. Как хорошо, что при всем ее честолюбии старуха легко принимает чужие мысли за свои! Но долго ли так будет? Не переменится ли ее характер в преддверии старческого маразма? Это было бы потерей для Мэквилла и его начальства в Лондоне.

Доктор в последний раз посмотрел на себя в зеркало и прислушался… Нет, это был всего лишь кошачий визг. Последнее время Мэквиллу казалось, что мысли способны проникать сквозь стены и быть услышанными на стороне, за пределами его квартиры. В иное время материалист Мэквилл только посмеялся бы над подобной энтелехией – живительной силой, воспетой еще Аристотелем. Но сейчас доктор находился во власти несвойственной ему мистики.

Произнеся скороговоркой молитву, Мэквилл надел макинтош, шляпу и вышел на улицу. Повинуясь призывному жесту господина, извозчик понукнул застоявшихся лошадей.

Дибич, видимо, так и не проникся ощущением важности предпринятого Николаем приватного расследования таганрогской трагедии. Иначе как объяснить появление на свет довольно сумбурной записки, направленной им в Царское Село? Запоздалые угрызения совести подвигнули Дибича исповедаться перед матерью-императрицей о последних днях ее сына, чего он не сделал в ответ на ее просьбу в ноябре двадцать пятого, сославшись на то, что Волконский, мол, больше «пользовался счастьем быть приближенным к императору», а потому ему это и сподручнее. Ну что за ребячий каприз!

В конце записки Дибич совсем некстати обмолвился о заинтересованности Николая обстоятельствами исчезновения серебряного сосуда с внутренностями покойного монарха. Тут же Дибич пожаловался на судьбу: его, доброго вояку, втягивают в фискальные дела. Не расшифровав, что он имеет в виду под словом «фискальные», Дибич задал Марии Федоровне еще одну загадку.

Несмотря на свои шестьдесят семь лет, императрица живо интересовалась политикой и через доступные ей связи продолжала влиять на дела внутренние и внешние. А в свое время она отказала Наполеону в сватовстве к двум своим дочерям. Правда женись он на русской царевне, самолюбивый корсиканец вряд ли пошел бы войной против породнённой державы. Но что такое для Марии Федоровны судьба России, когда на первом месте неприязнь к тому, в чьих жилах нет королевской крови.

Вчера придворные были шокированы: императрица манкировала «Похищение из Сераля» – любимую ею пьесу на музыку Моцарта. А сегодня она долее обычного провалялась в постели, рассматривая через кисейный полог портреты сыновей, висевшие на стене против алькова. «Изгой!» – этот эпитет предназначался Константину, женившемуся вторым браком на смазливой полячке. Досталось и покойному Александру, в свое время попавшему под влияние польского аманата Чарторыйского, пришедшего на русскую службу ради сохранения своих земельных владений. Недобрым словом помянула мать и «монаха» Сперанского, очарованного Наполеоном. Что Бонапарт намеревался осуществить в России штыками, го владимирский «схимник» хотел протащить хитростью! Не подготовив умы политически и нравственно, подбивал Сашу к Республике…

Настроение императрицы было преотвратное, ее разъедала желчь. Присев к конторке, она набросала черновик записки к Николаю. В ней Мария Федоровна сообщала, что в Эрмитаже, на видном месте, висит портрет никчемнейшего из фаворитов Екатерины II… Императрица рассчитывала на нелюбовь императора ко всему польскому. Но суть была вовсе не в портрете, а во фрейлине Ланской – родственнице, по мужу, любовника Екатерины Второй. Перед отъездом Саши в Таганрог Ланская поделилась с Елизаветой Алексеевной грязной сплетней, та – с мужем… Сгоряча Александр устроил матери сцену, назвав ее «мессалиной». Интересно, знает ли эту историю Николай?

Мария Федоровна сунула руку в ложбину между тощими, отвисшими грудями и вынула на свет маленький ключик, висевший на тонкой золоченой цепочке у нее на шее. Она открыла им потайной ящик бюро.

В нем на красном бархате лежала перламутровая шкатулка. Пальцы старухи нащупали на одной из стенок шкатулки едва приметный выступ… Императрица взяла из шкатулки финифтяный портрет мужчины: продолговатое лицо, волосы до плеч, топкие губы и прямой нос, глубоко посаженные глаза. Во избежание кривотолков Фрэнсис Уилсон сделал портрет не в Петербурге. Он заказал его в Чудовом монастыре, куда совершил «паломничество».

«Бог мой, как давно это было!» – подумала императрица, кладя портрет англичанина на прежнее место. Тотчас вспомнила Павла… В интимной жизни он был горяч, порой требователен до неприличия. Всегда и во всем спешил, словно знал, что проживет только половину…

Закрыв бюро, Мария Федоровна дернула за бахрому балдахина: пришла пора утреннего туалета.

Мэквилл был врачом, но не дипломатом, поэтому его удивило, что императрица назначила ему встречу в парадной комнате, а не в приличествующем для медицинского осмотра помещении. Она сидела за круглым столом, с веером в руке. И веер и поза – все было настолько неестественно, что вмиг бросилось Мэквиллу в глаза.

– Садитесь, Гарольд… Вы веселы? Погода вроде не балует…

В первых же словах императрицы Мэквилл уловил раздражение. Сегодня старуха выглядела на все семьдесят. Опытного врача не обманули ни румяна, густо наложенные поверх лица, ни искусственный блеск старушечьих глаз, куда Мария Федоровна закапала специальную жидкость.

С присущей ему находчивостью Мэквилл постарался скрасить мрачное начало свидания:

– Ваше величество, погода действительно прескверная! И если я выгляжу веселым, то прошу вас, не судите обо мне по внешним приметам. Душа моя – тайник скорби, – последнюю фразу доктор произнес по-немецки, полагая, что уроженке Штеттина будет приятен родной говор.

Он ошибся.

– Гарольд, сегодня мы с вами будем общаться по-русски! К тому есть важные причины… Я не хочу, чтобы некоторые моменты нашей беседы показались бы вам двусмысленными.

Теперь Мэквилл окончательно убедился, что старуха не в духе.

– Вы здесь неплохо зарабатываете, не так ли? Чин асессора, конечно, невелик. Смею, однако, надеяться, что не этой табелью мечтаете вы завершить карьеру в России?

– На то воля Бога, ваше величество, – смиренно ответил доктор. – Новый монарх милостив…

– Вы правы, друг мой. Никто и ничто не мешает вам проявить себя при дворе с лучшей стороны. Вы, как и все англичане, похвально трудолюбивы и рассудительны. Но я вызвала вас вовсе не для того, чтобы рассуждать о преимуществах той или иной нации. Известно ли вам, что тайна, о которой знали только мы двое, открыта?

От неожиданности услышанного Мэквилл пошатнулся. Лицо его стало белее снега, на висках проступили капельки пота.

– Это кле-ве-та!.. – прохрипел доктор и схватился рукой за ворот сорочки.

– Успокойтесь, – веер прикрывал императрице почти все лицо, только холодные и усталые глаза внимательно следили за Мэквиллом.:– Вы знали, что один из сосудов был украден? Почему я узнаю об этом лишь сейчас и не от вас?

Мэквилл был потрясен окончательно.

– Ваше величество, Дибич приказал под страхом смерти держать язык за зубами…

Императрица усмехнулась, но глаза ее были по-прежнему холодны.

– За генералом оставался должок…

Мэквилл понял, что об исчезновении сосуда императрице поведал сам Дибич.

– Однако, доктор, не спешите извинять себя. Мне кажется, был украден как раз тот сосуд, который не должен был видеть никто!

– Ваше величество, я уничтожил его, как и было уговорено между нами. Не единожды после возвращения из Таганрога я домогался быть допущенным к вам для доклада, но всякий раз вы отказывали.

– При тогдашних обстоятельствах я отказывала не вам одному! – императрица имела в виду траур по сыну и смерть в начале мая в Белеве своей невестки. – И не забывайте, Гарольд: что можно лекарю, не к лицу императрице! Хотя бы и вдовствующей.

Императрица поднялась со стула и подошла к клетке с райскими птичками. Наблюдая за ними, она продолжала:

– Несмотря на удачно проведенную вами операцию, слухи о насильственной смерти Саши не утихают. Вы и представить себе не можете, как это для меня ужасно! Однажды я уже пережила нечто подобное… Это сущий кошмар! Вы врач, вы поймете… Ночи пугают меня привидениями. Бедный Александр! Он тоже страдал мнительностью. Раз в хлебе ему попался кусочек камушка, так он возомнил чуть ли не заговор. Доктор, меня не покидает предчувствие, что не все так благополучно, как вы говорите. Пока это лишь предчувствие… – Мария Федоровна грозным взглядом смерила Мэквилла с ног до головы. Но уже в следующий миг она поняла, что любые угрозы бессмысленны, ибо оба они одинаково зависимы от воли случая.

– Будет об этом, Гарольд! Несмотря ни на что, я доверяю вам совершенно.

– Ваше величество, неужели вы могли усомниться в моей преданности? – вслед за изменившимся настроением старухи Мэквилл также начал приходить в себя.

– Мой друг, вы молоды, а я уже почти у черты… Жизнь так устроена, что правда и ложь одинаково справедливы, если каждая из них идет своим путем. Вечность примирит их.

Мэквилл был не прочь поговорить об отвлеченном:

– Ваше величество, вы правы: применительно к политике это так. Законы же геометрии предполагают, что две параллельные прямые все равно когда-нибудь пересекутся.

– Доктор, я согласна, но и в теоремах бывают свои исключения. Гарольд, у нашей тайны появился свидетель. Он прибыл в Петербург и шантажирует императора. Не знаю, чего он хочет: славы, денег, чинов… Анцимирисов! Вы слышали эту фамилию?

Мэквиллу снова стало плохо. Если бы императрица знала, чем вызван его страх, – она либо упала бы в обморок, либо – хуже того – скончалась бы от сердечного припадка.

Доктор с трудом взял себя в руки.

– Ровным счетом ничего, ваше величество.

– Немудрено. Этого человека занесло в столицу из самой что ни на есть Тмутаракани. Нынче он в крепости. Думаю, вы еще сыграете в его судьбе свою роль… Не впадайте в отчаяние! Все, что будет в моих силах, я сделаю непременно. А покуда скажу Вилламову, что в умении успокаивать нервы вы превзошли всех известных мне докторов и потому достойны нового чина.

– Благодарю, ваше величество! – прочувствованно сказал Мэквилл и с присущим ему достоинством откланялся.

В очередной раз доктор убедился, что царскую милость легче заслужить одним нечестным поступком, нежели годами упорнейшего труда.

Санкт-Петербург, 4 ноября 1826 г.

Поостыв, Дибич начал жалеть, что исповедовался перед Марией Федоровной о пропаже серебряного сосуда, а затем – о странном возвращении его на место. С одной стороны, Дибич действовал верно, зная, что императрица все еще имела немалое влияние на Николая и могла при случае замолвить слово. Однако в тактическом плане генерал поступил несколько опрометчиво. Ведь «дела есаула» как такового пока еще не было. Неизвестно, куда выведет его расследование Прозорова. И не встанут ли в противоречие друг к другу, после его завершения, интересы императора и его матери?

В то время как Дибич озадачивал себя этими вопросами, полковник Прозоров готовился к разговору с Анцимирисовым. Он заканчивал чтение копий допросов, проведенных в крепости «штатным» следователем есаула генерал-адъютантом Левашевым. Прочитав в последний раз бумаги от начала до конца, Прозоров остановил взгляд на факсимиле Анцимирисова, сделанном по старославянски.

Отложив папку в сторону, полковник прочел пояснительную записку Левашева, адресованную императору: «Донос есаула основан на многочисленных фактах и заслуживает особого внимания».

«Стало быть, казак прав!» – Полковник мысленно унесся в далекий Таганрог, куда, судя по всему, ему придется в скором времени совершить путешествие.

Когда пушка в крепости пробила полдень, караульный ввел в комнату для допросов арестанта…

Увидев незнакомого ему офицера, Анцимирисов удивился. Между чем полковник коротко представился и перешел к делу:

– Я разделяю мнение генерала Левашева, что в Петербург вас привели действительно серьезные обстоятельства. Но вот что странно. Вы утверждаете, что ваши доносы «для лучшего чтения» переписывались неким печатником Библейского общества. Но ваша записка из Вологды отлична от той, что передали вы через егеря Иванова.

– Я человек военный и привык отвечать на то, о чем спрашивают.

– Ага! Значит, подпись под «вологодским» письмом сделана вами лично?

– Мной.

– Но почему по-старославянски? Разве за сорок с лишним лет жизни вы не выработали свою манеру подписывать документы?

– Это не относится к существу, – уклончиво ответил есаул.

– Как знать! – усомнился Прозоров, не настаивая, однако, на своем. – Яков Семенович, вы домогаетесь суда, который бы назначил лично император. Зачем? Вам мало генерал-адъютанта? Ведь следователь столь высокого ранга действует по указу государя!

– Господин полковник, мне ли не знать следователей! В шестнадцатом году я жаловался покойному императору на беспорядки в Черноморском войске – докладывал, как атаманы разграбили казну… Было следствие, но часть от трех миллионов ушла на утушение моих жалоб.

– Вы полагаете, что следователей подкупили?

– Конечно!

– То есть атаман Матвеев окружил себя врагами отечества?

– Это ясно, как божий день! – воскликнул есаул вдохновенно. – Возможно, что атаман «слеп», но полковник Табунец, майоры Журавлев и Дубонос – эти виновны несомненно. Они потакали чиновным старшинам урезывать у рядовых казаков наиплодороднейшие земли. Я знаю об этом не по наслышке, потому как сам – сотенный есаул, сиречь погоняла и держиморда в курене. Порядки известные, господин полковник… Простые казаки не чета знатным. «Панство» жалует земли друг другу в потомственное владение безнадзорно. Барабаш – Бурсаку. Григорий Лях – Порохне. Сумич – Перекрест-Самарскому. Все одним миром мазаны! Даже его превосходительство генерал Власов, приятель уважаемого генерала Ермолова, с ними заодно. А вспомните, господин полковник, горские подвиги! Тысячи казаков были награждены государем Александром Павловичем серебряными медалями. Где те медали? Атаманами Котляревским и Бурсаком переплавлены в посуду и припрятаны по домам.