Текст книги "1920 год"

Автор книги: Василий Шульгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Тендеровский рецидив

(Драма в трех действиях с прологом)

В общем, как-то все складывалось так, что до известной степени я мог себя почитать свободным oт общественных дел. Правда, и главком, и А. В. Кривошеин желали, чтобы я писал в «Великой России». Но это как-то не клеилось. Я написал две статьи «О дороговизне» и замолк В сущности говоря, в данною минуту мне не то, что– не чего было сказать, но я чувствовал более, чем когда-либо, что молчание – золото.

Много времени спустя, как-то отвечая на одно открытое письмо, П. Н. Милюков написал:

"С ужасом прочел я о том, что вы появились в Крыму...".

Если бы П. Н. Милюков видел, что я делал в Севастополе, он не ужасался бы.

Зато у меня были свои личные дела, о которых надо было подумать.

Я ломал голову над тем, как помочь несчастному Эфему, захваченному чрезвычайкой. И придумал такой способ.

* * *

Я выпросил у главнокомандующего отсрочку одного приговора. Это был видный большевик, пойманный в шпионаже и имевший по документам, захваченным при нем, серьезные связи Я также получил разрешение главнокомандующего послать от своего имени радио председателю «Украинского Совнаркома» Раковскому.

11 августа из главной радиотелеграфной станции пошла телеграмма следующего содержания

"Через председателя Одесской Чрезвычайной Комиссии председателю Совнаркома Украины Раковскому.

"В Севастополе военным судом приговорен к смертной казни такой-то. Предлагаю обмен на арестованного Одесской Чрезвычайной Комиссии такого-то. В случае согласия, об условиях телеграфировать туда-то. Подпись".

Большевистская радиостанция в Николаеве приняла эту телеграмму и дала "расписку", по терминологии радиотелеграфистов Харьков тоже, по-видимому, принял; но расписку не дал.

Кажется, это был первый случай за всю войну белых с красными. Жизнь за жизнь... Я ждал ответа первые дни лихорадочно. Ответа не было. Потом напряжение стало спадать и, наконец, надежда погасла. Тогда я решил действовать другим путем...

* * *

И это те" более, что...

Я жил тогда на "Рионе" ... Приятно жить на судне. В особенности в то время, когда там почти никого не было. Весь огромный корабль был почти пустынный... На всех падубах, спардеках и мостиках можно было дышать воздухом и солнцем...

А вечером как приятно было возвращаться "домой" из города... По тесным крутым каменным лестницам, затем по набережной, беспрестанно спотыкаясь через причальные канаты, потом по бесконечному понтонному мосту, переброшенному через бухту... В конце его, на том, берега, до самой поздней ночи всегда горят огоньки-свечечки, вроде как под вербы или под Пасху. Это там такой своеобразный базарчик, – он торгует чуть ли не всю ночь...

Тут за триста рублей можно съесть вкусную котлету или выпить стакан молока. И винограда по l 000 рублей фунт – сколько угодно.

Потом идешь какими-то мрачными закоулками, среди замолкших черных мастерских и складов. Иногда тут останавливает охрана, но вежливо. Наконец, подходишь к тому месту, где– темной громадой виднеется "Рион".

Кричишь

– На "Рионе"..

Через некоторое время ответ:

– Есть на "Рионе".

– Подайте плот.

– Есть подать плот

Что то плескает по воде, очевидно канат, подходит миниатюрный паром, и через несколько минут подымаешься по трапу "Риона" Проходишь все ни знакомые пере ходы и, "наконец, в полной темноте находишь внизу стою каюту.

Правда, простынь нет, подушек нет, одеяла тоже нет, спишь на каком-то брезенте, но это неважно. Научились обходиться и без этого, -лишь бы чисто.

Крысы? ...

К ним быстро привыкаешь. Однажды они сволокли у меня целый хлеб в свою преисподнюю ... И митинговали при этом нещадно.

* * *

Я проснулся оттого, что там происходило что то в коридоре. Было абсолютно темно и зажечь нечего. Кто-то ходит, что-то спрашивает по каютам Женский голос. Вдруг расслышал свою фамилию.

Кто-то шарит по стене на ощупь, постучался ко мне

– Вы здесь, Василий Витальевич Я вдруг узнал ее.

– Лена.

Это была жена Эфема

– Ну, наконец, я вас нашла... Я прямо с парохода Из Варны. Там узнала, что вы спаслись... А он где?..

* * *

И я должен был ей оказать

Всю ночь она билась у меня в руках... Ах, проклятый мир – ты слишком жесток...

* * *

На следующий день я сел на пароход, который должен был идти на Тендру.

Но сесть не значит выехать. Так было когда-то раньше. A с революцией, куда ни ткнешься, всегда выйдет какое-нибудь глупое затруднение.

Так и с Казбеком" Стояли мы, стояли бесконечно, потом ходили из угла в угол по бухте, от пристани к пристани, все никак не могли нагрузить топливо. Наконец, пришли к какому-то молу, где стояли вагоны с дровами.

Казалось бы, слава богу. Так нет. Команда объявила, что не будет грузить, если ей сейчас же не заплатят денег за погрузку. А денег как раз не было наличных.

Но жизнь учит.

В кают-компанию, где все едущие на Тендру тоскливо ожидали, когда кончится вся эта история, вошел какой-то полковник и сказал:

– Господа офицеры. Судно не пойдет, если не погрузить дров Команда не делает. Если вам угодно будет самим погрузить дрова, мы отойдем через три часа. Надо погрузить восемьсот пудов. Деньги будут уплачены по расчету, но не сейчас, а через некоторое время. Кому угодно.

Переглянулись, и семь офицеров, в том числе я с Вовкой, заявили, что нам угодно.

Сбросили френчи и взялись за дело.

Первый час был труден. Положат тебе полные руки этих неудобнейших в мире дров – беги с ними по разным доскам до парохода Кто покраснел, кто побледнел от натуги.

Второй час дело пошло значительно лучше. Хотя руки и шею уже пообдирало корой, но мускулы приспособились.

Третий час прошел совсем гладко. Образовался уже навык, и, когда все было кончено, показалось, что особенной усталости нет.

Как я обещал полковник, через три часа мы вышли в море. Мало того, было выполнено и другое обещание – были выплачены деньги. Недели через три я их получил. Пришлось около шести тысяч на брата...

2 сентября я снова увидел загадочный маяк с двумя черными кольцами. Мы обогнули косу. "Казбек" подошел близко к эскадре. "Генерал Алексеев" в это время ушел, и центральным судном в Тендеровском заливе был крейсер "Генерал Корнилов", бывший "Кагул".

* * *

«Патриот», т. е. «начальник третьего отряда», капитан первого ранга С., принял меня на юге. В это время откуда-то взявшийся орел, сделав несколько взлетов, опустился в двух шагах от нас на. дуло орудия. Я склонен был это принять за доброе предзнаменование, ко увидел, что у орла молодой желтый клюв, и тут же мне объяснили, что это воспитанник «Корнилова».

* * *

Так началась «Корниловская эпоха», иначе называемая эпоха, «военно-морских ужасов».

Первый "ужас" разразился в тот же вечер. Было очень тихо и очень красиво. Маяк задумался о чем-то, как будто бы о "прошлом", по скорее о будущем. Вокруг царственного "Корнилова" мирно покачивались подвластные суда... "Альма" с ее характерным, возмущающим душу моряков видом "буржуа-жантильом", коммерческое судно, обращенное в крейсер – "шмага" по-морскому... Около "Альмы" маленький "Киев", довольно невзрачный тихоход, но громкоход. По другой стороне большая баржа "Тилли", безутешная вдова, как ее почему-то прозвали. Там впереди не то "Язон", не то "Скиф", кто их разберет, они так похожи друг на друга, эти два тральщика... Далеко в море погибшая, севшая на дно "Чесьма". Около самого "Корнилова" на должности пажа С.К.4 – быстроходный катер, изящный, приглашающий к прогулке.

У трапов две-три шаланды, наполненные арбузами... Эти арбузы неотделимы от Тендры. Таких арбузов, кажется, нигде и в свете нет. А дешевизна сумасшедшая. Сто рублей штука. В Севастополе "за порцию" надо платить триста. Но деньги берут неохотно. Вот если дать какую-нибудь вещь, какой-нибудь пустяк, старую рубашку, вот тогда начинается бомбардировка арбузами через борт. Их бросают с шаланды, и команда крейсера ловко ловит их в руки.

Мы мирно любовались всей этой картиной с юта, как вдруг произошло какое-то общее смятение. "Альма" сорвалась с моста и куда-то поползла с видом испуганной наседки. "Киев" тоже неистово застучал своим нестерпимым "балиндером", баржа "Тилли" осталась неподвижной, но пригорюнилась.

Вдруг рявкнуло орудие, и высоко в небе разорвалась шрапнель, сверкнув звездочкой. Это открыла, военные действия "Альма". "Киев" немедленно присоединился, и вдвоем они стали покрывать участок неба сверкающими огоньками, после которых оставались дымки. – Вон, вон, видите ...

Между дымками я действительно увидел черную точку. Это и была приближавшаяся большевистская "гидра". Только что я подумал о том, что это "в честь нашего прибытия", как меня совершенно оглушило орудие, рявкнувшее на самом "Корнилове".

После этого пошло. Стреляли уж, стреляли ... Но черная точка двигалась своим путем, по-видимому, даже но, замечая этих дымков; их ведь, говорят, и не видно и не слышно летчику.

Цель ее посещения, в сущности, была ясна. Большевики от себя видели по дыму, который развел "Казбек" утром, что пришло какое-то судно. И вот гидра летела проверить. Но, не долетев немного до "Корнилова", очевидно, для соблюдения этикета, что-то бросила, что произвело фонтанный всплеск, в море. Бомбу – конечно.

В общем, все кончилось благополучно, как водятся. Но, так сказать, вечерний военно-морской ужас удался на славу.

Но возмутительно себя вел маяк. Хотя какая-то наивная душа стремилась там достать гидру из пулемета, но маяк лично не принимал в этом ровно никакого участия. Выражение его было ироническое.

* * *

В числе наивных душ, обстреливавших гидру из пулемета, оказалась женщина и даже молодая девушка. Она прибыла сюда на Тендру в качестве «разведчицы». Когда налетела гидра, оказалось, что она к тому же – «пулеметчица». И вот хотела достать гидру в небе.

Но вместо этого...

* * *

Это было через несколько дней. Я зашел в кают-компанию к патриоту, – мне нужно было по делу.

Он жестом попросил меня подождать, пока кончит разговор.

Я опустился в уютное кожаное кресло. И задумался. Я полюбил эту кают-компанию ... симпатичная ... Сквозь раскрытые двери, которые вели на адмиральский мостки на самой корме крейсера, виднелось море-очень ласковое сегодня ... Оно играло с солнцем.

Я невольно прислушался к разговору.

Этот молодой офицер, что докладывал патриоту, как видно, "заворачивал" там на маяке. Разговор шел о двух задержанных разведчиках, присланных из Севастополя, которых на маяке почему-то признали шпионами и жидами. Офицер говорил:

– Разрешите доложить... Он уже сознался, что, он жид... Я думаю, что его надо бы пороть до тех пор, пока он ее не выдаст. Она тоже шпионка, – это ясно ...

Патриот успокоил его.

– Бросьте... я запросил Севастополь... Пока я приказал ее перевести на "Скиф".

Я вышел на мостик. Вдоль крейсера медленно шла, направляясь к пришвартованному к "Корнилову" "Скифу", шаланда. На корме сидела женщина. Мне мелькнуло молодое, загорелое лицо из-под красного платка.

Это, должно быть, и есть шпионка ...

Мне захотелось ее повидать. Кто-то сказал мне, что она уже была в какой-то разведке и потому может мне дать полезные указания. Кроме того, мне просто было любопытно. Неужели я не могу отличить "шпионку" от настоящей?

* * *

Она сидела за столом в маленькой кают-компании «Скифа» и с аппетитом кушала жареного поросенка... Видно, голодная ...

Я извинился и подошел к столу. Она встала, и так мы остались стоять ... Это было молодое существо ... сильно загорелое, с выразительными губами... еще жирными от поросенка...

Я стал ее спрашивать и по ответам почувствовал, что она затравленная, во все же доверчивая. Вдруг она спросила меня:

– Вы не ... редактор "Киевлянина"? ..

И когда я сказал "да", вдруг в ее улыбке, внезапно снявшей всю затравленность и оставившей одну доверчивость, я поймал что-то знакомое и безошибочное.

– Так вы должны были знать мою сестру?

Вот !.. Конечно, я видел уже это когда-то.

– В семнадцатом году ... она была у вас... тогда вам поднесли...

Она смутилась ... Должно быть, поднесли цветы ... Тогда эта бедная молодежь жалась к "Киевлянину". Но я вспомнил не это... Вдруг вспомнил, что еще так недавно в Одессе она оказала всем нам незабываемую услугу... Та, которая должна была быть ее сестрой. Но я не оказал ей этого из преувеличенной осторожности.

Но я вернулся на "Корнилов" и сказал патриоту, что шпионка на "Скифе" – дочь генерала Н., семью которого я знаю.

Патриот ответил, что получен ответ из Севастополя, устанавливающий и подтверждающий подлинность разведчицы.

"Расстрелять, расстрелять!.." – сумасшедшие люди!..

* * *

Мораль сей истории для молодых «расстрельщиков». Когда у вас. будут чесаться руки непременно кого-нибудь «вывести в расход», подумайте о том, что, может быть, где-нибудь в другом месте, но с таким же легкомыслием, какой-нибудь из ваших товарищей расправляется с вашей сестрой или невестой...

* * *

В уютной адмиральской кают-компания за столом, «забросанным картами», обсуждалось предприятие. Тут я впервые узнал о тайнах мореплавания. Во-первых, для успеха, всякого морского дела нужно говорить компaс, а не кoмпас. Полезно также говорить рапoрт, а не рaпорт. Затем, нельзя называть веревку веревкой, а нужно говорить «трос», «шкот», «линь» и вообще так, чтобы было непонятно. Впрочем, все это описано Станюковичем гораздо раньше и гораздо лучше, а поэтому я могу не стараться.

В результате обсуждения оказалось, что на целой эскадре нельзя найти шлюпки за полной бедностью, и что в дело придется пустить старого друга "Speranzy", которая каким-то образом оказалась на каком-то судне, сохранившем ее для нас честно. Ее надо только отремонтировать. За это дело взялись рьяно.

* * *

Когда стемнело, «Альма» вышла в море, имея на буксире «С.К.4», который, в свою очередь, буксировал «Speranzy». В эту ночь требовалось сделать разведку в эту сторону, а следовательно, была оказия для нас.

На борту "Альмы" было приятно. Она шла без огней, прокрадываясь в темноте. Может-быть, именно потому, что машина у нее на корме, у нее очень тихий и плавный ход, какой-то скользящий.

Звезды сияли, и командир "Альмы" объяснял нам, где Полярная звезда, и давал некоторые другие указания. Впрочем, у меня был компас.

Мы уютно поужинали в командирской рубке, которую наглухо закрывали, чтобы не было видно света. Конечно, не обошлось без арбузов. Что это за арбузы!..

Потом я пошел спать. Судно чуть-чуть покачивало, и все было как-то необычайно тихо и мирно. Я спал три часа, когда меня разбудили:

– Пора....

* * *

Я вышел из рубки. «Альма» остановилась. Было все так же тихо-торжественно и таинственно, как бывает в море...

В небесах торжественно и чудно ...

"С.К.4" завел машину и большой темной рыбой подошел с правого борта.

– Ну, дай вам бог...

Мы перешли на "С.К.4", а с него на "Speranzy", прибуксированную к нему.

Тут случилась первая неприятность: я безошибочно определил, что "Speranza" нестерпимо течет. Пришлось тут же ее откачивать. Немедленно после этого произошла вторая неприятность: я стал надевать изготовленный стараниями "Корнилова" руль, щедро кованный железом, но он оказался таким тяжелым, что при надевании в темноте на проклятый шпенек, который не хотел влезать на полагавшуюся ему петлю, я упустил этот богато кованый руль в море, и он потонул с ужасающей быстротой.

Я собирался очень над этим разволноваться, но времени не было. "С.К.4" торопил, и мы тронулись.

Это было путешествие ... Как только "С.К.4" прибавил ходу, впереди "Speranz'ы" появилась гора фосфоресцирующей воды и пены. Два бурливых огненных потока побежали по бортам... Страшно красиво, но шаланда стала в косом положении – носом к небу, кормой погружаясь в сверкающую завируху. Я крикнул Вовке, чтобы он перебрался на самый нос... это чуть выпрямило шаланду. Но она стала бешено рыскать вправо и влево, и я с трудом удерживал ее веслом, заменявшим руль ...

По счастью, это красивое испытание длилось минут двадцать ... "С.К.4" стал ... Последние приветствия ... Затем нам бросили наш шкот, и "С.К.4" отошел, производя винтом световые эффекты. Через несколько мгновений он исчез, – мы остались одни в море.

* * *

Когда не бурно и шлюпка в порядке, то, хотя бы она была такая крохотная, как эта «Speranza», – ночью в море жутко-уютно...

Но когда шлюпка отчаянно течет и, вообще, дело не ладится, тогда определенно можно сказать, что никакой уютности, а одна жуть.

A "Speranza" текла неуклонно. Один из вас, а было нас двое, все время должен был выкачивать воду. И это при совершенно спокойном море. Что же будет, если разведет зыбь!

Другой, неоткачивающий, – это был Вовка, – должен был грести. Должен был, а на самом деле он не греб, а только "привязывал" ... Есть на этих шлюпках пренеприятные вещи, которые зовут "шкармами". Шкармы – это деревянные колышки, засунутые в борта ... Они заменяют уключины, то есть к ним привязывают весла ... но они же могут служить орудиями пыток.

Так было и в нашем случае. Эти проклятые шкармы почему-то все время вываливались из гнезд. Хорошо еще, что пока они падали в лодку. Но они грозили упасть и в море. Как их поймаешь тогда в темноте? Правда, я скоро определил, почему они вываливаются, – это про– исходило потому, что борт гнилой, но от этого открытия нам не стало "уютнее"...

В довершение удовольствия очень скоро перетерлись веревки, которыми привязывались весла к этим ужасающим шкармам...

Тогда наступила скверная минута. Однако, всегда есть выход. Я нащупал ремни на винтовках. Целая была история снять эти ремни, затем не менее трудно было привязать весла этими ремнями к шкармам. Я это сделал. Вовка тем временем выкачивал воду и ругался. Действительно, есть положения, когда надо ругаться... И прежде всего, надо ругать самого себя за то, что вышли в море, не осмотрев хорошенько шаланды. Поступили чисто по-русски ...

Когда, все было готово, оказалось, что грести почти: невозможно. Ибо ремни по какому-то удивительному упрямству удерживали весло именно так, чтобы его ни повернуть, ни вывернуть. Если бы мы не так сильно ругались, то, пожалуй, заплакали бы с досады.

К тому же подул ветер с берега. Да и берег этот был бог его знает где, его еще совсем не было видно. Если так грести, как мы гребем, надо было бы идти несколько часов. Между тем...

Между тем, на востоке небо подозрительно побледнело. А звезды, огромные, крупные, прогнав куда-то всю мелочь и белесоватые разводы Млечного пути, разгорелись так ярко, как они имеют обыкновение это делать перед рассветом.

* * *

Это и был рассвет... Через четверть часа это стало ясным. Итак, положение было такое. До берега несколько миль. Шаланда течет бешено, весла почти не работают. Ветерок, хотя слабый, но противный. При этих условиях высадиться на большевистский берег можно было только через несколько часов, то есть при полном свете дня.

Это было явно невозможно. Поэтому, пустив в море все ругательства, какие можно было изобрести!, мы решились на позорное отступление.

Отступать, но куда? .. Конечно, на Тендру. Правда, придется идти совершенно неопределенное количество времени с этими веслами я с этой течью, но у нас есть некоторые шансы, что мы найдем "Альму". "Алвма" обещала ждать меня некоторое время в море в определенном пункте.

Мы взяли по компасу это направление. Шли, шли, шли, как нам казалось, бесконечно долго. Тупо гребли и обреченно выкачивали ...

Солнце сияло, когда мы, наконец, ее увидели. Да, это была. "Альма", безобразная "шмата", скользящая наседкой... Но как приятно было ее увидеть. Словно дом родной.

"Дым отечества", впрочем, не вился над нею. Еще приятнее было, когда от "Альмы" отделилась какая-то точка и явно стала приближаться к вам с большой быстротой, на глазах увеличиваясь в размерах ... Ясно было, "С.К.4" спешил к нам на помощь. Кто-то там, очевидно, внимательно смотрел в бинокль, если разглядели вас с такого расстояния...

* * *

Репатриированные на борт «Альмы», мы решили так: будем высыпаться, a «Speranzy» в это время починят. В четыре часа вечера мы будем пытать счастье снова, благо «Альма» должна еще побыть в этих водах.

Но когда, отpемонтиpованную "Speranzy" на талях спустили на воду, вода забила по всем швам.

Ничего не будет... Это ее "С.К.4", когда вчера тащил на буксире, растянул. Ведь, она гнилая ...

Подошел командир "Альмы". Осмотрев, он сказал:

– Если вы непременно хотите покончить с собой, то у меня есть в каюте револьвер. Приятнее и сухо.

Хохол – матрос подошел к борту и уставился на шлюпку... Потом сказал негромко, не обращаясь ни к кому:

– Це сама смерть, – цяя шаланда... – И отошел от борта.

* * *

Я понял, что действительно ничего не будет. Я сказал командиру «Альмы», что отступаю. В это время показался аэроплан. «Альма» приготовилась к бою, но оказалось, что это наша «гидра». Единственная, которая была на Тендре. Она вылетала в особо важных случаях.

Зажужжав на все шмелиные напевы, гидра зашуршала по воде недалеко от "Альмы" и затем беспомощно, какими-то самодельными движениями, подползла к борту.

Из авиаторских пеленок вылезла голова, которая оказалась знакомым профилем лейтенанта К.

Оказалось, что "патриот" беспокоится, что сделалось с "Альмой" и с прочими.

Мы немедленно собрались в обратный путь. "Гидра" приготовилась лететь, но ничего не вышло. Вычертив со свирепым рычанием несколько пенных полосок на поверхности моря, мотор окончательно дал понять, что ничего не будет. Тогда решили идти кильватерной колонной: то есть собственно шла "Альма" и буксировала "С.К.4", он буксировал гидру, а гидра – "Speranzy".

Когда мы подходили к маяку, не скрывавшему на этот раз насмешки, налетели неприятельские "гидры". Начался бой во всех направлениях. Несчастная "Альма" трепетала по всем швам, потому что– то "носовое", то "кормовое" потрясали ее дряхлеющий корпус.

Все это было очень занятно, продолжалось довольно долго и, как водится, никаких последствий не имело: обе стороны разошлись восвояси без потерь.

* * *

После неудачной попытки индивидуального действия, т. е. вдвоем с Вовкой и на полугнилой «Speranze», я решил вступить на «коммунистический» путь, то есть действовать сообща с другими.

* * *

Вечером, 17 сентября, в гостеприимной адмиральской кают-компании был сервирован уютный стоя. Собирались кого-то фетировать, не то Любовь Надежды, не то Надежду Любви...

Увы, мы с Вовкой должны были покинуть "свет и тепло" и пуститься в Черное море.

Таков уж долг солдата:

Вставать от сладких снов

Для распрей и для битв...

("Отелло" Шекспир)

* * *

Было две шаланды. Та, другая, шла впереди, и мы видели ее то белым, то черным приведением, в зависимости от перемены галса. Луна делала, эти превращения. Всех нас было на обеих шаландах десять человек. Выла зыбь, но не слишком. Мы шли бесконечно долго. Наконец, берег как будто бы стал угадываться. Но еще очень далеко.

Несколько раз поднимались разговоры о том, "сбивать парус" или нет. Пока одерживало мнение: "Чего обивать! Что ж ты думаешь, его тебе видно, так и он тебя видит".

"Он" – это был большевистский прожектор. Своим циклопским взглядом он водил по морю. В те минуты, когда этот несносный луч набегал на нас, становилось совсем светло... Парус вырастал над шаландой огромной белой птицей... И видны были наши лица, казавшиеся смертельно бледными, с резко прорубленными морщинами.

Это продолжалось одно мгновение, луч проносился дальше, очевидно, не заметив нас.

Если бы он заметил, то остановился бы, держал бы нас под лучом, – сказал кто-то. – Значит, не видит...

И шли дальше. Но, наконец, наступила психологическая точка. Все как-то заволновались разом, отчаянно переругнулись в мать, Христа и в веру, и мнение "сбивать парус" одержало верх.

"Сбили", то есть спустили, говоря по-русски. Рыбаки – те же моряки, и даже моряки par excellence. А посему и они выражаются нечеловеческим языком.

Пошли на веслах.

Нас на шаланде было шесть. Двое отлынивали насчет гребли, в особенности один, самый здоровенный из всех нас. Ругались по сему поводу. Но все-таки шли.

Вдруг кто-то заметил два огонька. Красноватые, еле заметные, они где-то очень далеко мигали над самой водой.

– Это катера!..

Все переполошились. Стали спорить и ругаться. Кто-то возражал, что это не катера.

– Как же не катера!.. (В мать, Христа и веру) вот же бегут они ... вот же бегут по воде!.. Назад!..

– Постой, куда же они бегут?..

– Навстречу друг другу. У них два катера и есть... Сторожевые катера!..

– А почему же, если они бегут навстречу, между ними расстояние не уменьшается?.. Огни, это – костры на берегу ... Какого черта катера с огнями будут ходить?!

– А это что?!!

Рыбак Тодыка обладает каким-то удивительным голосом. Он сидит на корме у руля и иногда разговаривает по-человечески. Но в некоторых случаях он рявкает со всеми скрежетаниями, какие можно только выдумать в человеческой глотке.

– А это что?!!

Это?.. Это, действительно, было нечто ... Там, за кормой, на востоке, небо чуть как будто подалось...

– Неужели заря?

– А что же такое?!!

Все звуки ада были в его голосе. Да, это была заря. И тут уже нечего было разговаривать. Катера – не катера, конечно, а костры, но заря ... Заря – это заря. На эту ночь предприятие можно было считать неудавшимся. До берега грести еще бог знает сколько, – несколько часов, а это значит высаживаться при полном свете, т. е. прямо в объятия сторожевой охраны большевиков.

* * *

Что делать?

Погода была приличная, а потому представлялся следующий выход. Вновь ставить парус, отойти дальше в море и там перестоять на якоре весь день вплоть до следующей ночи. Так и сделали.

Две шаланды стояли рядом. Море болтало без ветра. Было нестерпимо жарко. Время тянулось томительно, прерываясь короткими минутами сна.

Иногда ели консервы. Пробив противные дырки в жестянках, выцарапывали оттуда содержимое и ели с хлебом, который уже стал подмокать. Поев консервов, зарывались всеми челюстями в корки арбузов. Конечно, ругались. Но лениво, только потому, что нельзя же без этого.

Все они были между собой на "ты", звали друг друга Ванька, Колька, Сашка, Павка, Тодька ... Тут были рыбаки и офицеры, но разобрать их было трудно. К тому же некоторые из них были родственники друг другу. Большой, который не хотел грести, очень ожил и много ел. Колька непрерывно пел какие-то шансонетки, но иногда заводился на Вертинского.

Где вы теперь . . .

Кто вам целует пальцы ..,,

Куда ушел ваш китайчонок Ли ...

Тодька с кормы подхватывал:

Вы, может-быть, любили португальца ...

А затем прервал себя "скрежетом" собственного изобретения ...

– Колька... Колька... "Журавля"...

И "над ленивыми волнами" несся волосы дыбом подымающий "Журавль".

На меня это производило такое впечатление, как будто бы грядной блевотиной рвали в чистое море. Желто-коричневая мерзость струйкой опускалась в "хрустальный чертог". Впрочем, кой кого тошнило на самом деле.

* * *

Мы с Вовкой чувствовали себя немножко чужими в этой среде. Но к этому можно было бы привыкнуть. Неистовый Тодька, одноглазый, помесь рыбака и апаша, положительно проявлял сквозь сетку грубости какую-то симпатичную даровитость. И, кроме того, к нему образовалось какое-то доверие,– не выдаст человек.

А в общем мы довольно печально смотрели на дело. Судьба Эфема не могла не быть у нас перед глазами. Точно так, очевидно, отвалив от Тендры в такой же компании, замешавшись в их среду, высадился и "Котик", погубивший Эфема. Кто знает, из этих десяти человек, кто жертва и кто провокатор.

Поэтому я посоветовал Вовке при первой возможности перейти опять к "индивидуальной деятельности".

В три часа дня было неожиданное развлечение.

Надо сказать, что мы стояли в виду Одессы. Правда, очень далеко, так, чтобы и в бинокль нас нельзя было рассмотреть, но нам-то очертания города, были видны. И вдруг над этой полоской земли взвился огромный клуб черного дыма. Взвился сразу, как взрыв гейзера,

Это, конечно, был взрыв и взрыв сильный, судя по тому, что дымный фонтан поднялся на очень большую высоту. Через много времени глухим ударом донесся и звук.

Это было 18 сентября по старому стилю. Историки при желании докопаются, что это такое было. Но мне оно осталось неизвестным...

Между сном, убаюкиваемым морем, и бодрствованием, просоленным ругательствами, как-то почти незаметно подошел вечер.

Опять ночь, опять звезды. В десять часов вечера поставили парус и пошли.

Пошли по приметам, известным одному Тодьке, которому было указано общее направление. Впрочем, у меня был в руке компас, которым я сверял ход.

Время от времени Тодька скрежетал за моей спиной.

– Господин поручик ... Посмотрите там на компас ...

– Я смотрел, но это было бесполезно, потому что он безошибочно держал направление, руководствуясь зыбью и ветром. Зыбь подкатывалась с левого борта, у которого я лежал, уютно прикурнувшись. Неприятно было то, что ноги были систематически в воде. Но к этому все привыкли. И еще с пулеметом были у меня недоразумения; при большом крене он стремился переломать мне ноги...

Почему-то не ругались. Было темно, луна еще не взошла! Загорелся прожектор. Теперь не надо было компаса. По прожекторам это легко. По этой азбуке легко читается весь горизонт: Большефонтанский, Воронцовский, Дофиновский ... Все ясно...

Шли долго. Давно взошла луна, давно потухли прожекторы. Мы стали подводить: берет, в том, что принято называть "серебристой дымкой", явственно угадывался. Но в силу того, что нам пришлось сделать несколько галсов вправо и влево, мы потеряли ориентировку. Сам Тодька не мог разобрать в этой все нивелирующей мглистой серебрянности, где мы, т. е. против какого места, большевистского берега ...

Мы все еще шли под парусом, стараясь передвинуться как можно ближе... Если слишком рано перейти на весла, то опять заря застукает.

Наконец, "сбили" парус. Впереди был берег; по-видимому, обрывистый. Но какой берег, – никто не мог определить.

Трудная штука – высадиться. Прежде всего, морская опасность. Шторм, прибой, которые могут не дать высадиться. Затем береговая большевистская охрана, – могут тут же поймать на берегу. Затем, когда преодолеешь две эти опасности, еще остается третья: внутренний враг. Кто же их знает, – не таится ли предатель вон в той другой шаланде, что идет впереди, или, быть может, вон он лежит рядом, плечом к плечу, и рассуждает о том, "сбить" ли парус, иди нет...

* * *

Тем не менее, мы гребли и подвигались, хотя медленно, но подвигались. Когда я садился на весла, я видел, что луна светила мне прямо в лицо, светила весьма энергично, и я понял, что мы находимся прямо в лунном столбе относительно берега. Мы еще далеко сейчас, но когда будем приближаться, нас легко будет видно...

Близко ... Берег тянется ровными голубовато-серыми обрывами, вправо и влево. Почти прямо против, по носу, какие-то домики. Что это такое, господь его ведает...