Текст книги "1920 год"

Автор книги: Василий Шульгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

По Шпалам

Выехать из Тирасполя было не так просто. Много раз мы приходили на станцию, ободранную, грязную словом, революционного вида. В Тирасполе было очень много вагонов. Конечно, без oкон, разбитых, исковерканных, но масса. Все это столпилось сюда, очевидно, при отступлении бредовских частей. Торчали, впрочем, кое-где и роскошные вагоны заново отделанные, это по большей части были «кают компании» бронепоездов. Тут же красовались каким-то чудом уцелевшие вагоны штаба гвардейской дивизии. Ни надписи ни гвардейские андреевские звезды не были даже замазаны. И было как-то больно на это смотреть.

Вот эти всякие вагоны сгоняли в составы, в ним прицеплялась какая-нибудь калека в виде локомотива, и такой караван от времени до времени посылался куда-то по рельсам Надо было втиснуться в один из этих, с позволения сказать, поездов. Да еще билет надо было брать, что было уже совершенно возмутительно с точки зрения социалистического строя.

Мы втискивались. Ждали несколько часов в эти нетопленых, искалеченных коробках. Потом приходили товарищи и выгоняли нас, заявляя, что поезд не пойдет. Однажды лежали мы в вагонах полночи. Было, конечно, совершенно темно, но полно народом. В одном углу шел усиленный разговор. По голосам я понимал, что это какие-то интеллигентки беседуют с военнопленными солдатами, прибывшими из Франции. Дикой ненавистью ко всему на свете были наполнены разговоры этих солдат. Я от времени до времени засыпал и просыпался и сквозь сон слышал

– А я бы его, если бы запопал, то так бы не убил... А мучил бы, долго мучил бы. Сначала нос бы отрезал.. а потом уши, а потом глаза; бы выколол.

Интеллигентки возмущались и ахали, впрочем, осторожно и в таком тоне.

– Неужели бы вы так сделали, товарищ?

А он отвечал убежденно:

– Сделал бы.

Я лежал и думал о том, что, если бы его как-нибудь выманить из вагона и пойти с ним в черную ночь, то я бы его не мучил, но застрелил бы, как собаку "хай злое не диве на свити" ...

Наконец, отчаявшись в социалистическом транспорте, мы прибегли к историческому русскому передвижению "пехотой". Словом, пойти по шпалам.

Шли до вечера. Заночевали в какой то хате около какой-то станции. Этот день прошел без приключений. Впрочем, мы встретили два раза конных товарищей, которые двигались по пути очевидно, в качестве патруля. Вид у нас был, скорее всего "мелкоспекулянтский". Три субъекта в штатских "пальтах", с физиономиями достаточно небритыми. Плох был Ляля. Его какая-то страдающая шинель и лицо больного юнкера явно выдавали нечто деникинское. Но нас выручали "пропуска". Просмотрев их, товарищи пропускали.

Приключения начались утром, потому что мы проспали единственный поезд. Однако, на станции был еще паровоз, который собирался в Кучурганскую, изрыгая белый пар. Я назвал машиниста "товарищем механиком", и он пустил нас на паровоз. А если бы я сказал "товарищ-машинист", – отказал бы.

Паровоз очень стонал и, кажется, собирался совершить "надрыв". В этих случаях он пускал массу пара, становилось тепло – и тогда... Впрочем, об этом довольно. Я уже сказал однажды, что революция и "паразиты" неразлучны. Не следует повторяться.

Но, в общем, паровоз догнал тот поезд. Он стоял на станции среди других составов, таких же разбитых, вопиющих к небу. Мы пошли лазать из вагона в вагон, отыскивая место потеплее. Наконец, нашли. К удивлению, в этом вагоне были целы все окна, и какие окна! – великолепные, толстые, зеркальные. Солнце грело сквозь них, и было совсем ничего. Но внутренность вагона, это было нечто ламентабельное. Это, видимо, когда-то был очень роскошный вагон, должно быть служебный, ибо здесь были и маленькие салончики и купэ, в былое время снабженные всем слицинкаровским" комфортом. Сейчас ничего не было, кроме кой-где торчащих пружин. Одно купэ показалось мне целее других; тут можно было хотя сесть. Однако, осмотрев его внимательнее, я ушел. Тут очевидно несколько часов тому назад произошло убийство или самоубийство. Мозги и кусок черепа валялись тут же.

* * *

В этом вагоне мы доехали до Раздельной.

На этой станции мы несколько часов ждали какого-нибудь поезда. Тут стояла целая армия всяких составов, и целые воинские части жили в поездах. Кажется, это были галичане, в энный раз кого-то предавшие. Но никакого поезда не шло. Мы ходили пить чай в местечко.

И вдруг встретились. Да, это был Владимир Германович. Он тогда в саду у Днестра сдался делегатам Котовского. Солдат отпустили, офицеров, изъявивших желание поступить в Красную армию, куда-то отправили, а отказавшихся держат на положении арестованных, заставляют что-то работать и собираются отправить в Одессу. Однако, надзор слабый, что и дает возможность поговорить с ним. Здесь же целый ряд других из нашего отряда. Пока никого не расстреляли. Но вид у них всех был ужасный. Недоедание, тяжелая работа ... Однако, бессменный Владимир Германович не терял бодрости духа.

Мы не дождались поезда. Пошли пешком. Был дивный солнечный день. Но, когда мы прошли несколько верст, я почувствовал ломоту в пальцах. Потом как будто стало немножко холодно. Идти стало гораздо труднее. И заходящее солнце с его желто-красными переливами почему-то было противно. Мы отдыхали где-то на рельсах, и против нас бродили индюки. Меня тошнило от этих индюков. Я чувствовал, что заболеваю.

Ночевали в "казарме" у какого-то "старшего рабочего"– это такой железнодорожный чин. Он просмотрел наши пропуски и принял нас очень радушно. Хозяйка сделала нам ужин и чай.

За ужином "старший рабочий" говорил много и вразумительно, ссылаясь на священное писание. Он читал апокалипсис вслух и объяснял нам, что все, что сейчас происходит, вся эта резня, и убийства, и грабежи, и ужасы, и ненависть, – все это предсказано. Потом он прочел из библии то место, где в пророчестве Даниила говорится, что придет "великий князь Михаил". Под этим он подразумевал великого князя Михаила Александровича. Тогда кончатся все беды. Надо сказать, что я уже не в первый раз наталкиваюсь на таких людей. Сидят где-нибудь, в какой-нибудь станционной будке и в священном писании ищут утешения и объяснения всех тех ужасов, которые происходят.

* * *

Нет, это проклятое пятно, белое пятно на солнце среди черных полей, сведет меня с ума.

Идем по шпалам. Я болен. Чувствую жар и невероятную слабость. Иду от версты до версты. На этой прямой, как стрела, линии далеко видно верстовой столбик. Я иду только потому, что знаю: вот этот столбик с дощечкой, где написана верста, – надо дойти до него. Там я лягу на рельсы и буду лежать ... Пять минут по часам ... Потом дальше до следующего ...

Но вот это проклятое пятно справа от дороги, там на холмах, где-то за несколько верст, – это, я знаю, немецкая колония. Я ее ненавижу всей душой. Потому что, сколько мы ни идем, она торчит тут, и кажется, что мы не двигаемся. И кажется, что от этой кучки игрушечных домиков эта болезнь и эта валящая на землю слабость... Все равно... дойти до столбика только.

Но мы дошли в этот-день не только до столбика, но до станции Карповка ... Тут, в ожидании какого-нибудь поезда, мы залегли в какой-то грязной комнате на станции. Комната была. полна всяким народом. Какой-то безрукий, который прекрасно шьет обувь одной рукой, какая-то разбитная хохлушка с яйцами и с целым ворохом деревенских рассказов из современной жизни, больше на тему о том, что "всех этих разбойников надо вырезать". Кого он подразумевала под разбойниками, не всегда, можно было определить, – не то деникинцев, не то коммунистов. Вообще, она, видимо, за порядок и какое-то не осмысливаемое, но явственно ею самой понимаемое "благопристойное житие". Определенной здоровой "мещанской" моралью веет от ее "розгепанных" манер. И еще много всякого народа. Я лежу на лавке, жар усиливается. Иногда, раза два-три в сутки, проходят поезда, в которые мы не можем влезть, – слишком набито или у нас слишком мало энергии. Не надо думать, что это обыкновенные поезда нормального. типа. Это какой-то сброд вагонов с издыхающими паровозами...

* * *

Ночью мне было нехорошо. Жар все усиливался. Я не спал. Остальные все спали. Все эти однорукие, бабы и много еще каких-то людей. Я не спал и заметил, что мой податной инспектор начинает метаться. Так как я хорошо знаю его с детства, то знал и то, что он сейчас начнет разговаривать во сне и при том на всю комнату. У меня мелькнула мысль, не сболтнул бы он чего-нибудь опасного, и в то же мгновение он сделал резкое движение и совершенно ясно и отчетливо произнес:

– Да... Но я требую, чтобы все пели гимн... Все, все, и женщины ... "боже, царя храни!".

Я с ужасом растолкал его. По счастью, все спали. Но мораль сей басни такова: кто говорит во сне, пусть не спит у большевиков в публичных местах ...

* * *

Пропустили еще какой-то «поезд». Потом еще прошел один... Мы лежали на станции уже третьи сутки. Почти ничего не ели. Наконец, «комиссар станции» окончательно рассердился на нашу никчемность. Он нас ругал всякими скверными словами и кричал, указывая на меня:

– Ну, а если он умрет у вас тут... Что я с ним буду делать!

После этого, очевидно, устыдившись докучать "товарищу комиссару", в качестве мертвого тела, я перестал капризничать и влез на какой-то "холодный" паровоз, по указанию комиссара. Этот паровоз был, очевидно, совершенно искалеченный, а тащил его полукалека. Последний доставил нас до станции Одесса-Товарная. Там мы лежали, до рассвета. Было абсолютно темно, очень холодно и противно...

* * *

Одесса. Вот она, под властью красных. Изменилась? Изменилась. Толпа совсем другая. Да и нет ее почти. Уныло на улицах. А впрочем – жар усиливается,может-быть, это от жара такая тоска. Болезнь – это болезнь...

Recurrens

С первой квартиры, куда мы притаились с сыном, пришлось уходить через несколько часов: меня узнали. «Вся улица», т. е. некоторое количество евреев, говорили про то, что я вернулся. Мы ушли.

Не забуду этого "перехода". У меня была температура около 41 . Мне казалось совершенно немыслимым, что я пройду два квартала, которые надо было пройти. Но, пробираясь, держась за стенки домов, я увидел Владимира Германовича... Он шел мне навстречу, и вид у него был тоже нехороший. Он был не один, и по лицу его я понял, что не надо признаваться: я отвернулся к стенке, и он прошел около меня... Это был последний раз, что я его видел.

В эту же ночь он заболел сыпным тифом. И в эту же ночь его арестовали и отвезли в чрезвычайку. Там он и умер. Умер в ужасных условиях. Много дней к нему никто не входил, и когда, наконец, пустили близких... словом, это было ужасно...

В эту ночь случилось и другое событие. Был внезапно обыск в той квартире, где я приютился сначала. Арестовали всех, кто там был. Правда, через некоторое время выпустили. Но меня бы, вероятно, не выпустили!..

* * *

Владимир Германович И. был одним из тех людей, которые так ценны в русской жизни. Происхождением немец, он был русским патриотом; давно известным типом Штольдом среди Обломовых ...

Последнее дело, в которое он вложил свою удивительную энергию, был так называемый "Отряд В. В. Шульгина", проделавший весь поход с полковником Стесселем.

Весьма возможно, что все это была ошибка и этого отряда не надо было, но нельзя не отметить этой настоящей deutsche Treue, которая побуждала В. Г. стоять до конца, сделать все возможное, исполнить свой долг до последней черты...

* * *

Все мы четверо (один из фрагментов стесселиады) переболели возвратным тифом. Об этом не стоило бы упоминать, если бы это не было так типично для нашей эпохи. Мало кто из русских времен борьбы белых с красными избежали того или иного тифа. «Abdominalis», «Exanthematicus» и «Recurrens» были истинными архангелами русской революции. Многие испытали все три тифа. Мы обошлись одним.

Может быть, читателю будет интересно знать, что моя семья, с которой я расстался где-то в румынской деревне и собирался встретиться в Белграде, очутилась... в Одессе.

Румынам неприятно будет, быть может, прочесть эти строки. Но "сами боги не могут сделать бывшее небывшим", – говорит греческая поговорка. На следующий день после нашего ухода румыны выгнали из своей страны оставленных нами женщин и детей. Напрасно сочинялись пламенные телеграммы королеве румынской о помощи и милосердии. Конечно, если бы ее величество получила эти телеграммы, вероятно, что милосердие было бы оказано. Но в том-то и дело, что никаких телеграмм румынские офицеры не принимали, и вот произошла эта невозможная история: доведенных до последней грани отчаяния и усталости женщин выгнали к большевикам. Некоторые не выдерживали и искали в своих сумочках яду. По счастью, у других хватило мужества перенести все до конца и удержать ослабевших.

К чести "товарища, Котовского" надо сказать, что его штаб принял этих несчастных прилично. Особых издевательств не было, они получили даже возможность нанять подводу за "царские пятисотки" и приехать в Одессу.

* * *

Свет не без добрых людей. В этом я убедился... Нас приютили всех... Когда меня раздевали, я пробовал бормотать этим до той поры мне незнакомым людям:

– Вы ведь не знаете, что у меня... Может-быть, "сыпняк" ...

На что хозяйка ответила:

– Это будет восьмой в моей квартире...

* * *

Recurrens был, как recurrens ... Четыре приступа ...

Меня лечил один врач... Он приходил каждый день и очень хорошо знал, кто я.

Это я пишу так, на всякий случай для тех, кто обуян жаждой расстреливать "комиссаров" ... Смотрите, не расстреляйте в припадке святой мести тех, кто, ежедневно рискуя головой, спасал жизнь вашим близким и друзьям...

Такие случаи бывали и будут. Ибо не все ведают, что творят...

* * *

Этот доктор был окном нашей больной комнаты в мире, которого я не могу назвать божьим, ибо он был большевистским.

Перевязывая сыну отмороженные ноги, он начинал говорить о политике. Разговоры эти сводились к обсуждению тех слухов, которыми питалась Одесса. Каждый день она изобретала что-нибудь новое, – без промаха лживое... Но все же все верили и надеялись.

Я обыкновенно в этих случаях светил доктору огарком свечи, который немедленно гасился, как только операция кончалась. Ибо свечи были в то время уже предметом роскоши. Тогда разговор продолжался в сумерках масляной коптилки, – инструмент, бывший в эту зиму во всеобщем употреблении в Одессе.

Recurrens длился приблизительно март месяц. Я имел время подумать. Я думал и во время приступов, и в перерывы, и во время выздоровления.

И странно... Жизнь окрашивалась то в терпимые, то в мутные, то в безысходно мрачные тона.

Все от точки зрения.

Когда я смотрел назад, в недавнее прошлое, теперешняя наша жизнь казалась чуть ли не раем... Давно ли мы замерзали на снегу ночью, скрываясь, как волки, в зарослях и лесах... А теперь мы имеем кров и пищу... нас лечили, о нас заботились, сколько возможно...

Когда же я сравнивал с далеким прошлым, давно прошедшим, на душе становилось серо до мути.

Следующие строки я пишу только потому, что ведь так, как мы, жили все в этом большом городе... А в других больших городах жили неизмеримо хуже.

Маленькая комната, где нас трое или четверо. Не топлено ... Никто не топил этой зимой в Одессе. А измученный после болезни организм просит тепла. Тепло иногда и приходит утром с солнцем. Проснешься рано и долго ждешь этого красноватого, первого луча., который, загоревшись красным пятном, желтея и теплея, двигается по стене. По его движению мы научились узнавать и время.

Часов ведь нет...

Когда немножко нагреет комнату, начинается комично мерзкое занятие. Ужасно трудно от них избавиться. Для этого надо постоянно менять белье. Если перемен нет, мыть надо. И моется, но ведь в холодной воде. Для горячей надо дров. А другие вещи, например, которыми укрываешься, разные фрагменты бывших пальто, их надо бы продезинфицировать. Но это не так просто. Конечно, в конце концов, справляются, но путем упорной борьбы. Борьба ведется: или просто охотой, или стиркой, или утюгом ... Сильно горячим утюгом выгладить вещи по швам очень хорошо... Рекомендую всем впавшим в социализм...

Затем следует приготовление какого-то суррогата чая или кофе на керосинке... Ого, какая это возня!.. Фитили не горят, вечно что-то портится ... Скучно и грязно... И никаких способностей.

Мы ведь были артисты, поэты и писатели и

.. рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв ...

* * *

А тут...

Надо стоять в очереди за керосином несколько часов, потом бежать куда-то за хлебом, потом... Потом уборка комнаты, мытье посуды, стирка, починка, тысячи этих изводящих мелких дел. Потом надо взять обед. Опять бежать куда-то в очередь. С обедом мы устроились поразительно дешево. 18 рублей обед... Но это потому, что... словом, через кого-то мы стали семьей какого-то "спеца". Обед состоял из какого-то варева вроде супа или борща, без мяса, конечно.

Кроме того, каша. Каша перемежалась: гречаная, пшенная и "шрапнель". Шрапнель многие саботировали. Другие, более смиренные, съедали. Мы брали два обеда на троих.

Общее правило после тифов: зверский голод. Надо жиров. Их и покупают. За деньги все можно достать пока. Но ведь денег хватит еще на некоторое время, а дальше что?..

Что дальше?..

Гонишь эту мысль, пока светло.

Почитаешь у окна в кресле. Окно низкое и выходит на улицу. Видишь людей, иногда они любопытно засматривают в окошко. Тогда непременно кто-нибудь обеспокоится, не выследили ли уже!..

* * *

Я читал, что попал". Но больше всего мне нравился одна польский роман. Действующие лица исключительно графы и князья. Описывается великосветская охота, балы и все это remue-menage большого света. Княжна Гальшка Збаражская правит четверкой великолепных лошадей, окруженная свитой не ниже барона. Ее брат никак не может жениться на девушке колоссального состояния, потому что она не записана в какую-то родословную книжку.

Мне доставляло искреннее удовольствие сопоставление этого мира с тем, что шмыгало у меня за окном... Для любителей контрастов это было весьма недурно...

Сыну Ляле, который лежит с отмороженными ногами и голодает между приступами "возвратного" тифа, тоже нравиться польский роман. Но иногда он швыряет книжку и с неподражаемым выражением апострофирует:

– Буржуи проклятые...

Когда же дело осложняется какой-нибудь психологической драмой, он презрительно прибавляет:

– О "нравственного жиру" бесятся ...

* * *

И действительно...

Немножко смешными кажутся эти "душевные страдания", когда все "живы и здоровы" и находятся в полной безопасности.

Мы знаем только две "психологические" муки; когда близким людям грозит тяжкая болезнь или смертельная опасность...

* * *

Но они возвращаются, эти мысли о том, что будет дальше, когда стемнеет. Когда стемнеет, в комнате почти мрак. Электричества нет, керосин слишком дорог, горит коптилка на масле. Она дает столько света, сколько лампадка, но последняя – утешение сердцу, а эта наводит мрак на душу.

* * *

Что впереди? Какой выход из этого положении? Ну, хорошо, – теперь я болен. Стесселевские деньги еще есть. Но дальше?

Служба?.. У кого? У большевиков? Нет!.. Частную найти очень трудно. Где? Все закрывается и притом... Не сказать, – кто я, – подвести ... А сказать ... кто примет?..

* * *

От собственного положения мысли бегут к общему. Что делается?

* * *

Это был первый период, когда большевики покончили, как они думали, с Деникиным и пытались или симулировали попытку смягчить террор. В Москве была объявлена амнистия и даже отменена смертная казнь. Правда (и это, кажется единственный раз, когда "Украинская Социалистическая Советская Республика воспользовалась своей самостийностью), было разъяснено из Харькова, что все это к Украине не относится: здесь, мол, продолжается контрреволюция и потому к террор должен продолжаться. Но все же общее настроение сказалось и в Одессе.

Конечно, чрезвычайка должна убивать кого-нибудь. Для власти, держащейся только на крови, опасно не упражнять людей в убийстве: отвыкнут, пожалуй. Поэтому убивателям нашли дело. На этот раз, впрочем, это еще была наиболее благоразумная локализация кровожадности: чрезвычайкам приказали убивать "уголовных".

Одесса о покон веков славилась как гнездо воров и налетчиков. Здесь, по-видимому, с незапамятных времен существовала сильная грабительская организация, с которой более или менее малоуспешно вели борьбу все пятнадцать (нет, их было, кажется, 14),-все четырнадцать правительств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом.

* * *

Остальных пока не трогали. В отношении офицеров несколько раз объявлялись сроки, когда все бывшие белогвардейские офицеры могут заявить о себе, за что не будут подвергнуты наказаниям. Часть «объявилась», часть – нет.

Разумеется, все это не относилось к лицам, "имевшим с большевиками особые счеты, вроде меня.

Однако, в направлении "смягчения" были даже довольно странные факты.

В один прекрасный день пришел циркуляр из Москвы, по-видимому, от Луначарского, – предписывавший читать лекции рабочим и солдатам, с целью развития в них "гуманных чувств и смягчения классовой ненависти". Во исполнение этого те, кому сие ведать надлежит, обратились к целому ряду лиц с предложением читать такого рода лекции и с предоставлением полной свободы в выборе тем и в их развитии. Эти лекции состоялись. Одна, из них имела особенно шумный успех и была повторена несколько раз. Это была лекция об Орлеанской Деве. Почему коммунистам вдруг пришла мысль поучать "рабочих и крестьян" рассказами о французской патриотке, спасавшей своего короля, объяснить трудно. Но это факт...

Что же, можно из этого делать какой-нибудь вывод?.. Неужели большевики действительно поумнели?..

Вздор! Все это на первых порах. За "эскападами" товарища Луначарского стоит власть, которую так ненавидят, что ей остается одна дорога: дорога террора. И они начнут его опять, непременно начнут.

Единственное, что мотто бы "изменить курс", это если бы кто-нибудь из них, напр., Ленин, поняв, что они идут в пропасть, расстрелял бы всех своих друзей и круто повернул бы прочь от социализма... Но ведь это невозможно.

* * *

Где фронт? Существует ли он вообще? Как будто бы Крым еще держится. Но какая слабая надежда, чтобы он удержался. Что там происходит?

Слухи... Да ведь как верить этим слухам. Разве давно вся Одесса поверила тому, что украинцы где-то совсем близко? Потом их заменили румыны. Затем румын сменили какие-то союзники. После союзников была очередь сербов. Затем исправили: не сербы, а болгары. После болгар была очередь поляков. Наконец, самое последнее изобретение столько-то полков немцев перешло румынскую границу и находится уже в немецких колониях Все это вздор, все эти слухи плодит страстная жажда освободиться от большевиков какою угодно ценой.

Обыкновенно в бессонные ночи я додумывался до трех часов. Я знал, что это три часа, потому что в это время кто-то оглушительно среди мертвой тишины стрелял из нагана перед самым окном. Выстрел этот звучал неприятно, как-то жутко ...

Иногда глубокой ночью проходили моторы, и всегда казалось, что это едут расстреливать ...

Может-быть, и расстреливают – только мы не знаем ...

* * *

Так тянулись дни и ночи. На страстной неделе я в первый раз вышел. Как трудно было передвигать ноги. Я зашел в церковь. Служили панихиду по ком-то, а после панихиды какая-то женщина обносила «церковных старичков» кутьей и кодовом, как принято. И мне дали. Я ел, во-первых, потому, что был голоден, а, во-вторых, потому что я был очень рад, что меня приняли за церковного старичка. Значит, мне нечего было опасаться: теперь меня никто не узнает. После этого я поплелся на свидание, которое было у меня назначено с моим родственником Ф. А. М. Свидание должно было произойти в Александровском парке у колонны.

Когда я подходил, я увидел, что у колонны один человек. Это должен был быть он. Я подходил тоже совершенно один. Кроме нас двоих никого не было. Но мы долго стояли друг против друга, не решаясь подойти. Я никак не мог определить, он это или нет. А он смотрел на меня, очевидно, с той же мыслью. Наконец, я решился. Да, это был он. Действительно, узнать его было невозможно. Он же, со своей стороны, утверждал, что никто в целом мире меня не узнает.

Когда я шел обратно, я хорошо рассмотрел себя в большой зеркальной витрине.

Да, действительно. На меня смотрел человек лет около шестидесяти пяти с большой седой вьющейся бородой. Согнутый, еле двигающий ногами ... "Церковный старичок" – одно слово.

Это была работа рекурренса. Оказывается, что болезнь искусный гримировщик. Это, впрочем, было донельзя кстати...

* * *

На, Пасху, которая быта 29 марта, было большое торжество. Очевидно, еврейская власть захотела сделать любезность по отношению к христианскому населению, потому что после целой зимы беспросветного мрака на три дня Пасхи дали электричество во все квартиры.

Кроме того, у нас был роскошный домашний обед. Главное блюдо составляли мидии, – ракушки, которых во множестве выбросило сжалившееся над несчастными белыми доброе Черное море... Вера и Ваня (дети хозяев) целый день их собирали...