Текст книги "1920 год"

Автор книги: Василий Шульгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Я посмотрел на него, не понимая.

– Вот видите... не угодно ли вам взглянуть... вот мое удостоверение...

Он протянул мне клочок холста, на котором было написано удостоверение от какого-то штаба. Была и печать. Для меня, разумеется, это не могло служить никаким доказательством. Сколько таких же удостоверений, только большевистских, было изготовлено в свое время по моему поручению.

Но я сделал вид, что это для меня вполне убедительно.

– Да все в порядке... А дальше? ..

– Так вот, видите ли, я, значит, удостоверяю свою личность... а чем вы можете удостоверить, что вы именно и есть Шульгин? ..

Этого поворота я меньше всего ожидал. Очевидно, я, действительно, так изменился, что не только меня не могут узнать, но даже когда я сам заявляю, что я – я, мне не верят.

– Потому что, видите ли, – продолжал он, – я получил сведения, что Шульгин, или, что тоже, "Веди", великолепно скрывается или маскируется и что он очень осторожен. И в особенности после того, что произошло вчера, Варвара Петровна, я в особенности....

– А что же произошло вчера? .. – удивилась Варвара Петровна.

– А вот что... Я, как вы знаете, целый день ждал у вас прихода "Веди", но он не пришел... Но когда вы поздно вечером меня провожали, то около ворот я увидел высокую темную фигуру, которая там притаилась ... Это, конечно, и был. "Веди"... И правильно, так и надо поступать...

В течение этого разговора я не терял Лялю из глаз. Мне казалось, что он проявляет признаки беспокойства. Наконец, я определенно увидел, что он делает мне тревожный знак большой опасности... Этот знак был в том, что он подносит платок к носу, будто бы у него насморк... Он несколько раз сделал этот жест, сидя на скамейке, потом, очевидно, боясь, что я не заметил этого жеста, он перешел через улицу, все время держа платок у лица.

Какая могла быть это опасность, о которой мальчик так определенно сигнализировал? Для меня это было очевидно. Это значит, что агенты чрезвычайки у ворот и что предо мной сидит подлинный провокатор. Это значит, что надо попытаться вырваться отсюда...

Для этого нужно: с одной стороны – дотянуть до темноты, чтобы облегчить себе бегство, если оно понадобится, а, с другой – надо поддержать в нем сомнение, что человек с седой бородой, который сидит перед ним, не Шульгин, а подставное лицо. Тогда ему будет полный расчет меня выпустить, чтобы проследить меня и, таким образом, добраться до настоящего "Веди"...

В это время Варвара Петровна решила прийти мне на помощь.

– Да что вы, голубчик... Я Василия Витальевича десять лет знаю. Самый он и есть, настоящий, перед вами... Что вы выдумываете!..

Эта женщина была необычайно сообразительна...

Я сказал:

– Вполне вас понимаю ... Но, если хотите, давайте сделаем так... Все равно у вас нет письма с собой, так давайте сойдемся еще раз ... ну завтра ... вы принесете письмо, а я достану вам доказательства... . Ну, хотите, например, паспорт Шульгина? ..

– Нет, какое же это доказательство ... Паспорт...

– Вы что же думаете, что вы, как не специалист, не сумеете отличить подложного паспорта от настоящего? ..

– Нет, я-то специалист ...

Тут я подумал: "Странный фронтовик, который в то же время специалист по подложным паспортам".

– Нет, я-то специалист, но это так, ведь, просто... Шульгин даст вам настоящий свой паспорт, и вы с ним и придете ... Какое же это доказательство.

– А какое же вы хотите?

– Да вот давайте поговорим. Например, если бы вы могли мне рассказать что-нибудь о лицах, несомненно близких к Шульгину... Вот, например, у вас был племянник, редактор газеты ...

Я понял, что он хочет...

– Вы говорите о Ф. А. М.?

– Да ... Он же Петр Иванович З-ов ...

Он хотел этим еще больше вверить меня в своей подлинности, называя мне фальшивое имя Эфема, то самое имя, под которым он жил здесь у Варвары Петровны, вон там, через эту столовую, где уже становилось сильно темно...

Я сказал.

Но не в моих интересах было убедить его, что я – я..

– Ну, какое же это доказательство .. Пол-Одессы знает, что Ф. М. племянник Шульгина... Знаю это, конечно, и я, – и могу знать и в том случае, если я – не я, то есть не Шульгин, кто-то другой...

Я не видел больше Ляли... Он, очевидно, переменил позицию. Я перевел разговор и стал расспрашивать о Крыме, чтобы затянуть время.. Быстро темнело... Больше напряженными нервами, чем слухом, я почувствовал стук во входную дверь Варвара Петровна, которая перед тем ушла, в глубину квартиры, вернулась на балкон.

– Там ваш Ляля пришел. В передней ... Я извинился перед "фронтовиком-Петровым" и вышел в переднюй. Там была абсолютная темнота. Ляля не заговорил до тех пор, пока я не нащупал его руками. Он боялся говорить в этой квартире.

– Ну, что?..

– Никаких сомнений... Это они ..

– Кто?..

– "Заграничные жиды в морских фуражках"...

Я их хорошо рассмотрел... Они пришли за этим серым, высоким ... и стоят у ворот.

– Это они – наверное.

– Наверное... Один большой, другой меньше – толстый ... Оба бритые, в морских фуражках ... совсем как ты рассказал, это они ...

– Ну, хорошо... Беги Ляли... Я сейчас за тобой ... тоже буду бежать...

Он постукался лбом о мой висок ...

– Я подожду тебя у скамейки...

Ему нельзя было отказать.

– Ну, жди ...

Я не пошел больше на балкон.

Я стал шарить по квартире в полной темноте, отыскивая спальню Варвары Петровны. В спальне я искал туалетный столик. На туалетном столике я нашел ножницы... Потом нашел умывальник. И над умывальником на ощупь стал снимать свою знаменитую седую бороду.

В это время входную дверь кто-то открыл ключом. Я сообразил, что это, должно быть, сестра Варвары Петровны. Что с нею будет, если она войдет сюда со светом и увидит эту дикую картину. Перепугается насмерть, подымет сумасшедший крик. А она чиркнула спичку и идет сюда... Тогда я пустая в ход фразу почти что из Пиковой Дамы".

– Ради бога, не пугайтесь ...

Она испугалась, но не крикнула. В это время, покончив с бородой, я изменял свой туалет... Я сбросил пиджак и пустил рубашку на выпуск.

– Дайте мне какой-нибудь поясок.

Она послушно стала шарить, запалив ночничок, и подала мне огрызок какого-то ремешка. Он не сходился наполовину, но терять времени больше не стоило. Я схватил огрызок и вышел из квартиры ..[лдн-книги2].

Сбежал по лестнице во двор. Тут мне пришла в голову лавочка. Вот какой-то ход, очевидно, сюда. Опрошу папирос ... И выйду через тот ход на улицу...

Вошел... У них светло... По странным лицам каких-то девушек, которые что-то кому-то продавали, я сообразил свой вид. Вероятно, борода, подстрижена невозможно, и потом эта рубаха на выпуск, лиловая, ночная... Однако, они продали мне папиросы. Но когда я хотел выйти на улицу, сказали:

– Нет, заперто... выходите через двор ...

Если бы эти женщины знали, как мне неудобно, как меня "не устраивает" выходить через двор... Но делать нечего ... надо выходить.

Я закурил папироску для большей ноншалантности и переступил порог.

* * *

Я решил уходить не вправо и не влево, а прямо перед собой, поперек улицы и затем по улице, упирающейся в эту.

Прямо от ворот я пошел очень быстрым шагом. Было полутемно, но, очевидно, меня выдала походка... Я не успел перейти улицу, как почувствовал за собой спешащих людей. Должно быть, я на одно мгновение обернулся, мне кажется, я видел, как они отделились от стенки. Я ускорил свой шаг и, быстро проходя мимо Ляли на скамейке, пыхнул папироской, чтобы он увидел мое лицо... Народу было мало на улице, и я чувствовал за собою торопливые шаги. Я знал, что за этим кварталом будет улица налево, та еще пустынней... Дойдя до угла, я брошусь влево и побегу. Черт с ними!

Неужели я дамся этим мерзавцам, не испробовавши быстроту нот! В молодости я бегал, не как Ахиллес, конечно, но все же недурно...

За собой я слышу бег этих людей, кажется, какие-то крики... Я пробежал улицу, бросился вправо, влево еще куда-то... не слышно больше? Да... Потеряли?. Или задохлись?..

"Заграничные жиды в морских фуражках"!.. ведь, он был толстый, этот маленький, очевидно, задохся ... А русские контрреволюционеры, вышколенные на голодных хлебах, легки на бегу ...

"Потворствуй русской силе"!..

* * *

Покрутившись еще по улицам, я пошел на условленное место сбора. Оно было у ограды этой церкви. Ни жены ни Димы уже не было. Меня беспокоил Ляля... Но вот из темноты вынырнула его белая рубашка. Те, кто не жили в советском раю, не знают, что значит выражение: «жив и невредим» ... «Кто на море не бывал – богу не маливался» ... Кто ищет сильных ощущений, например, скучающие английские денди или эксцентричные янки, могли бы излечиться от сплина и скуки ... Меня удивляет, отчего они не совершают увеселительных прогулок в Совдепию с женами и детьми..,

– Ах ... как они бегали!..

– Ты видел? ..

– Да,, видел все!.. Я в восторг пришел, когда ты помчался ... а они за тобой... большой и толстый ... но как ты бежал!..

– Да ты же как за этим следил? ..

– А я бежал за вами ... они за тобой, а я за ними... Будто бы я тоже преследую... Но они не могли... тот толстый скоро задохся, остановился и стал по-жидовски ругать того большого и кулаками ему в нос... Это они так разозлились, что выпустили... А потом ко мне бросились ... поняли ... Я побежал от них не очень скоро, так, чтобы посмотреть, что они сделают... Но они сейчас же отстали ...

Положительно было жарко в этот теплый майский вечер. Он даже был душный: как бывает, когда звезд нет, а тучи, как бы ватным одеялом, прикрывают город. Это было 28 мая по старому стилю ...

Мы пошли с Лялей ... Уже было совсем темно. И эта темнота была приятна, как безопасность. На одном углу светился рундук. Я купил Ляле... не семечек, а шоколаду ... за "спасение отца" ... Он был очень тронут...

* * *

Нам предстояло еще очень много дела в этот вечер.

Теперь чрезвычайка ясно понимает, что я вижу их карты. Бег за мною "заграничных жидов" ясно доказал, что и "Котик" и этот второй, "фронтовик Петров", – провокаторы... Значит, я больше не пойду на эти удочки: им остается одно: захватить тех лиц, которые, по их мнению, имеют с нами связь. Надо было предупредить теперь же их, какой оборот приняло дело, и посоветовать кой-кому в эту же ночь переменить квартиры.

Но ничего этого нам не удалось сделать. Ибо никак нельзя было добиться в квартиру. По советскому декрету в то время в десять часов закрывались все ворота, и добиться какого-нибудь толка от смотрителей двора (новый титул дворников) было в высшей степени трудно.

Мы ходили долго, наблюдая, как быстро замирает жизнь среди темных, только кое-где отдельными фонарями освещенных, улиц.

Впрочем, все было по-иному.

* * *

Но надо было еще добраться на квартиру, где жил Ляля с матерью и братом. Как они должны были беспокоиться? Эта квартира была очень удобная. Она выходила окнами на улицу, и подоконники ее были на аршин от земли. При этих условиях сдать Лялю через окошко в темную комнату, откуда несся взволнованный шепот, и протягивались дрожащие руки, не представляло затруднений.

* * *

Я пошел один ... Время становилось совсем позднее, я чувствовал, что наскочу на патруль. Если бы не мой туалет и эта ужасно обстриженная борода, это мне было бы безразлично. Я уже ночевал в районе за позднее хождение и знал, что там делается. Но тут, в таком виде...

Совсем не далеко от дома я таки "влип" ...

– Кто идет? ..

Что им ответить? ..

– Человек идет... вольный ...

Слово "вольный" обозначает штатский. Кто мог быть в этом патруле? Конечно, солдаты.

– Отчего так поздно, товарищ?..

– Да разве поздно? ..

– Три часа било ...

Советские часы переведены на три часа вперед. Три часа обозначают полночь.

– Ну, вот, так я и знал... Я же им говорю, что поздно ... а они все: успеете, да успеете!.. Вот и успел ... Часов нет. Если бы я еще необразованный человек, а ведь я же знаю, что надо закон исполнить ... Сказано нельзя, значит, нельзя ...

– Да откуда вы, товарищ, идете?.. Из больницы, что ли?..

– Почему из больницы? .. от знакомых,..

– В рубашке? а пояс где? ..

По счастью, огрызок был у меня до сих пор в руках.

– Пояс вот!.. оборвался ... Они пощупали ремень ...

– Документ есть? ..

– Есть...

– Какой? ..

– Паспорт...

– Только? .. а советский документ? ..

– Ну, на что мне советский документ?.. Мне пятьдесят лет, значит, я не дезертир, на должности не состою,– на что мне советский документ? ..

– Как же так, товарищ... Столько времени, как советская власть настала, а у вас документа советского нет... Пойдем в район!..

– Товарищи, ей-богу, тут живу, совсем близко... Мне что! – в район, так в район, – да дома беспокоиться будут, сами знаете: время какое...

– Да нельзя никак, товарищ... Вы же понимать должны, что мы службу должны исполнять ...

– Я к вам не имею претензий. Эх, черт!.. Вот так всегда русский человек... Все авось да авось, дойду да дойду, вот и дошел...

– Да вы чем, собственно, занимаетесь?

Тут меня осеняло вдохновение... Патруль обступил меня кругом, вроде, как публика. И я внезапно "впал в роль".

– Чем я занимаюсь? .. Ведите меня в район – вот что!.. Мне все равно... чем я занимаюсь? Как вы меня спросили, – так лучше бы не спрашивали!.. Потому,– я человек пропащий... Все равно – в район, так в район !..

Наступила почти драматическая пауза..

– Чем я занимаюсь?.. Как бы не так?.. Чем я занимался!.. Скрипачом был, скрипку имел хорошую ... Вот в оркестр договорился ... Так вот нате ... заболел!.. Сыпняк. Денег нет... Продал скрипку... Теперь, какой я человек?!. Скрипач без скрипки... Где ее возьму?.. Что мне с этой чертовой гитары!.. Гитара у меня осталась. Учу романсы распевать... Так много ли их, дураков, ко мне ходит? Сыт с этого будешь?!.

Длинная пауза. Кажется, они были растроганы .. И с заднего ряда кто-то сказал:

– Отпустить бы...

Тогда, старший, почувствовав "глас народа", который действительно был для меня и данном случае почти что "гласом божьим", оказал;

– Ну, как вы скрипач, товарищ...

И прибавил:

– Только не попадитесь другому патрулю... Тихонько идите, не шумите...

О, русский народ ... Зверь-то ты, зверь... Но самый добрый из зверей...

Добрался домой благополучно ... но без "письма главнокомандующего", конечно...

У моря

Вкратце говоря, наступил период, который можно было бы обозначить:

Мной овладело беспокойство

Охота к перемене мест,

Весьма мучительное свойство . ..

Чрезвычайка каким-то образом выследила, где я живу, и узнала фамилию, под которой я скрываюсь. По этому поводу пришлось менять не только квартиру, но и имена, и пройти практический курс подделывания паспортов, метрик и других документов, как для меня, так и для других лиц, запутавшихся в эту историю. Итак, я жил сначала у одного украинца, потом у одной гречанки, затем у немки и в других местах. В одном месте меня едва не избрали председателем домкома, в другом хотели привлечь за кражу (по счастью истинный вор вовремя нашелся). Профессии мои также менялись: я был музыкантом, артистом, учителем, библиотекарем...

Из одного дома мне пришлось спешно выехать, потому что... j'ai tonche du piano неосторожно... По особенностям моего "туше" соседи безошибочно определили, что я человек весьма подозрительный. В конце концов, я перешел к системе жить в нескольких местах одновременно под разными фамилиями. Но эта система требует некоторого напряжения памяти, чтобы не перепутать своих прежних жизней, а также ясно помнить историю о жизни всех сродников каждого отдельного "я". Но, в общем, я справлялся.

* * *

Квартира у немки была мрачная. Она действовала на меня угнетающе. Вечная мысль о судьбе несчастного Эфэма довела меня до поступка, достаточно бессмысленного.

Я знал адрес "Котика". Знал также, что бывает "фронтовик Петров" и "заграничные жиды". Я послал по этому адресу письмо, приблизительно, следующего содержания:

"Высшим представителям советской власти в Одессе:

Милостивые государи. Обращаюсь к вам по нижеследующему поводу. Распоряжением Чрезвычайной Комиссия арестован Петр Иванович 3-ов, в судьбе которого я принимаю ближайшее участие. Я предлагаю вам обмен: я готов явиться в Чрезвычайную Комиссию в том случае, если вы выразите согласие возвратить П. И. 3-ву свободу. Если вы согласны на этот обмен, напечатайте в "Известиях" в отделе справок нижеследующую фразу:

"Товарища Веденецкого просят явиться немедленно. Если это будет напечатано, я буду считать это вашим согласием освободить 3-ова, в течение трех дней после напечатания явлюсь в Ч. К.

"Я знаю, что у социалистов совершенно иные понятия о чести, чем у нас. Поэтому я не исключаю возможности, что вы меня обманете. Но, с другой стороны, я думаю, что, несмотря на всю разницу, существующую между нами, не все человеческое вам чуждо. Для того же, чтобы вам было ясно, почему я решаюсь на этот шаг, я должен объяснить, что 3-ов арестован исключительно из-за меня, так как лично он имеет весьма мало отношения ко всему этому делу. Я буду ждать вашего ответа в течение трех недель. (Подпись)".

* * *

К беспокойству за Эфема присоединился страх за других. Дело в том, что чрезвычайка, добравшись до моей первой квартиры (мне повезло: я ушел с этой квартиры утром того дня, когда, они явились), захватила в свои когти Ирину Васильевну. Правда, они не арестовали ее, но подвергнули утонченным пыткам, в виде ежедневных допросов, и окружили непрерывной слежкой.

Мне удалось при помощи целого ряда хитроумных комбинаций поддерживать с ней связь. Между прочим, она успела сообщить, что если она будет вызывать нас на свидание или что-нибудь подобное, не верить ни единому ее слову. Это было не особенно понятно, но главное состояло в том, чтобы она всегда знала мой адрес для того, чтобы в нужную минуту знать, куда бежать.

* * *

И бессознательно и сознательно я все время стремился устроиться поближе к морю. Я чувствовал, что при сложившихся обстоятельствах я бессилен помочь Эфему, что я с каждым днем вовлекаю в опасность новых лиц, помогавших мне так или иначе, что инициатива вырвала из моих рук и перешла к чрезвычайке, что борьба становится совершенно неравной, главным образом, из-за отсутствия денег. Я пробовал действовать подкупом через третьих лиц, но скоро мне стало ясно, что те суммы, которые я бы мог собрать, недостаточны.

Как следствие всего этого, вырисовывалось одно определенное решение: надо бежать в Крым. Надо бежать и пробовать сделать что-нибудь оттуда.

Сухопутный путь был на Александровск в то время. Ибо у нас было предчувствие, что его рано или поздно возьмут войска генерала Врангеля. Но здесь было много трудностей. Мои друзья работали по подготовке соответствующих документов, удостоверений и командировок. Рядом с этим разрабатывался "морской драп", как мы выражались.

В связи с этим, но и по другим причинам, я очутился "у самого синего моря" ...

* * *

Да, оно было пленительно синее ... Никогда, кажется, за всю жизнь оно так не манило меня. Море всегда – «зовущее». Даже в самое спокойное, золотое, «старорежимное» время. А теперь ...

Теперь, ведь, за этой синей пустыней лежит спасение,– земля обетованная...

* * *

У «самого синего моря» я устроится весьма удобно. Я изображал из себя советского служащего одного из бесчисленных советских учреждений, получившего отпуск для поправления здоровья и нуждающегося в морских купаниях. На этот предмет у меня был документ, в котором были подделаны подписи, а бланк и печати были самые подлинные.

Делается это так. Впрочем, оставим это... вспомним с благодарностью тех, кто это делал, а рецепт оставим про себя: пригодится...

* * *

Мы жили с сыном, Лялей, вдвоем. Неудобство этой квартиры было в том, что, кроме садовых скамеек, никакой другой меблировки не имелось. К тому же у нас к этому времени совершенно не стало вещей, почему мы спали на голом полу. Кроме того, у нас была одна выходная рубашка на двоих. Но это уже относится к разряду удобств, ибо вследствие этого мы никогда не выходили вместе, а только поочередно и, следовательно, меньше привлекали внимание.

К неудобствам этой квартиры можно, пожалуй, отнести то обстоятельство, что у нас систематически нехватало денег. Но в самую трудную минуту обыкновенно судьба выручала.

Иногда бывали инциденты, которые меня глубоко трогали. Почему люди, совершенно мне далекие, о которых я даже не знал, вдруг оказывались такими близкими, заботились обо мне, доставали мне все необходимое?..

* * *

Однажды я особенно долго лежал на высоких обрывах.. Ах, оно в этот день было особенно приглашающее ... Типичное «драп-море». Легкий ветерок, чтобы не было жарко и чтобы не было большой волны. Ничего грозного, опасного в нем, только что-то большое. Пора... положительно пора ...

Когда я вернулся домой под вечер, Ляля встретил меня в саду:

– У нас гости... одна дама, она говорит, что ты ее знаешь, но она не хочет себя назвать...

Я вошел и поздоровался с этой молоденькой женщиной, которая действительно казалась мне несколько знакомом. Но только, когда она не выдержала и рассмеялась, я узнал Ирину Васильевну: oнa была в темном парике и загримирована "четвертым номером", т. е. под смуглянку...

– Когда вы ушли, они пришли в тот же день...

– Кто они? ..

– "Заграничные жиды"...

– Как они узнали?

– Они выследили меня, должно быть... но меня уже не было дома, когда они пришли. Они пришли под видом служащих Жилотдела... На самом деле это были чрезвычайщики, мне хозяин дома сказал. И через два дня я получила повестку явиться в "Чрезвычайную Комиссию" ... Я пошла. Сначала хотела бежать... А потом решила пойти. Он стал меня спрашивать.

– Кто он?

– Следователь, которому было поручено все это дело. Он меня спросил, куда исчезли мои жильцы. Я сказала, что я не знаю и что сама очень беспокоилась. Он спросил фамилии, хотя он их знал от хозяина и дворника, но стал вас называть почтительно Иван Дмитриевич и Владимир Александрович.

Тогда в ему стала рассказывать все, как мы условились... Он всему как будто верил. И потом вдруг спросил: "А зачем вы 7 мая были в квартире такой-то?". Тут он меня поймал. Потому что он спрашивал о той квартире, где было свиданий с "Котиком" ...

Я видела, что я сейчас запутаюсь и будет мне конец, и чувствовала, что надо сделать что-нибудь особенное. А надо сказать, что нас вызывали вдвоем с мужем ... и вдруг мне мелькнуло ... Я сказала ему тихонько: "Удалите мужа...".

Он под каким-то предлогом выслал Владислава... Когда, мы остались одни, я стала сильно плакать и сказала, что, если он меня не выдаст мужу, то я все скажу... Он обещал, и я ему созналась, что у меня в этой квартире было любовное свидание с Владимиром Александровичем, и что Иван Дмитриевич покровительствовал нам...

После этого мы стали как бы друзьями... Он мне сказал, что Иван Дмитриевич и Владимир Александрович – честнейшие люди, но что над ними повисло обвинение в злостной спекуляции и так как это карается очень строго, то они и сбежали... Но на самом деле Чрезвычайной Комиссии известно, что они не виноваты и что им надо вернуться, чтобы себя обелить... Больше в этот день ничего не было. Он отпустил меня домой, на следующий день он ко мне приехал...

Тут опять была масса разговоров, я еще больше плакала. И немножко стала возмущаться Владимиром Александровичем, что он меня бросил и ничего не сообщил, и что я не знаю даже адреса. И даже я стала чуточку сомневаться, любит ли он меня... А если любит, то, вероятно, постарается увидаться, хотя бы это и грозило опасностью. Потом я настойчиво спрашивала, может-быть он настоящий спекулянт, так я не хочу иметь с ним дела... Он меня разубеждал и говорил, что В. А. честнейший человек... В конце концов, я согласилась помогать ему в его деле "обеления В. А. и И. Д." и сказала, что сделаю все возможное, чтобы как-нибудь отыскать след В. А. Но перед этим я устроила бенефис слез и повела его к иконе.

– Да, ведь, он жид?.

– Нет, русский... Я его заставила клясться перед иконой, что он никакого зла Ив. Дм. и Вл. Ал. не сделает. Он говорил: "Да почему вы так о нас думаете?". Я ответила: "Вы все-таки чрезвычайка, вы людей убиваете и пытаете" ...

Он мне клялся, что никого они не пытают уже больше... Так продолжалось несколько дней... Наконец, он стал уже нетерпеливый ... некоторое время мне удавалось смягчать его тем, что я ездила с ним кататься по Французскому бульвару (у него своя лошадь), потому что он почему-то был убежден, что Ив. Дм. живет, где-то на Французском бульваре. Про каждого высокого седого он спрашивал: "А это не Иван Дмитриевич?". А я дрожала: а вдруг я действительно вас увижу и выдам, – он ведь мне в самое лицо смотрел... и ловил выражение ...

Наконец, он мне сказал, что, если я до такого-то дня ничего не сделаю, то меня арестует, а если я сбегу, арестует мужа... Тогда я стала думать о том, что надо услать куда-нибудь мужа... Это удалось, он получил командировку. А я... мне очень помогло то письмо, которое вы мне написали ... Оно было так написано, что я могла показать ему. Он был очень обрадован, узнав, что Вл. Ал. просит свидания ... Я написала вам письмо, назначая свидание, и ему показала ...

Свидание было назначено в одном скверике... Я сидела, как дура, на скамейке три часа... Я насчитала, что вокруг меня было семь сыщиков... Один из них одно время даже ceл на ту же скамейку, на которой я была, и из кармана его торчал револьвер... Конечно, никто не пришел, и он страшно рассердился... Но я ему сказала, что, если он будет сажать таких дураков-сыщиков, которые будут садиться на ту же скамейку, то Вл. Ал. совсем не придет, потому что он-то не дурак: он, наверное, был, но увидел мой антураж и ушел. И теперь, наверное, будет мне не верить. И опять плакала. Он очень ругался и говорил, что с "этими болванами" ничего нельзя сделать...

* * *

– Ну, и так далее... Все это продолжалось в этом духе... То он заставлял меня приходить к себе, то ко мне приходил ... То он мне верил, то начинал подозревать ... Труднее всего мне было изображать, что я – дурочка... А на этом все шло ... Между прочим, этот человек....

– Он идейный, по-вашему?

– Идейный? .. нет ... Но он и не продажный ... Между прочим, я видела, как он сам себе рубашку стирал... У него не было много денег ... Но честолюбец ... упрямый ... и без всякой жалости... О, я дрожала ... он бы всех, всех вас расстрелял... совершенно спокойно... Страшный человек.

– Как вы думаете, – они пытают по-прежнему?

– Нет... не думаю ... не из жалости ... а просто сочли, должно быть, невыгодным ... Я страшно боялась, что они будут меня пытать. А вдруг я не выдержу... мне даже не хотелось, чтобы мне сообщили ваш адрес ... Но нет... видимо, у них другие способы, более совершенные ... Раз он рассердился, вышел из себя и сказал:

"Знаете что, я несколько месяцев буду работать, но я их поймаю всех ...". Они думают о нас, что мы – сильнейшая организация... Они не знают, что у нас нет денег. Между прочим, он знает про ваше письма "высшим представителям советской власти"... Он мне сказал: "Иван Дмитриевич с нами в переписке"...

– Почему же они ничего не ответили, не напечатали?

– Не верят... боятся ловушки... Они думали, что, если они это напечатают, то подадут кому-то условный знак, которого вы хотите... Они ни за что не могут поверить, что вы придете... Между прочим ... Эфем жив ... Я знаю наверное... Они его держат под страшным секретом, но одна дама, которую выпустили из чрезвычайки, его видела, с ним говорила. Он совершенно помирился со своей участью ... и готов к смерти... Но бодр.. и всех там поддерживает...

* * *

– Как-то они меня позвали на Екатерининскую, No 3... Там у них было что-то вроде вечеринки...

– Зачем же они вас позвали?

– Дело в том, что он мне все-таки верил... Но другие, видимо, над ним смеялись... И вот он привел меня, чтобы им показать, чтобы и они убедились, что я дура... Это был вечер!.. Там и жены их были и любовницы ... И эти были, "заграничные жиды" ... они действительно– заграничные ... Они из Германии ... Даже по-русски плохо говорят. Одного из них зовут Макс... Ах, это был вечер, пили вино ... играли ... веселились... я думаю, что через этик дам можно было бы кое-что сделать. .. им легче всего всунуть взятку ... им хочется одеваться ...

* * *

– Мне очень трудно было бежать... За мной следили неотступно... но я их все-таки обманула... Правда, меня нельзя узнать... Не даром я в театре... Но где же я буду спать?..

* * *

Ирине Васильевне не прошло даром это напряжение нервов. Игра в «кошки-мышки» с чрезвычайкой сказалась теперь, когда она очутилась в сравнительной безопасности...

Днем все было хорошо. На даче никого не было, кроме нас, она никуда не выходила за пределы сада. Но ночью...

Но ночью дело принимало скверный оборот. Ночь мы проводили под знаком-"идут!". Ей все казалось, что агенты чрезвычайки идут нас арестовывать. Никакие убеждения не действовали. Она всегда придумывала новый способ, каким нас могли бы "выследить". На счастье дача имела два выхода, так, что можно было бежать даже в случае, если бы вошли в одни из ворот. Но можно было бежать даже в том случае, если бы окружили с двух улиц, – через другие дачи. И вот из-за, этого все и происходило: если возможно спастись, то преступно проспать! Поэтому она и не спала вето ночь напролет, прислушиваясь, приглядываясь, постоянно вскакивая и обходя сад по всем дорожкам в ночной темноте. Чтобы ее успокоить, я пробовал устраивать дежурства, наконец, ложиться в разных местах сада, откуда могли войти, но беда в том, что у нее слух и зрение обострились до такой степени, что она слышала шаги на таком расстоянии, с которого мой слух совершенно ничего не улавливал, и видела там, где зоркие глаза Ляли ничего не усматривали. Поэтому она никому не верила, кроме как самой себе. Никогда не спала и не давала никому спать.

– Слышите... тише..,. да как– же вы не слышите!.. идут!..

– Ну, допустим, идут... Ну, пусть себе идут... Но она не успокаивалась, пока, пройдя мимо, шаги не затихали. Через десять минут она слышала новые шаги, и так до бесконечности ...

Это, в конце концов, переходило в пытку. Но кончилось самым неожиданным образом. Изведенный, я сказал ей однажды:

– Неужели вы так боитесь смерти?.. Ну, хорошо, идут, придут, возьмут, расстреляют... Ну, черт с ними!.. Ведь, хуже смерти ничего не бывает ...

И это странное рассуждение подействовало. По-видимому, она боялась чего-то, что хуже смерти. Когда она ясно поняла, что рискует только этим, она заснула. Заснула, хотя совершенно негде было спать. Ничего, кроме садовых скамеек...

* * *

Надо было поскорее устраивать «морской драп». Для этого я решился на одно путешествие: надо было пройти верст 35 по берегу моря. Конечно, мне нужны были документы. И мне смастерили превосходные. Я получил приказание от соответствующего советского учреждения «осмотреть помещения для расстановки конных постов» по берегу.