Текст книги "Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники."

Автор книги: Василий Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Н. В. Гоголь – матери

Пб., 19 сентября 1831 г.

Поздравляю вас, бесценная и несравненная маминька, с радостным днем вашего ангела; желаю вам провесть его в полном удовольствии. Очень жалею, что не могу прислать вам хорошего подарка. Но вы и в безделице видите мою сыновнюю любовь к вам, и потому я прошу вас принять эту небольшую книжку. [Первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки». [Она есть плод отдохновения и досужих часов от трудов моих. Она понравилась здесь всем, начиная от государыни [Александра Федоровна, жена Николая I.] надеюсь, что и вам также принесет она сколько-нибудь удовольствия, и тогда я уже буду счастлив. Будьте здоровы и веселы, и считайте все дни не иначе, как именинами, в которые должны находиться всегда в веселом расположении духа…

«Письма», I, стр. 190.

Н. В. ГОГОЛЬ – СЕСТРЕ М. В. ГОГОЛЬ

[Марья Вас. Гоголь (1811–1844) – старшая сестра Гоголя, по мужу Трушковская (замужем с 1832 по 1836 г.).]

19 сентября 1831 г.

Поздравляю тебя, моя милая сестрица, с радостным для нас обоих днем, и желаю тебе также быть здоровою и веселою. У меня есть к тебе просьба. Ты помнишь, милая, ты так хорошо было начала собирать малороссийские сказки и песни и, к сожалению, прекратила. Нельзя ли возобновить это? Мне оно необходимо нужно. Еще прошу я здесь же маминьку, если попадутся где старинные костюмы малороссийские, собирать все для меня. Если владельцы будут требовать за них дорого, пишите ко мне, я постараюсь собрать и выслать нужные деньги. Я помню очень хорошо, что один раз в церкви нашей мы все видели одну девушку в старинном платье. Она, верно, продаст его. Если встретите где-нибудь у мужика старинную шапку или платье, отличающееся чем-нибудь необыкновенным, хотя бы даже оно было изорванное, приобретайте. Также нынешний мужской и женский костюм, только хороший и новый. Все это складывайте в один сундук или чемодан и при случае, когда встретится оказия, можете переслать ко мне. Но, так как это не к спеху, то вам будет довольно времени для собирания. А сказки, песни, происшествия можете посылать в письмах или небольших посылках. [Гоголь приступает к подготовке второй части «Вечеров».]

«Письма», I, стр. 190.

Н. В. Гоголь – А. С. Данилевскому

Пб., 2 ноября 1831 г.

…Порося мое давно уже вышло в свет. Один экземпляр послал я к тебе в Сорочинцы. Теперь, я думаю, Василий Иванович [В. И. Черныш – отчим А. С. Данилевского. ] совокупно с любезным зятем Егором Львовичем [Егор Львович Лаппо-Данилевский – муж сестры А. С. Данилевского. ] его почитывают. Однако ж, на всякий случай, посылаю тебе еще один. Оно успело уже заслужить

 
………славы дань,
Кривые толки, шум и брань
 

[Из 1-й главы «Евгения Онегина».]

…Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе. Стало быть, не был свидетелем времен терроризма, бывших в столице. [Июньский холерный бунт, усмиренный вооруженной силой. ] Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. [На самом деле, живя в Павловске, Гоголь вряд ли мог так часто видеться с Пушкиным и Жуковским. ] О если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей! У Пушкина повесть, октавами писанная, «Кухарка», [ «Домик в Коломне». [в которой вся Коломна и петербургская природа живая. Кроме того, сказки русские народные – не то, что «Руслан и Людмила», но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами, и прелесть невообразимая! [ «Сказка о попе и работнике его Балде». ] У Жуковского тоже русские народные сказки, одни экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами, и чудное дело! – Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт, и уже чисто русский; ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! они на днях выйдут.

«Письма», I, стр. 195–196.

Н. В. Гоголь – А. С. Данилевскому

Пб., 1 генваря 1832 г.

…Поэтическая часть твоего письма удивительно хороша, но прозаическая довольно в плохом положении. Кто это кавказское солнце? Почему оно именно один только Кавказ освещает, а весь мир оставляет в тени, и каким образом ваша милость сделалась фокусом зажигательного стекла, то есть, привлекла на себя все лучи его? За такую точность ты меня назовешь бухгалтерскою книгою или иным чем; но сам посуди: если не прикрепить красавицу к земле, то черты ее будут слишком воздушны, неопределенно-общи и потому бесхарактерны.

Посылаю тебе все, что только можно было скоро достать: [Речь идет об альманахах на 1832 год. «Северные Цветы» – альманах Дельвига (см. выше); «Альциона» – бар. Егора Фед. Розена (1800–1860); «Невский Альманах» – Егора Вас. Аладьина (1796–1860). ] Северные Цветы и Альциону. «Невский Альманах» еще не вышел, да вряд ли в нем будет что-нибудь путное. Галстуков черных не носят; вместо них употребляют синие. Я бы тебе охотно выслал его, но сижу теперь болен и не выхожу никуда. Духи же, я думаю, сам ты знаешь, принадлежат к жидкостям, а жидкостей на почте не принимают. После постараюсь тебе и другое прислать, теперь же не хочу задерживать письма. Притом же Северные Цветы, может быть, на первый раз приведут в забвение неисправность в прочем. Тут ты найдешь Языкова так прелестным, как еще никогда, – Пушкина чудную пиесу «Моцарт и Салиери», в которой, кроме яркого поэтического создания, такое высокое драматическое искусство, картинного Делибаша, и всё, что ни есть его, чудесно! [Кроме упомянутого – Дорожные жалобы, Эхо, Анчар, Бесы, Царскосельская статуя, Отрок, Рифма, Труд. ] – Жуковского «Змия». [ «Сражение со змием» – из Шиллера. ] Сюда затесалась и Красненького [Н. Я. Прокопович. ] «Полночь».

Письма твоего, писанного из Лубен, в котором ты описываешь приезд свой домой, я, к величайшему сожалению, не получал. Проклятые почты! Незадолго до твоего я получил письмо от Василия Ивановича, в котором он извещает меня, что книги, посланные мною тебе в Семереньки, он получил. Неизлишним почитаю при сем привесть его слова, сказанные в похвалу моей книги:

«Если выдадите еще книгу в свет „Вечера“, то пришлите для любопытства и прочету. Мы весьма знаем, что присланная вами книга есть сочинение ваше. Это есть прекраснейшее дело, благороднейшее занятие. Я читал и рекомендацию ей от Булгарина в „Северной Пчеле“ очень с хорошей стороны и к поощрению сочинителя. Это видеть приятно». [Булгарин поместил в №№ 219–220 «Северной Пчелы» очень сочувственную рецензию на «Вечера», которые приравнивал по «пергаментной простоте» к Борису Годунову.]

Видишь, какой я хвастун! Читал ли ты новые баллады Жуковского? Что за прелесть! Они вышли в двух частях вместе с старыми и стоят очень не дорого: десять рублей…

«Письма», I, стр. 199–201.

Н. В. Гоголь – А. С. Данилевскому

Пб., 30 марта 1832 г.

…Теперь несколько слов о твоем письме. С какой ты стати начал говорить о шутках, которыми будто бы было наполнено мое письмо? и что ты нашел бессмысленного в том, что я писал к тебе, что ты говоришь только о поэтической стороне, не упоминая о прозаической? Ты не понимаешь, что значит поэтическая сторона. Поэтическая сторона: «Она несравненная, единственная» и проч. Прозаическая: «Она Анна Андреевна такая-то». Поэтическая: Она принадлежит мне, ее душа – моя. Прозаическая: Нет ли каких препятствий в том, чтоб она принадлежала мне не только душою, но и телом, и всем, одним словом – ensemble? [Всецело. ] Прекрасна, пламенна, томительна и ничем неизъяснима любовь до брака; но тот только показал один порыв, одну попытку к любви, кто любил до брака. Эта любовь не полна; она только, начало, мгновенный, но зато сильный и свирепый энтузиазм, потрясающий надолго весь организм человека. Но вторая часть, или лучше сказать, самая книга – потому что первая только предуведомление к ней – спокойна и целое море тихих наслаждений, которых с каждым днем открывается более и более, и тем с большим наслаждением изумляешься им, что они казались совершенно незаметными и обыкновенными. Это художник, влюбленный в произведение великого мастера, с которого уже он никогда не отрывает глаз своих и каждый день открывает в нем новые и новые очаровательные и полные обширного гения черты, изумляясь сам себе, что он не мог их увидать прежде. Любовь до брака – стихи Языкова: они эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами. Но после брака любовь – это поэзия Пушкина: она не вдруг обхватит нас, но чем более вглядываешься в нее, тем она более открывается, развертывается и наконец превращается в величавый и обширный океан, в который чем более вглядываешься, тем он кажется необъятнее, и тогда самые стихи Языкова кажутся только частию, небольшою рекою, впадающею в этот океан. Видишь, как я прекрасно рассказываю! О, с меня бы был славный романист, если бы я стал писать романы! Впрочем, это самое я докажу тебе примером, ибо без примера никакое доказательство – не доказательство, и древние очень хорошо делали, что помещали его во всякую хрию. Ты, я думаю, уже прочел «Ивана Федоровича Шпоньку». Он до брака удивительно как похож на стихи Языкова, между тем как после брака сделается совершенно поэзией Пушкина.

Хочешь ли ты знать, что делается у нас в этом водяном городе? Приехал Возвышенный с паном Плáтоном и Пеликаном. [Н. В. Кукольник с братом; Пеликан – фамилия доктора. ] – Вся эта труппа пробудет здесь до мая, а может быть, и долее. Возвышенный всё тот же; трагедии его всё те же. «Тасс» его, которого он написал уже в шестой раз, необыкновенно толст, занимает четверть стопы бумаги. [ «Торквато Тассо» – драма Кукольника (1832 г.). ] Характеры все необыкновенно благородны, полны самоотверженья, и, вдобавок, выведен на сцену мальчишка 13 лет, поэт и влюбленный в Тасса по уши. А сравненьями играет, как мячиками; небо, землю и ад потрясает, будто перышко. Довольно, что прежние: «губы посинели у него цветом моря», или: «тростник шепчет, как шепчут в мраке цепи» – ничто против нынешних. Пушкина всё по-прежнему не любит; Борис Годунов ему не нравится…

«Письма», I, c. 210–211.

Из дневника А. В. Никитенко

[Ал-др Вас. Никитенко (1804–1877) – профессор Петербургского университета и цензор.]

22 апреля 1832 г.

…Был на вечере у Гоголя-Яновского, автора весьма приятных, особенно для малороссиянина, «Повестей пасичника Рудого Панька». Это молодой человек лет 26, приятной наружности. В физиономии его, однако, доля лукавства, которое возбуждает к нему недоверие.

У него застал я человек до десяти малороссиян, всё почти воспитанников нежинской гимназии. Между ними никого замечательного. Романович. [В. И. Любич-Романович (см. выше). ] правда, не без дарований, но, вспыхнув маленьким огоньком, он уже быстро гаснет.

Никитенко, стр. 222.

Из воспоминаний П. В. Анненкова

[Пав. Вас. Анненков (1813–1887) – мемуарист и критик, издатель сочинений Пушкина и первый его биограф. Здесь и ниже приводятся выдержки из его статьи «Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 г». Новейшее издание 1928 г. («Academia») – с предисловием Н. К. Пиксанова, со вступит. статьей и примечаниями Б. М. Эйхенбаума.]

…Гоголь жил на Малой Морской, в доме Лепена, на дворе, в двух небольших комнатах, и я живо помню темную лестницу квартиры, маленькую переднюю с перегородкой, небольшую спальню, где он разливал чай своим гостям, и другую комнату, попросторнее, с простым диваном у стены, большим столом у окна, заваленным книгами, и письменным бюро возле него. В первый раз, как я попал на один из чайных вечеров его, он стоял у самовара и только сказал мне: «Вот, вы как раз поспели». В числе гостей был у него пожилой человек, рассказывавший о привычках сумасшедших, строгой, почти логической последовательности, замечаемой в развитии нелепых их идей. Гоголь подсел к нему, внимательно слушал его повествование, и когда один из приятелей стал звать всех по домам, возразил, намекая на своего посетителя: «Ты ступай… Они уже знают свой час и, когда надобно, уйдут»… Большая часть материалов, собранных из рассказов пожилого человека, употреблена была Гоголем потом в «Записках сумасшедшего». Часто потом случалось мне сидеть и в этой скромной чайной, и в зале. Гоголь собирал тогда английские кипсеки с видами Греции, Индии, Персии и пр., той известной тонкой работы на стали, где главный эффект составляют необычайная обделка гравюры и резкие противоположности света с тенью. Он любил показывать дорогие альманахи, из которых, между прочим, почерпал свои поэтические воззрения на архитектуру различных народов и на их художественные требования. Степенный, всегда серьезный Яким состоял тогда в должности его камердинера. Гоголь обращался с ним совершенно патриархально, говоря ему иногда: «Я тебе рожу побью», что не мешало Якиму постоянно грубить хозяину, а хозяину заботиться о существенных его пользах и наконец устроить ему покойную будущность. Сохраняя практический оттенок во всех обстоятельствах жизни, Гоголь простер свою предусмотрительность до того, что раз, отъезжая по делам в Москву, сам расчертил пол своей квартиры на клетки, купил красок и, спасая Якима от вредной праздности, заставил его изобразить довольно затейливый паркет на полу во время своего отсутствия. Приятели сходились также друг у друга на чайные вечера, где всякий очередной хозяин старался превзойти другого разнообразием, выбором и изяществом кренделей, прибавляя всегда, что они куплены на вес золота. Гоголь был в этих случаях строгий, нелицеприятный судья и оценщик. На этих сходках царствовала веселость, бойкая насмешка над низостью и лицемерием, которой журнальные, литературные и всякие другие анекдоты служили пищей, но особенно любил Гоголь составлять куплеты и песни на общих знакомых.

Анненков. («Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года», стр. 54–55).

Новые замыслы

М. П. Погодин[1]1
  Мих. Петр. Погодин (1800–1875) – беллетрист и историк, впоследствии – издатель «Москвитянина». Гоголь познакомился с ним, проезжая через Москву летом 1832 г. С этих пор начинается их дружба, позже сменившаяся охлаждением.


[Закрыть] – С. П. Шевыреву[2]2
  Ст. Петр. Шевырев (1806–1864) – поэт и историк литературы, проф. Моск. университета; вместе с Погодиным был представителем правого крыла славянофильства. С Гоголем познакомился и близко сошелся позже.


[Закрыть]

30 июня 1832 г.

…Нов[остей] лит[ературных] писать не хочется: скоро приедешь. Гоголь-Яновский написал две части повестей малорос[сийских] волшебных – много прекрасного. – Он здесь…

Рукописи ПБЛ (ср. «Русс. Архив», 1882).

Из воспоминаний С. Т. Аксакова

[Серг. Тим. Аксаков (1791–1859) – автор «Семейной хроники» (1856), в это время был цензором, в литературе же был известен в те годы больше как переводчик. Гоголя познакомил с ним Погодин. Воспоминания Аксакова о Гоголе («История моего знакомства с Гоголем») напечатаны впервые в газ. «Русь» 1880 г., полностью – в 1890 г. (в «Русс. Архиве» и отд.); в собрании сочинений – с пропусками. Позже напечатаны отдельно – в «Общедоступной библиотеке» тов-ва «Деятель» (без указ. года).]

…Через несколько дней, в продолжение которых я уже предупредил Загоскина, что Гоголь хочет с ним познакомиться и что я приведу его к нему, явился ко мне довольно рано Николай Васильевич. Я обратился к нему с искренними похвалами его Диканьке, но видно слова мои показались ему обыкновенными комплиментами, и он принял их очень сухо. Вообще, в нем было что-то отталкивавшее, не допускавшее меня до искреннего увлечения и излияния, к которым я способен до излишества. По его просьбе мы скоро пошли пешком к Загоскину. [Мих. Ник. Загоскин в 1832 г. был директором московских театров. ] Дорогой он удивил меня тем, что начал жаловаться на свои болезни, и сказал даже, что болен неизлечимо. Смотря на него изумленными и недоверчивыми глазами, потому что он казался здоровым, я спросил его: «Да чем же вы больны?» Он отвечал неопределенно и сказал, что причина болезни его находится в кишках. Говорили и о Загоскине. Гоголь хвалил его за веселость; но сказал, что он не то пишет, что следует, особенно для театра. Я легкомысленно возразил, что у нас писать не о чем, что в свете все так однообразно, гладко, прилично и пусто, что

 
…даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой!
 

[Из 7-й главы «Евгения Онегина».]

Но Гоголь посмотрел на меня как-то значительно и сказал, что «это неправда, что комизм кроется везде, что, живя посреди него, мы его не видим; но что если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же сами над собой будем валяться со смеху и будем дивиться, что прежде не замечали его». Может быть, он выразился не совсем такими словами, но мысль была точно та. Я был ею озадачен, особенно потому, что никак не ожидал ее услышать от Гоголя. Из последующих слов я заметил, что русская комедия его сильно занимала и что у него есть свой оригинальный на нее взгляд. Надобно сказать, что Загоскин, также давно прочитавший Диканьку и хваливший ее, в то же время не оценил ее вполне, а в описаниях украинской природы находил неестественность, напыщенность, восторженность молодого писателя; он находил везде неправильность языка, даже безграмотность. Последнее очень было забавно, потому что Загоскина нельзя было обвинить в большой грамотности. Он даже оскорблялся излишними, преувеличенными, по его мнению, нашими похвалами. Но по добродушию своему и по самолюбию человеческому ему приятно было, что превозносимый всеми Гоголь поспешил к нему приехать. Он принял его с отверстыми объятиями, с криком и похвалами; несколько раз принимался целовать Гоголя, потом кинулся обнимать меня, бил кулаком в спину, называл хомячком, сусликом, и пр., и пр.; одним словом, был вполне любезен по-своему. – Загоскин говорил без умолку о себе: о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг, о своих археологических трудах, о пребывании в чужих краях (он не был далее Данцига), о том, что он изъездил вдоль и поперек всю Русь и пр., и пр. Все знают, что это совершенный вздор и что ему искренно верил один Загоскин. Гоголь понял это сразу и говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру. Он обратился к шкафам с книгами… тут началась новая, а для меня уже старая история. Загоскин начал показывать и хвастаться книгами, потом табакерками и наконец шкатулками. Я сидел молча и забавлялся этой сценой. Но Гоголю она наскучила довольно скоро: он вдруг вынул часы, сказал, что ему пора итти и, обещав еще забежать как-нибудь, ушел. – «Ну что, – спросил я Загоскина, – как понравился тебе Гоголь?» – «Ах, какой милый, – закричал Загоскин, – милый, скромный, да какой, братец, умница!.» и пр., и пр., а Гоголь ничего не сказал, кроме самых обиходных, пошлых слов.

Соч. С. Т. Аксакова, т. III, стр. 305–307.

Н. В. Гоголь – И. И. Дмитриеву

[Ив. Ив. Дмитриев (1760–1837) – поэт карамзинской школы; с 1810 по 1814 г. был министром юстиции. Гоголь представился ему, проезжая через Москву в Васильевку.]

Васильевка, [июль?] 1832 г.

Милостивый государь Иван Иванович. Приехавши на место, я почел долгом писать к вам. Ваш ласковый прием и ваша доброта напечатлелись неизгладимо в моей памяти. Мне кажется, я вижу вас, нашего патриарха поэзии, в ту самую минуту, когда вы радушно протянули руку еще безызвестному и не доверяющему себе автору. С того времени мне показалось, что я подрос по крайней мере на вершок. Минувши заставу и оглянувшись на исчезающую Москву, я почувствовал грусть. Мысль, что всё прекрасное и радостное мгновенно, не оставляла меня до тех пор, пока не присоединилась к ней другая, что через три или четыре месяца я снова увижусь с вами. В дороге занимало меня одно только небо, которое, по мере приближения к югу, становилось синее и синее. Мне надоело серое, почти зеленое северное небо, так же как и те однообразно печальные сосны и ели, которые гнались за мною по пятам от Петербурга до Москвы. Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. [Гоголь мог иметь в виду «Деревню» Карамзина (1792 г.) и его же «Письмо сельского жителя» (1802 г.). Ник. Мих. Карамзин род. в 1766 г., умер в 1826 г. [Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню, так краски его ярки и сходны с здешней природой. Чего бы, казалось, недоставало этому краю! Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения: он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость… [Яркую картину мелкопоместного хозяйства 20–30 гг. дает недавно опубликованная переписка родителей Гоголя (С. Дурылин. «Из семейной хроники Гоголя». М., 1928). Независимо от биографических данных, возводится творчество Гоголя к мелкопоместному бытию в известной книге В. Переверзева «Творчество Гоголя» (1-е издание 1914 г.). ] Но я думаю, уже наскучил вам статистикой здешнего края.

Так как вы были столько снисходительно добры, что изъявили желание знать об обстоятельствах того, который, еще не видавши вас лично, питал к вам благоговейное уважение и привязался к вам всею душою, то скажу, что здоровье мое поправляется и, кажется, в лучшем состоянии, нежели в Москве. Совершенного же здоровья не надеюсь скоро дождаться. Позвольте, по крайней мере, пожелать вам, чтобы еще в продолжение нескольких лет вы не знали совершенно никаких болезней, чтобы горе не смело переступить через порог ваш. А я, упрашивая вас не переменять драгоценного вашего расположения ко мне, остаюсь с совершенным почтением и вечною признательностью вашего высокопревосходительства покорнейшим слугою

Николай Гоголь.