Текст книги "Шанс? Жизнь взаймы"

Автор книги: Василий Кононюк

Народ план одобрил, во-первых, ближе к вечеру в погоню никого не отправят, и в суете после приезда, пока князь разберется, что у него в руках, пока погоню наладится отправлять, время пройдет. Во-вторых, нам и легкой форы достаточно, чтоб нас никто не догнал. На стайерских дистанциях, по выносливости, никто с татарскими лошадками сравниться не может, так что, как поется в популярном шлягере из другого времени, нас не догонят.

Все было оговорено, планы сверстаны, но черт меня дернул взглянуть в глаза подростка непонятного пола, одетого в юбку, и подметающего лестницу на второй этаж. Большие черные глаза вобрали в себя, и уже трудно было отвести взгляд, не потому что хотелось смотреть, а потому что они насильно держали тебя, бесцеремонно ковыряясь в твоей душе. Собравшись, и разорвав контакт, увидел кривую усмешку появившуюся на ее лице. Девчонка лет четырнадцати, наклонилась, продолжая подметать деревянную лестницу. Схватив ее за руку, потащил наверх по лестнице в нашу пустую комнату. Я ушел первым из зала, остальные еще допивали пиво, и разговаривали с купцами, сидевшими за соседним столом, о том, как кто живет.

– Отпусти меня, убью, – с ледяным спокойствием, чуть слышно, прошипела девка.

– Не о том думаешь, дура. Слушай меня внимательно, времени у нас мало. Знахарка у нас есть, считай не знахарка, а целая ведьма, ведунья. Жизнь она мне спасла, денег не взяла, службу загадала, ученицу ей найти. Вот и нашел я тебя. Ты сама знаешь, что это твоя судьба, в глазах твоих то написано. Думай добре, один раз в жизни такое выпадает. Согласишься, Богом клянусь, помогу добраться, и пальцем тебя там никто не тронет. А тут пропадешь ни за грош, никто и не вспомнит.

– Ишь, такой молодой боярин, а такой торопливый, все брось, и с ним к ведьме езжай. Такого дурного мне еще никто не говорил. И куда ж ты меня забрать хочешь?

– Со мной не выйдет, мы завтра едем. Самой добираться придется. Я тебе денег дам на дорогу, и расскажу, как доехать. Казаки мы, не бояре, живем на Днепре, ниже Киева

– Так там ведь татары кругом!

– А у вас тевтоны. Хрен редьки не слаще. А путь тебе все одно туда лежит. Видно знала Мотря, что я тебя встречу, потому и загадала мне ей ученицу найти. Некогда мне с тобой балы точить. Ты сама лучше меня знаешь, что поедешь. Видно зовет тебя Мотря к себе, ты это сердцем чуешь. Ты сирота, или есть у тебя кто?

– Двое братьев младших у меня, живем у тетки, она вдова, у нее своих двое еще меньше.

– Сколько твоей тетке лет?

– Молодая она, замужем всего пять лет была, как муж помер. Три года уже, как одна живет.

– Так бери и ее с собой. Может замуж выйдет, а нет, и так проживете. Мотря поможет, твоего дохода на вас всех хватит. Научишься, отработаешь. Не боись, у нас с голода никто еще не помер. А далеко отсюда ваша хата? Сам пойду с теткой твоей потолкую. – Похоже, что без тетки она не уедет, а тетку так просто на дорогу не подобьешь, не девчонка четырнадцатилетняя.

– Недалече, четвертая хата отсюда.

– Так бросай веник, и пойдем, ты тут больше не работаешь. Думаешь, оделась как чучело, так никто на тебя не позарится? Некрасивых девок не бывает, бывает мало вина! Не слыхала такого? Завалит тебя кто-нибудь на кровать, и все. Ты, либо его зарежешь, и тебя повесят, либо он тебя и прибьет. О том ты подумала, дура, когда сюда на роботу шла?

– Ничего со мной не будет, пока не тронули, и дальше не тронут. А монеты ты мне платить будешь, и кормить нас всех?

– Может и я, как знать. Сколько тебе платят?

– Две пьянензы в неделю, и харчей взять можно.

– Ага, объедков со столов никому не жалко. Вот тебе три монеты, это больше чем ты за три месяца тут заработаешь, бросай метлу, и пойдем с теткой твоей потолкуем.

Она снова воткнула в меня свои черные пронзительные глаза, я открылся ей, чтоб она покопалась в мозгах в свое удовольствие, интересно, что ж она там разберет. В тот же миг лицо ее начало меняться, превращаясь в уродливую старуху с кривым носом. Да, внушением это чудо природы владело в совершенстве. Я постарался изобразить в ответ дружелюбную усмешку.

– На глаз свой надеешься? Нравится мужиков пугать? То-то я гляжу у тебя синяк старый под глазом, еще не нагляделась? Ждешь, пока тебя, как ведьму, в реку не бросят? Бога благодари, что тебе, за такое, просто в морду дали. Видно купчишка тебе боязливый попался, другой бы прибил бы на месте.

Ничего не ответив, она прихватив с собой метлу, молча пошла вниз по лестнице. Буркнув мне, чтоб я ждал ее на улице, побежала куда-то на кухню. Заказав жбан вина и всяких закусок, и попросив чтоб мне это все сложили в корзину, пошел доложиться начальству.

– Иван, Сулим, помните, я рассказывал, что Мотря мне службу загадала ученицу ей найти?

– Ну и что нашел?

– Нашел, ведьма еще та будет. Сейчас схожу к ней домой, сирота она, у тетки живет, сговорюсь, или пусть к нам едут всем скопом, или пусть девку к Мотре отпустит. Как сговорюсь, так и вернусь. Она недалече живет.

– Ты ж гляди, добре ее проверь, со всех сторон, чтоб ошибки не вышло, – посоветовал мне Сулим, вызвав дружный смех у всех, кто его слышал.

– Иди проверяй, утром расскажешь, только базар не проспи, девку проверять тяжко дюже – вынес вердикт Иван.

Ладно, главное что разрешили, а здоровый смех, говорят, жизнь продлевает. Тут, правда, все от многих факторов зависит, может такое случится, что и укоротит. Раздумывая над проблемами геронтологии, нахлобучив шерстяной подшлемник, а сверху шлем, прихватив по дороге корзинку со снедью, вышел на крыльцо. Меня уже ждали, бросив неодобрительный взгляд, задрав нос, двинулись по какой-то тропинке огибающей ближайшие строения. Двигались мы в сторону, перпендикулярную от основной дороги, где располагалось небольшое селение из десяти хат. Уже стемнело, но мою юную ведьму ждали, в хате горела лучина, отбрасывая зловещие тени на бычий пузырь, которым было затянуто окно. Хата была довольно большой, имела два окна, значит кухня и комната раздельные. Несмотря на позднее время, входные двери были незапертые. Снявши в сенях наброшенный на плечи кожух, она вошла в кухня, вслед за ней я, держа в руках шлем с подшлемником. В углу горела лампадка перед каким-то образком, но девка не обратила на икону никакого внимания. Из комнаты вышла простоволосая, одетая в одну рубаху, молодая женщина. Не замечая меня, стоящего в тени, возле дверей в сени, она сразу начала командовать,

– Иди Ждана, бегом в баню, пока теплая, потом вечерять будешь.

– У нас гости, Любава, молодой боярин с тобой потолковать хочет.

Меня удивила ее реакция, не вздрогнув, не пытаясь одеться или прикрыть волосы, ничуть не смутившись, она сразу обратилась ко мне.

– Чего застыл у дверей боярин, проходи, гостем будешь, садись на лавку.

– Добрый вечер хозяюшка, пусть обминают беды и злыдни ваш дом стороной. Извини, что так поздно тревожу, да дело больно важное, а мне завтра в дорогу. Прими гостинцев моих, не побрезгуй.

– Невместно нам боярской милостыней брезговать, – ее тон и поведение совершенно не соответствовали словам, но я решил не обращать на это внимание.

Подойдя к ней и передав ей корзину, я неосторожно встретился с ней взглядом, и сразу утонул в ее глазах. Сперва застыло мое сердце, мне казалось, предо мной моя Любка, совсем молодая, такая, как я ее помню, затем остатки сознания робко обратили внимания на несоответствия, но глаза, эти глаза темного золота вперемешку с каштаном, в них хотелось утонуть, погружаясь с головой. Если Ждана насильно держала твой взгляд, демонстрируя свою власть над тобой, то тут ты сам сдавался, и признавал свое поражение. Выручил меня Богдан, воистину дети невосприимчивы к гипнозу, он встряхнул мое сознание, видно встревожившись, почему я впал в ступор. Да, гипнозом семейка владела, Мессингу у них стажироваться младшим учеником. Любава удивленно смотрела на меня, видно не ожидала уже, что выплыву из ее власти. Взяв себя в руки, начал рассказывать, зачем пришел.

– Сказывал я уже Ждане, племяннице твоей, не бояре мы, а казаки, живем за Киевом на землях вольных. Живет с нами знахарка знатная, да что там знахарка, не знахарка, а ведунья, тетка Мотря. Месяца не прошло, как спасла она меня от смерти, Пропастницу с меня выгнала. Ищет ученицу она, и меня просила ей ученицу искать. Как увидел я племянницу твою, понял, ее это судьба, нужно ей к Мотре ехать, в ученицы. А как тебя увидел, подивился, неужто вместо одной, двух учениц Мотре привезу.

– Иди мыться Ждана, а мы пока с казаком потолкуем.

Ждана молча взяв чистое исподнее, кресало, выскользнула с комнаты. Любава накрыла на стол, разложив то, что я принес, в глиняные тарелки, и поставила на стол три кружки. Налив в них вина из кувшина с узким горлом, она подняла свою кружку,

– Давай выпьем за встречу казак. Ты ее ждал, Ждана ее ждала, раз тебя в дом привела.

– Богданом меня зовут. Давай выпьем, чтоб и для тебя эта встреча удачей была.

– Богданом… – Она покрутила на языке это имя, пробуя его на вкус. – Не твое это имя казак, не подходит оно тебе. Владимир, вот имя для тебя, возьми себе имя Владимир, казак.

– Да Бог с ним, с именем, – я невольно вздрогнул, когда она назвала меня Владимиром, это не укрылось от ее больших глаз, странно менявшими свой цвет в лучах лучины, от пронзительно черных, до сине-голубых. Ну и семейка, как эти ведьмы еще живы, просто диву даешься. – Скажи лучше, что ты думаешь. Ты поедешь к нам?

– Не гони лошадей казак Владимир, лучше расскажи, как ты нас перевозить собрался, где мы жить будем, как хлеб свой насущный добудем, иль ты нас на прокорм возьмешь? Тогда скажи, как с тобой нам расплатиться за милость такую?

Женщины постоянно пробуют на прочность границы дозволенного. У них свой экспансионизм, нам мужикам недоступный. Они постоянно расширяют зоны своего влияния в нашем сознании. И тут, как и во всем остальном, нет универсального рецепта, иначе жизнь была бы скучной. Упрешься рогом, женщина начнет изыскивать все более утонченные способы тебя достать, и не важно кто она, коллега по роботе, сестра, или твоя жена. Нервничать тут не имеет смысла, ничего не изменишь. В мелочах нужно уступить, в принципиальных вопросах стоять до конца.

Так устроена женская психика, с одной стороны, ей нужно постоянное подтверждение, что с ней считаются, с другой, она должна чувствовать силу находящегося рядом мужчины. Диалектика. Тогда она счастлива, и излучает счастье на тех, кто рядом. В противном случае, лучше и не говорить, добром никогда не кончается.

– Ладно, пойду я. Не слышишь ты меня, или слушать не хочешь. Буду завтра с утра на базаре. Надумаешь что, приходи, дальше толковать будем. Только имя мое запомнить постарайся. Еще скажу. Жизни вам тут осталось три, четыре недели. Потом ляхи придут, никто не спасется. Погибните сами и детей своих загубите.

– Не серчай на меня Богдан, садись, дальше толковать будем. Я и не вспомнилась, как Владимиром тебя назвала, само выскочило. Бабы дуры, что с нас взять.

Она как кошка выгнулась над столом, потянувшись к моей кружке, демонстрируя в широком вырезе рубахи, – если постараться, то взять есть что. Женщина! Ехидна – твое имя. Что-то такое классики говорили по этому поводу. Делать нечего, присев обратно на лавку, взял наполненную кружку и начал рассказывать, что я придумал по поводу их эвакуации. Меня слушали внимательно, вернулась с бани Ждана, поела, выпила вина, послушала, и ушла спать, а ее тетка неутомимо продолжала выпытывать детали, пытаясь подловить меня на неточностях.

– Да, складно у тебя выходит, – по смыслу фразы, вроде как, меня похвалили, а прозвучало как упрек. Видно за то, что слишком хорошо все продумал.

Она задумалась, оно понятно, не каждый день с места срываешься, но альтернативы не было, зимой в лесу напасть не пересидишь, тем-то и страшны зимние походы. Батый он ведь тоже Русь зимой брал. Все было сказано, сидеть в хате в полном доспехе, с двумя саблями за спиной, жарко. Положив на стол монеты, поднялся с лавки,

– Вот смотри, пять монет вам на дорогу, Ждане я еще три дал, хватит еще и останется. Вот тебе еще три монеты, пойдешь завтра на базаре потратишь, теплых вещей, припасов немного на дорогу прикупишь. Я с утра коня и воз вам куплю, там встретимся, погрузишь то, что купишь, обоз найдешь, что с понедельника в дорогу выступает, и возом домой поедешь. В понедельник с утра с обозом в дорогу. Еще раз скажу. С постоялых дворов только с обозом ехать. Сидите на месте пока попутчиков не найдете. Татей зимой нет, не их время, зато волков полно голодных, на одинокую лошадь и днем нападут, пропадете ни за грош. В Черкассы приедете, я уже вас ждать буду. Так что будь здорова Любава, завтра свидимся.

– Поздно уже, казак. Зачем тебе людей будить. Переночуешь у нас на лавке, места хватит, а с утра пойдешь.

Ее голос стал ниже, когда она произносила эти слова, в нем появились ноты и вибрации, проникающие прямо в спинной мозг, минуя сознание и все ментальные щиты которые мне удалось выстроить. Как пятнадцатилетний школьник я боялся поднять глаза и встретиться с ней взглядом, и боялся ответить, чтоб не выдать себя голосом.

Она была первой женщиной этого мира прорвавшая ткань затянувшегося сновидения, живой и желанной, к которой тянуло, как к огню, неодолимо. Но память, услужливая память, уже листала страницы моей жизни, выхватывая примеры таких же чувств, и такой же неодолимой тяги. Она пролистывала страницы дальше, до той, в которой с размаху били по открытой душе, обучая кровью, что открываться можно, либо когда сердце уверенно на все сто, либо хорошо подумав большой головой, остальные части тела слушать категорически запрещено.

Собравшись с мыслями, взглянул в ее глаза вновь ставшими цвета темного золота. Я смотрел в них долго, пока не увидел в них не уверенную в себе женщину, а сомневающуюся девчонку, не знающую, что ей делать со всем свалившимся на ее голову. Поцеловав ее в щеку, тихо сказал:

– Не бойся Любава, теперь все будет добре, я не дам вас в обиду. А как до нас доберетесь, устроитесь, так и забудете про все.

Она вдруг расплакалась, прижавшись лицом к холодному железу на моей груди. Едва касаясь ее головы, гладил золотые волны ее волос.

– У вас такие же люди как везде, Богдан. Люди, они другими не бывают. Не обещай того, чего быть не может.

– Бояться вас будут, дураки везде есть, и Мотрю боятся, но никто слова плохого не скажет, и пальцем не тронет. А лечить обучитесь, так в почете жить будете.

– А когда неурожай, когда голод, когда скотина падет, тогда кто у вас в том виноватый? Рано или поздно везде нас беда и попы найдут…

– Мы люди оружные, больше от добычи, чем от земли живем, когда недород, в другом месте хлеб купим, и гречкосеям своим с голоду помереть не дадим. А в походе, во всех бедах не вы, атаман виноватый.

– Как же они живут атаманы ваши?

– По-разному… Плохой атаман долго не живет…

– Вот я тебе о том и толкую, люди, они везде одинаковы.

Внезапно ее настроение поменялось, она лукаво улыбнулась, и толкнула меня в грудь.

– Иди снимай свое железо. Что думаешь, довел бабу до слез и все? Так просто я тебя не отпущу. Хватай другую лавку, тащи к той, что возле стены.

Она была горячей и страстной, свежей как ключевая вода, уста ее были слаще меда, ее высокая грудь оставалась единственной прохладой среди жара наших тел…

Даже в Библии Соломон умудрился похожие слова написать. У нас не было фруктов, было только вино, мы изнемогали от этой ночи, и только грусть иногда остро колола мое сердце, я знал, такого больше у нас с ней не будет…

Воистину, во многом знании, многие печали. Слишком многие…

Как точно сказал поэт,

 
"Захочеш ще, як Фауст, ти, вернути дні минулі,
та знай, над нас боги глухі, над нас, німі й нечулі…
співають, плачуть солов*і, і бьють піснями в груди,
цілуй, цілуй, цілуй еі, знов молодість не буде…"
(Захочется тебе еще, как Фаусту, вернуть прошедшие дни,
но знай, боги, над нами, глухи, немы, и бесчувственны…
поют и плачут соловьи, и радость в сердце будят,
целуй, целуй, целуй ее, вновь молодость не будет…)
 

Второй молодости не бывает, даже если тебе дали второе тело. Молодость это чистый белый лист бумаги, на котором ты пишешь, а потом стираешь, стираешь, и снова пишешь. И если вначале твои строки ярки и контрастны, то со временем, бумага сереет и уже не разобрать, что на ней … поэтому все песни о первой любви сочиняют, а не третей или пятой. Иногда еще о последней любви песни пишут, но это можно отнести к случаям острого старческого склероза. Память отказала и все как в первый раз.

Когда мы, вернувшиеся с седьмого неба обратно на землю, лежали,

прижавшись друг к другу, она тихо сказала,

– Чудной ты Богдан, лицо небритое ни разу, а глаза как у деда старого. И любишь меня, как будто это в последний раз.

– Завтра побреюсь, у меня теперь кинжал персидский с добычи есть, раз голову бреет, то и лицо не подерет. А день каждый, последним стать может, на все Божья воля. Остальное тебе Мотря расскажет, если захочет, она про меня все знает, больше чем я сам про себя знаю. Давай поспим чуток, завтра день трудный, даст Бог, не последний.

– Ну вот, поведал один. Теперь спать не смогу, так дознаться про все хочется.

– Спеть тебе колыбельную?

– А ну спой.

– Какую песню спеть тебе родная, спи длинной ночью грудня, спи без снов. Тебя, когда ты дремлешь засыпая, я словно колыбель качать готов. Я словно колыбель качать готов… – Попробовал на ходу сымпровизировать.

– Господи, какие ты бесстыдные песни поешь, – эта оценка моего поэтического компилирования была для меня совершенно неожиданна, – но слово дал, давай качай меня. А на чем ты меня качать будешь? – лукаво спросила неугомонная молодая женщина с таким нежным именем. Именем, пережившим века и все церковные издевательства над славянской культурой и над славянскими именами.

– На руках, конечно.

– Не, на руках умаешься, добре думай…

Встав затемно и одеваясь при свете лучины, глядя в ее странные, меняющие свой цвет глаза, мне было радостно и грустно. Радостно оттого, что эта ночь соединила меня с этим миром, он стал более реален, в нем появился объем, я уже не чувствовал, так остро, своего инородства.

Отчего мне было грустно, это объяснить не трудно… ведь знаний за ночь не убавилось… Любка моя вспомнилась, ее черты смешались в голове с чертами этой женщины, и стало грустно, что так может быть. Для радости причин не сыскать, а для грусти их полно вокруг нас. "Так здравствуй грусть, и грусть прощай, ты вписана в квадраты потолка…", кажется, такое сравнение придумал поэт.

– Давай вставай, а то сейчас уснешь, и базар проспишь, а мне сюда на телеге ехать недосуг, дел много.

– Как же я встану, ты с меня рубаху ночью снял, а обратно не надел. Пока обратно не наденешь, не встану.

– Нет, придется тебе, золотая, самой потрудиться, а то, ни ты, ни я, на базар не попадем. А дети встанут, так им будет на что посмотреть.

Любава выскользнула из-под покрывала, и потянулась всем телом, повернувшись ко мне спиной. Ее густые, не заплетенные в косы волосы, окутывали ее, и светились неяркой золотой короной в свете лучины. Затем она нагнулась, делая вид, что ищет что-то под лавкой. Шлепнув ее по заднице, я прижал ее упругое тело к твердому металлу, и накрыл ее уста возмущенно шепчущие какой я негодяй, запрятавший ее рубаху, а теперь пользующийся ее беспомощностью.

– Рубаха твоя на столе лежит, чего ты ее под лавкой ищешь. Мне пора, пожелай мне удачи, сегодня она нам ой как нужна будет. Я спою тебе еще колыбельную, обещаю. Не забудь ничего с того, что сказывал, дорога дальняя, но спокойная пока. Главное, дурниц не наделайте, и глазами своими на людей не пяльтесь.

– Иди уже, советчик. Ничего с вами сегодня не будет, езжай спокойно. И мы доедем, не боись. А вот что дальше, то мне не ведомо.

Придя на постоялый двор, я застал всю компанию уже в зале. Народ встретил меня радостными криками, и требовал подробностей проверки. Особенно их интересовал вопрос, достаточно ли глубоко я проверил способности претенденток, и с разных ли сторон подходил к этому вопросу. Мои отмазки, что я выпил вина с устатку, и прямо на лавке уснул, только убедили народ в моей скрытости. Они меня мордовали, пока я не выдумал историю про полеты в ступе и дикую любовь под морозными звездами с кровожадной ведьмой обещавшей меня загрызть, если буду лениться. Не удивлюсь, если именно эта интерпретация событий получит широкое хождение в нашем селе.

На базаре осторожный Иван выставил только мой злополучный доспех, и отправил меня за свяченой водой, дорогие цяцьки он светить запретил, резонно полагая, что сегодня избыточное внимание нам только во вред. Мы их разделили между собой исходя из заниженной цены, которую согласен был нам дать за них местный торговец. Чем продавать по такой цене, так лучше мы сами у себя их купим.

Купив глиняную кружку по дороге, и набрав в колодце на базарной площади воды, принес полкружки и побрызгал ней мой доспех. Дмитро дежурил возле лошадей, делая вид, что продает их за несуразную цену, Сулим остался продавать мой мокрый доспех, сразу взявшийся инеем и льдом на морозе, а мы разбрелись по базару, договорившись, когда кто кого будет менять, чтоб все смогли подарками запастись. Выбрав крепкую тягловую лошадку, телегу и весь набор упряжи, что обошлось мне в семнадцать грошей, загрузив пару мешков овса для коня, поехал на телеге по базару выглядывать Любаву, и что еще полезного можно прикупить. Пока ее нашел, прикупил красивый лакированный тубус для перевозки писем, замотал его шнурком и у ювелира, якобы выбирая себе печатку, запечатал каким-то странным зверем стоящим на задних лапах. То ли лев, похожий на медведя, то ли наоборот. Издали за княжескую сойдет, а близко мы никому показывать не будем. Прикупил чугуна, литейный мастер вывез его вместе с крицей на базар. Купив пять пудов за пять монет, спросил его, кто покупает свиное железо, и зачем его люди берут.

– А ты зачем покупаешь боярин? – Ответил он вопросом на вопрос.

– Хочу железо из него сделать.

– Бог в помощь, – иронично пожелал мастер, – видишь боярин, ты знаешь, зачем тебе этот товар, и другие кто покупают, знают, зачем оно им нужно. Оно ведь как, покупает человек топор, а зачем он ему, то ли дрова рубить, то ли соседа, топор он для многих дел сгодиться может. Вот и со свиным железом та же штука выходит.

– Спаси Бог, тебя мастер за твой ответ, – не скрывая иронии, поблагодарил его. Но это мастера не смутило. Производственные секреты народ хранил почище военной тайны.

– И тебя спаси Бог, боярин, если что еще нужно будет, приезжай, сторгуемся.

Потом наткнулся на целую выставку арбалетов, которыми торговал купец с явно выраженным немецким акцентом. Все они были с пусковым механизмом, получившим кодовое название "орех". Достаточно надежный, но требующий точных мелких деталей из качественной стали, плюс упругая пластинка стопора, это все сказывалось на цене даже самых простых образцов. Был там один воротковый арбалет со стальной дугой, натяжение оценочно килограмм под триста, но драл он за него такие деньги, что мой тотемный зверь, жаба, душила насмерть. Поторговавшись с ним, пока у меня уши не начали вянуть от его ломаного русского, я ему по-немецки сказал, что я о нем думаю.

На немецком, торговля пошла значительно живее, пока не уперлась в цену, ниже которой немец категорически отказывался разговаривать. Денег было жалко, но знающие люди мне говорили в свое время, кто экономит на оружии, тот долго не живет. Тут я вспомнил про дорогой кинжал, который мне достался при разделе. Если всунуть его немцу за полную цену, то доплата совсем пустяковая получиться. Притащив кинжал, я долго рассказывал немцу, какой это дивный кинжал, какой знатный татарин выкупал за него своего сына из нашего полона, и как мне дорог этот кусок отточенной стали, как память о прожитых днях. На что немец резонно замечал, чтоб я тащил монеты, а такую ценную вещь оставил себе. Но удовольствие слышать родную речь, пусть в моем исполнении, дорогого стоит, и в конце концов, мне удалось выменять кинжал на арбалет без доплаты, и еще десяток коротких болтов со стальным наконечником в придачу. Немец тоже остался довольный, так что сниться по ночам не будет.

Заметив Любаву, уже успевшую купить целый тюк теплых вещей, отдал ей воза и попрощался вполголоса.

– Пусть хранит вас Господь, Любава. Даст Бог, свидимся, время в дороге летит быстро. Не целуй меня и езжай, не надо, чтоб нас вместе видели. Искать нас могут, как бы беды с вами не случилось. Пойду я, если увидишь где сегодня, виду не подавай, что знаешь. Железо мое вам на дне телеги мешать не будет, только не выбрасывайте его по дороге. До встречи.

– Пусть хранит вас Бог, – тихо шепнула она, смахнувши слезу и вылезла на облучок.

Сменив Сулима, который радостно улыбался, и не обращал внимания на десятикилограммовую пушку, которую я тащил, и на то, что я напряженно думаю, как прилепить к ней приклад, прицел и сошки. Он издали начал мне кричать,

– А я что тебе говорил, попорченный был доспех! Как только святой водой обмыли, так и покупатель нашелся. Уже дал задаток, сказал, что сейчас остальные привезет, знает, что мы только до полудня ждать будем.

– Что ты так радуешься? За сколько монет сторговал?

– За сто девяносто! Вот, пятьдесят монет задатка оставил.

– Мне за него в Чернигове двести двадцать давали, я не продал, мы такие доспехи там по двести пятьдесят продавали.

– Я ж тебе толкую, Богдан, попорченный, радуйся что здыхался (отделался) от него. Пусть теперь у другого голова болит.

– Кабы не моя дурная голова, давно бы здыхался.

– Экий ты бестолковый, Богдан. Если товар попорченный, самый хитрый купец его не продаст, пока порчу не снимешь.

– Вот и я о том, Сулим. Бестолковый, он везде бестолковый, – сказал я о себе вполголоса, вслед удаляющемуся Сулиму.

Тридцать монет коту под хвост. И ведь знал, еще с прошлой жизни, что люксусваре (предметы роскоши, нем.) в столице стоят дороже, а ширпотреб дешевле, а аналогию провести с этим доспехом, слабо оказалось.

А на аналогиях, весь этот мир придуман, не побоюсь такого громкого заявления, ибо знаю это точно. Вот, к примеру, планеты вокруг солнца вертятся, а электроны вокруг атома, аналогия налицо. Женщины проводят аналогию между мужчиной и козлом, мужчины в свою очередь придумали много аналогий для описания женщины. Весь мир держится на аналогиях. Часами могу об этом рассказывать. Жаль некому. Вспомнил бы это в Чернигове, был бы на тридцать монет богаче.

Поэтому когда прибыл покупатель с остальными монетами, он встретился с моей мрачной физиономией, стоящей возле одиноко висящего на наших жердях доспеха. Покупателем оказался невысокий, но крепко упитанный пан, в сопровождении своего, как их тут обзывают, жолнера. Жолнер отличался совершенно хамским выражением лица, впрочем, как и его хозяин. Чувствительный Богдан, до этого мучавший меня расспросами о прошлой ночи, в которой он, вместо того чтобы спать, как положено воспитанному ребенку, принимал активное участие, подал громкий сигнал тревоги намекая на будущие неприятности.

Первым делом я проверил свои ощущения, и констатировал, что мир вновь отгородился от меня дымкой сна, а два стоящих предо мной человека воспринимаются как куклы, в кукольном театре. Решил не поддаваться искаженному восприятию, и в самых изысканных выражениях ответил на их грубые окрики, что Сулим скоро вернется, а если они принесли требуемую сумму в сто сорок, серебряных, пражских грошей, то все формальности могут уладить со мной, поскольку являюсь законным владельцем данного доспеха. Жолнер пренебрежительно кинул мне издали кошель с монетами, который я не ловил, а отошел в сторону, и они упали на землю внутри огороженного жердями четырехугольника.

– Ты боярин скажи своему дурачку, чтоб камнями не бросался, вроде здоровый уже, женится пора, а с головой беда. Так ты принес монеты или нет? – Я заступил дорогу его прихвостню, пробующему добраться до доспеха, с удовольствием наблюдая как его рожа от злости покрывается красными пятнами.

– Ты что недоумок, камни от серебра отличить не можешь? Иди подыми и давай сюда доспех. – На его крик уже начал собираться народ, с интересом наблюдая за развитием ситуации.

– Камни от серебра, любой отличит. Камнями бросаются, а серебро из рук в руки передают. Так что не знаю боярин, кто из нас недоумок, по всякому выходит, что не я. А звать меня, боярин Белостоцкий, личный посланец киевского князя Владимира Ольгердовича, с грамотой к славному князю Витовту Кейструтовичу. Пока князь с охоты приедет, решил доспех, в бою добытый, продать. Так что боярин, либо ты просишь прощения за нанесенную мне обиду, либо я сегодня буду просить у князя дозволу (позволения) на поединок с тобой.

Блефовал я совершенно спокойно, раз князь на охоту не взял, значит, ты парень, никто, и звать тебя, никак. И судилища княжеские тебе не с руки. Так и оказалось.

– Прости боярин, обознался. Боярин Загульский у тебя прощения просит. Молод ты годами, думал, служишь тому боярину, с кем мы торг вели. Федор, поднимай серебро, сучий потрох! Все по твоей вине случилось! Получишь батогов!

Так, первый раунд был за мной, дальше дело техники. Федор поднял с земли кошель, буравя меня своими глазками и протянул его мне. Развязав кошель, начал хладнокровно пересчитывать монеты, перекладывая их в пустой мешочек, который я тут же привязал себе на пояс.

– Неужто не доверяешь мне боярин? Считаешь монеты, как лихвар (меняла) на рынке. – Толстый явно нервничал.

– Тебе бы не пересчитывал, боярин Загульский. Но монеты получил от твоего холопа. А к нему у меня веры нет, – совершенно спокойно отбрил Толстого.

Не подвела интуиция. Пересчитав монеты, молча протянул кошель боярину.

– Тут сто двадцать монет боярин. С тебя еще двадцать монет.

Толстый с размаху залепил своему жолнеру в рыло, а тот, вытирая кровь, с ненавистью буравил уже его своими глазками. Может, зарежет когда-то втихаря. Толстый оказался средневековым вариантом базарного кидалы. Находил приезжих купцов с выгодным товаром, торговался, давал задаток, а потом таким же макаром, как со мной, или похожим, пер на них буром. Любой купец предпочтет недобрать пару монет, чем с боярином заедаться. Тот может просто в рожу дать, и ничего ему за это не будет. Ну а потом продавал в провинции, с наваром. Начинающий бизнесмен, мля, может и подлец, но голова как-то работает, ведь додумался через холуя работать, чтоб в случае чего на него вину свалить. Вот и пригодилось. Забирая у Толстого двадцать монет, почти дружелюбно сказал.

– Не бери к сердцу, боярин, ишь, раскраснелся весь, как вареный рак, за холопами глаз да глаз нужен, а твой чисто тать лесной, за одну рожу повесить надо. Держи доспех. С татарина на поединке снял. Такой же широкий как ты был, только выше на голову. Еле завалил кабана. Мне в Киеве за него двести монет давали, нет, привез сюда, дурак, чтоб за сто девяносто продать. Носи здоров, боярин, только монеты холопам не доверяй, пустят по миру.