Текст книги "Дневник, Записки сумасшедшего"

Автор книги: Венедикт Ерофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

14 июня

Ну, какая может быть скорбь?.. Если даже я и "скорблю", предположим, так не должен же я путем выражения той же самой "скорби" хвастаться своей полнотой душевной! Заметьте – я совершенно нормальный! Но величайшее удовольствие для меня жалость по поводу того, что былое "не будет". И если скорбь доставляет мне удовольствие, почему же я должен видеть плохое в смерти своих близких? "Скорбеть" по умершему для меня значит просто жалеть о том, что жизнь человека, смертию доставившего мне "скорбную радость", оборвалась этой же самой смертью. Стало быть, я жалею только о том, что мне приходится жалеть. Я сам вызываю жалость – и если бы я не черпал в ней наслаждение, она была бы мне не нужна, и, следовательно, ее не было бы. "Скорбящий" по поводу смерти кого бы то ни было, я гораздо более жалею себя, чем умершего. Я разговаривал с покойником, слышал, видел его; мои восприятия, им заполненные, – часть моего существования. Потому в смерти его я вижу утрату собственную. Смерть человека постороннего точно так же может вызвать сожаление – но будет искренним оно только в том случае, если жалеющий "встанет в положение" умирающего или осиротелых чадушек его. Стало быть, единственным объектом моей жалости могу быть только я сам. Смерть человека, тем более близкого мне, – лишний предлог для того, чтобы доставить себе радость слезной жалостию к самому себе. Еще раз заметьте – я совершенно нормальный! Но для чего я на людях буду выражать свою жалость, если это будет восприниматься просто как хвастовство тем, что я позволяю себе слишком много удовольствий!

16 июня

"Капризная Tyche*" слишком ко мне благосклонна, в том смысле хотя бы, что никогда не оставляет меня. *Тихе – божество случая в греческой мифологии. Игривость ее заходит иногда слишком далеко. Мне посчастливилось, например, уйти из университета вовремя только потому, что книжные ларьки в г. Кировске в 3 часа пополудни закрываются на обеденный перерыв. Совершенно без преувеличения. Больше того – если бы они, эти ларьки, закрывались бы по пятницам на замок, мне никогда бы не пришлось даже покидать Хибинские горы. 30 апреля прошлого года не считается днем моей безвременной кончины только потому, что красный уголок черемушкинского общежития был этим вечером в запустении. Был же он в запустении в силу того обстоятельства, что буфет пополнился в тот день двумя ящиками первоклассных сарделек. Обстоятельство, внешне прозаическое, избавило меня от траго-романтической смерти. Но с тех пор, в минуты крайнего пессимизма, острие моего негодования направляется на расторопность всех без исключения буфетчиц, виновных в продолжении моего тягостного существования. Это еще не все. Если бы утром 3-го мая прошлого года в программу радио-концерта была бы внесена одна маленькая поправка, мне пришлось бы краснеть вплоть до февраля нынешнего года. Если бы в феврале был более лукав бухгалтер нашего треста, мне понадобилось бы в тот же день лечь, не раздеваясь. Мало того – отец мой скончался именно в июне только потому, что Шаболовка не залита асфальтом. Как это ни фантастично – но это действительно так. И если бы стромынские туалеты были расположены не в местах общественного просмотра газет – у меня никогда не хватило бы духу начинать свои "Записки" и, следовательно, жаловаться на капризы могущественной богини случая! Что уж там наполеоновский насморк! 17 июня Удивительный человек. Бездарь. Гений. Оригинал. Слишком мрачный человек. Самый веселый из всех людей. Поэт. Чудак. Скрытный человек. Лодырь. Слишком длинноязыкий. Обломов. Страшно трудолюбивый. Самый непонятный человек. Хулиган. Тихоня. Политический преступник. Книжный червь. Анархист. Идиот. Философ. Пьяница. Младенец. Дубина. Студент прохладной жизни. Человек, который не смеется. Вертопрах. Весельчак. Сволочь. Душа-человек. Прекратите гнилую демагогию. Вот кого надо перевоспитывать. Ужасно интересный тип. Вы будете замещать воспитателя. Я хочу быть твоим товарищем. Черт знает, что у тебя на уме. Давайте, будем друзьями. Я буду твоим комсомольским шефом. Темный человек. Будем знакомы. С тобой интересно разговаривать, у меня теперь все мысли переворачиваются вверх дном. И прочее. И прочее. И прочее.

25 июня

Валерий Савельев – со всеми существующими жанрами танцевальной музыки. Лидия Ворошнина – с "Половецким хором" Бородина. Владимир Муравьев – с "Поэмой экстаза" Скрябина. Владимир Бридкин – с куплетами и серенадой Мефистофеля. Ниния Ерофеева – с "Цыганской песней" Верстовского. Антонина Музыкантова – с Равелем и 1-ой частью 1-ой симфонии Калинникова. Тамария Ерофеева – с романсом Листа "Как дух Лауры..." и пр. Борис Ерофеев – популярные советские песни. Александра Мартынова – "Интермеццо" Чайковского. Все остальные – с песенками Лоубаловой.

Июль

Я начинаю злиться. – Господа, разве ж вы не видите, что он больной? – Вы, молодой человек, не вмешивайтесь. – Ах, господа, я вмешиваюсь не потому, что мне доставляет удовольствие с вами разговаривать. – Ну, так и... – И все-таки мне бы очень хотелось, чтобы вы оставили его в покое и удалились. Они пожимают плечами: странный человек... он сам напрашивается... – А все-таки интересно, где же это вы научились такому обращению? – Не знаю... По крайней мере, меня интересует другое – чем этот бедный Юрик заслужил такую немилость? – Все очень просто, молодой человек, – он целый год не плотит за комнату, а мы не имеем права держать в общежитии таких, которые по целому году не плотят! – Все это очень хорошо, господа, но вы поймите, что этому человеку платить совершенно нечем. – Нас это не касается, мы предупреждали его полгода, но он все-таки никак не хочет... – Как то есть – "предупреждали"? Сколько бы вы его ни предупреждали, от этого работоспособность к нему не вернулась. Поймите, что он болен, и бюллетень ему не оплачивают, потому что до болезни он проработал меньше года. Он уже целый год питается только черным хлебом, а вы не забывайте, что этот мальчик – туберкулезный больной, которому строго наказано соблюдать диэту. Они смеются... они не желают меня понимать... Взгляды их выражают снисхождение к моей глупости. – Родные у него есть, они ему помогают, значит, и уплатить могут... – У него всего-навсего один брат... – Но ведь он ему помогает... – Он высылает ему по сотне в месяц, он сам получает 600 рублей и на них содержит семью... – Молодой человек, вы, наверно, думаете, что мы сюда пришли разводить с вами философию... В ваших вон этих книжках, может, написано, что это и плохо... а надо видеть не только книжки, но и понимать... А то вы здесь, наверно, и капитализм скоро будете защищать... – Милые люди, я не собираюсь защищать капитализм, речь идет всего-навсего о защите Юрика, а он так же далек от капитализма, как вы, извиняюсь, от гениальности... Они снова не понимают меня и смотрят на меня вопросительно-весело... Они ужасно любят шутов, им нравится, когда их развлекают... А то ведь жизнь вещь скучная... работа в бухгалтерии... жена, дети... сливочное масло... зевота... А тут – есть над чем посмеяться, блеснуть былой образованностью... – Вы, молодой человек, никогда не интересовались, как я вижу, постановлением Московского Совета... – Совершенно верно, я не интересуюсь ни постановлениями Московского Совета, ни женскими календарями, ни... – Вот тогда бы вы поняли, наверно, что ваша философия совсем здесь не у места. Савостьянов, одевайтесь и собирайте свои вещи... – Юрик, лежи спокойно... Вспоминается Абрамов... Сейфутдинов наклоняется к ногам его и подбирает свои рукавицы... на лице его – жалкая улыбочка, словно бы ему и улыбаться стыдно... Абрамов пододвигает ему рукавицы ногой... Ему очень хорошо... Он испытывает физическое наслаждение, близкое к половому... еще бы только ударить ножкой по сейфутдиновской физиономии... Юрик встает, силится сдержать слезы... Он совершенно неграмотный... он улыбается... – Ну-с, господа, теперь я уверен, что вот этот графин "встанет на защиту человеческой гуманности". – Как вы сказали?.. – Я ничего не сказал, у меня просто есть желание наглядно, так сказать, продемонстрировать достижения нашей стекольной промышленности. В дверях негодует толпа... Старушки вздыхают: "Куда ж он пойдет...", "Больной же...", тупая молодежь смотрит на меня весело... они, как и конторские служащие, любят разнообразие... А то ведь, опять же, – скучно... – Вам вредно пить, молодой человек, и рассуждать вам рано еще... а то ведь мы с вами и без милиции справимся... – Даже? – Представьте себе. Вы думаете, что, если мы работники умственного труда, так у нас нет и кулаков... – Да, но ведь кулаки есть не только у работников, с позволения сказать, умственного труда... – Значит, вы хотите с нами драться... так, что ли?.. – Не знаю... мне почему-то кажется, что хочет драться тот, кто первый напоминает о существовании своих кулаков... Теперь они хорошо меня понимают... И даже тугая на соображение толпа мне симпатизирует... Это хорошо... – А вы остроумный... вам бы только в армию идти на перевоспитание... У меня в полку и не такие хулиганы были, а выходили шелковые... – Да... но тем не менее Юрик останется здесь... – Юрик, может быть, здесь и останется на ночь, а мы с вами пройдемся... – Ах, господа, если бы вы знали, как мне надоели уже эти субъекты в мундирах цвета грозового неба... – Вам, может, и Советская Власть надоела? Пройдемте, пройдемте... Времени у меня оччень много... – А у меня ровно столько же – терпения. Всегда пожалуйста.

6 августа

"Я взглянул окрест себя..." "...и, потирая руки, засмеялся, довольный".

9 августа

Лексические эксперименты Мартыновой заслуживают самого пристального внимания. Тем более, что от способа выражения нежных чувств зависело разрешение актуальнейшего вопроса: "кому из трех быть фаворитом?" Приводим "образцы" всех трех. 1. "Здравствуй, милая Сашенька! Я пишу Вам письмо с большого расстояния, и оно еще раз вам напомнит мои слова о том, что любовь убивает неразделенность, а не расстояние. Вы, наверное, понимаете, Сашенька, что я имею в своем виду. Теперь, когда Вы так "далеко от Москвы", я еще больше, поверьте мне, думаю о Вас, как Вы были на моих именинах в своем цветном платке, и косы были у Вас тогда, как у девушки, и тогда снова бьется мое сердце и обливается кровью за Вас. Ведь без Вас я как будто без сердца и без души. Я еще не стар, милая Сашенька, и моя любовь, которую, быть может, Вы отвергнете, ждет Вашего ласкового слова. Вашего чувства ко мне я не могу предугадывать, а Вам мое, без сомнения, хорошо понятно. И когда я в тяжкой разлуке, не слышу Вашего милого голоса, я тревожусь за судьбу своей любви, быть может, последней. По всей вероятности, и Вы тоже тревожитесь за нее, но предугадывать я не могу, и в заключение шлю вам прощальный привет в надежде получить от Вас желанный ответ. До свидания. Твой раб Александр Коростин". 2. "Любимая Саша! Итак, прощай, все кончено меж нами, любить тебя я больше не могу, любовь свою я заглушу слезами, за счастье прошлое страданьем отомщу. Я быть твоей игрушкой не желаю, прошу тебя, ты слышишь, только тебя об этом как друга умоляю, не вспоминай меня ни насмешкой, ни добром. Я ведь не заслужил твоих насмешек, не знаю, чем мог тебя я огорчить, я признаюсь, что раньше я любил Вас, ну, а теперь приходится забыть. Итак, прости, нам нужно расстаться, причины не ищи, так, видно, нам судьба, но время прошлого останется друзьями, мы расстались, но это не беда. Быть может, я страдать и плакать буду, я, может быть, ошибся глубоко, пройдут года, и я тебя забуду, забудь и ты меня и лучше не пиши. Итак, прощай. Предмет твоих насмешек, а может быть, любви – Коля С." 3. "Уважаемая А. М.! Спешу принести вам тысячу поздравлений в связи с тем, что в последнем вашем письме кол-во грамматических ошибок уменьшилось втрое. Осмелюсь далее заявить, что мое пламенное послание займет не больше, как страницу, ибо соревноваться с вами в объеме (я имею в виду объем письма) признаю себя бессильным. Позволю себе попутно сообщить, что ваш отъезд вверг всю мужскую половину 4-ого Лесного переулка в состояние нежной меланхолии, меланхолического томления, томительной нежности, томительной меланхолии, меланхолической нежности etc., etc. Остроумный ваш супруг наедине со мной не раз вариировал эту тему в таких красках, что даже вы, А. М., внимая "им", покраснели бы (опять же – имеется в виду ваша всегдашняя бледность). И вообще, смею вас заверить, супруг ваш гораздо более достоин той груды ласкательных эпитетов, которыми вы в последнем своем письме совершенно некстати меня наградили. В довершение позволю себе наглость пасть перед вами ниц и пр. и пр. Имею честь пребыть: Венед. Ер."

22 августа

Лежа в постели, выкурить 2 папиросы и поразмыслить одновременно, достойна ли протекшая ночь занесения в отроческие мои "Записки". Если все-таки достойна – выкурить третью папиросу. Затем подняться с постели и послать заходящему солнцу воздушный поцелуй; дождаться ответного выражения чувств и, если такового не последует, выкурить четвертую папиросу. С наступлением сумерек позволить себе легкий завтрак: 500 г жигулевского пива, 250 г черного хлеба и 2 папиросы (по пятницам: 250 г водки, литр пива и, добавочно к хлебу, рыбный деликатес). В продолжение завтрака следить за потемнением неба, размышлять о формах правления, дышать равномерно. Последующие три часа затратить на усвоение иностранного языка, в перерывах – стричь ногти, по одному ногтю в каждый перерыв. По окончании занятий повернуться лицом к северо-западу и несколько раз улыбнуться. Выпить 500 г пива, лечь в постель; лежать полчаса с закрытыми глазами (по пятницам один глаз дозволяется приоткрыть). Думать при этом о судьбах какой-нибудь нации, например, испанской, и находить в современной жизни ее – симптомы упадка. Встав с постели – пройтись по засыпающей столице; каждой встречной блондинке говорить "спасибо" и стараться при этом удержать слезы; на поворотах икать и думать о ничтожном: о запахе рыбных консервов, о тщеславии Карла IX, о вирусном гриппе, о невмешательстве и т. д. Одним словом, казаться на людях человеком корректным и при грудных младенцах не сморкаться. Придя домой, позволить себе до полуночи умственный отдых и скромный обед: 500 г пива и 450 г жареных макарон (по пятницам – 150 г водки, 500 г пива и, добавочно к макаронам, рыбный деликатес). Закончив обед, пожалеть кого-нибудь и внимательно на что-нибудь посмотреть. Четыре послеобеденных часа заполнить литературным творчеством и систематизированием человеческих знаний. По возможности воздерживаться от собственных мнений, которые мешают нормальному протеканию пищеварительного процесса. Ночные занятия сопровождать умыванием и закончить элегическим возгласом, вроде: "Какие вы все голубенькие!" или просто: "Маминька!" Наступление рассвета встречать обязательно разутым, чисто вымытым и лежащим на полу. Так, чтобы первые утренние лучи падали под углом 45 градусов к плоскости моего затылка. Поднявшись затем, отряхнуться и послать восходящему солнцу воздушный поцелуй (по пятницам – добавочно к поцелую, рыбный деликатес). Не дожидаясь выражения ответных чувств, углубиться в дебри своего мировоззрения, подвергнуть тщательному анализу свои отношения ко всем нравственным категориям: от стыдливости до насморка включительно. Затем обуться и выйти к ужину. Ужин должен быть строго диэтическим, и выходить к нему необходимо в нагрудной салфеточке и с ваткой в ушах. Ужин – своеобразная кульминация суточного режима, поэтому в продолжение его следует держаться правил приличия: смотреть на все с проницательностью и живот не почесывать. Закончив ужин, вынуть ваточку из ушей и тщательно проутюжить салфеточку (по пятницам ваточку из ушей следует вынимать при потушенном свете). Приготовления ко сну начинать непосредственно после ужина. Встав навытяжку перед постелью, пропеть тоненьким голосом моцартовскую колыбельную, – и уже после этого раздеваться. Ложиться следует так, чтобы затылок, ноги, живот и нервная система были вверху, а все остальное внизу (по пятницам ноги должны быть внизу). Засыпая, воздерживаться от размышлений и от будущих сновидений ожидать достойности.

25 августа

"Почтим, – говорю, – мою память вставанием..." А сам плачу; стою, руки опустив, и плачу... "На кого же я меня покинул", – говорю; а потом поправляю себя с улыбкой: "Не меня, а себя... покинул..." И так хорошо улыбаюсь, слезы по лицу размазываю... и шепчу, уже просветленный... "Царствие мне небесное!.."

Сентябрь

Речь К. Кузнецова на открытии театрального сезона в "Обществе любителей нравственного прогресса". "Господа! (Аплодисменты). Каждый из нас по-разному понимает те задачи, которыми мы должны руководствоваться в нашей деятельности. Нужно помнить, что наша основная задача – свести все эти задачи к одному – к борьбе. Но какая это борьба, господа? Все мы беспрерывно боремся: утром – с зевотой, днем – с бюрократизмом и вспышками преждевременной страсти, вечером и ночью соответственно с отчаянием и половым бессилием. (Аплодисменты, возгласы: "Наверно, у Венедикта содрал!"). В Америке происходит борьба за существование, в России – борьба за сосуществование. (Аплодисменты). Но главная борьба в наше время – это борьба за нравственное возрождение человечества! Почему в наше время каждый второй мужчина – алкоголик? Почему в больнице Кащенко не хватает коек для сумасшедших? Почему призывники 35 года* полегли тысячами в Венгрии? За что в наших ребят-призывников бросают камни в освобожденных странах? Разве мы, молодежь, виновата? (Аплодисменты). В таком случае долой тишину и все это гробовое спокойствие! Мы – защитники нравственного прогресса! Наша главная задача на первом этапе – бить стекла! (Бурные аплодисменты). Срывать всякие вывески, вроде "Соблюдайте чистоту" и так далее! Наша вторая задача – устраивать шум и бардак – везде, где требуется тишина! Мы должны гордиться тем, что мы пушечное мясо! Нам никто не посмеет затыкать рот! (Аплодисменты). Нас пока четверо! Почетный член нашего общества – Венедикт! (Аплодисменты). Это, значит, уже пять! Будет еще больше! Мы – не хулиганы! Мы – революционеры! (Бурные аплодисменты, возгласы: "Сте-о-окла-а!")". *1935 года рождения.

1 октября

По мере приближения к острову я все более и более удивлялся. Я опасался быть оглушенным хлопаньем миллионов крылий и разноголосым хором миллиардов птичьих голосов, – а меня встречала убийственная тишина, которая и радовала меня, и будила во мне горькие разочарования. Ну, посудите сами: вступать на берега "Птичьего острова" и не слышать соловьиного пения! – это невыносимо для просвещенного человека. Тем более, что в продолжение всей церемонии "встречи" и на пути следования от аэродрома к отведенной вам резиденции вы поневоле вынуждены скрывать в себе свое разочарование и интернационально улыбаться. Впрочем, любезная обходительность встретившего меня пингвина избавила меня от неискренности. А обращенные ко мне взгляды попугаев, до нежности снисходительные и до трогательности нежные, заставили меня улыбаться с совершенной естественностию. Я был настолько растроган, что даже приветственная речь пингвина, затянувшаяся, по меньшей мере, на час, не показалась мне чрезмерно длинною. К тому же она несколько обогатила мои знания в области истории "Птичьего острова". К крайнему моему удивлению, я узнал, что Горный Орел отнюдь не был родоначальником царствующей фамилии – он был всего-навсего последователем Удода. Однако деятельность Удода не заключала в себе ничего из ряда вон выходящего; да и скончался он в непогожую пору – одни лишь зяблики да снигири мрачно шествовали за гробом к заснеженному кладбищу. И только тогда-то, в дни "безутешного траура", освобожденные пернатые впервые почувствовали на своих головах освежающее прикосновение орлиных когтей. Нет, он тогда еще не был страшен, этот Горный Орел. Чувствовалось, что в его величественной птичьей голове еще только "гнездились" смелые замыслы, в его клекоте еще не слышно было угрожающих нот, – но орлиные очи его уже в ту пору не предвещали царству пернатых ничего доброго. И действительно – не прошло и года, как начался культурный переворот, который прежде всего коснулся области философской мысли "Птичьего острова". Уже издавна повелось в мире пернатых, что всякий, имеющий крылья, волен излагать основы своего мировоззрения в соответствии с объемом зоба и интеллектуальности. Вороны беспрепятственно карр-кали. Декадентствующие кукушки элегически ку-ковали. А склонные к эклектизму петушки ку-карр-екали. И в этом не было ничего удивительного. Даже выражение крайнего пессимизма считалось явлением вполне легальным. Так, еще в годы царствования двуглавых орлов одна из водоплавающих птиц перефразировала известное человеческое выражение, и с тех пор поговорка "Птица создана для счастья, как человек для полета" стала ходячей. В те годы даже мы, не говоря уже о водоплавающих птицах, не могли предвидеть "бурного развития реактивной техники", – и потому тогдашние птицы воспринимали поговорку как выражение убийственного скепсиса. Тем не менее все было дозволено. Но, как известно, чувства орлов, а тем более – горных – чрезвычайно изощрены: там, где обыкновенный пернатый слышит просто кудахтанье, горный орел может довольно явственно различить "автономию" и "суверенитет". Потому и неудивительно, что "вскормленный дикостью владыка" первым делом основательно взялся за оппозиционно настроенных кур. Операция продолжалась два дня, в продолжение которых все центральные газеты буквально были испещрены мудрой сентенцией: "Курица не птица, баба не человек". Оппозиция была сломлена. Вместе с ней уходило в прошлое поколение великих дедов. Погиб проницательный Феникс. На соседнем острове, носящем чрезвычайно глупое название "Капри", скончался последний Буревестник. На смену им приходили полчища культурно возрождающихся воробьев. А Горного Орла между тем мучили угрызения совести. И день, и ночь в его больном воображении звенело предсмертное куриное: "Ко-ко-ко". Временами ему казалось, что все бескрайнее птичье царство надрывается в этом самом рыдающем "Ко-ко-ко". И Горный Орел издал конституцию. Вся суть которой сводилась к следующему: а) все дождевые черви и насекомые, обитающие в пределах "Птичьего острова", объявляются собственностью общественной и потому неприкосновенной; б) официально господствующим и официально единственным классом провозглашаются воробьи; в) дозволяется полная свобода мнений в пределах "чик-чирик". Кудахтанье, кукареканье, соловьиное пение и пр. и пр. отвергаются как абсолютно бесклассовые. В вышеобозначенных пределах вполне укладывается миропонимание класса единственного и потому наиболее передового; г) государственным строем объявляется республика, соединенная с революционной диктатурой; последняя, как явление временно необходимое, носит исключительно семейный характер. Свежепахнущие номера конституции были распроданы в три дня. И один уже этот факт свидетельствовал о наступлении "золотого века". Но враги не дремали. Скрежетали зубами от агрессивной злости невоспитанные "заморские страусы". Страшным призраком надвигающейся катастрофы доносилось с запада ястребиное шипение. С высоты птичьего полета можно было отчетливо разглядеть за мерцающей далью странное передвижение птичьих стай, агрессивных по самому своему темпераменту. И гроза не замедлила разразиться. "Птичий остров" облачался в мундиры. На скорую руку реорганизовывалась индустрия. – Ворроны накарркали!! – судорожно сжимал кулаки Горный Орел. Однако перед частями мобилизованных воробьев попытался преобразиться в "канарейку радужных надежд": – Снова злые корршуны заносят над миром освобожденных пернатых ястребиные черрные когти! Будьте же орлами, бесстрашные соколы! Ни пуха вам, ни пера! Военный оркестр грянул "Лети, лети, мой легкокрылый". Воинственно нахохлились воробьи и стрижи. То и дело раздавались возгласы: – Дадим им дрозда! Прощающиеся жены попробовали затянуть популярную в то время песенку "Крови жаждет сизокрылый голубок". Но от волнения произносили только: – Кррр! Поговаривали даже, что "сраженный воробей" своей парадоксальностию несколько напоминает "жареный лед" и "птичье молоко". Оптимизм обуял всех. И от избытка его многие дышали учащенно. С неколебимой верой в правоту своего дела и с годовым запасом провианта улетали на запад возбужденные стаи. В пахнущем кровью воздухе звучало супружески-прощальное, наивно-трогательное: – Касатик ты мой! Весточку хоть пришли... голубиной почтой... – Ласточка ты моя! Горлинка! – Соколик мой ненаглядный! – Проща-ай, хохла-а-аточка! А оттуда, с запада, неслись уже странные, доселе не слышимые звуки. Что-то, как филин, ухало и, как сорока, трещало. А по крышам опустевших гнезд забегали вездесущие "красные петухи"... Шел уже 47-ой месяц беспрерывной, тягостной войны, когда, наконец, на прилегающих к столице дорогах показались первые стайки уцелевших освободителей. "В пух и прах, в пух и прах!" – словно бы выбивали из земли воробьиные лапки. И царство пернатых, вторично освобожденное, захлестнула волна бесшабашно-лихой воробьиной песни:

Салавей, салавей, Пта-а-ашечка, Канаре-е-ечка-а!

Снова, как встарь, сомкнулись "орлиные крылья" вокруг "лебединых шей" – и жизненные силы дамских прелестей, вполне разбуженные еще залпом Авроры, теперь окончательно восстали ото сна. Не прошло и трех лет, как пернатое население острова стало жертвой нового стихийного бедствия: Горный Орел "погрузился в размышления". Страшны были не размышления; страшны были те интернациональные словечки, в которые он их облекал и о которых он не имел "совершенно определенного понятия". Так, он еще с детства путал приставки "ре" и "де" в приложении к "милитаризации". Будучи уже в полном цвете лет, "коронованный любитель интернациональных эпитетов" предложил произвести поголовную перепись населения "Птичьего острова". Когда ему был, наконец, представлен довольно объемистый "Список нашего народонаселения", – он, видимо, возмущенный отсутствием эпитета к слову "список", извлек из головы первый пришедший на ум; к несчастью, им оказался "проскрипционный". Запахло жженым пером, задергались скворцы в наглухо забитых скворешниках. Специфически воробьиное "чик-чирик" уступило место интернациональному "пиф-паф". И все-таки без особой радости восприняли воробьиные стаи весть о кончине Горного Орла. Глухо гудели церковные колокола. Окрасились трауром театральные афиши. По столичным экранам совершала последнее турне "Гибель Орла". Трупный запах и журавлиные рыдания повисли в осиротелой атмосфере. "Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои..." – стонали пернатые; причем, грачи-терапевты с подозрительной нежностию выводили слово "сами" и рабски преданно взирали на стоявшего у гроба пингвина. А пингвин, видимо слишком "окрыленный" мечтою, уже "парил в облаках". Начинался век "подлинно золотой". Мудрое правление пингвина вкупе со слоем ионосферы вполне обеспечивали безмятежное воробьиное существование. "Важная птица!" – с удовольствием отмечали воробушки и с еще б?льшим рвением клевали навоз экономического развития. После длительного периода сплошного политического оледенения наступили оттепели, следствием чего явилась гололедица – полное отсутствие политических трений. А гололедица, как известно, лучшая почва для "поступательного движения вперед". Молодые и неопытные воробушки зачастую поскальзывались и падали. Их подбирали пахнущие бензином и гуманностью черные вороны. И отвозили к Совам. "Неопытность" молодых воробушков заставляла, однако же, призадуматься и пингвина, и попугаев, и пристроившуюся к ним трясогузку. Не раз перед воробьиной толпою приходилось им превращаться в сладкоголосых сирен и уверять слушателей в том, что добродетель несовместима с бифштексом. Доверчивые воробушки в таких случаях чирикали вполне восторженно, однако здесь же высказывали "вольные мысли" по адресу трясогузки и составных частей ея. И вообще, следует отметить, в последнее время воробушки вели себя в высшей степени неприлично. К филантропии пингвина относились весьма скептически. И в самом выражении "бестолковый пингвин" усматривали тавтологию. Единственное, что вызывало сочувствие у жителей "Птичьего острова", так это внешняя политика пингвина. Вероятно потому, что она была очень проста и заключалась в ежедневном выпускании голубей. Если даже иногда и приходилось вместо голубей пускать "утку" или даже "ястребки", воробушки не меняли своего отношения к внешней политике, ибо считали и то, и другое причудливой разновидностью голубей. Все это я почерпнул, как уже отмечалось, из приветственной речи пингвина. "Растроганный до жалобных рыданий" я произнес, в свою очередь, несколько слов перед микрофоном. Я убеждал их всех, что подводное царство, коего я являюсь полномочным представителем, всегда питало к "Птичьему острову" любовь почти материнскую и даже почти сыновнюю; что к "Птичьему острову", без сомнения, обращены теперь взоры всего прогрессивного животного мира и т. д. и т. д. В заключение я выразил надежду, что в гостинице "Чайка", которая любезно мне предоставлена, я буду чувствовать себя, как "рыба в воде". Что же касается "временных недостатков", то по прибытии в свою подводную резиденцию я буду молчать, как рыба. Вслед за этим открытая машина помчала меня к новой моей резиденции; причем, всю дорогу сопровождали меня поощрительные возгласы "Хорош гусь!", снисходительное щебетанье и восторженное кукареканье. В воздухе словно звенел алябьевский соловей, запах птичьего кала говорил о подъеме материального благосостояния. И тем не менее мне казалось, что все эти звуки и запахи сливаются в одно – в мелодию "лебединой песни".

11 октября

Пятница – синее, удивительно – синее, иногда сгущается до фиолетового, иногда отливает голубизной, но во всех случаях – непременно синее. Суббота – под цвет яичного желтка, гладкая, желтая и блестящая; к вечеру розовеет. Воскресенье – кроваво-красное, зимой – румяное. Если смотреть на него со стороны синей пятницы – кажется багровым, а в самом себе ассоциируется со знаменами и кирпичной стеной. Понедельник – до такой степени красное, что представляется черным. Вторник – светло-коричневое. Среда – невнимательному глазу кажется белым, на самом же деле мутно-белесоватое, за которым трудно разглядеть определенный цвет. Четверг – зеленое, без всяких примесей.

12 октября

Честное слово, я не виноват... Разве ж я знал, что вы уезжаете... И потом – неужели все, о чем я говорю, нужно принимать всерьез... Мало ли что я скажу, – так ведь надо уметь отличить... Одним словом, я совсем не виноват... я никак не мог ожидать, что опоздаю... Вернее, я опоздал нарочно, но ведь я совсем не хотел опаздывать... Да и зачем мне опаздывать, даже если бы я этого и хотел... Это же не оттого, что я сошел с ума... я совсем и не сошел с ума... у меня, наоборот, самая нежная к вам привязанность, ко всем трем... Может, я потому и не явился на "последнюю семейную встречу", что очень нежно к вам привязан... Вы, наверное, думали, что я снова "Жаворонок" вам буду играть или хвастаться... пить водку крохотными глоточками... Вы даже специально купили мне... А потом у поезда ждали... И уже когда поезд тронулся, все ждали: ведь он сейчас прибежит... как же он может не прибежать... А я, может, в это время проститься с вами хотел... Лежал и "хотел"... Посмеивался... Я теперь всегда смеюсь, чтобы от страха не стучали зубы... Чтоб было незаметно, что они стучат... Я, может, в это время и "Жаворонок" хотел вам играть... Мне ведь совершенно все равно, куда идти и что играть... А я на самом деле только к двери подходил... и говорил "Как вы смеете..." Младшего называть сумасшедшим, а потом еще "хотеть" чего-то... Вы хоть и не называли меня сумасшедшим, а я все-таки видел, что вы меня называли... Я даже к двери подходил и говорил "Как вы смеете"... Это не оттого, что мне хотелось отомстить... Вы же ничего не говорили как же я могу отомстить!.. Вы просто думали, что я хвастаться буду... "Жаворонок" умеет играть... как же он не прибежит... он обязательно прибежит... Вы совсем этого не думали... Ведь нельзя же в последний раз... Самый последний раз... Нужно быть сумасшедшим... Я даже не помню... я как будто бежал за вагонами... немножко бежал... У меня, если хотите знать, слезы были... Вот видите – даже слезы...