Текст книги "Черный огонь"

Автор книги: Василий Розанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Чернышевский и произвел этот "перелом".

Когда начались в Петербурге известные пожары и вообще везде разошлась тревога и волненье, то правительство закрыло "Современник", а "ни в чем не виновного" Чернышевского выслало.

Вслух я, конечно, никогда бы не сказал, но, читая все это "на сон грядущий", невольно прошептал:

"А ведь правительство вовсе уже не такой ничего не понимающий болван-солдафон, как обыкновенно его представляет литература и "воспоминания". Действительно, против Чернышевского никакой улики не было. Но и Соловьев, негодовавший на его высылку, говорил: "Разве можно, без улики и сознания, высылать лицо с таким огромным общественным значением, за которым идет вся молодежь". Это собственные слова Соловьева, записанные в воспоминаниях его сына, философа. С другой стороны, Глинский передает слова Чернышевского, интимно сказанные в своем кружке:

"Меня ни за что не поймают, я не дам улики и повода провести себя". Таким образом, что же выходит? 1) Движение есть, огромное, опасное, перешедшее в пожары, т. е. в истребление имущества третьих, неповинных людей. Все это ярко передано в "Бесах" Достоевского, в той заключительной картине пожара фабрики, которую "без улик" и прямого действия зажег Петруша Верховенский. 2) – Центр движения исходит от Чернышевского, как формулировал и Соловьев, которому принесли весть об аресте автора "Что делать"; как сознавали это все боровшиеся литературно против "Современника". 3) – Но центральное лицо движения "никогда не будет уличено", как самоуверенно сказал о себе Чернышевский. Из этого сопоставления что же вытекало?

Конечно, если сказать пожарам – "продолжайте дальше", то из сопоставления этого не вытекало ничего другого, как гасить каждый пожар в ту ночь, когда он загорелся. Пожары горят, а пожарные тушат. Хорошо и нехорошо. Нехорошо тем, что нет общей мысли, как справиться с волнением. Конечно, может быть вовсе и не надо было "справляться": но дело в том, что правительство, как сущее, как наличная общая власть, ответственная перед торговцами Апраксина рынка за то, что горит их имущество, никак не могло остановиться на философическом тезисе, что "пусть совершается все, как совершается, истина неизвестна, и я, как Пилат, умываю руки или тушу отдельные пожары". Такое философическое положение невозможно для ответственной сейчас власти, от которой сейчас ждут, и тогда она, по формуле С. М. Соловьева, да в сущности и всей литературы, соглашающейся, что тогда "все шли за "Современником", закрыла его, а "главное действующее лицо" (с этим все тоже согласны) выслала "без вины, преступления и улик".

В море волнение. Отчего? Ну, оттого, что ветер. Во всяком случае "не волны виноваты" – их подымает ветер. Конечно, можно было бы ну хоть "виноватый ветер" сечь плеткой. Но капитан приказывает лить масло "на ни в чем не виноватые волны". Осудим ли мы его?

Есть лихорадка – прописывают хину.

Волны – льют масло.

Это "симптоматическое лечение" и "симптоматические меры": борьба против осязаемых явлений, которые угрожают жизни.

Но Чернышевский вызвал "волнение". Этого никто не отрицает, с этим все согласны. Тогда правительство "прекратило" его.

Не хуже и не лучше, но все-таки гораздо гуманнее, чем революция поступила с Людовиком XVI.

На суде говорили жирондисты: за что же вы хотите его судить: до конституции он не совершил crimen, ибо был безответственен, а после конституции если и совершил зло, то по конституции, т. е. виновны в этом вы, Национальное собрание и Конвент.

Тогда Робеспьер произнес знаменитую формулу:

"Людовик должен быть казнен не по вине своей, а чтобы не было больше монархии". Не по мотивам причины, а по мотивам цели.

Мотив цели – вообще есть административный мотив и притом единственный. Им только администрация и отличается от суда, действующего по мотиву причины, повода, наказуемого.

Но революция отняла жизнь у короля; русское государство только выслало журналиста.

Русское общество и печать, конечно, не за Людовика XVI, конечно, не против Конвента: но отчего же оно так волнуется на "немотивированность" высылки Чернышевского? В обоих случаях суть дела была совершенно ясна.

Опасность и угашение опасного лица.

Ужасные коллизии, ужасные из-за совести: но кто хочет их избежать, не берись за политику. Политика вообще есть "чортово пекло". Но кто-то должен в нем мешать кочергой и рисковать опасностью сгореть.

Правительство вторгается тут "по положению", ситуации. "Таков жребий", может быть и своими руками взятый, но уже давно. Но Чернышевский совершенно добровольно лично и от себя сунулся сюда... И был обожжен, как вообще все "жжется" тут.

В. Розанов

Статья напечатана не была.

МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН

Социал-комики

От драмы к трагедии и наконец к водевилю: эти фазисы прошла наша социал-демократия, имевшая свой идиллический и драматический фазис в пору "хождения в народ", ставшая трагедией около 1-го марта, и теперь на наших глазах кончающаяся четырьмя водевильными старцами: комическою старухою Елизаветой Кусковой и тремя "с головой Медузы" социал-библиографами: Горнфельдом (в других местах он почему-то именуется "Кранихфельд"), Венгровым и Рубакиным. Много забот правительству Коковцова дают эти библиографы. С Кусковой, как с женщиной, оно справится, но что оно станет делать с Рубакиным, Горнфельдом и Венгровым – сказать довольно затруднительно. Все они хитры, как Талейраны: пишут библиографию – не придерешься! Нельзя же запрещать библиографию: тогда французская академия чтo скажет! Изумятся англичане, возмутится Берлин! Ни для Петропавловки, ни для Шлиссельбурга библиография недосягаема: посмотрите же, однако, какую на этой литературной низине построили в своем роде "Запорожскую сечь" наши Талейраны... Известно, что Запорожская сечь лежала тоже на низменном острове, окруженном мелями, – и этим самым и была неприступна для больших судов, и значит для войск. Вот на таких низинах уселись и наши библиографы: достаньте вы, например, хоть 12-дюймовой пушкой Рубакина, когда он пишет просто книгу своей мамаше. Куда тут пушку наводить – прослезишься! Цензора на Театральной улице, я думаю, плачут, держа в руках по тому "Среди книг" и открыв страницу с посвящением матери: умилительное зрелище! "Вот прежде писатели были негодные, ни отца, ни матери не почитали: а теперь посвящают не жене и не любовнице, а "матери" и тоже "библиографу"! "Лидии Терентьевне Рубакиной, двадцать лет работавшей среди книг и научившей меня любить книгу и верить в ее непреоборимую и светлую мощь". Тут не то что цензор, сам Азеф расплачется. Ну, цензора и поверили: дальше "посвящения" не читали, а он на странице 381 этакое выпалил: "Главнейшие капитальные труды по этике, имеющие большое значение в истории развития этических идей", – цитирую подряд и без пропусков.

"Библия. Ветхий Завет.

Об этике Ветхого Завета см. Ковалевский П., Нордау, Толстой, С. Трубецкой, Вл.Соловьев, Вольтман, Жанэ, Мечников, Штраус, Ренан, Вольтер (после каждого имени сделана ссылка на нумера книги Рубакина, где уже названы сочинения этих корифеев-библеистов, которые "читай").

"Будда.

"О Будде и буддийской нравственности" см. Лесевич, No6283.

"Бюхнер .1.

"Сила и материя". Перев. Н. Полилова. СПб 1906 г.

" – То же. Изд. "Вестн. Знания".

"О Бюхнере и вообще о материалистической этике", см. Ланге, "Кропоткин и Толстой".

Те же "основные труды по этике" на букву "К" и далее:

"Кропоткин П.

См. NoNo 4428-34. О Кропоткине П., и вообще об этике анархизма смотри в отделе "Анархизм". Изложение его системы и критику ее см. Плеханов, Эльцбахер, Бернштейн, Цокколи и в отделе "общественных наук".

"Лавров П.

"Современные учения о нравственности и их история". СПб 1903г.

"Его же. "Исторические письма". См. о них No 4443.

"Его же. "Очерк вопросов практической философии". СПб 1860 (редка).

"О П. Лаврове см. Кареев, No6975, Чернышевский: "Антропологический принцип в философии".

Ну и что же тут сделает министр внутренних дел? Ничего не сделает: библиография, невинность. И, наконец, это "посвятил мамаше"... Ничего нельзя сделать, как и с тем, что из книги, где во "Введении" (190 страниц) автор научает организации библиотек и где есть такие волнующие главы, как: "Читатель и книга", "Классификация книг по подготовке читателей", "Распределение книг по кругам читателей" и проч., и проч., выпущен вовсе отдел, именуемый в училищах "Законом Божиим", т. е. отдел "Богословия", "Священного Писания", "Церкви". Ничего! Нет самой рубрики! Прямо начинается: "Часть первая. Изящные искусства в связи с их историей, их теорией, их критикой. Литература. Публицистика. Этика." Ну, а в "Этике" – Библия, Ренан и Кропоткин, член центрального комитета социалистов-революционеров. Но что же с этим поделаешь: глупо или не глупо, а будут читать (2-е издание и умопомрачительное множество публикаций в конце книги, изо всех городов России) и будут именно по ней организовывать читальни, библиотеки, даже сортировать в магазинах "товар". Книга будет "ходка", да уже и сейчас она "пошла", как когда-то "Крестный календарь" Гуцкова.

Сказано – "Запорожская сечь", которую за болотистостью "не достанешь..." Она поползет по губерниям, по уездам, по фабричным местечкам... Во "Введении" есть специальные главы: "Об устройстве библиотек на фабриках" и "Об устройстве сельских библиотек": и через 20-25 лет библиотеки всей России, кроме громадных и казенных (без читателей – в дали уединения) будут "подобраны во вкусе Рубакина"! Фатально, неодолимо!! Каталог с толкованиями подчиняет себе неодолимо библиотекаря, становясь ему "другом" и "светящей свечой".

Кто же заметит, что в сущности "свеча Рубакина" сжигает все библиотеки! Что она не "Среди книг", а "Против книг", за брошюрки, за листки, за мелочь и сор...

Возьмем "классификацию":

"Отдел II. Публицистика и критика. Девяностые годы.

I. Течение анархическое. К нему принадлежат:

А) анархисты-коммунисты: П. Кропоткин (и друг.); Б) Мистические анархисты: Георгий Чулков; В) "Махаевцы": А. Вольский и друг.; Г) Религиозные анархисты: Л. Толстой, В. Чертков.

II. Социалистическое течение: А) социалисты этико-социалистической школы: Н. Михайловский, Вл. Короленко, Южаков, Иванов-Разумник, Мякотин, Пешехонов, Тан, Е. Рубакин (всего указано 46 писателей этой одной группы!!); Б) народники-социалисты: Слонимский (еврей); В) социалисты марксистской школы, и в них 1) меньшевики и среди них "бундисты" Гейман, В. Медем; 2) большевики; 3) "беззаглавцы" (sic!!!): В. Богучарский, Е.Кускова (еще немного, штук шесть); 4) государственный социалист (академик) И. Янжул.

III. Либеральные течения (без числа). В нем: в) беспартийные демократы: А. Кони и Кугель (homo novus): г) буржуазные либералы: Чичерин, Нотович и Д. Шипов; д) идеалисты: З. Гиппиус, Д. Мережковский.

IV. Умеренно-консервативные и реакционные течения: "Группа эта не выдвинула из своей среды, как известно, ни одного мало-мальски выдающегося таланта: В. Герье, В.Буренин, Т. Локоть, М. Меньшиков; в) аграрии: Ермолов, бюрократ; г) реакционеры: ген. Батьянов, А. Р. Васильев (бюрократ, славянофил), ген. Куропаткин, Неплюев (сектант), Вл. Саблер (об. прок. Синода), В. Розанов, И. Сергиев Кронштадтский".

Если вы скажете, что это такая яичница, какой не видал свет, то ведь ее все-таки придется скушать! Суть не в материале, а в том, что будет болеть живот. И он будет болеть у всей России, ибо, поистине, "без Рубакина не обойдешься". Вот все эти Киреевские, Аксаковы, Рачинские парили в воздухе, махали крыльями: к ним подполз незаметно червячок, "всего только Рубакин, послушный своей мамаше", и "испортил им все блюда", "смешал всем им карты", усадив Аксакова с кн. Мещерским, Иоанна Кронштадтского с Куропаткиным.

Вы скажете, вся Россия скажет: "чепуха"! Но ведь и о "столоначальнике" вся Россия говорила: "взяточник", а император Николай вздохнул: "да, но он управляет Россией". А Рубакин со своей "яичницей" – хотите вы или не хотите а влез в "управление литературой". И никаких средств его оттуда выкурить. "Люблю мамашу": против этого сам Коковцов скажет: "пас".

Разве бы на него напустить Распутина? Говорят, всемогущий человек? Не знаю, что с ним делать.

*

* *

"Мы – глупенькие, да! Но мы будем управлять миром": на этом сошлись Мякотин и "махаевцы". Ничего не поделаешь. Кто же копает землю?

Конечно, не орлы. Социал-демократы съедят всех трудолюбием. "Маленькие. Строим библиотечки. Кладем книжки на полку; пусть там сочиняют что угодно, но – класть будем мы, и этим определим все. Акакии Акакиевичи, говорите? Пусть: пришло царство Акакия Акакиевича, пришло царство смирения, простоты, недалекости. После стольких веков, когда Акакия Акакиевича все угнетали, все над ним смеялись, все на него плевали, – пришел, наконец, великий христианский час, когда Акакий Акакиевич может сам на всех плюнуть".

Вот вам и "титулярный советник": получите "Среди книг" – "вы меня Шекспиром не удивите, и генералом Курловым не испугаете: Шекспира я зачеркну, т. е. просто пропущу его, как пропустил же рубрики: "церковь", "христианство"; а генер. Курлова даже помещу среди черносотенцев: и цензура промолчит... Я неуязвим: "Люблю мамашу. Не Шекспир, а мамаша". Ничего не поделаешь. Он христианин. Мне кажется нередко, что в социал-демократии поднялась ожидаемая и зловещая "заключительная глава христианства". "Последние да будут первыми". Поднялось все убогое, поднялось с невероятной силой! Что-то подспудное дает ему силу, и часто думается, не "Христос" ли это, – не Белый Христос, в лучах и озарении, Которого мы любим и весь мир поклонился Ему; а тот тусклый, без лучей, "Христос", Который за ним стоит и указал калекам придти в мир и завладеть миром, – калекам и больным, худоумным и худородным; и, словом, который сломил гордость и аристократизм мира. Увы, – ведь это тоже есть в Евангелии! И за всю ту сладость, которую XX веков человечество пило от христианства, оно "на остаточек" вынуждено будет выпить вот и эту черную жижицу.

Может быть это и не так. Путается ум. Гадаешь и не умеешь разгадать: да отчего пошлое, отчего именно убогое и бессильное лезет к власти, силе и положению? И никто не может его одолеть, удержать, противиться? "Тут что-то подспудное, темное, всемирное...", – бормочешь, хватаясь за голову...

В. Розанов

"Новое время" 11/24 фев. 1912. No 12901.

БОГ И СМЕРТНЫЕ

– Минута, которая прошла, друг мой, – никогда не возвратится...

– Как "не возвратится"?

– И то, что ты сделал в эту минуту, – никогда не поправится.

– Как "не поправится"?

– Во вне не только наша жизнь воистину есть "одна", и мы приведены в нее для некоторого испытания, – и второго испытания не нужно и не будет, – но каждая минута есть только "эта одна минута", из которой на нас посмотрела Вечность...

Посмотрела. Заметила. И смежила око, – о, какое умаление ей своей единственности, – никогда не взглянет на нас и мы сами никогда не увидим Его.

– Бойся Вечности.

– Это и значит – бойся каждой минуты.

В. В. Розанов

29.5.1914.

Профессора совершенно не понимают, что такое государство. И именно профессора государственного права.

Что такое царство "наша Россия".

И не понимая, естественно, не могут объяснить студентам.

Им кажется, что "государство" есть что-то не очень заметное, лежащее между двумя колоссальными величинами – Блюнчли и Робертом Молем. Если прибавить сюда "мнения древних", тогда напр. Россия совершенно зажимается в такой темный угол, что профессорский глаз не может даже различить ее. На этом глазу монокль и сам одет во фрак министерства народного просвещения.

Он и это знает, т.е. про фрак министерства, но как будто забывает, когда открывает страницы Блюнчли:

Нет. Сладко. Еще перечту...

В свою очередь государство довольно равнодушно выплачивает ему жалованье (соглашаюсь – недостаточное) и тоже не замечает его. Чуть "что", – сажает в полицию.

Но та величественность, с которой они не замечают друг друга, хотя с виду как будто и занимаются друг другом – поразительна.

Кто же из них прав, отечество или "верноподданный"?

Названный "верноподданным" профессор ужасно бы сморщился:

– Ничего подобного.

И действительно он есть гражданин republicae litterarum или des beaux-arts et belles lettres.

Он – беллетрист, и поэтому ничего не понимает.

Если бы ему предложить прокопать канаву от Петербурга до Царского Села так, для моциона, с одной стороны, и для пользы службы (чиновный термин) с другой, то он ус..... бы. Между тем это просто "не нужно" для России.

И если бы всем профессорам предложить выкопать еще "Ладожский канал", по примеру работников Петра Великого, то они все бы подавились землей, захлебнулись водой, а вместо "канала" просто бы изрыли землю, испортили ее бессильными ямами на несколько верст, за что их пришлось бы еще пороть, а не платить за работу. "Работы" – никакой нет, – и это открыло бы для "профессоров", что "государство" есть вовсе не то, о чем писали Блюнчли и Р. Моль, а – великий работник.

Государство – работник. Вот открытие.

Государство есть рабочая сила такой неизмеримости, что ее совершенно невозможно заметить. Как бедному человеку невозможно же заметить "планету Земля". Он "Землю" знает как свой огород и что она "черна" и ее "пашут". Знает "Землю", когда на нее совершает купчую крепость. Но "планета": нужно было родиться Копернику, чтобы "открыть планету Землю", через хитрейшие умозаключения и самые отдаленные аналогии.

Он трудился, как я, открывая сейчас "наше отечество".

Вернемся к профессору.

И – самому глупому проф. государственного права, которому неосторожно поручили читать самую трудную науку. Науку о неощутимых и невидимых вещах. Он если бы был "настоящий", то, сев на кафедру перед студентами, собравшимися в числе 200 слушать его, должен был бы начать так:

– Как я глуп.

И 10 минут молчания. Полного. Потом, подняв глаза, вторая пауза мысли:

– Господа. Какие вы дураки.

Вот.

Первый шаг к познанию моего отечества заключается в том, чтобы изничтожиться. "Отечества" не видно, пока видно "я". И труднейший шаг в открытии дела заключается в освобождении "я", в употреблении таких приемов мысли и способов оказывания, чтобы "я" сделалось фиктивно. Только тогда "он" и "они" (студенты и профессор, всякие читатели и слушатели) перестанут чувствовать вес свой, свое "имя", свое "все" – они подойдут к возможности "открытия отечества".

Еще 10 минут паузы. Лектор раскрывает рот:

– Задача. Шел поезд с хлебом. Один вагон, последний, оторвался и разбился. Из деревни выбежал мужик, и видя, что из одного мешка через рванину высыпалась мука, подбежал и схватил в обе руки по горсти муки. Но испугался, не воровство ли это. Торопясь убежать, он запнулся, руки разжались и мука просыпалась. Прибежал домой. Хозяйка спрашивает:

– "Что принес?" – Он показал запачканные в муке руки и сказал горестно:

– Только.

Вот, господа, – продолжал мудрый профессор: – мы с вами и есть такое "только" в отношении того, с чем я обязан вас познакомить, но у меня нет никаких средств вас познакомить. И я ищу средств, как бы вам дать хоть пощупать...

Пощупать "земную атмосферу", пощупать "планету"...

– Трудно, но попробую: всеми двухстами человек отправляйтесь на Николаевский вокзал и спросите: 201 билет до Москвы поезд 3 часа 30 минут дня.

И уходит. Студенты, конечно, послали одного, который спросил, что надо, но ему ответили, что есть поезд в 7 часов дня и в 11 часов утра. С этим ответом он явился на лекцию того же профессора "в следующий раз".

– Купили?

– Нет. Потому что поезда идут в другое время.

Профессор:

– Это я знал. Но не может же свободная личность человека уступить мертвому правилу. И – притом составленному каким-нибудь темным чиновником, так как расписания поездов составляются не министром. Вы, однако, сделали неосмотрительность при исполнении моего поручения. Предлагаю вам в числе двухсот человек отправиться на вокзал и заявить, что университетский коллектив, притом руководимый профессором с европейскою репутацией, просит и наконец требует отправить поезд в 3 часа 30 минут, – что, негласно сказать, вполне возможно для дороги: так как между 11 утра и 7 часами дня пустое незанятое время.

Идут. Требуют. И кассир на них не обращает никакого внимания. А когда они "подняли историю и шум", пришли служители и "очистили от них станцию".

В университете ропот. Собирается совет. И все выражают негодование на косность и невнимание к требованиям общества зазнавшейся бюрократии.

Решают обратиться к министру от лица университета: но министр, получив бумагу, "кладет ее под сукно".

Есть одно средство "подать поезд не вовремя": обратиться на Высочайшее Имя. Если Государь прикажет, поезд будет подан не вовремя.

Государь может "обратить среду на пятницу" и сделать "в один день то, чего ни в какой день не бывает". Он так и пишет: "быть по сему". Он творит "бытие в государстве"... "Бытие" в том чудовищном поезде с мукою, от которого попользовался было мужик, но неудачно. Профессора, сознавая, что они такие "мужики" с запачканными в муке руками, почему-то сробели при имени "Государя" и не решились его беспокоить.

Не решились его "просить" и "изложить свои мысли". Хотя бы, казалось, отчего же кого бы то ни было не "просить" и перед кем бы то ни было не "излагать мыслей". "Мы – Шиллеры, и песнь свободна".

Но шиллеры вдруг заробели. Не понимая сами, не давая сами отчета "почему". Встретилась какая-то "тяга земли"... И все прижались к земле. Нет всех прижало к земле.

"Планетное явление".

Люди, студенты и профессор, которые всю жизнь свою имели только "частные отношения", "копали каждый свой огород", – при мысли и нужде "попросить Государя" перешли в другую атмосферу существования, где, оказалось, не умеют дышать, действовать, говорить. Как бы речная рыба, с саженью воды над собою, попала на "верстовую глубину" океана, – и ее просто раздавило давлением воды; или как если бы крот попал в верхний слой атмосферы, где просто задохся.

И умер. Умерли рыба и крот. Так умирает каждый человек, и Блюнчли и Моль, – и даже "чуть было не умерли" Платон и Аристотель (около Александра Македонского и Диона Сиракузского), становясь спиною и закутываясь ночью около железного рельса, где "проходит поезд с мукой"...

Это – Ньютон, "если бы он стал" (или мог стать) на пути движения планеты. Планета бы раздавила Ньютона, "который все понимает", без жалости, без вздоха.

Ничего.

Вот "отечество". Мы все для него – "ничего". Целое поколение, напр. наше поколение, т. е. уже не только "большинство голосов", но все голоса – может быть просто "пожертвовано". Ибо "Отечество" есть все уже умершие – "как бы еще живые", и все имеющие родиться – "как бы уже родившиеся и распоряжающиеся". Государь страшен и "совсем не нам", потому что он один и исключительно смотрит на вещи не с точки зрения "нашего поколения", но всех поколений Отечества, и бывших и будущих... у него есть что-то или скрыто в нем. Что-то есть "подземное", – а "современного" нет ничего и не должно быть.

Поэтому самые помыслы о Государе и все слова и речи о Нем не могут быть верны по совершенному несоответствию "верноподданного", каким не может не быть историк, – с "Государем"... Все речи и все истории, включительно до Тита Ливия и Карамзина, написаны "мелким шрифтом", и не выражают сути дела. Суть дела и суть царства и государства суть некоторый ноумен во времени (терминология Канта), совершенно непознаваемый и о котором все науки юридического факультета – мелочь, вздор. Мелкий вздор, недостойный чтения и внимания. Некоторые чувства о нем выражает мужик, когда, "сняв шапку", крестится и говорит "храни Его Господь", когда прошел царский поезд, и вслед поезду. Но это чувство и жест, а не мысль. "Мысли" никакой о Государе и царстве не может быть, по несоизмеримости пытающегося размышлять с предметом. Отношение наше к этому – именно жест и чувство.

– Сказали "умри", и – умри.

– Сказали "живи", – живи.

– Иди и воюй...

– Сиди и смирись...

Вот.

[неразб.]

И мы их исполняем. Мы "верноподданные".

Есть особая тайна, "тайна царева", которая совершенно никому не рассказана и никогда не будет рассказана, ибо уже с рождения, как бы "a priori" (терминология Канта) царю [неразб.] то, что "под глазом его все умаляется" до пыли, до мелочи, до "преходящего" и "ненужного", и взгляд этот имеет соотношение только "с границами вещи", с тем, что лежит "за нашим поколением", далеко впереди его и далеко позади его.

Вечность.

Царь.

Отечество. Мы же мгновенны, и был же "мгновенен" даже

Аристотель и Платон, как "бытие", как "лицо" и "человек". Мысли их вечны. Но это – мысли. "Алгебра" не то, что "алгебраист". Алгебраист есть учитель, коллежский советник и чиновник министерства просвещения. Ничто. И "мысли Платона" суть вечность: но сам Платон был "афинянин как и все тогда", отчего едва не погиб около Диона. Суть и особенность "Царя" и "Отечества" что это уже не мысли или воображение, не поэзия или драма, а – бытие.

"Бытие". "Книга Бытия", с которой начались вообще книги...

Замечательно, что Государи не могут, кроме окончательно неудачных и до некоторой степени "бездельных", как Марк Аврелий, – или как Цезарь, который "пока еще не был государем", а только рвался к нему, или если "настоящий" и [неразб. – м. б. "пишет"] – то нечто вовсе постороннее государствованию и не о себе и душе своей (Екатерина в комедиях и развлечениях русскою историей).

Почему бы? Ведь так приятно писать. Могли бы уделить два часа отдыха на писание. Это не случается оттого, что Государь не может смутно не чувствовать, что заключенное в сердце его ("тайна царева") вообще не рассказуемо, не объяснимо, не выразимо. Как мы можем выразить "отношение к Отечеству" жестами, так Государь может выразить "суть себя" жестами же, поступками.

Бытие.

Вот его область. Великое "быть по сему". Мне хочется сказать то, чего я не умею объяснить, что в "быть по сему" никогда не может заключиться ошибки, хотя бы "быть по сему" иногда не удалось, повяло от горечи и несчастья (несчастная война).

Позвольте: и Бог "хочет спастись всему роду человеческому", а не удается. И Христу "не удалось". "Не удалось" вообще не значит "не истинно", или "дурно". "Мир во зле лежит": и удача часто есть именно зло и ложь. "Кабак" всегда в удаче, а в церкви "редко молятся". Царь есть часто носитель великих неудач, т. е. корифей великих хоров трагедий: и мы должны кидаться вслед за ним во всякую трагедию с мыслью, что "погибнем", но "за лучшее". Царь – всегда за лучшее. Вот его суть и подвиг. Царь (и это есть чудо истории) никогда не может быть за низкое, мелочное, неблагородное. Он совершенно не плывет "в том море" (приблизительно – Азовское море), где мы вот плаваем, ибо у него самая суть – океаническая, дальновидная, дальнозоркая. "Все измерения ума и сердца другие". Все "не по нашим мотивам". Не по расчету корысти и прочее. Бисмарк, приписывая себе "так много", и Вильгельму "так мало", мучительно ошибался. Ибо очень вероятно (еще суд истории не [неразб.]) что его "железная империя" вовсе ни для чего не нужна и "новая Германия" вредна в сущности самой Германии. Он "не ошибался", как купец, как ремесленник, а Вильгельм, который конечно "этого сапога" не мог бы так сшить хорошо, как Бисмарк, – без последнего процарствовал бы скромнее, но благороднее и для всего человечества и самой Германии – благотворнее. Также Наполеон – "выскочка" со своими европейскими делами только испортил и искорежил полвека и все лицо Европы избезобразил: чего не сделали бы les rois s'amusant, просто очень мило влюблявшиеся и игравшие "в фараона", о чем вспоминает бабушка в "Пиковой даме" Пушкина. Нужно заметить, что уже министры – дельцы типа Ришелье, Мазарини и Кольбера, с трудами которых Токвиль, Тэн (да и очевидно) связывали французскую революцию и Наполеона, – будучи весьма "удачными в делах", явили собою что-то в роде "буржуа в порфире", играя роль "короля без порфиры". Да, они были удачны. Но в них не было великого царственного духа, вот этого "благородства в безгрешности", которое составляет суть царя. Какая была их цель и задача? Сделать королевскую власть безграничной. Для чего? На этот-то роковой вопрос они не могли бы ничего ответить, кроме идиотического "так хочу". Но это монгольский ответ, а не священное царское "быть по сему". Они сожрали Францию, чтобы у короля было огромное брюхо: вещь уродливая по существу и вещь ни для чего не нужная. "С таким брюхом" король просто лопнул во время революции, – а Франция стала разваливаться и умирать, потому что она была сожрана и превратилась в "г....". Вот. Чего не могло случиться, если бы короли "играли в фараона" и влюблялись. Суть и тайна царя в значительной степени заключается в том, что он просто делает "хорошую погоду"; делает эту чудную и божественную вещь, столь всем нужную. Суть "царя" в значительной степени сливается с сутью "мужика", как он дан от Рюрика до теперь и символизирует весь русский период. Отчего же связь "мужика" и "царя" и их взаимное понимание или вернее чувство. Мужику нужна "хорошая погода", и царь изводит из себя "хорошую погоду": тем, что не торопится и не нагоняет облачков. И Ришелье, и Мазарини, и Кольбер нагнали целую тучу "облачков" и испортили погоду Франции. Они улучшали только по-видимому, как купцы в торговле и как ремесленники в ремесле, но – не как цари в царстве. Они не были благородны; а это есть ноумен царя. Они не были великодушны, – именно они не были великодушны к дворянству, рыцарству, духовенству, церкви, и возбудили ту злобу, и ответное невеликодушие, которое разорвало короля в 1792 г. Вот. Таким образом (и это видно из объяснений Токвиля и Тэна) они лишь по-видимому "возвели в апофеоз" королевскую власть, а на самом деле уготовили ей эшафот. И через то, что вынули из нее ноумен, который есть благородство. Они так же погубили королевство, как церковь губят "пороки папства", общeе – духовенства. Пока церковь остается чиста – при всякой неумелости управления церковь стоит прочно, и пока царь есть просто "благородная и великодушная личность в центре всего" – царство благоденствует без всяких особенных дел и событий. Ю-ань-Шикай и младотурки свалили империю богдыханов и султанов: но ничего не смогли и вероятно ничего не смогут они сделать, как превратить одно царство и другое царство в "биржу с маклерами" и в "окружной суд с адвокатами". Но это не царево, а биржа и адвокатское сословие. Т. е. они просто уничтожили Китай, зачеркнули Китай, и – тоже Турцию, отнюдь их во что-то не "преобразовав". Никакого преобразования, а уничтожение и смерть. Все по чину "Фигаро", – как сказал великий Бомарше в своей комедии, дух французской революции – Фигаро-цирюльник. Сто собравшихся цирюльников зарезали короля и объявили себя "народом". Король, будучи ноуменом и святой вещью, вместе с тем "нераздельно и неслиянно" являет физического человека трех аршин росту и 47-ми лет, которого может терзать цирюльник и особенно сто цирюльников. Но зарезав, они ничего далее не могут сделать, кроме этого голого уничтожения и зачеркивания. Не могут построить царства. "Франции не вышло", как, конечно, "не выйдет и Китая и Турции" – из революции Ю-ань-Шикая и младотурок. Это адвокаты. И могут завести только "окружной суд" с претензиями "быть царством", что и являют собою теперешняя Франция и будущие Китай и Турция... Может быть – теперешняя Япония, несмотря на блеск мишуры. Даже – наверное и Япония, которой некуда идти, со времени преобразования в Европу. "Вернуться к язычеству" она не может, "принять христианство" – ей нечем, и она застрянет где-нибудь в нигилизме, "ни туда, ни сюда". Это разрушение, а не прогресс.