Текст книги "Искатель. 1986. Выпуск №3"

Автор книги: Василий Веденеев

Соавторы: Игорь Росоховатский,Алексей Комов,Джуна Давиташвили
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Сколько времени вам еще понадобится?

– Не берусь определить точно, чтобы вторично не ошибиться.

– Ценю откровенность. Наиболее дефицитное качество в наше время. Правда, в очереди за ним не стоят. Знаю о ваших затруднениях и постараюсь помочь. – Он хотел выглядеть заботливым всепонимающпм «батей», который и обласкать и – пожурить может, и облагодетельствовать и низвергнуть. – Так вот, Борис Петрович, мы вам поможем с устройством быта. Вы – нам, мы – вам, откровенность за откровенность, по-отцовски скажу: выбор ваш одобряю. На первых порах мы вам в гостинке квартиру выделим.

– Но я еще не женат.

– Не будем формалистами. Это, как я понимаю, вопрос короткого времени. А по основной работе, – он осклаблился, – я вам подкину те самые синтезаторы, в которых вы вот так нуждаетесь, – он провел ладонью по горлу. – Дал бы еще тогда, когда вы просили, если бы сам решал.

«И был директором», – мысленно продолжил я его фразу.

– У вас будут ТФ-синтезаторы, Борис Петрович. Новейшие, с иголочки, импортные. Будет и остальное – все, что потребуется. Создадим новые условия и в совхозе. Там тоже будут довольны. Но ответьте мне, Борис Петрович, можно ли рассадить этих ваших лидеров в отдельные стада? Пусть они властвуют каждый в своем стаде и не воюют. А некоторые показательные экземпляры следует содержать индивидуально, как вы думаете? Ведь они будут смотреться и каждый поодиночке, насколько я понимаю, и произведут впечатление на членов комиссии? Мне рассказывали, что шерсть на овцах – высшего качества, шик. Комиссия придет и уйдет, аки смерч. А вы потом будете спокойно работать уже в новом качестве. Возможно, даже руководителя лаборатории. Тут вам и возможности новые откроются. Зеленый свет по всей линии. Понимаете? А сейчас я хочу, чтобы эта наша работа поскорее дала практические результаты, с которыми не стыдно показаться не только в академии, но и в Совмине.

Да, он говорил не только от своего имени, но и от имени Евгения Степановича. Сам он никогда бы до этого не додумался. И разговор со мной они специально перенесли на время отъезда директора, чтобы Евгевий Степанович оставался как бы ни при чем, ведь он мог и не знать, о чем будет говорить со мной его заместитель

Я все понял. Они хорошо рассчитали. Почему же мне не ухватиться за протянутую руку? Почему, в свою очередь, слегка не схитрить и не убаюкать его обещаниями, так сказать, не заверить руководство? Ведь он берет ответственность за весь марафет перед комиссией на себя.

Но даром ничего не дается. И если я сейчас схитрю и хоть немного сойду со своей дороги, я уже не смогу вернуться на нее. Потому что буду уверять других в том, в чем сам не уверен, и в конечном счете, изменив себе, стану другим,

– Со всей откровенностью, как вы просили, Владимир Лукьянович, скажу вам, что я не буду обманывать комиссию «практическими результатами нашей работы».

Он сразу понял, что переубеждать меня бесполезно. Встал со стула и пересел в кресло напротив – в директорское кресло.

– Позволю себе заметить, Борис Петрович, все сроки истекли. Мы снимем вашу тему с довольствия… с финансирования.

Его лицо застыло под ледяной маской, подражая лицу Евгения Степановича. Аудиенция окончилась.

Работать становилось невмоготу. То, что не отпускают средств на аппараты для моих опытов – еще полбеды. Но неприязнь ко мне переносилась и на других сотрудников лаборатории. На очередном субботнике сотрудники нашей лаборатории были названы победителями в соревновании, а в приказе о благодарности за участие в субботнике нас не оказалось в списке.

Все это не могло не сказаться на работе лаборатории.

На прежнем уровне держался только отдел Александра Игоревича. Там с успехом создавали в памяти вычислительной машины различные генетические модели, и другие отделы и лаборатории подтверждали в эксперименте их расчеты.

Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. Ежедневные мелочные придирки вконец измотали и озлобили. По выражению Тани, я «созрел для будки дворового пса».

А затем состоялась защита докторской диссертации любимчиком заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были четко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надежных «варягов».

После защиты Рожва закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.

Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:

– Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом показаться на теплоходе…

– Ну и друзья у тебя школьные, – проворчал я. – Как на подбор, детки или жены именитых людей, каких-то тузов козырных.

– Такой район – такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо еще, что позволено выбирать любимых.

– Значит, приносишь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.

– Если хочешь, пойдем со мной.

Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник?

– Каждый заслуживает того пути, который выбирает, сквозь зубы сказал я. – Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!

И ушел. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем. Кому в наше время нужна такая верность? Кто ее оценит?

…Тем же вечером я пришел к речному вокзалу. Возбужденно чирикали воробьи. Теплый ветер нес букеты запахов. Сквозь удушливую гарь причаливающих и отплывающих теплоходов различался запах речной воды, похожий па запах рыбы. Музыка возникла внезапно. Вальс. Сейчас там, в ресторане, закружатся пары…

Я пришел, чтобы наконец-то полностью избавиться от еще одного наваждения в своей жизни, чтобы увидеть Таню танцующей с кем-то из дружков – или теперь уже – последователей и учеников Рожвы, а среди них немало таких же записных красавцев, как их патрон. Я пришел, чтобы своими глазами запечатлеть, как она уедет с одним из них на теплоходе, и он будет, обнимая, – бережно поддерживать ее. Я чувствовал тяжесть своих тренированных кулаков, а в горле клокотала бешеная ярость. Поделом мне! Забылся? Кто ты такой? Передержанный холостяк, заурядный тип, неудачник с претензиями…

Невольно я пошарил взглядом по земле и увидел камень. Увесистый булыжник, неизвестно кем занесенный сюда. Если размахнуться им вон в то освещенное окно, откуда доносится музыка, где веселятся и танцуют предавшие меня люди…

Нет, я не нагнулся к камню. Вовремя вспомнил насмешливые слова Виктора Сергеевича о микродолях веществ, которые иногда командуют нами. Хотел бы я видеть в зеркале свое перекошенное лицо. Демиург? Да чем я сейчас отличаюсь от бычка или шимпа, над которыми сам же провожу опыты? Вот как все может обернуться. Когда Госпожа Жизнь дернет за веревочку, марионетка послушно выполняет свой танец. Но я не хочу быть марионеткой, не стану выполнять ее команд, пусть сколько угодно дергает за невидимые нити, выдавливая микродоли секреторных веществ и желчи. Вот так-то, Госпожа, на-кась, выкуси! Не подчиняюсь. Ни здесь, на вечерней набережной, залитой волнами танцевальной музыки, ни там, в институте. Я продолжу вопреки всему свое дело и вырву у вас секрет, связанный с вашей сокровенной азбукой наследственности. Я узнаю, почему лидеры не могут существовать в стаде, и переделаю ваши законы..

– Борис Петрович? – послышался за моей спиной знакомый, с хрипотцой, голос.

Александр Игоревич. Наверное, вышел из ресторана.

– Только пожаловали, запоздалый добрый молодец?

– Случайно здесь оказался, – забормотал я.

– Ну, так уж и случайно. А я там кое-кого заметил…

– Там нет моих друзей.

До него все-таки дошло: что-то случилось. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо.

– Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: «Не вини коня, вини дорогу, и друзей не торопись менять?..»

– Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: «На земле друзей не так уж много».

– Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы – и ко мне. А?

Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть.

– Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано Вы же помните, как начиналось…

Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.

– Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?

Его голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:

– Здорово нам с вами повезло, Борис Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж. много работали с академиком…

Его лицо с правильными чертами снова приблизилось.

– У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: «Так свет умерших звезд доходит…» Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет. «Как свет умерших звезд». И не только в науке… А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..

От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия. Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.

– Пошли и мы. Прокатимся! – Он рубанул воздух ребром ладони.

Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина Когда он приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:

– А вы?

– А вы? – в тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. – Между прочим, Борис Петрович, сей товарищ слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную… Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество…

– Можно и без отчества, – отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: – А вы о чем-то не договорились?

Александр Игоревич шутливо погрозил ему:

– Психолог… – И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. – Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими догадками? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность.

Олег Ильич с интересом посмотрел на меня:

– Извините, Борис Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос – а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?

– Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.

– Обиделись? Он, действительно, не связан со следствием. Но я уже давно, так сказать, вращаюсь в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку.

– Так поделитесь с нами!

– Рано, – серьезно, даже хмуро ответил следователь.

Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал.

Он появился сразу же после обеда, ловко переступая на суставчатых ногах, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов – его глаза – размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок.

Из этого ходячего «шкафа» высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:

– Добрый день.

Мы промолчали.

– Зовут меня ДЭФ-восемнадцать С, или просто ДЭФ. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.

Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу «некоторых испытаний». Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил ДЭФа у робототехников, чтобы он посрамил и «поставил на место» отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории – и я подозревал, до кого персонально.

ДЭФ подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:

– Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.

Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена?

Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными каждодневными делами, усиленно делая вид, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.

Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:

– Извините, Борис Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.

Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:

– Спрашивайте.

Он был приторно вежлив:

– Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них – математика девятнадцатого века.

Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, чем он вызван и кто его запрограммировал. А «шкаф» шел к цели напрямик:

– Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена «Л». Возможно, я сумею в чем-то помочь вам.

– Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.

– И вы ничего не имеете добавить?

– Абсолютно ничего, – почти весело проговорил я и, с невинным видом спросил: – А вы разбираетесь и в живой природе?

– Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?

– А вы не полагаете?

– Двойники-люди – основа моей личности – не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни – аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах…

– У вас напыщенный слог, – заметил я.

– Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что во мне личности разных люден. Один из них был поэтом.

– Удобная позиция на все случаи… «жизни» – едва не вырвалось у меня.

Мы помолчали.

– У вас больше нет ко мне вопросов? – спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.

Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их «не замечал». В конце концов передо мной машина – очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет, ей важна лишь заключенная в словах информация,

Оказалось, что я недооценил «шкаф». Он забавно замигал индикатором и сказал:

– Кажется, вы меня невзлюбили, сударь.

– А почему я должен был вас взлюбить?

– Ну да, мы такие разные. Но если бы я был скульптурой или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди?

– Иногда беседую, – ответил я, вспомнив об Опале.

– Как с равными?

«Вот до чего можно дойти, – подумал я, – этот ходячий шкаф спрашивает «как с равным?», а ты не знаешь, что ему ответить». Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности в стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя – три буквы: КИК, Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт – высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ 18 С, как наш шеф торопил своего приятеля…

Я стряхнул с себя оцепенение Пора кончать «беседу», не то она заведет в еще большие дебри.

– Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале…

– Извините мою назойливость, – просительно сказал он. – Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе…

– А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?

– Да, – отозвался он. – К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.

– Что же еще?

– Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я – только первый этап…

Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.

– Кто будет вторым?

– Сигом.

– Вы уверены, что это удастся?

– Уверен. Если только… – он чуть запнулся, и я это отметил. – …если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое… – Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.

– Других ограничений нет?

– Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения…

– Не беспочвенные, – не удержался я.

– Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете…

«Он прав, – думал я. – Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?»

Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:

– И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.

– Прощайте, сударь, – сказал он. – Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.

Прошло меньше месяца – и я снова оказался в знакомой приемной. Вместо Веры меня встретил белобрысый молодой человек, стройный, вежливый, приветливый.

Как только я назвал себя, он ответил «пожалуйста» и указал рукой на обитую дерматином дверь.

За директорским столом сидел человек лет пятидесяти в очках с толстыми линзами. Углы рта у него были уныло и как-то брезгливо опущены. Он коротко поздоровался, сказал:

– Попрошу подробней рассказать о ваших взаимоотношениях с директором и – особенно – с его заместителем Кулебой. Ваши слова будут записываться.

Дверь кабинета наполовину открылась, пропустив Олега Ильича. Он взглядом испросил у сидящего за столом разрешения присутствовать и сел сбоку, вне моего поля зрения. Может быть, так у них было принято. Его приход не смутил меня, скорее разозлил – после нашей последней встречи у речного вокзала осталась какая-то настороженность, недоговоренность, и к сближению она не располагала.

Я рассказывал только то, о чем меня просили, – только о взаимоотношениях с директором и Кулебой, не упоминая о своих выводах и оценках. Пусть сами их делают.

Человек в очках слушал, не перебивая, глядя в окно. На меня взглянул, когда я закончил За холодным блеском линз угадывались пытливые глаза.

– Вы забыли рассказать о том, как обходились без запланированных средств, – послышался сбоку голос Олега Ильича.

«Кажется, это у них называется перекрестный допрос, – подумал я. – А, не все ли равно?»

Пришлось рассказывать о своих вынужденных изобретениях. Иногда человек за столом задавал вопросы, уточняя даты, потраченные материалы, суммы денег.

– Изобретательство поневоле задерживало основную работу?

– А где же было взять аппаратуру? – со злостью спросил я.

Опять послышался голос сбоку:

– И еще вы забыли рассказать, Борис Петрович, о предложении Кулебы обмануть комиссию.

Вот как, они знают и об этом? Но в кабинете тогда нас было двое И еще Вера в приемной. Кажется, этот Олег Ильич не терял времени зря.

Я намеренно не поворачивал головы к нему, смотрел только на сидящего передо мной. И его же спросил, правда, не таким тоном, как мне хотелось. Подвел предательски дрогнувший голос:

– Можно узнать, в чем меня обвиняют?

– Обвиняют не вас, а директора и его заместителя, которого он пригрел и защищал. Вас же вызвали как свидетеля.

– И пострадавшего, – добавил Олег Ильич, за что удостоился предупреждающего взгляда

Я рассказал о том, как воспринял предложение Владимира Лукьяновича, что ответил.

– Предвидели, что вас ожидает?

– Это было нетрудно.

– Борис Петрович, прежде, чем мы расстанемся, должен вас предупредить…

«Вот оно, начинается!..» Я спросил, не скрывая иронии:

– Никому не рассказывать о нашей так называемой беседе?

Его лицо преобразилось. Бледные щеки округлились, губы изогнулись. Он засмеялся длинно и заливисто, и ему вторил Олег Ильич.

– Почитываете детективы, Борис Петрович?.. Предупреждение вам иного рода. Вы, несомненно, заметите в виварии новые датчики. Не удивляйтесь. Мы сочли необходимым поместить там автоматические телекамеры, микрофоны и другие сигнализаторы.

Я пожал плечами:

– Если это не помешает опытам…

– Не помешает.

Он встал и подал мне холодную твердую руку. В коридоре лабораторного корпуса я едва не столкнулся с Александром Игоревичем. Он подозрительно уставился на меня:

– Вы оттуда?

– А вы туда?

– Сейчас все наши пути там пересекутся. Вы знаете, что Владимир Лукьянович арестован, а Евгений Степанович отстранен от директорской должности?

Он остался доволен произведенным впечатлением.

– Того и следовало ожидать, коли ворон забрался в гнездо орла…

Ему позарез необходимо было выговориться, и он не скрывал этого:

– Вы не представляете, что за тип Владимир Лукьянович. Мы учились в одной школе, хотя и в разных классах. Его дразнили «орангутаном», затем переименовали в «фавна» – это когда он стал за девчонками бегать… При его внешности, сами понимаете, на быстрый успех надеяться трудно, требуются быстрые ноги и незаурядная наглость. Ведь он, к тому же, и учился неважно, и способности были весьма посредственные. А выделиться хотелось. Вот уж кому не надо было вводить полиген «Л». В этом человеке стремление к лидерству подавляло все остальное, хоть и пытался он скрывать жажду власти.

– А Виктор Сергеевич?

– Что – Виктор Сергеевич? Владимир Лукьянович был доставала классный. Это он тогда для института экспериментальную установку «Зитта» добыл. Всегда был в курсе всех новинок. И еще одно немаловажное обстоятельство: он сумел к Евгению Степановичу в полное доверие войти. Тот его продвигал, защищал перед Виктором Сергеевичем, за что в конце концов поплатился…

Я шел по знакомым улицам, любовался открывающимися отсюда приднепровскими пущами, песчаными пляжами, арками мостов, лаврскими главами. Уходящее солнце долго подбиралось к куполам, шарило длинными лучами по зелени, нащупывая маковки, но зато потом, найдя и обрадовавшись, разом зажгло, запустило целый сонм древних золотых звездолетов, устремленных в закатное небо

Когда-то на этих улицах мне хорошо думалось. А теперь те же дома и деревья, и даже свечи каштанов в зеленых подсвечниках вызывали глухое раздражение. В чем дело? Вот дом с противошумными выступами, за ним – арка, которая мне так нравилась. Ни дом, ни арка не изменились. Чего же мне не хватает?

Ага, нет запаха акации. Она еще не цветет.

Я напряг воображение – и появился запах акации.

Вспомнил, что из дома напротив часто доносилась музыка. Воспроизвести ее в памяти было нетрудно. Ну вот, есть и музыка. Как будто есть все, а чего-то не хватает…

Эврика! Тогда гудели комары. Я снова затормошил воображение, и появился тонкий комариный зуд. И там же, в моей памяти, девушка взмахнула обнаженной рукой, защищая меня от назойливого насекомого.

Я понял, что обманывал себя, притворяясь, будто не знаю, чего мне не хватает на этих улицах Со мной не было Тани. Без нее город стал пустым, безразличным. Нечего хитрить с собой – не поможет.

Вспомнил ее всю – с тонкой шеей и легкой приподнятостью нижней губы. Вот на том перекрестке мы прощались, дальше провожать она не разрешала. Теперь перекресток пуст.

И эта зияющая пустота перекрестка явилась последней каплей..

Я круто повернулся и пошел, почти побежал обратно, к институту. Какое же мы дурачье! Зачем мучиться и мучить ее? Потерянный час друг без друга – это потерянный час. Его не вернуть за все богатства мира. Потерянные минуты – это минуты муки. Зачем продлевать их? Ради пустой амбиции? Истина открывается просто, когда сбрасываешь шоры ложной гордости. Таня поймет… Она еще там, задержалась в виварии – нарочно, чтобы не выходить из института вместе со мной и не ставить меня перед соблазном…

Я спешил, запыхался, будто кто-то подстегивал и гнал меня. Спустя некоторое время, вспоминая этот бег, я пойму, что меня гнало предчувствие.

Охранник удивленно посмотрел на меня, но пропустил молча.

Вконец запыхавшись, я взлетел на этаж и помчался по коридору к виварию. Мне показалось, что кто-то еще спешит туда, что слышен стук торопливых шагов.

Я уже открыл дверь в тамбур, как внезапно кто-то с силой оттолкнул меня. В проеме двери мелькнула темная знакомая фигура. В тот же миг из вивария донесся крик.

Я бросился туда и увидел нечто непонятное, несуразное – Таню в неестественной позе, в разорванном платье, опоясанную какой-то веревкой, дядю Васю, уцепившегося за эту веревку, повисшего на ней, кривляющиеся в клетках косматые фигуры. Чьи-то горящие злобой янтарные глаза.

– Опал! – закричал я изо всех сил. – Опал, нельзя! Пусти!

Потому что конец веревки, опоясывающий Таню, как лассо, был в косматой обезьяньей руке.

На меня посмотрели по-человечески осмысленные, по-человечески ненавидящие глаза на спародированном человеческом лице.

– Опал, отпусти!

Грохнул выстрел. Затем еще один.

Опал взвыл от боли, непонимающе взглянул на меня, разжал пальцы.

Таня и дядя Вася упали на пол.

Это было последнее, что я увидел тогда…

Я попал в снежную яму с гладкими стенами. Выбраться из нее невозможно. Ударив руками и ногами изо всех сил по белому насту, услышал далекий голос:

– Вот и хорошо, что вы очнулись.

Голос был вполне реальный, он звучал из яви, но снежная яма вокруг меня не исчезала. Вот над ее краем появилась темная фигура. Белый туман понемногу рассеивался. И уже можно различить, что это не снежная яма, а больничная палата. Надо мной склонилась сестра, приподняла подушку вместе с моей головой, поднесла к губам чашку:

– Выпейте, пожалуйста.

Напиток был горьковатый, обжигающий губы и язык, но подействовал благотворно. Туман, застилавший глаза, окончательно рассеялся. А вот язык и губы слушались плохо, голос звучал, как чужой:

– Долго я здесь? Что со мной?

– Второй день. Был нервный шок, перенапряжение. Наверное, оно накапливалось уже давно. А разрядились вы, как лейденская банка, сразу.

Я вспомнил события последнего дня. Тотчас послышалось предупреждение:

– Не подымайтесь так резко.

– Что случилось в институте? Девушка, лаборантка, Она жива?

– Жива. Успокойтесь.

– Где она?

– Здесь, в больнице. Ниже этажом. Скоро поправитесь и навестите ее.

Значит, Таня не может поправиться раньше меня. Такой вариант сестра исключает.

Я сел на кровати. Перед глазами заплясали искрящиеся снежинки. Встать на ноги я не мог.

Ласковые руки, высунувшиеся из белой метели, уложили меня.

– Спокойнее, голубчик, нельзя же так сразу. Отдохните.

Я задремал, повторяя, как заклинание: «Жива, жива… Таня, жива…»

…Когда проснулся вторично, почувствовал себя значительно лучше. Сестра снова принесла напиток с каким-то сильным стимулятором, чай с сухариками, кашу.

Я поел. Силы возвращались ко мне. Сумел встать на нетвердые ноги, накинул халат. Палату покачивало, как корабль в легкий шторм.

– Упрямец какой! – с одобрением заворчала сестра. – Ладно уж, провожу вас к вашей девушке… Обопритесь на меня. Да не бойтесь, я сильная.

Мы спустились по лестнице на нижний этаж, прошли по длинному коридору. Навстречу в накинутом на плечи белом халате шел грузный мужчина с широкими, будто наклеенными бровями и лицом цвета красноватой меди. Да ведь это академик Михайленко, по слухам – друг Евгения Степановича, один из вице-президентов Академии наук. Что ему здесь нужно?

Академик, задумавшись, направился было к выходу, но случайно поднял на меня взгляд и остановился:

– Не ходите сейчас к ней. Завтра. Еще лучше – послезавтра.

Откуда он знает, кто я и куда направляюсь? Виделись всего раз во время посещения им института. Виктор Сергеевич тогда привел его в нашу лабораторию, представил сотрудников, сказал о каждом несколько слов. Но мог ли он запомнить меня? Чепуха! Он ежедневно видит сотни таких… Голова закружилась сильнее. Я спросил:

– Как она?

– Лучше, но очень слаба. Если бы не Василий Георгиевич…

«Кто это Василий Георгиевич? – подумал я. – Наверное, дядя Вася».

Академик между тем отстранил сестру, взял меня под локоть. Я уперся:

– Хотя бы взглянуть.

– Нет! – почти крикнул он.

– Но, позвольте, вы же не врач, – начал злиться я. – И вообще… «При чем здесь вы?» – хотел спросить, но он опередил меня:

– Я отец Тани.

«Ну да, вот оно что, Таня Михайленко, дочь академика Михайленко. Вот откуда она знает начальство, их детей и внуков…»

Больше я не сопротивлялся. Послушно шел с ним, продолжая думать: «… А я обижался, что не приглашает в дом. Ларчик открывается просто».

Академик довел меня до моей палаты, слегка подтолкнул:

– Поправляйтесь. Завтра зайду за вами, вместе ее навестим.