Текст книги "На вершинах знания (Русский оккультный роман, т. X)"

Автор книги: Василий Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Я приготовлю его изображение из воска и закляну его. Я приготовлю напиток, каплю которого вы прибавите к его питью. Имеете ли вы возможность и желание сделать это?

– Да.

– Он вас любил раньше?

– Нет… он был внимателен ко мне. Он любит другую, он – жених. Он меня не замечает, а раньше… Не знаю, любил ли, но ухаживал за мной.

– Я приготовлю ее изображение из воска и закляну ее. Я приготовлю пищу, которую вы передадите ей. Имеете ли вы возможность и желание сделать это?

– Да.

– Принесли ли вы ее изображение?

– Да.

– Подайте мне все, что вы принесли.

Барышня вынула из-за корсажа две маленькие фотографические карточки, потом порылась в своем ридикюле и, взяв оттуда небольшой пакетик, передала его вместе с карточками своему собеседнику. Он, в свою очередь, достал из стола изящную бонбоньерку с конфетами и, взяв принесенное девушкой, положил все вместе с бонбоньеркой на стол.

– Эти конфеты вы пошлете ей. Лучше понесите сами, чтобы они вернее попали по назначению. Снимите шляпу, бросьте боа и станьте у накрытого столика за моей спиной. Затем вы будете повторять за мной, про себя, те заклинания, которые я буду говорить.

Он взял из шкафа кубок с вином, две повязки, черную и розовую, поставил кубок вместе с черной повязкой на стол, а розовую надел на свою голову. Затем, взяв кусок воска, высоко поднял его над головой и произнес:

– Приди с твоего священного престола, о Адонаи, и да присоединится твоя великая сила к нашей воле!

– Венера, Амур и Астарот! Я вас заклинаю, всех трех служителей любви и всех ее наслаждений, известных нам и неизвестных! Я вас заклинаю Тем, Кто может все разрушить и все создать. Я вас заклинаю всеми именами Того, Кто ежедневно может вас уничтожить, – сделайте этот воск пригодным для моих целей! Возвеличьте его. Освятите его. Оживите его. О, Венера, Амур и Астарот! Преобразите его так, чтобы он получил необходимое достоинство, именем святейшего и всемогущего отца, Адонаи, чье царство бесконечно во веки веков!

Он тихо опустил воск на стол.

– И ты, великая звезда! Я заклинаю тебя, светлая, пламенеющая и влюбленная! Приветствую тебя, священную с востока, сиявшую подобием той, что явилась святому Леопарду, когда возносился он на небо. Я заклинаю тебя именем всемогущего Бога живого, чтобы ты шла, искрящаяся, за тем, кого я укажу, чтобы он был принужден исполнить мою волю. Слышишь ли ты меня, звезда? Воля моя та, чтобы страсть пламенеющая вселилась в его кости, плоть и кровь, и не мог бы жить он без рабы моей, здесь мне служащей и помогающей, для кого произношу я это великое заклинание!

Он, согрев воск, стал быстро-быстро лепить маленькую фигурку, беспрестанно взглядывая на карточку. Потом, когда фигурка была готова, он поставил ее на стол, простер над нею свою правую руку, а левую положил на голову девушки.

– О, ты, Ориан, царь Востока, чье царство безначально! О, Паион, царь Запада! О, Амаймон, великий царь, владыка берегов астрала! О, ты, Егин, царствующий в септантрионе! Я вас заклинаю с кротостью и покорностью и прошу и умоляю именем Того, кто сказал и исполнилось и создал все и святым именем Божиим… прошу и умоляю проникнуть и преобразить это слабое ваяние, чтобы исполнилось мое желание, именем святейшего и всемогущего Адонаи. И вы, друзья наслаждений и любовных утех! Я вас заклинаю, Сейль, Силь, Садид, слуги любви и начальники дружбы! Я вас заклинаю Тем, Кто вас создал, страшным Судным днем, Тем, Кто держит землю и пред Кем дрожит небо! Я вас заклинаю одушевить это изображение, этот знак, эту фигуру, да тот, кто увидит, тронет или возьмет ее – захочет эту девицу, мою рабу, служащую и помогающую мне, будет ласкать и обожать ее одну, презирая других, бросая всех, и его мысль и душа будет всегда с нею!

Он взял пакетик и всыпал содержимое его в бокал с вином.

– Жизнь, слушай! Смерть, говори! Ты, Хаспар, премудрый маг, принесший золото нашей Бедности, подай мне мудрость будущего, принеси мне драгоценный металл совета. И ты, Мельхиор, премудрый маг, гордый старец, принесший ладан Кротости, увлажь мою сухость, изгони мою низость, поддержи меня в падении. И ты, Балтазар, премудрый маг, ближайший ко мне, принесший мирру Чистоте! Ты любил до смерти царицу Савскую, – вдохни всемогущую страсть в мои чувства. А вы, в каких бы странах света как бы вы не назывались, я вас заклинаю, демоны любви! Я вас заклинаю, демоны, имеющие власть мучить сердца мужчин и женщин, я вас заклинаю Тем, Кто вас создал и может вас уничтожить, придите к этому питью и без замедления напитайте его настолько, чтобы оно имело силу принудить мужчину, которого захочет эта девица, моя раба, служащая и помогающая мне, к ее любви!

«Что же Фадлан? – подумал Моравский. – Что же он не действует? Кажется, пора, насколько я понимаю…»

Он с любопытством и вниманием продолжал наблюдать видение.

Теперь человек в маске быстро лепил из второго куска воска вторую статуэтку и пальцы его с лихорадочной поспешностью мяли и формовали мягкий воск.

Он поставил фигурку на стол. Моравский заметил, что его голову украшает уже не розовая, а черная повязка.

– Изгладь меня из книги жизни, о Сатана, впиши меня в книгу смерти! Я обещаю тебе жертвы, какие тебе нравятся. Я магически уничтожу каждый месяц, в твою двухнедельную службу, маленького ребенка и кровь его я принесу тебе в жертву. Я дам тебе черное, какое любишь, и истреблю белое, какое ты ненавидишь, о Сатана! И вы, Аратор, Лапидатор, Тентатор, Коместор, Деворатор, Седуктор, служители разрушения и ненависти, сеятели ссор и вражды, я заклинаю вас страшным заклятием: сохраните и умножьте это изображение недостойной девицы, ставшей против рабы моей, служащей и помогающей мне, для ненависти и несчастий ее. Да оденет эту девицу моя ненависть и проклятие, как одежда ночная и вседневная! Да войдет во внутренность ее, как жидкость, да вселится в кости ее, как бог!

Он сделал знак над бонбоньеркой.

– Где вы, сеятели ссоры и зла, Аратор, Лапидатор и Седуктор? Где вы, творцы разделения, дети ненависти, создатели тоски? Я вас заклинаю именем того, кто вас создал и сделал своими помощниками, чтобы та, кто съест это или дотронется как-нибудь до этого, была всегда во вражде и никогда не могла бы быть призванной к миру!

Вдруг одна свеча потухла и восковая фигурка стала таять и расплываться.

– Что это такое?.. Здесь кто-то есть, кто-то иной, кого я не звал, – вскричал человек в маске. – Скорей повторяйте за мной, громче, заклинание! – обратился он к барышне. Повторяйте же!

Но она вся дрожала; бледная, как полотно, и была не в силах вымолвить хоть одно слово.

«Это Фадлан… он действует», – подумал Моравский.

Теперь человек в маске со злобой тряс девушку, в беспамятстве лежавшую на кресле. Наконец, он досадливо махнул рукой и один принялся за заклинания, бормоча скороговоркой:

– Игла… Агиот, Этхэль, Ван! Иа, иа, иа, Ва, ва, ва, Та, та, та, Эх, эх, эх! Малхин Иой Грабе Изе Агай Фогомос Хол! Пан, Гижеом! Ой, Анефенетон Нехон Иоа Гаш…

Он схватился за сердце, болезненно вскрикнул и упал у самого столика, кровавая пена показалась изо рта. Несколько судорог потрясло его тело и он вытянулся во весь рост на красном ковре. А миловидное лицо барышни, лежавшей в креслах, стало постепенно покрываться красноватыми пятнышками, понемногу соединившимися в сыпь, там и сям испещренную гноящимися нарывчиками. Очевидно, обратные чары принесли ему смерть, а ей какую-то неопрятную и противную болезнь.

Единственная свеча освещала эту неприглядную картину, восковые фигурки растаяли и превратились в два куска бесформенного воска.

Но вот видение стало бледнеть все больше и больше и наконец совсем пропало.

Снова забегали в зеркале светлые и темные пятна и потянулся светящийся туман.

Через минуту исчез и туман и перед Моравским снова зияло устье темного коридора, прикрытое куском шлифованного стекла.

Профессор помедлил немного у аппарата, тщетно ожидая появления изображения, и, видя, что больше ничего не будет, отошел к столу.

Он закурил папиросу и стал прохаживаться по кабинету в ожидании Фадлана. Но Фадлана что-то, должно быть, задержало, и его несколько минут уже растянулись на целый час. Пока Моравский наблюдал явление, время летело незаметно. Но теперь оно тянулось томительно долго и профессор положительно не знал, чем себя занять: ждать скучно, а уехать не хотелось, нужно было еще попытать Фадлана насчет всего, что произошло.

От нечего делать Моравский стал рассматривать кабинет. Его внимание привлек высокий стол в углу, покрытый роскошной бархатной скатертью, вышитой золотом и шелками. Скатерть эта ниспадала до самого пола, тяжелые кисти, украшавшие ее, лежали на ковре. Но можно было рассмотреть, что на столе что-то лежало под скатертью, какой-то четырехугольный предмет.

«Что это может быть? – подумал Моравский. – Я не совершу нескромность, если посмотрю: если был бы секрет, Фадлан не оставил бы этого не под замком».

Он сдернул скатерть. Под ней оказался толстый и старинный фолиант в деревянном переплете. Но на пожелтевших листах его ничего не было написано: их испещряли рисунки, какие-то треугольники, круги и странные знаки; под каждым знаком было начертано слово, где по-гречески, где испорченной латынью, где на совершенно незнакомом профессору языке.

Моравский углубился в рассматривание книги. Случайно он коснулся рукой рисунка, изображавшего треугольник, вписанный в круг с четырьмя сферами, и вполголоса прочел под ним слово:

«Агла».

Но не успел он произнести это слово, как в зеркале что-то щелкнуло и зашипело. Моравский, думая, что появилось новое явление, бросился было к нему, но сейчас же отскочил обратно: теперь шлифованное стекло куда-то исчезло, а из образовавшегося отверстия клубами валил черный и густой дым и в нос профессору ударил едкий и острый хлорный запах.

Но этот дым не поднимался кверху и не стлался по полу. Он держался в воздухе около зеркала, собравшись в ровный шар, и шар этот уплотнялся все больше и больше и наконец достиг совершенного подобия твердого тела. Постепенно он стал светиться, точно внутри его горел огонь. Тогда шар, играя переливами света, как опал, отошел от зеркала и поплыл по направлению к изумленному Моравскому.

Шар остановился в двух шагах от профессора и повис в воздухе, как бы ожидая какого-нибудь действия с его стороны.

Но Моравский и не думал предпринимать что-нибудь, совершенно не зная, как и чем объяснить себе подобное явление.

Шар медленно поплыл по воздуху и приблизился к профессору на расстояние шага.

Моравский, предчувствуя недоброе, бросился вон от стола. Но шар двинулся вслед за ним. По дороге он слегка коснулся кресла, на котором за мгновенье пред тем сидел профессор, и кресло с треском разлетелось на куски. И куда бы не скрывался Моравский, всюду шел за ним, как злобный фатум, страшный пламенеющий шар. Чем быстрее двигался Моравский, тем быстрее двигался и шар, в точности повторяя все его движения; когда Моравский, встретив какое-нибудь препятствие, замедлял свой бег, замедлял движение и шар. Неуклонно и настойчиво он следовал за испуганным профессором, с треском и шумом сокрушая мебель, за которую пытался прятаться Моравский, и расстояние между ними, несмотря на почти нечеловеческие усилия его, оставалось все то же. Ровно один аршин, не более, не менее, отделял Моравского от преследующего его ужаса, и он чувствовал и знал, что за этим ужасом скрывается смерть.

Сколько времени продолжалось это преследование? Чем должна была кончиться эта страшная борьба?

Развязка, по-видимому, уже приближалась: Моравский выбился из сил. На лбу его выступили крупные капли пота, руки дрожали, колени подгибались. Он забился в угол, за тот самый стол, на котором лежала книга, в отчаянии протянул перед собой руки и зажмурил глаза, ожидая неминуемого конца.

Но конец не наступил. Шар прекратил свое преследование, – он остановился, точно встретил какое-то невидимое препятствие: теперь его отделяло от Моравского довольно большое расстояние, – шага в три-четыре. Он крутился вокруг своей оси, то поднимался, то опускался до земли. Иногда он отходил назад и снова с силой направлялся вперед, но, натолкнувшись на незримое препятствие, переменял направление и медленно плыл по окружности то направо, то налево.

Моравский почувствовал, что он в безопасности и, быстро успокоившись, стал наблюдать явление. Он заметил, что в том месте, где стоял он за столом, на ковре нашита узкая белая полоска, большой круг, идущий до самой стены. Эта полоса вместе со столбом воздуха над нею и составляла препятствие для шара. И каждый раз, когда шар, опустившись, касался ее, слышался легкий треск, полоса вспыхивала слабым светом, а из шара вылетала искра и он, оттолкнувшись, быстро поднимался вверх. Профессор понял, что, по счастливой случайности, попал в изолирующий круг.

Явление продолжалось.

Светящийся шар остановился в воздухе и стал вертеться с поразительной быстротой вокруг своей оси. Потом он сплющился и растянулся по экватору, отделив вокруг себя ряд блестящих колец. Кольца лопались, рассыпая вихрь блестящих искр и образовывая ряд малых шаров, светящихся, как и первый. Вместе с тем, в комнате появился второй большой шар, и третий, и так без конца, с которыми повторялось то же самое, и через несколько минут в пространстве за кругом, в котором стоял Моравский, все было наполнено сияющими шарами, большими и малыми, быстро двигавшимися по разным направлениям. Иногда они сталкивались, рассыпаясь каскадом ярких искр, и искры не гасли, а также носились по воздуху, заполняя собой промежуток между шарами. И каждая искра, и каждый шар, рассекая воздух, звучали по-своему, и различные тона сливались в аккорд, подобный какому Моравский не слышал еще ни разу за всю свою жизнь.

Наконец все смешалось и за кругом стояла светящаяся колебающаяся завеса и в завесе этой что-то гудело и звенело и пело, но шум и звон были смутны и гармоничны. В дрожащей полосе словно мелькали бледные лица, тянулись длинные руки… И вдруг все пропало. Точно порыв ветра прогнал огненное облако и сдунул страшное видение.

Моравский заметил, что он не один. За письменным столом сидела пожилая дама с добрым и симпатичным лицом. Она была одета в темное платье и длинную кружевную накидку, совершенно скрывавшую ее фигуру. Дама что-то писала, волнуясь, беспрестанно зачеркивая написанное и взглядывая на бедно одетого человека, стоявшего перед ней в почтительной и подобострастной позе, спиной к Моравскому. Каждый раз, когда дама принималась за писание, человек этот сжимал кулаки и с ненавистью глядел на нее. Но стоило ей положить перо, как он сейчас же снова принимал скромный и почтительный вид.

Но вот дама успокоилась и углубилась в писание. Быстрее мысли человек приблизился к ней, схватил цепкими руками за шею и стал ее душить. Дама захрипела; силясь вырваться из сжимавших ее рук, она обернулась к Моравскому, и тот прочел в ее налившихся кровью глазах красноречивую мольбу и призыв на помощь.

Броситься вон из круга и помешать преступлению было бы делом одной секунды… но профессор не успел сделать этого: двери отворились и появился Фадлан, успевший сделать ему предостерегающий знак. Моравский остался на месте.

Фадлан быстро вошел, вернее, ворвался, как ураган, в кабинет. Остановившись посередине комнаты, он поднял правую руку кверху, а левую опустил вниз. Губы его шептали какие-то слова на неведомом Моравскому языке. Потом шепот перешел в голос и он уже совсем громко закончил заклинание все тем же словом:

– Агла!

И вдруг и дама и душивший ее человек как-то растаяли, пропали, испарились в воздухе.

Фадлан опустил руку, подошел к аппарату и, закрыв его, приладил крышку к телефону.

– Теперь смело выходите из круга, дорогой профессор, – сказал он своим обычным спокойным тоном. – Никакой опасности нет, пожалуйте сюда, ко мне. И наделали же вы беспорядка в моем кабинете, ай-ай! Я же просил вас покрыть крышку аппарата! – прибавил он с легким укором.

Смущенный Моравский не знал, как оправдаться.

– Я совершенно забыл, друг мой! За мной еще грех; я смотрел вашу книгу.

– Знаю, я все уже знаю. Слава Богу, что я вошел вовремя, а то было бы очень трудно. Вы очень неосторожно вызвали одного из элементалей, неразумного, но очень деятельного и сильного. А силами астрала, не связанными открытым аппаратом, воспользовалась лярва, жаждавшая завладеть вашим мозгом и телом…

– Элементаль? Лярва?.. Ничего не понимаю!

– Расскажу вам об этом после, когда вы совсем успокоитесь. А пока пойдем в столовую, вам недурно выпить стакан старого портвейна. Ну что же, дорогой профессор, вы теперь видите, что некоторые пережитки имеют значение и в наши дни?

VIII

Фадлан жил очень уединенно, избегая показываться в обществе и целые дни проводя у себя дома. Никто не мог бы сказать, чем он занимается; трое слуг, служивших у него, приехали издалека и почти совершенно не владели русским языком, ограничиваясь выражением только самых необходимых понятий. Но таинственность, которая окружала его, возбудила толки и разговоры и в конце концов в одной распространенной газетке появилась заметка о Фадлане, даже с указанием его полного адреса.

Он стал получать неисчислимое количество писем, и множество людей, преимущественно женщин, пытались добиться свидания с ним. Но письма он оставлял без ответа, а посетителей и посетительниц не принимал, зная по опыту, что их гонит к нему не необходимость и не нужда в помощи, а просто праздное любопытство.

Фадлан видался только с Моравским, продолжая посвящать его в теорию оккультных наук. И почти каждый вечер профессор бывал у Фадлана, просиживая у него зачастую до поздней ночи. Моравский с нетерпением ждал практических занятий, но Фадлан все еще к ним не приступал, а профессор, помня уговор, не торопил его и не спрашивал: когда же?

Шел уже первый час ночи. Фадлан только что окончил изложение сложного понятия о законе Тернера и всех его проявлениях и применениях и большими шагами мерил вдоль и поперек свой кабинет. Моравский, по обыкновению, намеревался забросать вопросами своего учителя.

Но в комнату вошел слуга и подал на подносе сложенный листик бумаги, вырванный, по-видимому, из записной книжки.

– Что такое? – изумился Фадлан. – Если Нургали подает мне это, – значит, что-нибудь существенное. От кого бы это? И так поздно! Прочтем.

Он прочел записку, повертел ее в руках и передал Моравскому.

– Прочтите, дорогой профессор.

Моравский надел pince-nez.

– Почерк женский… Какой нервный! Должно быть, – очень торопилась, – сказал он.

– Читайте, – повторил Фадлан, – время не терпит. Это очень спешное.

Моравский прочел вполголоса:

«Глубокоуважаемый господин Фадлан, простите, что я вас беспокою так поздно. Мы совсем незнакомы. Но у меня большое горе, и я верю, что вы поможете. Я прочла о вас в газетах, кроме того у нас в гимназии все о вас говорят. Никто не знает, что я здесь, я очень, очень прошу вас меня принять. Ради Бога, не сердитесь и примите меня, добрый господин Фадлан.

Н. Гордеева».

– Ну, и что же? Каков будет результат этого детского лепета? – спросил Моравский, возвращая письмо Фадлану. – Какое горе может быть у этой смелой гимназистки не из последних классов? Не из последних, судя по письму…

– Вы тоже не из последних эгоистов, профессор, – нахмурился Фадлан. – Результат будет тот, что я ее приму. У нее горе, может быть детское, и пустое, но она верит, этого довольно!

Он кивнул головой слуге, и когда тот удалился, добавил:

– Мне кажется, что тут что-то серьезное. Болезнь… может быть, даже смерть.

Со стороны приемной послышались неуверенные легкие шаги. Фадлан пошел навстречу. Через минуту в комнату вошла и смущенно остановилась на пороге совсем молодая девушка, почти девочка. Ей могло быть едва пятнадцать лет. Свежее лицо ее было расстроено, глаза припухли от слез, меховая шапочка кое-как второпях пришпилена к волосам. Темный бант в косе распустился, но она не замечала этого, было не до того.

Фадлан просто подошел к ней, как будто бы они были старые знакомые и друзья, потом протянул ей руку и усадил в кресло.

– Я Фадлан, – сказал он ободряющим голосом. – А вот это мой друг, второй я, его не нужно стесняться. Вы прекрасно сделали, что обратились ко мне; конечно, я сделаю все, что могу. Но вы прежде успокойтесь и совсем, совсем не волнуйтесь, мадемуазель…

Он вопросительно взглянул на свою гостью.

– Наташа, – подсказала она, ни минуты не задумываясь.

– Наташа, – повторил Фадлан. – Так вы, Наташа, прежде всего успокойтесь: я вижу, что вы волнуетесь. Спокойнее, спокойнее, вот так! Вы говорите, что никто не знает, что вы у меня. Как это так?

Фадлан все время пристально смотрел в ее глаза.

– Когда сделалось совсем нехорошо, я… Сама не знаю, как и почему… Я вышла из дома, села на извозчика и поехала к вам.

– Хорошо. Только вы так никогда больше не делайте, это не годится. Смотрите, пожалуйста, мне в глаза. Я знаю, что у вас… я читаю. Ваш папа очень болен. Не бойтесь, от слов ничего не сделается: вам кажется, что он умирает.

Губы бедной девочки задрожали и уголки рта опустились вниз. Фадлан нахмурился.

– Спокойней, спокойней! Соберите все усилия вашей воли на мысли о том, что он не умрет. Верьте, он будет жив! Верьте, сильней верьте, ведь Бог всемогущ!

– Доктор был вечером, – дрожащим голосом сказала она. – Он выразился, что надежды нет… я сейчас и приехала…

– Для него нет, может быть, надежды, а для нас есть. Дайте-ка мне вашу руку, и продолжайте смотреть в мои глаза.

Точно нервный ток шел от Фадлана: Наташа успокоилась, лицо ее повеселело, и она уже спокойно стала отвечать Фадлану.

– Как и когда заболел ваш папа?

– На прошлой неделе. Он вернулся из заседания совсем бледный и говорил, что там с ним сделалось дурно. Потом к вечеру лег отдохнуть, а потом сделался бред и до 40°. Позвали доктора, и вот с тех пор… Воспаление легких… А теперь он без сознания, никого не узнает. А вот сегодня вечером…

– Я понимаю. Мы сейчас поедем к вам, все вместе… Кажется, по вашим законам при моем способе лечения должен присутствовать врач? Ну вот, профессор, вы как раз врач, – добавил он в сторону Моравского. – Вы поедете?

Профессор молча поклонился.

Фадлан позвонил и отдал распоряжение слуге, сказав фразу на особом гортанном наречии.

– И вот еще что, Наташа: никогда и никому не говорите, что мы были у вашего папы, иначе я не поеду. Обещаете?

– Обещаю.

– Вы что-то хотите спросить и не решаетесь. В чем дело?

– Я не знаю, как это выразить… Вы такой добрый, и вдруг я вас обижу, если спрошу. Вы не обидитесь? Нет?

– Наташа, я никогда ни на кого не обижаюсь. Мне будет очень неприятно, если вы не будете откровенны со мной.

– Ну вот… я… я – православная и верю в Бога… Это не грех? То, что вы хотите делась с папой?.. Вы не обидитесь?

Фадлан улыбнулся.

– Что же тут обидного? Ваш вопрос показывает, что вы действительно верите в Бога, и что у вас чистая душа. Слушайте, Наташа: вы достаточно взрослая для того, чтобы понять, что я вам скажу. Я оккультист, это значит, что я изучаю сокровенные, тайные науки, открытые не всем. Но я так же верю в Бога и приходившего на землю Христа, как и вы. Все, что в оккультизме истинное и верное, взято у Него, взято из того, что Он принес на землю, и мы веруем и поклоняемся Ему, как и вы. Не обладал ли Он, как Бог и как человек, ключом к оккультному знанию, которое, начинаясь на земле, восходит к Божеству? Не говорил ли Он о вечной жизни, не победил ли Он смерть, не изгонял ли злых духов, не исцелял ли болезни? Верьте мне, Наташа, что истинный оккультизм – это истинное христианство, такое, каким было оно когда-то в катакомбах и тайниках. Недавно еще я погрешил против него, и буду наказан, и это будет правосудно и справедливо. Может быть, теперь, через вашего отца, мне посылается великое утешение послужить на благо ближнему, которого я не знаю, и успокоить ваше чистое сердце. Не Христос ли заповедал беречь малых? А вы ведь еще малое дитя, и вот теперь, верю, я уберегу, с Божьей помощью, вашу душу от тяжелого испытания… Ну, что же, как вы думаете: служитель я доброй силы или злой?

– Я теперь спокойна, – прошептала Наташа.

– И благо вам, – заключил Фадлан. – Едемте, карета готова, вот идет Нургали.

Они оделись и не без труда поместились в маленькой каретке Фадлана.

– Что это у вас? – спросил Моравский, видя, что Фадлан захватил с собой какой-то сверток в бархатном футляре.

– Это одежда, – знак разобщения с земным миром, – ответил он. – Там она будет нужна.

Карета быстро неслась, по указанию Наташи, на Литейный, где жили Гордеевы. Колеса визжали по замерзшему снегу, в заиндевевших окнах быстро сменялись расплывчатый свет и тени. Наташа молчала; бодрое выражение ее лица исчезало и сменялась грустным и тоскливым по мере приближения к дому. Моравский тоже молчал, погруженный в мысли, которые никак не мог собрать в одно целое. Фадлан, казалось, дремал в своем углу: по крайней мере, глаза его были закрыты и плотно сжатые губы не промолвили ни одного слова за все время путешествия.

Карета остановилась. Пришлось довольно долго звонить у подъезда, пока заспанный швейцар открыл двери. Потом поднялись в третий этаж и Наташа твердой рукой нажала пуговку звонка.

Фадлан нарушил свое молчание.

– Вы, Наташа, скажете, что приехал профессор по вашему приглашению: фамилию не говорите, да ее и не спросят. Вы, профессор, удалите всех из комнаты, всех без исключения, а вы, Наташа, в ней останетесь и будете мне помогать.

– Я? – изумилась Наташа. – Что я умею?

– Вы сумеете.

Щелкнул замок, загремела цепочка, из-за двери выглянула горничная.

– Барышня! Елизавета Петровна очень беспокоилась, где вы…

– Что папа?

– Все так же… Барыня у себя, только что пришли от барина, все время были у них. Про вас спрашивали. Теперь там Елизавета Петровна.

Наташа, сбрасывая на ходу шубку, прошла в гостиную и скрылась в больших комнатах. Ждать пришлось недолго: мадам Гордеева вышла в гостиную скорее, чем можно было ожидать. Она решила, что профессор, о котором ей сказала дочь, это Моравский, и прямо подошла к нему.

– Простите, пожалуйста, профессор: моя бедная девочка совсем сошли с ума… Ночью, так неожиданно и никого не спросясь, побеспокоила вас. Я, право, не знаю, могу ли я… Я не знаю, как вас благодарить… наши средства не позволяют нам…

Моравский вскипел.

– Оставьте это, сударыня! Ваша дочь поступила во всех отношениях прекрасно. Попрошу вас остаться здесь. Барышня проведет нас к больному. Никого, кроме нее, не должно быть.

– Но как же она вам объяснит все? Mon Dieu[9]9
  Бог мой (фр.).


[Закрыть], я совершенно не понимаю…

– И не надо! Угодно вам, сударыня, исполнить мою просьбу?

– Ах, пожалуйста, пожалуйста! Наташа, проводи господина профессора к папе.

Они двинулись по коридору в кабине Гордеева, превращенный теперь в комнату больного. Оттуда вынесли всю мягкую мебель, поставили кровать и ширмы, – доктор нашел, что так будет лучше.

Наташа тихонько открыла дверь, вошла и снова закрыла ее за собой. На минуту в коридор ворвалось несвязное однотонное бормотание: больной бредил.

– Пожалуйте, – шепотом сказала Наташа, приоткрыв дверь. – Теперь никого нет, папа один.

Гордеев лежал на постели, разметавшись, и без передышки произносил бессвязные слова. Свеча под зеленым абажуром, стоявшая на столике, освещала налившееся красное лицо и всклоченную седую бороду. Глаза были полузакрыты и сквозь узкие щелки из-под век страшно выглядывали закатившиеся белки.

Он не чувствовал никакой боли, никакой тяжести, пожалуй, даже он уже не чувствовал и самого себя. Он с любопытством наблюдал, как какие-то незнакомые люди, множество людей, торопливо исполняли вокруг него сложную и замысловатую работу. Они протягивали поперек комнаты что-то вроде паутинок, то горизонтально, то вертикально, то под углом, прилаживали их так и этак, связывали узелками и от узелков тянули новые нити. Иногда ниточки рвались и все разрушалось, но они с новым усердием принимались за дело. Гордеев помогал им, говорил, где удобнее подвязать; они ему отвечали и даже, между делом, разговаривали с ним и он, узнавая разные новости, изумлялся. Поэтому его бессвязный для других бред для него был строго логичным и точным мышлением и словесное выражение этого мышления было вполне соответственно.

Интерес работы был тем важнее, что Гордеев прекрасно понимал, что паутину эту строили для того, чтобы смерть не могла до него дотронуться. Она стояла за дверями и терпеливо ожидала окончания, чтобы потом попробовать разорвать паутину. Это была своего рода игра взрослого с младенцами.

Взрослому ничего не стоило разрушить постройку детей, но он делал вид, что ему ужасно трудно сделать это.

Гордеев знал и строителей. Это были его умершие родственники, друзья и знакомые, – все те, кого он хоронил, провожал и за кого молился. Больше всех хлопотал какой-то Иван. Гордеев долго не мог вспомнить, кто это. Но после оказалось, что этот Иван был курьером в том суде, где служил Гордеев, и Гордеев, случайно встретив его похороны, не только помолился за него, но потом помог его осиротевшей семье. Вот теперь этот Иван и хлопотал больше всех, все время перекидываясь словечками с Гордеевым и ободряя его.

– Ты лежи себе спокойно, милый, – говорил он, – мы тебе подсобим, мы ее не пустим! Вишь ты, как ловко паутинку-то сплели, а? Небось выдержит, родненькая!

И говорил так ласково, что Гордееву делалось совсем хорошо и страху не оставалось ни капельки…

Фадлан прежде всего замкнул дверь из кабинета в приемную, или в гостиную, это было неизвестно. Потом настежь открыл дверь в коридор.

– А почему нет в комнате образа? – укоризненно сказал он Наташе. – Непременно повесьте тут образ и лампадку перед ним зажгите. Сами зажигайте ее, Наташа; ведь это нетрудно.

Потом он обратился к Моравскому.

– А вы, профессор, станьте в коридоре. Вот там, у дверей, и наблюдайте, чтобы никто не ходил по нему.

Когда это было исполнено, он вынул из футляра длинную белую одежду, нечто вроде хитона из блестящей материи, толстую восковую свечу и кусочек мела. Он начертил мелом небольшой круг у самой открытой двери. Потом зажег свечу и дал ее Наташе, а сам надел на себя одежду, произнося непонятные слова. Такие же слова он произнес и над кругом, поставив в него Наташу с зажженной свечой в руках.

– Теперь молитесь про себя, Наташа, какими хотите словами, и верьте, что Бог пошлет по этой молитве исцеление вашему отцу.

Он скрестил на груди руки, склонил голову и тихо произнес священное слово:

– Оум!

Потом Фадлан медленно приблизился к изголовью больного и долго смотрел на него, шепча тихую молитву. Гордеев продолжал бредить. Теперь он беспокойно метался по постели и руки его силились снять тяжесть с груди. Иван, завязывая последний узелок, сел к нему на грудь и, по-видимому, не замечал, что смерть уже стоит на пороге. Она вовсе не была такой, какой всегда представлял ее себе Гордеев. Это была высокая, страшно высокая серая фигура с длинными белыми руками, опущенными вниз, и с лицом, закрытым капюшоном. И Гордеев знал, что самое страшное заключается именно в этом закрытом лице, и что весь смысл настоящей минуты заключается в том, когда откроется это ужасное лицо.