Текст книги "Ухо, горло, нож. Монолог одной вагины"

Автор книги: Ведрана Рудан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Это ты, Джон? – спрашивает она дрожащим голосом.

Здесь я немного сокращу, потому что старик почти глух и ей приходится, крича, повторять вопрос несколько раз:

– Это ты, Джон?

– Это ты, Дороти? – вопит в ответ старик примерно через полчаса.

Именно столько времени ушло у медсестры на то, чтобы громкими криками объяснить старику, что спрашивает у него старуха из соседней коляски. Старики никого особенно не волнуют, поэтому дальше я опять прокручу эту историю, снятую на основе реальных событий, в ускоренном темпе. Грандиозное венчание. Джон, разумеется, вдовец, а Дороти вдова. Муж Дороти, которого она никогда не любила, потому что всю жизнь мечтала о Джоне, умер лет десять назад. Отравился рыбой. Они прожили в несчастливом браке шестьдесят лет. Нелюбимая супруга Джона умерла после пятидесяти лет несчастливого брака. Без какой-либо особой причины. Просто угасла. Пара влюбленных, которые не успели трахнуться в гимназии или в партизанской школе в лесах, наконец-то встретилась. На венчание собрались все. Старики и старухи из дома престарелых, врачи и медицинские сестры, дети от их браков; договоры о наследстве и брачные контракты подписаны, поэтому дети могут спокойно радоваться счастью Джона и Дороти. Здесь и телевидение, и огромный торт. И пластмассовые куколки жениха и невесты на седьмом этаже торта. Почему именно на седьмом? О, этого я ждала. Я ждала этого дурацкого вопроса. И теперь я спрашиваю себя: а когда вы смотрели этот фильм, вы хоть поняли его главную мысль, его послание? Какая разница, в сколько этажей был торт? Да никакой. Может быть, семь этажей было потому, что свидетели жениха и невесты слишком толстые и у них хороший аппетит. А ведь кусок торта полагается каждому! Онанисты несчастные! Вы вообще хоть что-нибудь понимаете? Здесь главный акцент на истории «неосуществленной мечты», истории, которая актуальна не только для меня, Бориса, Мирьяны. Это повсеместное явление. Всеобъемлющее. Общее место. Это то, что отличает одних людей от других. Отличает огромное нормальное большинство, которое в гимназии или в любом другом учебном заведении системы народного просвещения не сумело осуществить траханье, от незначительного меньшинства, которому удалось вовремя вставить или принять член. Взять хотя бы мой случай. Мы отмечали пятнадцатилетие окончания школы. Да, я туда пошла. Хотела встретиться со своей Неосуществленной Мечтой. Мой Кики про Него знал. Я моему Кикочке перед свадьбой рассказала всю свою жизнь. Поэтому в тот день, перед тем как я отправилась на празднование окончания школы, Кики меня оттрахал не просто, а образцово-показательно. Чтобы во время встречи у меня не проснулся интерес к члену. Праздновали мы в ресторане «Пещера». Кики знает этот ресторан, он вообще отлично знает весь город.

– Там выступает тот самый дуэт, – сказал Кики. – Всю ночь там будут играть Энджи. Ты ведь знаешь Энджи!

Я в музыке не разбираюсь. Мне вообще противна любая музыка, кроме Габи Новак и Тины^[22]… И вовсе не потому, что мы с ними ровесницы!! Говнюки! Злобные говнюки! Вот вы кто! Просто обе они на самом деле классно поют. Да, музыку я не люблю, но кто такие эти Энджи, знаю.

– Имей в виду, – сказал Кики, – мне совсем не наплевать, если тот тип тебя трахнет. Имей это в виду. И когда он, пока парочка дрочил будет тянуть жилы из «Анджелы», возьмет тебя за задницу, подумай о том, что я смотрю на тебя, все вижу и говорю тебе: «Тонка, держись подальше от его члена!»

Ладно. Мы сидели за большим столом. Белые скатерти. Шум моря. Неосуществленная Мечта стал гораздо лучше, чем был в гимназии. Уши поменьше, шея потолще. Когда мы прикончили ужин, на танцпол вышли два фраера, Энджи. У каждого в руках гитара. Акустическая, как сказал мне дома Кики. И эти Энджи, так сказать, наполнили теплую ночь звуками музыки. Во время ужина я делала вид, что Неосуществленная Мечта вовсе не был моей неосуществленной мечтой. Просто обычный одноклассник вроде толстяка Матко, который вел себя совершенно по-дурацки. Мара несколько раз давала ему слово, он поднимался и низким голосом зрелого мужчины начинал: «В те годы…» И делал многозначительную паузу. А потом нам, которые в те годы сидели в классе за ним, детским голоском шипел: «Подскажи, ёб твою мать» – и снова: «В те годы…», потом пауза, потом опять: «Ёб твою мать…» Понимаете? Я делала вид, что Неосуществленная Мечта и толстяк Матко играли в моей жизни одинаковую роль. Но любому притворству в определенный момент приходит конец. У каждого человека есть границы его возможностей. Когда парни с гитарами заиграли «Анджелу», Мечта заключил меня в объятия. Под «Анджелу» нельзя танцевать на расстоянии пяти метров друг от друга. Это всем ясно. Я тут же почувствовала, как у него встает здоровенный член. Откуда я знаю, что он здоровенный? Сейчас я сообщу вам кое-что, чего вы обо мне не знаете. Дело в том, что на эту тему я могла бы защитить кандидатскую, докторскую, стать профессором, деканом, ректором, ведущим колонки в самом солидном еженедельнике. Неосуществленная Мечта танцевал с полузакрытыми глазами. Я смотрела на темно-синее море за его плечом, оно было темно-синим, это я знала, хотя в темноте казалось черным. Я почувствовала его крупные ладони, ладони, напоминавшие лопаты, на своей маленькой, высокой, круглой заднице… Кто врет?! Да вы-то откуда знаете, какая у меня задница?! Он плотно прижал меня к своему гибкому, твердому зверю, соприкосновения с которым я избегала, к зверю, который становился все нетерпеливее и даже уже начал выходить из себя. Может быть, даже высовывать голову из клетки. Я на миг закрыла глаза. «Анджела» кончилась. И тут же зазвучала снова. Я в музыке не разбираюсь. Видимо, сейчас я употреблю неправильное слово. Та музыка, в ту ночь, это было попурри… я правильно сказала – попурри? Вы тоже понятия не имеете? Короче, эта музыка – это было попурри из десяти или даже больше чем десяти «Анджел», которые без паузы сменяли одна другую. Если, конечно, попурри это когда играют песню за песней без пауз. Кроме того, я не знаю, может ли попурри быть из одной и той же песни за песней без пауз? Всегда одна песня? Да, вижу, вы тоже не очень в этом вопросе ориентируетесь. Неосуществленная Мечта, танцуя, увлек меня на террасу. Обнявшись, мы смотрели вдаль. Туда, где утром появится огромный красный или еще какой-нибудь шар. Разумеется, если мы действительно смотрели на восток. Если же нет, то утром шара не будет, но это неважно. «Пойдем?» – сказал Неосуществленная Мечта и мотнул головой в сторону красного ауди. Его ауди. И тут у меня в ухе зазвучал голос Кики: «Тонка, держись подальше от его члена!» И голос этот был каким-то угрожающим. Кики вообще-то миролюбив. И нервы у него вовсе не слабые. Но именно такие люди оставляют не очень приятное впечатление, когда выходят из себя, когда начинают говорить таким голосом, каким Кики в тот вечер прошипел мне в левое ухо: «Тонка, держись подальше от его члена!» Так что я проигнорировала член и продолжила танцевать «Анджелу». Но теперь с толстяком Матко.

Да. Мирьяна и Борис держались за руки, их пальцы сплелись. Они не сводили друг с друга глаз. На Корзо продолжали вопить ряженые. Мирьяна понимала, что страус медленно приближается к цели. К какой цели? К паркингу метрах в пятистах от Корзо. Если вы не страус и не едете на машине, участвующей в параде масок, то до паркинга можно дойти за несколько минут. Через новый мост. Он называется мост Героев. Но если вы в колонне, на машине, да к тому же еще и в страусе, дорога до паркинга может занять несколько часов. Элла в тот день навещала больную маму. На визит к маме тоже может уйти несколько часов. Нужно заварить ей чай, прочитать, что написано мелкими буквами на бумажке. Действительно ли этот антибиотик следует принимать каждые два часа по две таблетки, как утверждает больная мама, или же иначе. От мамы вы услышите, что партизаны расстреливали своих же товарищей, если те украдут горсть черешни, а эти, нынешние… Маме неудобны зубные протезы, и верхний и нижний, теперь они совсем не те, что делали раньше, умерла тетя Славка, какая тетя Славка, та, которая присматривала за тобой, умерла и Мица, какая Мица, ну та, из нашего магазина… Нужно посмотреть «Вести». И фотографии из маминой молодости. Приходится смотреть и фотографии из своего детства. С собакой, с котом, с покойным отцом покойного отца, потом настроить спутниковую антенну, посмотреть отекшие пальцы на маминых ногах, помассировать ей тонкую шею, найти таблетки вольтарена, на ночь, разломить таблетку ирумеда в десять миллиграмм на две половинки по пять… На все это нужно время. Так что у Мирьяны и Бориса было много, много времени. И все же люди, которые годами ждали осуществления своей мечты, всегда бывают нетерпеливы. И им не хочется терять драгоценные минуты, дуя на заледеневшие пальцы и сжимая их в своих ладонях. Они встали из-за столика. Почему я так спешу? Почему хочу поскорее перейти к сексу? Я знаю, у вас дома тоже есть и ирумед, и вольтарен. И мазь, и таблетки. И мама у вас тоже есть. ОК. Они встали из-за столика. Борис повел Мирьяну к своему стоядину… Кто над вами издевается?! Вы что, забыли стоодинов?! Вы не помните своих стоодинов?! Я уверена, что иногда вы их вспоминаете. Хотя бы раз в месяц, когда выплачиваете по двести пятьдесят евро по кредиту, взятому на покупку вашего нынешнего металлолома. Так вам и надо! Короче, Борис повел Мирьяну к своему стоядину! Да! Он запарковал его в монастырском саду. Как это он нашел место в такой толчее? Что вы за гады такие недоверчивые! А вот так и нашел, нашел, потому что хорошо знал город, а еще потому, что до войны у попов не было такого транспортного парка, как сейчас. Сегодня у каждой монашки в распоряжении джип, ауди для поездок в Триест и смарт, чтобы передвигаться по городу. Тогда было не так. Довольны? Сейчас в этом саду не запаркуешься. Места нет. Ворота открываются прямо с алтаря, пультом. По ограде пропущен ток. Сигнализация. Сейчас другое дело, сейчас все стало хреново. Да, я же должна вам рассказать, что произошло в том автомобиле. Но меня там не было. Это, конечно, всегда создает трудности. Трудно говорить о чем-то с чужих слов. Скорее всего, в машине Мирьяна сняла туфли, колготки и трусики, а еще до этого пальто и жакет и расстегнула блузку и бюстгальтер. Скорее всего. Вероятно. А Борис расстегнул ширинку. «Ширинка» – это мощное слово! Звучит гораздо лучше, чем «шлиц». «Шлиц» звучит уж очень как-то резко, остро, вроде опасной бритвы. А бритва и член… Плохое сочетание. Мирьяна сказала Борису:

– Вылижи меня.

Борис вылизал. Как? В каком смысле – как? Наверное, нормально. Так, как обычно и лижут. Ничего эксклюзивного в его вылизывании не было. В стоядине, рядом с монастырем, при температуре минус семь?! Мирьяна, вероятно, кончила и, судя по словам Бориса, сказала:

– Об этом я мечтала многие годы.

Видите? Это то, о чем я вам и говорила. Человека буквально пожирают неосуществленные мечты. Тогда Борис сказал Мирьяне: «Отсоси мне». Или просто: «Отсоси». Или вообще ничего не сказал. Замужней женщине на другом конце члена говорить ничего и не нужно. Достаточно просто мотнуть головой. Замужние женщины это нормальные женщины. Мирьяна сделала отсос. Дальше можно сократить. Она натянула трусики, колготки, надела туфли, застегнула лифчик, блузку, может быть, поправила боди. Борис застегнул брюки и вытер рот рукавом футболки. Они вышли из машины и рядом со стоядином поцеловались со вкусом спермы и пизды. Мирьяна не спеша отправилась к паркингу ждать страуса. Борис пошел домой и стал ждать Эллу. И ждал ее, и ждал, и ждал. Но с больными мамами никогда ничего нельзя планировать. Элла осталась ночевать у мамы.

Почему Мирьяна через три недели или через три месяца позвонила Элле? Почему она все рассказала мужу? Почему позвонила Борису и сказала ему, что позвонила Элле и что все рассказала Виктору? Почему? Ответа на этот вопрос мы не узнаем никогда. Элла от этой новости просто охуела. «Мне казалось, – сказала мне Элла, – что я смотрю немой фильм. Только картинка. Без звука». Так она мне сказала. Я ее слушала в пол-уха. У нас имеется только один факт. Борис вылизал Мирьяну. Все остальное просто боль и слезы. При чем здесь «немой фильм», при чем «только картинка»? Глупости все это.

«Тонка, – говорила мне Элла, – я смотрю кадр за кадром. Один кадр – мой Борис дыханием согревает пальцы Мирьяны, следующий кадр…»

Элла вышивала скатерть из пагских кружев^[23]. Для стола на двенадцать персон. Представляете себе, что это за труд? Адский! Работы на сто лет. Я имею в виду – вышивать по кружеву. И тогда я отключила слух. И включила его, когда Элла начала плакать, а люди стали на нас смотреть. Мы были в кофейне «Старый город», там, рядом с церквушкой. Крупная псина, здоровенный дог, длиной от кончика носа до кончика хвоста примерно метр семьдесят три, облизывал сахарницы, которые стояли на столах. Он переходил от столика к столику и вытягивал длинный, длинный, длинный темно-красный язык в сторону сахарницы. Оближет и идет дальше, к следующему столу. «Смотри», – сказала я Элле, и мы рассмеялись.

Я смотрю на седого типа на экране. Он рассказывает о последних мгновениях жизни господина Крлежи^[24]. «Он дергал руками и ногами, знаете, так как-то очень по-крлежиански, словно от чего-то защищаясь. Удивительно, очень удивительно» А что тут удивительного. Люди не знают, а пердят на всю округу с умным видом. Я вам рассказывала, как умерла моя бабуля? Сейчас расскажу, а потом вы и про Крлежу поймете. Почему Крлежа действует вам на нервы? Онанисты! Я же не собираюсь анализировать художественные особенности образа Филиппа Латиновича^[25], я просто хочу рассказать, как умерла моя бабуля. Родом она была из Лики. Когда она переехала в Опатию, сто лет назад, ее называли Хорватка, потому что в Опатии ее воспринимали как иностранку. И у меня, и у моей старухи остались о ней самые классные воспоминания, потому что она отправилась на тот свет без больших проблем. Если у вас в семье есть старики, то вы поймете, о чем я говорю. Ваша мама носит памперсы? Шит! Но что поделаешь, такова жизнь. Приходится снимать со стариков засранные памперсы. Кто-нибудь, у кого дома нет стариков, может подумать, что менять памперсы старику и грудному младенцу один хрен. А это небо и земля. Дерьмо в начале жизни и дерьмо в конце жизни воняет по-разному. Памперсы, снятые со стариков, вызывают депрессию. Человек начинает задавать себе разные вопросы. Поэтому бабуля осталась у нас в прекрасных воспоминаниях. Она не срала в кровать. По крайней мере, дома. Мы ее устроили в больницу. Нет, устроить в больницу вашу маму я не могу. Бабулю мы устроили в больницу по мощному блату. Когда я сегодня это анализирую, мне сдается, что моя старуха в те времена была не последним человеком в городе. Тогда мало кто мог отправить старика умирать в больницу. Бабуля в больнице все время плакала. «Заберите меня домой. Заберите меня домой». Ей делали капельницу. То, что должно было попадать в вену, в вену не попадало, а попадало куда-то рядом. При каждом уколе иглы появлялась небольшая фиолетовая припухлость. Однажды я нашла бабулю в другой палате. Очень тесной. Она лежала в окровавленной рубашке, вырванная из руки игла болталась в воздухе, бабуля дергала руками и ногами. «Очень по-крлежиански». Как будто лежа едет на велосипеде. И хрипела: «Гррррррр… Хррррррр…» Или как-то вроде этого. Внутри у нее все клокотало. «Сестрааа!..» – заорала я. Сестра пришла. Те сестры, которые из кинофильмов, они похлопывают родственников по спине, шепчут ласковые слова в их опечаленные уши, а старики или молодые в кинофильмах едут на своих велосипедах за закрытыми дверями палат. Сестра мне сказала: «Это нормально». Я закричала. Но если вы находитесь не в кинофильме, то сестре ваши крики похуй. Она ушла. Я хватала бабулю то за ноги, то за руки, потом опять за ноги… ОК. Не буду останавливаться на деталях. Бабуля умерла. И я не стала бы вам об этом рассказывать, если бы этот старый пердун на экране не молол чушь про последние мгновения жизни господина Крлежи. И не твердил, как все это было удивительно, очень удивительно и очень по-крлежиански. Терпеть не могу свидетелей последних мгновений, которые не знают, что в предсмертной езде на велосипеде нет ничего удивительного. Это нормально. Моя бабуля дергалась, Крлежа дергался. И вы будете дергаться… И я буду дергаться… Да! Что это я завелась на пустом месте. Нервы у меня… Вы правы. Тонкие как паутина.

Вы были в «Двух каштанах»? «Два каштана» – это кофейня на первом этаже нашего дома. На экране две тёлки пьют в какой-то кофейне пиво и демонстрируют здоровенные сиськи. Кофейня на экране просто говно, а не кофейня. Знаете, ростфрай, хромированный металл… Без души. «Два каштана» во время войны была просто суперкофейня. Мы там собирались: Кики, Борис, Элла и я. Мы тогда каждый день накладывали полные штаны из-за орудийной канонады и военных кораблей на горизонте. Хозяином был Джуро, не серб. А хозяйкой Нэлла, хорватка. И ротвейлер Роти… Роти точно не был сербом. Не издевайтесь! Фашисты! В «Каштаны» мы приходили всегда перед началом программы «Новости». И смотрели, где сегодня объявлено состояние повышенной опасности. «Жупанья!»^[26] «Состояние повышенной опасности в Жупанье!» Никто из нас понятия не имел, где она есть, эта Жупанья. Но мы испытывали чувство солидарности и сострадание по отношению к гражданам этого города, отстоящего от нашего, казалось, на миллионы километров. Или: «Состояние повышенной опасности в Бабиной Греде!»^[27] Где Бабина Греда, знают все. Бабина с большой буквы, Греда тоже с большой. Да. Если, конечно, не изменились правила правописания. Правда, никто не знает, где просто Греда. И несчастная просто Бабина. Но в любом случае мы солидаризировались и с их жителями. В «Два каштана» захаживали и наши герои, они за рюмку бренди рассказывали, как воевали. Как они вошли в село. Как подожгли его. Как лаяли собаки. Как они их перестреляли. Как мычали коровы. Как они их доили. Как бросились бежать какие-то крестьяне. Как они их убили. Как в полуразрушенном доме остались девочка и старуха. Как они их прикончили. Потому что одному из героев понадобилась коробка. Какая коробка? Дверная коробка, на которую навешивают дверь. И они выломали ее и погрузили на грузовик. А что они с нами делали?!!

Это я вам должна рассказать. Как-то вечером мы в «Двух каштанах» смотрели «Унесенные ветром». «Унесенных» я могла бы смотреть миллион раз, да я их столько раз и смотрела. Этот фильм настоящая чума. Полная чума. Ретт и Скарлетт потрясают. Потрясают, как ледяные фигуры в синей ночи, как драгоценный камень на белом снегу, как маленькая панда или детеныш коалы. Как котенок в плетеной корзине. Как моя Аки, когда она была совсем крошкой. Или как Кики, когда он принес мне ветку орхидеи в больницу, я там была после аборта. Ретт и Скарлетт. Я могла бы смотреть на них по три раза в день. В тот вечер, когда мы смотрели «Унесенных», было состояние повышенной опасности в городе. В нашем городе. По экрану то и дело пробегало предупреждение: «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние повышенной опасности в городе», «Состояние…» Понимаете? ОК. Это было дерьмово, совсем дерьмово. Одно дело, когда на экране пробегает «Чазма», или «Греда», или «Загреб». Это еще как-то можно себе представить, ну, в том смысле, что эти города исчезают с лица земли, объятые дымом и пламенем. На войне как на войне. Возможно все что угодно. Но есть одно «но». Эти города бог знает как далеко. Это не то что твой собственный дом, прямо здесь. Город?! Ёб твою мать! Ну и дела! А тут еще на экране Атланта, вся в огне, Тара в огне, Ретт несется во весь опор через пламя, негры визжат и падают, сраженные пулей в черное сердце. Небо горит, земля горит, кони ржут… А ты даже не можешь полностью погрузиться во всю эту страшную атмосферу. Не можешь ей насладиться. Потому что по экрану то и дело пробегает «состояние повышенной опасности в городе». И эта «опасность» человека жутко достает. ОК. Я попробую покороче. Мы несколько раз заказывали еду, думали, что это наш последний ужин. Кики смолотил три тарелки жареных кальмаров, я – две порции спагетти с соусом из помидоров. Мы много пили. И ждали конца фильма. Как будто слова Скарлетт: «Завтра будет новый день» – способны переместить «повышенную опасность» в Бьеловар или в какую-нибудь другую дыру. Почему вы считаете, что Бьеловар это не дыра? ОК. Короче, мы ждали конца. И ничего. Титры. И ничего. Кто его знает, как долго мы пялились на экран, трясясь от страха и ужаса, пока до нас не доперло, что «Унесенных» мы смотрели в записи, что это была «опасность» десятидневной давности и что гребаная Нелла, хозяйка, нас просто наебла. Вот сука! Подлая сука! А теперь стоп! Внимание! Вы думаете, в мире нет справедливости? Нет Бога? Послушайте-ка эту историю. Поехали! Представьте себе старый отель в Римини. Штук тридцать обветшалых номеров. И одни апартаменты. В них живут Лучо и Лина. И Она. Лучо восемьдесят один год, у него паркинсон. Лине восемьдесят один год, у нее паркинсон и альцгеймер. Лучо влюблен в Лину, Лучо безумно любит Лину, он курлычет над ней, держит ее за руку, спит с ней в одной постели, Лучо страшно богат. У него только в банке на счету два миллиарда лир, но Ей он никогда не платит больше ста тысяч. Слушайте дальше.

06.00. Она встает. Пьет кофе на террасе и выкуривает первую сигарету. В комнатах Ей курить запрещено.

07.00. Она отставляет в сторону утюг и подбирает каждому из них таблетки на весь день. Раскладывает их по коробочкам. Варит жидкую манную кашу и готовит жидкий пудинг. Наводит чистоту во всех трех комнатах и ванной.

08.00. Лина должна проглотить чайную ложку растолченных таблеток. Лина не хочет открывать рот. Она пытается открыть ей рот пальцами. Лучо в это время завтракает на кухне. Лина за ночь обоссалась по самую шею. Она натягивает перчатки. Переодевает ее. Лина сильная. Брыкается, машет руками. Весу в ней тридцать два килограмма, но силы много. Мыться ненавидит. Вся коченеет. Буквально в камень превращается. Она вся в синяках от ударов Лины. И мокрая от воды. Вытерев Лину, Она ее одевает. И снимает постельное белье. Постельное белье Она меняет два раза в день, кроме тех дней, когда Лина принимает слабительное. Наконец Лина одета. Сидит в кровати. Привязанная. Все время трясется. Она ложечкой засовывает ей в рот жидкую манную кашу. Лина выплевывает. Правда, не все, кое-что попадает ей в желудок.

09.00. Приходит медсестра. Подключает Лину к капельнице. Лина беспокойна. Она привязывает ее руки к кровати. Заталкивает в ее открытый рот еще немного каши. Лина сопротивляется. Но Она настойчива.

10.00. Она кладет зассанное постельное белье в стиральную машину. Снимает то, что высохло со вчерашнего дня, и гладит его.

10.30. Она готовит обед для Лины. Овощи, мясо, морковка, рыба. Все это с помощью миксера превращает в жидкую кашицу. Для Лучо накрывает стол в кухне. На обед каждый день должна быть закуска и одно блюдо. Закуска – спагетти или ризотто, горячее блюдо – цыпленок и пюре. Кабачки должны быть почти подгоревшими, иначе он не будет их есть. И кабачки тоже должны быть на обед. Каждый день.

12.30. Обед. Лучо в пижаме. Дрожит. Расспрашивает. Почему Лина привязана? Достаточно ли она съела? А выпила? Весь трясется. Она оставляет его в кухне. Он ест самостоятельно. Она идет к Лине. Снова чайная ложечка. Снова полуоткрытый рот, который при виде ложки Лика старается закрыть. Она пытается запихнуть в узкую щель между губами хоть немного рыбы, овощей и моркови. Лина опять по уши обоссалась. Она отмечает в ежедневнике, сколько ложек проглотила Лина. Сколько жидкости выпила. Это для домашнего доктора.

13.30. Она моет Лину с головы до пят. В вене у Лины игла от капельницы. Лина сопротивляется. Она ее одевает. Поднимает из кровати. Лина тяжелая, когда вот так висит на ее руках. Как камень. Она относит ее в кресло. Лучо рядом, он несет штатив с капельницей. Она привязывает Лину к креслу. Свободная рука Лины должна быть под контролем, чтобы она не вырвала трубочку капельницы. Меняет постельное белье. Зассанные простыни сует в стиральную машину. Моет посуду, убирается в комнате, гладит белье…

15.30. Перетаскивает Лину в чистую и сухую кровать. Лучо несет штатив. Лина сопротивляется. Она тяжелая как камень. Не хочет в кровать. Она привязывает ее к кровати и подключает к капельнице вторую бутылку. В вену Лины течет вода и глюкоза. Лучо сейчас лежит рядом с Линой. Держит ее за руку, за ту, что свободна, ласково воркует: «Знаешь, кто я такой? Я Лучо. Твой муж…» Лучо однажды настоял, чтобы Лину отвезли в больницу, потому что врачу показалось, что у нее что-то не так с маткой. В больнице Лучо потребовал осмотра у самого лучшего гинеколога. К счастью, рак у дорогой Лины не обнаружили. Их дочка навещает стариков два раза в неделю. По дороге к парикмахеру. Лучо гладит волосы Лины. Она гладит белье. Гладит.

17.30. Приходит медбрат. Отключает капельницу. Накладывает на руку повязку, но дыра в вене остается.

18.00. Ужин. Да. Лекарства Она дает им на протяжении всего дня. Ужин. Лина плюется фруктовым пюре. Чайной ложечкой Она собирает пюре вокруг маленького рта и запихивает его обратно, в отверстие. После еды Она ее переодевает. Лина обоссалась до самых ушей. Снимает постельное белье. Лучо ужинает на кухне. Рыбу, очищенную от костей, овощи, фруктовое пюре. Да. Раз в два дня Она дает Лине слабительное. И как бы это сказать… Лина после этого какается несколько раз в день, до самых ушей. Или обсирается несколько раз в день до самых ушей. Или… Короче, ясно. Вы меня поняли. В такие дни, когда Лина какает, или срет, или назовите это как вам угодно, Она постоянно меняет постельное белье, стирает, сушит в сушилке и гладит.

20.30. Лина в кровати, готова ко сну. Одну таблетку она выпила в двадцать часов. И сейчас ей нельзя позволять заснуть.

21.00. Лина глотает последние таблетки. Измельченные, в ложечке. Лучо лежит рядом с Линой. Не спит.

22.00. Лучо глотает свои последние таблетки. Она моет посуду. Курит на террасе. Гладит. Развешивает выстиранное белье. Курит на террасе.

23.00. Она принимает душ. Ложится в кровать. Думаете, тут же засыпает, потому что устала как собака? Ничего подобного. Без своих таблеток Она бы вообще не заснула.

24.00. Она глотает снотворное.

00.30. Засыпает.

Она зарабатывает восемьдесят три тысячи лир в день. Имеет право на четыре свободных часа в неделю. Не возмущается. Русские и польки стоят в два раза дешевле. Кто такая эта «Она»? Она – это Нелла. Та самая Нелла, которая нам пустила «Унесенных» с видеокассеты. Справедливость существует! Знаете, нельзя издеваться над людьми!

Жалко, что вы никогда не увидите Эллу. Мою лучшую подругу. Она моложе меня на двенадцать лет. Сейчас ей, может быть, сорок, или тридцать восемь, или тридцать шесть. Помните, как мы с ней сидели в маленькой кофейне рядом с той церковью… Когда пес облизывал сахарницы? Да. Тогда ей еще не было тридцати. Элла высокая, я бы сказала, длинная женщина. Может быть, метр восемьдесят. Шестьдесят два или три килограмма. Волосы светло-каштановые. Густые. До плеч. Прямые. Чаще всего она носит хвост. Хорошо помню, как она выглядела тогда, когда тот пес, когда мы с ней сидели в кофейне рядом с маленькой церковью… Глаза ее были за практически черными очками, лицо – бледное, белое, без макияжа – смотрело на меня, а розовые губы – без помады, довольно полные – то открывались, то закрывались, то открывались… И снова закрывались. Не надо издеваться. А я смотрела на белые, ровные, крупные зубы. У нее высокие скулы. Элла красавица. Я не говорю – сказать такое было бы свинством, но мне приятно, что Борис вылизал Мирьяну в холодной ночи. Элла моя подруга. Но когда я смотрела на Эллу, когда я смотрела на ее красивые губы и зубы, ее собственные зубы, без всяких там коронок, и вспоминала собственные зубы под коронками, мне было очень приятно, что все происходит не по правилам. Что красота не дает никакой гарантии, не является страховкой. Можно быть хорошенькой, как котенок в плетеной корзине или как глаз бегемота, а это самое красивое, что я в жизни видела, – глаз бегемота. Вы не понимаете, о чем я говорю? Вы когда-нибудь смотрели внимательно в глаза бегемоту? Жаль. Короче, я просто хочу сказать: ты можешь быть красива, как глаз бегемота, а твой муж все равно потянется языком в сторону чужой пизды. Прекрасное чувство. Прекрасное! Элла тогда, в кофейне, когда тот пес облизывал сахарницы, а она мне рассказывала, как Борис лизал Мирьяну, похлопала меня по плечу:

– Ты меня слушаешь?

– Да, – сказала я.

– Что бы ты сделала на моем месте? Что ты мне порекомендуешь?

Какое слово – «порекомендуешь»! Когда в Опатии, в том ресторане, я ела рыбу, после которой срала несколько дней подряд, официант мне, помню, сказал: «Я бы порекомендовал вам…»

Говно. Терпеть не могу рекомендовать. Я молчала.

– Скажи что-нибудь, – сказала Элла.

– Слушай, – сказала я, – давай подойдем к этому разумно.

– Давай, – сказала Элла.

– Представь, что это ты стоишь на ледяном Корзо.

– Да, – сказала Элла.

– Вокруг тебя толпа.

– Да, – сказала Элла.

– Тебе холодно. Ты рассеянно смотришь на шествие масок, колонну грузовиков и все остальное говно…

– Да, – сказала Элла.

– Борис в Далмации, у своих. Тебе холодно, но домой, в пустую квартиру, идти не хочется. Диджеи орут: «Супееер, супееер, дорогие слушатели!»

– Да, – сказала Элла.

– У тебя в гимназии была несостоявшаяся любовь? Большая любовь? Твоя мечта?

– Нет, – сказала Элла.

– Ну, тебе в старших классах нравился кто-нибудь из школы? Хоть когда-нибудь? Может, из какой-то другой школы?

– Нет, – сказала Элла.

– Ну хоть один раз, хоть раз, хоть раз, мать твою, тебе кто-нибудь нравился?

– Да, – сказала Элла.

– Хорошо, – сказала я, – супер. Ты стоишь там, в демисезонном пальто, тебе холодно, вокруг толпа. Тебе даже не протолкаться до автобуса. А машину взял Борис.

– Да, – сказала Элла.

– Вдруг в этой толпе этот, твой, дотрагивается до твоего плеча. Ты вздрагиваешь, оборачиваешься и видишь… Какие у него глаза, у твоего?

– Карие, – сказала Элла.

– Значит, ты видишь карие глаза и говоришь, неважно, что говоришь, это мы пропустим, а то мне уже начало действовать на нервы, а он тебе говорит «пойдем» и берет тебя за руку, ну, ты бы с ним пошла?

– Да, – сказала Элла.

– Вот видишь, – сказала я, и мне стало немного легче.

Элла сняла очки.

– Он приводит тебя к своей машине, машина у него какая?