Текст книги "На вершинах знания (Русский оккультный роман, т. X)"

Автор книги: Василий Гейман

XIV

Ровно в четыре часа дня молодая баронесса Варенгаузен в сопровождении Моравского входила в кабинет Фадлана, где доктор встретил ее с низким поклоном.

На дворе стоял чудный весенний день, и столб горячего солнечного света, врываясь в зеркальное окно, сияющим ореолом окружал молодую женщину. Как это ни странно, но горе только увеличило ее красоту. Черты лица ее стали как будто бы тоньше и все оно как-то одухотворилось: вчерашний беззаботный ребенок превратился в женщину и женщина эта казалась вдвое прекраснее, чем тогда, когда Фадлан увидел ее на балу.

Но все человеческое Фадлана было уже уничтожено, и перед ней стоял только бесстрастный подвижник, полный внимания, участия и желания помочь.

Он внимательно посмотрел на баронессу, посадил ее в кресло и сказал:

– Мой учитель и друг, профессор Моравский, рассказал мне о том, чего вы ждете от меня. Он, может быть, имеет несколько преувеличенное понятие о моих способностях и силе; но, во всяком случае, я попытаюсь быть вам полезным. Я к вашим услугам, баронесса, но вы должны выполнить два условия. Первое очень просто: я прошу иметь ко мне полное доверие, как будто бы я был вашим… отцом.

– Это уже исполнено, доктор, – ответила Варенгаузен.

– Второе условие гораздо труднее: оно требует от вас жертвы, очень трудной для женщины в вашем положении.

– Какая же это жертва?

– Вы должны простить их, простить не только на словах, но от всего сердца и без всякой задней мысли.

Молодая женщина содрогнулась.

– Как?.. Даже ей?

– Ей больше всего, – сурово ответил Фадлан. – Помните, что прощение есть заклятие добра. Вы должны смотреть на вашего мужа, как на больного, как на связанного в буквальном смысле этого слова, так как он сам себе уже больше не принадлежит. Вы должны смотреть на него, как на больного, которому ваши попечения и уход вернут утраченное здоровье. Но что касается до нее, то здесь дело совсем другого свойства. Я имею основание думать, после некоторых общих разъяснений профессора, что она действительно губит две чужих жизни, не сознавая зла, которое делает, и будучи толкаема фатальной силой. Вы должны смотреть на нее, как на несчастную погибшую сестру, отложив в сторону всякий намек на ненависть. Если вы меня понимаете – ваша сила увеличится вдесятеро.

– Простить ей?.. Ей?.. – возмутилась Варенгаузен. – Возможно ли это?

– Если это вам кажется свыше ваших сил, зачем вы ко мне пришли? Я ничего не могу сделать для вас.

Баронесса кусала губы, слезы показались на ее прекрасных глазах. Грудь ее высоко вздымалась, она готова была разрыдаться.

Фадлан покачал головой.

– Можете ли вы питать ненависть к змее, которая вам встретилась по дороге?.. Нет?.. Поступите так же по отношению к этой женщине.

– Вы этого хотите? Это необходимо? – сказала наконец она слабым голосом. – Хорошо! Я не имею против нее никакой ненависти и отказываюсь от какой-либо мести.

– От всей души?

– От всей души.

– Без всякой задней мысли?

Баронесса молча кивнула головой.

– В таком случае, судьба вашего мужа в ваших руках, – медленно сказал Фадлан.

Баронесса улыбнулась сквозь слезы.

– Да! Тысячу раз да!.. Для того, чтобы спасти моего мужа, я сделаю все, откажусь от всякой ненависти. Может быть, ее нужно найти и сказать ей открыто, что я с ней примирилась?

Фадлан приблизился к ней и сказал ей авторитетно и энергичным тоном, но медленно и тихо, как бы запечатлевая слова в ее памяти:

– Да, ее нужно найти.

Баронесса побледнела.

– Я готова.

И она было направилась к двери, но Фадлан ее остановил.

– Нет, нет, погодите. Нужно, чтобы эта женщина не знала о том, что вы предпринимаете. С другой стороны, я должен точно знать сущность тех цепей, которыми она приковала к себе вашего мужа. Этого не могут видеть ваши телесные глава, а между тем, нужно, чтобы вы мне сказали про все, что увидите. Верите ли вы мне решительно, бесповоротно и слепо?

Фадлан говорил с все более и более возрастающей авторитетностью, глаза его горели, на него невозможно было глядеть.

– Да, решительно, бесповоротно, слепо! – пролепетала баронесса.

Доктор подошел к ней с вытянутыми руками; кисти рук его были сложены и направлены на Варенгаузен.

Баронесса испустила легкий крик, губы ее зашевелились, но она не произнесла ни слова и замерла, как статуя, с опущенным и руками и с глазами, устремленными в глаза Фадлана.

Он положил на, ее плечи свои руки и, быстро начертив мизинцем знак на ее лбу, тихо спросил:

– Вы меня слышите?

Губы баронессы чуть дрогнули, и она ответила:

– Да… я вас слышу.

Фадлан отошел немного в сторону от нее и снова проговорил:

– Вы должны отыскать вашего мужа. Где он?

– У нее… у этой женщины… около нее… Боря, Боря! О, Боря!

Она прибавила с невыразимой жалостью:

– Господи, какой он бледный! Как он изменился!

– Я говорил, что она губит две жизни, – пробормотал Фадлан. – Смотрите хорошенько! Хорошенько! – добавил он настойчиво.

Прошло несколько минут.

Вдруг баронесса вскрикнула:

– Он меня увидел! Он меня увидел!

– Хорошо, – сказал Фадлан. – Но пусть она вас не видит и не ощущает вашего присутствия. Понимаете?

– Да.

– Видите ли вы связь, соединяющую эту женщину с вашим мужем?

Баронесса забеспокоилась.

Она видимо испугалась, как бы стараясь спрятаться.

– Нет… Я не вижу… Она мне не позволяет. Она меня ищет.

Фадлан повторил более энергично:

– Я хочу, чтобы вы видели… Смотрите, смотрите хорошенько!

Прошло еще несколько минут. Варенгаузен в ужасе откинулась назад.

– О! О!.. Она меня ищет!

– Избегайте ее. Я вам приказываю видеть!

– Погодите… Я вижу… Точно будто бы светящаяся лента… Красная и голубая… Она выходит из Бориса и окружает эту женщину.

– Флюидическая связь. Жизнь, – пробормотал Фадлан.

Баронесса пронзительно вскрикнула от ужаса, вся задрожала и протянула руки, словно стараясь защититься от надвигающейся опасности.

– Боже мой, Боже мой! Она меня увидела… Я не могу скрыться, ради Бога, помогите! Она… Валашка меня убьет!

Одним прыжком Фадлан очутился около нее и, как бы закрывая ее своим телом, поднял правую руку к небу, опустив левую к земле. Это была священная поза древних халдейских жрецов, защищавших кого-нибудь от злого духа.

– Вы говорите о валашке, – проговорил он, – я вас не понимаю… Какая валашка?

– Эта женщина эта женщина!..

Она замолкла с широко открытыми от ужаса глазами.

Моравский пришел на помощь к Варенгаузен.

– Ну да… Она говорит о княгине.

– Княгиня… Какая княгиня? – проговорил, бледнея, Фадлан.

Вдруг, точно приняв решение, нахмурив свои брови, он положил свои руки на голову молодой женщины.

– Вы сохраните воспоминание о всем, что было… Проснитесь!

Баронесса содрогнулась и стала постепенно приходить в себя.

– Вы сказали: княгиня, – обратился Фадлан к Моравскому. – Какая княгиня? Вы ее знаете?

– Княгиня Джординеско… Вы и сами ее знаете, вы были представлены ей на том же вечере у Репиных.

Фадлан пробормотал.

– У нее моя кровь!

Между тем, Варенгаузен окончательно пришла в себя. Она была совершенно спокойна и только бледность, проступившая на ее лице, указывала на пережитое волнение.

Фадлан долго смотрел печальными глазами на молодую женщину и сказал:

– Я думал принести вам в жертву все мое прошлое…

И, видя ее изумленный взгляд, добавил:

– О, вы меня, конечно, не понимаете. Но с этого мгновения меня нельзя считать больше среди существ этого света, потому что моя жизнь приносится в жертву вашему счастью.

Как будто бы отдаленное воспоминание промелькнуло в памяти молодой баронессы при этих загадочных словах Фадлана, но она ничего не успела возразить, так как в разговор вмешался Моравский.

– Я понимаю, это гипноз, – обратился он к доктору. – Я понимаю еще, что в этом случае вы послали… вы послали душу субъекта туда, куда вам было угодно. Но как случилось, что эта женщина видела баронессу? Вот этого я не понимаю.

Фадлан не без иронии посмотрел на него.

– Там, где гипнотизеры Запада допускают случаи посылания души, там маги своей волей посылают призрак тела и даже само тело, если нужно, дорогой мой друг!

В то время, как в доме Фадлана происходили описанные события, молодой Варенгаузен лежал в каком-то полузабытье на низкой тахте в будуаре у Джординеско.

Уже в продолжение трех недель он плохо сознавал, где он. Сейчас ему казалось, что голова его совершенно пуста и мысли не за что зацепиться; не было никакого воспоминания и вместе с тем не было никакого интереса к жизни. Он бессмысленно смотрел на красавицу-княгиню, которая стояла перед черным алтарем в длинных одеждах и египетском уборе на голове, сверкая драгоценностями и своей красотой. В жаровне курились ароматы, и завеса не скрывала черного зеркала.

– Шеваиот! Шеваиот! Шеваиот!

Она бросила щепотку куренья на жаровню.

– Шеваиот, соедини твою всемогущую волю с моей!

Глаза ее изумленно раскрылись: клубы пахучего дыма, вместо того, чтобы подниматься кверху, низко стлались по полу.

– Что такое? Дым жертвоприношения не принят? Есть чужое влияние?

Она с удвоенной силой приступила к заклинанию.

Барон слегка приподнялся на тахте. Он увидел, как под влиянием заклинаний в темном зеркале медленно образовался светлый круг. Круг этот сначала был бледен и расплывчат; постепенно он удлинился, проступили контуры человеческого тела, вырисовалась стройная женская фигура, наконец, прояснело и лицо: можно было разобрать все черты до самой маленькой.

– Надя!

В мозгу барона сверкнуло воспоминание.

– Надя!

Джординеско взглянула в зеркало, но изображение пропало раньше, чем она могла что-либо увидеть.

– Что это? Начинается битва? Горе тому, кто осмелится попытаться вырвать у меня существо, которым я живу!

Она подняла руки, мысленно произнесла одно из самых могущественных заклинаний и начертила в пространстве обратный пантакль.

– Надя! – в третий раз вскрикнул барон.

Аврора так и впилась главами в зеркало: в светящемся круге появилось изображение баронессы, испуганной и взволнованной, как бы старающейся скрыться.

– Я так и знала! – вскричала Аврора. – Погоди же!

Барон пролепетал:

– Что ты хочешь делать?

– Что? Уничтожить прошлое, больше ничего!

Она, как тигрица, бросилась к черному зеркалу и остановилась, как вкопанная: рядом с баронессой появилось другое изображение, изображение человека, который недвижимо стоял с высоко поднятой правой рукой, у которой были сложены вместе три пальца, и с левой рукой, опущенной к земле.

Это был Фадлан.

Аврора пришла в бешенство при виде Фадлана.

– Он!.. Он осмеливается?.. Да будет!.. Я его уничтожу!

Барон окончательно вспомнил.

– Несчастная, что ты хочешь делать?.. Пощади! Это моя жена, я ее люблю!

– Он ее любит! – прошипела Аврора.

Она собрала всю свою волю и, обернувшись к барону, угрожающе протянула к нему руки. Без сопротивления, без крика Борис, как сноп, упал навзничь к подножию алтаря. Но, когда Аврора обернулась, в черном зеркале ничего не было, видение исчезло.

– А! – вскричала Аврора, вся дрожа от ненависти, – это война? Война без пощады… Шеваиот, ты поддержишь твою рабу!

Она снова подбросила новую щепотку куренья в жаровню, дым густым столбом поднялся кверху.

– Шеваиот, тебе угодно мое жертвоприношение! О, великий и славный дух, ты будешь удовлетворен вполне!

Не обращая внимания на неподвижное тело Бориса, она зажгла на алтаре три свечи из черного воска, стоявших в высоком канделябре из оксидированной бронзы. Красноватый свет разлился по комнате, тускло освещая алтарь, Аврору над неподвижно лежащим Борисом и отражаясь в черном зеркале.

Она сбросила с себя одежды и молча остановилась нагая пред алтарем, повторяя в уме своем священную букву:

– ШИН!

Потом Аврора взяла большой хрустальный кубок и, поставив его на маленький столик и протянув над ним свою левую руку, серебряным кинжалом нанесла себе удар в предплечье. Горячая кровь струей потекла в кристальный кубок и наполнила его почти до половины.

Тогда, взяв в одну руку кубок, а в другую засохший стебель розы, на котором запеклась кровь Фадлана, она высоко подняла их над головой и торжественно подошла к алтарю. Там, наступив ногой на неподвижное тело Бориса и зажмурив глаза, в неописуемом порыве злобного восторга, она проговорила:

– Шеваиот! Великий Шеваиот! Я, твоя раба, – я пред тобой… я принесу тебе в жертву заклятую кровь, и жизнь врага моего будет связана с моею!

Она опустила голову и несколько минут оставалась как бы в полузабытье.

– Шеваиот, великий Шеваиот! Благоволи принять приносимую тебе службу и великое жертвоприношение крови!

Аврора опустила стебель розы в чашу с еще дымящейся кровью.

– Тебе, великому владыке зла, тебе, победному духу тьмы, тебе, могучему царю горя и слез!..

Она поставила на алтарь чашу и, наклонившись над ней, стала шептать:

– Ангел с мертвыми глазами, повинуйся! Крылатый бык, работай! Скованный орел, подчинись! Змей, упади к моим ногам! И пусть вода вернется к воде, горит огонь и дышит воздух, и земля покроет землю. Ози, Озуа, Озия!..

Она подняла руки и высоким голосом нараспев заговорила, заканчивая каждую строку быстрой скороговоркой:

 
– Рабыня зла выше веры, не верит и сама говорит ложь.
Я повелю бледным теням ада, без страха и трепета в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Абигор и Люцифер, Балан и Мальф, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Рабыня зла – владычица вселенной, и вселенная служит ей.
Я сойду за бледными тенями в ад без страха и трепета в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Аман и Мамон, Белиал и Вельзевул, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Небо и преисподняя одно, что наверху, то и внизу.
Я повелю безликим без имени, без страха и трепета в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Гомори и Вельфегор, Айперос и Фурфур, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Неудовлетворяемой страстью горят тени в аду.
Злобной забаве отдам я свое прекрасное тело, без страха и трепета в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Астарот и Аниан, Теймон и Рагуар, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Да возжет ночь светильник свой,
Восстань солнце, луна будь бела и ясна.
Я повелю бледным теням ада, без страха и трепета в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Оробас и Молох, Кледде и Грамма, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Их лики ужасны и тела странных форм,
Ныне демоны да будут ангелами святыми.
Я повелю безликим без имени, без страха в сердце своем,
Да будет воля моя им закон!
Силизий и Асмодей, Верит и Мархосий, вы, мрачные владыки,
Породите зло без конца, без конца рождайте его.
Великий Шеваиот, слава тебе!
Великий Шеваиот, слава тебе!
Великий Шеваиот, слава тебе!
 

Она склонилась до земли, затем, выпрямившись и взяв обеими руками чашу, высоко подняла ее над своей головой и в диком исступлении почти закричала:

– Гемен-Этан! Гемен-Этан! Гемен-Этан! Эль, ати, титэ-ин-азиа, Хин, Теу, Минозель, Ашадон, валь-ваа, Ейе-Ааа, Эйе-эксе, ЭЛЬ, ЭЛЬ, ЭЛЬ! А, ХИ – хау-хау-хау, ва-ва-ва-ва! Шеваиот!

Айе-Зарайе, айе-Зарайе, айе-Зарайе! Властью Элогимов, Аршима, Рабура, Батхаса, через Абрака владычествующих, появись, Абегор через Аберера! Шеваиот! Шеваиот! Шеваиот! Я тебе повелеваю печатью Соломона и великим именем Семхамфораса, прими в жертву нашу смешанную кровь!

Громадный клуб дыма вылетел из курильницы и окутал Аврору, ласково обволакивая плотным кольцом ее конвульсивно вздрагивающее тело. Гуще и гуще становился дым и резче благоухали одуряющие ароматы; черные свечи вспыхнули в последний раз и с треском погасли.

Блистала хрустальная чаша, высоко поднятая белевшими во тьме прекрасными руками валашки.

Но вот густое облако душистого дыма заволокло и эти белые руки… Аврора без чувств рухнула на неподвижно лежавшее тело Бориса. Чаша выпала из ее рук и с жалобным стоном разбилась на мелкие кусочки, – густеющая кровь темной лентой медленно потекла по ковру.

Так лежали у подножья черного алтаря, бок о бок, два недвижных человеческих тела, одно в свободных одеждах, другое блистая своей наготой.

И черный дым крутился над ними и чудились в этом дыму необычные и страшные образы…

XV

Ранним утром Фадлан поехал за помощью к учителю.

Он знал уже, что его личное дело погибло, и, спасая других, он губит самого себя. Так выходило, смотря с земной точки зрения. Но именно то земное, что еще обитало в нем, говорило, что, может быть, остался какой-нибудь иной путь. Может быть, в борьбу с победной злой силой вступит другой и прикроет его могуществом своего знания и силы. Старый Махатма, направляя Фадлана на север, говорил ему, что там обитает некто сильнейший, и дозволил прибегнуть в тяжкую минуту к его помощи и покровительству. Однажды Фадлан уже обращался к нему мысленно, – то было перед опытом воскрешения, – но не получил ответа. Теперь он дерзнул лично отправиться к нему, – это была его последняя надежда, последняя соломинка утопавшего.

Ночью прошла гроза. Ливень смыл городскую пыль и грязь. Прямые улицы, дома с чистенькими крышами и словно лакированные мокрые вывески закрытых магазинов, омывшись дождевой водой, приняли совсем свежий вид и сияли на солнце, как новые. Но в теневой стороне еще таилась ночная свежесть, порывы ветра несли с собой холодное дыхание минувшей непогоды и по небу еще неслись клочья разорванных облаков.

На вокзале было совсем пусто. Взяв билет у сонного кассира, Фадлан очутился в пустом дачном поезде. Никто не ехал в будни на дачу в такую раннюю пору. Один только Фадлан спешил вон из Петербурга за помощью и советом к учителю, жившему у моря лето и зиму, вдали от городского шума и суеты.

Колокол ударил три раза. Кондукторский свисток залился долгой трелью, в ответ где-то далеко впереди гукнул паровоз. Звякнули цепи, в окне мелькнула красная фуражка начальника станции, усатое лицо жандарма в серой шинели с медалями и значками на груди; потом потянулась длинная досчатая платформа и побежали вправо и влево кладбища, поля и огороды.

Фадлан, забравшись в угол мягкого дивана, рассеянно смотрел в окошко и ничего не видел: в его сердце бушевала бур я, а мысли вихрем крутились в разгоряченной голове.

Что ж, – неужели это конец всего, всего, всех знаний, работы напряженного труда на тернистом пути посвященного? Видел ли он счастье? Испытывал ли он радости бытия, легко доступные каждому, обладавшему его средствами и счастливыми условиями его независимого положения?

Он шел уверенной стопой по дороге знаний, недоступных большинству людей, и знания эти делали его почти свободным. Но обаяние женщины, неизмеримо низшей, чем он, и глупые предрассудки чуждой среды едва не погубили его.

Победа? Что толку в этой победе, когда счастье навсегда закрылось от него. Правда, земное и непрочное счастье, но это счастье было бы так обаятельно сладко! Благоухание цветка, живущего только один день… прекрасная заря, умирающая с наступлением ночи, капля благодатной росы, упавшая на ссохшуюся землю!

К чему привело купленное такой ценой знание? К ненужному и грешному делу, роковой ошибке, за которой следовало суровое наказание. В горделивом сознании своего опыта, знаний и сил, самонадеянной уверенности в победе над своим собственным сердцем, он отверг руководительство старых махатм… Ему ли идти на помочах? И что ж! Куда девалось его кроткое спокойствие, величие человеческого духа и безграничная доброта, творившая чудеса в двух подвластных ей мирах?

Как неразумное и слепое дитя, не ведающее, что творит, он дерзко сорвал покрывало с таинственного чела смерти, и зло вселилось в него.

Не истязал ли он, хотя и во имя науки, бледное тело трупа?

Не совершил ли он обратного убийства?

Не вызвал ли он вновь Лемурию из царства теней?

Пусть так, пусть это тягчайшее из преступлений. Но наказание слишком тяжко! Он собственными руками разбил прекрасное творение своих же собственных рук. Он задушил свое сердце, согласившись вернуть мужа той, к кому жадно тянулось и льнуло это сердце, изнывая от горя и тоски. Он смело шел на смертную опасность, искупая свою ошибку.

Неужели этого мало? Неужели его уже сторожит бесконечность?

И эта давно желанная бесконечность теперь страшила его. Он испытывал муки агонии, которая еще не началась, но уже завладела его мозгом, сердцем и душой.

В неописуемой тоске вышел он из вагона и, сам не сознавая как, очутился в большом и тенистом саду. Высокие сосны уходили в небо, в густой заросли цветущей сирени блистала осыпь дождевой пыли и воздух благоухал ароматом освеженных ночной грозой цветов. Горячее солнце ласкало зелень и злаки, и птицы на тысячи ладов сливали голоса свои с плеском прибрежных волн. И море, слившись с небом, посылало сюда свое влажное дыхание, и небо, слившись с морем, посылало сюда свой живительный поцелуй.

Учитель был здесь, в глубине сада, на повороте сиреневой аллеи. Легкий ветерок чуть шевелил седыми волосами его непокрытой головы, заботливо оберегая ее от солнечного зноя.

Фадлан понял, что это он, чьей дивной помощи жаждала его исстрадавшаяся душа, к кому неотразимо влекло его наболевшее сердце. Он ждал Фадлана. И Фадлан сразу почувствовал успокоение, тоска ушла куда-то далеко, грудь стала дышать свободно, и душа любовно потянулась к чудному старику.

Он на ходу сбросил с себя шляпу, пальто… дрожащими руками вынул драгоценный платок и, развернув, поверг его к ногам учителя вместе с ладаном, миррой и стираксом. То были дары, приносимые по правилам седого ритуала.

Потом распростерся ниц на сыром песке аллеи и, сейчас же поднявшись, со скорбным воплем приник к плечу учителя.

– Учитель! Душа моя… душа моя скорбит смертельно!

Неудержимые рыдания потрясали все тело Фадлана, и слезы потоком струились из его потухших очей. А учитель тихо гладил его черные кудри, и чем сильнее струились слезы, тем ласковее становилось доброе старческое лицо, сходили с него суровые тени и разглаживались морщины. Последними ушли мелкие, лучами бегущие от глаз, и все лицо его стало радостным и светлым.

– Сын мой, я тебя ждал, – наконец промолвил он. – Ты видишь? Я в священных одеждах. Они радостны и светлы, потому что в благодатных слезах ты принес твое раскаяние, и небо примирилось с тобой. Смерть – твое искупление. Но вот тебе сила, и покой, и твердость душевная, – прими их и мир да будет в твоей смятенной душе.

Он простер над ним свои бледные, худые руки, и Фадлан сразу почувствовал в себе и силу, и покой, и душевную твердость.

Он увлек его за собой в отдаленную часть сада, где странно цветущие в это время года розы и азалии, сплетшись между собой, составляли душистую сень, чьей крышей была синева небес, а роскошным ковром благовонные ландыши, лилии и фиалки.

– Бедное, слепое дитя, – сказал учитель. – Ты думал гордым знанием достичь высшей силы и проникнуть туда, где блаженные духи, счастливые ведением и свободой, славословят благого Творца. Но знание призрачно и ничтожно… как пена морская, как легкая волна исчезают гордые наставники и гибнут с ними их доверчивые ученики! Единому и Вечному нужна только пламенная молитва. Знаешь ли ты, что значит «милости хочу, а не жертвы»? Милости требует Он Себе, молитвы из милости, а не из-за страха желает Он Себе, – и в ней, в этой молитве, и знание, и мудрость, и сила!

Он воздел свои руки к небу и погрузился в молитву, которую никогда не слыхало ничье непосвященное ухо.

Светлый столб, целый сноп прозрачных лучей ярко загорелся в чаще зеленой листвы. Он тихо подвигался к дивному старцу, надвинулся на него и всего окутал сияющим пламенем…

Фадлан преклонил колени.

И снова зазвучал вдохновенный голос старца.

– Иди с миром, Фадлан! Ты дерзко заглянул за грань, доступную смертному, и вступил в союз с тем, что тебе не принадлежало. И ты сам уготовал себе судьбу. Иди искупать тяжкий грех твой и добровольно вкуси от смертной чаши. Но где смерть, там и возрождение, где грех, там и милосердие! Просвещенный иным миром и очищенный его огнем зародыш новой жизни, зачатый тобой с Лемурией, разовьется на земле через некогда любимую тобой женщину и будет открыто новому человеку, идущему в мир, его истинное имя. И он, твой сын, восстановит на земле новую, последнюю расу, и будет та раса эфирной, и вот дано ей увидеть последние дни земли. Да послужит тебе утешением и поддержкой это пророчество на твоем скорбном пути. О, Фадлан, Фадлан! Я просил, чтобы миновала тебя физическая мука и жадный червь могилы, и мне дали это. Ты будешь служить мне одному, пока не достигнешь просветления. Когда удостоишься ты его? То знает один всемогущий, – благословенно имя Его!

Иди… иди… иди!..

Наутро следующего дня Фадлан ожидал у себя Моравского и баронессу Варенгаузен. Он вернулся от учителя просветленным и успокоенным и тогда же послал записку профессору, приглашая его к себе вместе с пациенткой.

Фадлан надел на себя длинное восточное платье, вышитое драгоценными камнями, с широкими рукавами, на которых звенели маленькие бубенчики. Руки его украшали магические кольца. Голову покрывала небольшая тиара, вышитая жемчугом и бриллиантами.

– Ну что ж, – сказал он сам себе, – я одел свои погребальные одежды: мне надлежит быть пред лицом смерти в одежде посвященного. Я готов. И я счастлив принести себя в жертву во благо той, которая должна была составить счастье всей моей жизни.

Дверь отворилась: в кабинет вошла баронесса под руку с Моравским. Оба они в изумлении остановились, увидев Фадлана в странных и блестящих одеждах, но не посмели спросить его ни о чем.

Фадлан поклонился им издали.

– Вы помните наши условия, баронесса? – спросил он.

– Полное доверие и подчинение вашей воле, полное прощение Борису и… ей. Так?

– Вы простили?

– От всей души.

– Тогда будьте готовы. И вы тоже, – прибавил Фадлан, обращаясь к профессору.

Он позвонил. Появился слуга.

– Кто бы ни пришел, меня нет дома, – сказал Фадлан. – Не принимайте никого, кроме дамы, которую вы никогда не видели и которая войдет, не сказав вам ни слова. Ступайте.

Слуга поклонился и ушел. Фадлан повернулся к Моравскому и баронессе и проговорил строгим голосом:

– Твердо ли ваше сердце и владеете ли вы вполне своей волей?

– Да, – ответили они в один голос, пораженные торжественностью его тона.

– Хорошо! Вы будете моими помощниками в деле добра, к которому я приступаю. Да будет над вами благословение великого Блага!

Он, возложив на них руки, прибавил:

– С этого мгновения вы мне подчиняетесь, как рабы господину. Не забывайте этого.

Затем, удалясь от них, он открыл один из шкафов и, вынув оттуда длинный ковер неопределенного цвета, развернул его на полу кабинета.

В каждом углу этого ковра была вышита пятиконечная звезда. В середине были расположены четыре концентрических круга, заключавшие в себе центральную сферу и три расходящихся полосы с начертанными в них на неизвестном языке четырьмя священными именами. Центральная сфера имела на своих полюсах четыре буквы: Аз – по-славянски, Зет – по-латыни, Омега – по-гречески и Тау – по-еврейски. Эти буквы и знаки были начертаны на материи ковра чем-то вроде графита или черной краски, но не вышиты.

Затем Фадлан поставил в восточной части кругов тяжелый стол, скрытый под роскошно вышитым золотом и шелками покрывалом. Он снял это покрывало. Под ним обнаружилась выбитая на белом мраморе и вызолоченная звезда микрокосма. Вокруг нее шли семь лучей, искусно сделанных из семи мистических металлов.

Фадлан плотно закрыл все занавески, в комнате воцарилась полная тьма.

Затем, шепча молитву, он сделал знак и вытянул свои руки, обратясь лицом к востоку.

Вдруг из центра звезды полились потоки света, целый розоватый столп ярких лучей образовался над ней. А над алтарем, почти под самым потолком, засиял в воздухе двойной треугольник, флуоресцирующий мягким и спокойным светом.

Тогда Фадлан обратился к ним и сказал голосом, тона которого они еще никогда не слыхали:

– Вы войдете в магический круг, не задевая ногами священных символов, которые тут начертаны и которые будут нашей защитой.

Когда они вошли в центральную сферу, он добавил:

– Что бы ни случилось, хотя бы от этого зависела ваша жизнь, вы не можете выходить из круга, кроме того случая, когда я выйду сам. Иначе вам грозит смертельная опасность. Вы понимаете теперь всю важность того действия, к которому я приступаю? Хотите ли все-таки в нем участвовать, что бы ни случилось?

И, приняв их утверждение, он заключил:

– Да будет Господь с нами!

Он присоединился к профессору и баронессе, стоявшим в круге.

Он полной горстью бросил куренья в центр звезды, откуда истекал розовый свет. Куренье задымилось густым облаком и аромат ладана разлился по комнате.

Тогда Моравский заметил, что Фадлан держал в правой руке нечто вроде жезла, а в левой – стальной меч, покрытый странными знаками.

Фадлан вонзил меч в ковер у своих ног и, повернувшись к востоку, лицом к алтарю, громко начал читать великое заклинание древнего царя:

– Да будет владычество державы и силы под моей левой ногой и в правой моей руке! Да почиют слава и вечность на плечах моих и направят на путь победы. И да будут милосердие и правосудие равновесием и полнотой моей жизни и благоразумие и мудрость да увенчают меня. Духи Малшута проведут меня меж двух столпов, держащих на хребтах своих тяжкое строение Храма, ангелы Нетзаха и Хода, укрепите меня на кубическом камне Езода!

О, Джедулаил, о, Джебураил, о, Тинджерет! Бинаил, будь моею любовью, Раух Ходжмаил, будь моим светом! Будь тем, что ты есть и чем ты будешь, о, Кеджарииль…

– Я боюсь, – пролепетала баронесса слабым голосом.

Профессор ободряюще пожал ей руку.

Фадлан продолжал:

– Исхим, служи мне во имя Саддаи, Херувим, будь моей силой во имя Адонаи, Бени-Элохим, будь моим братом во имя силы и благости Зебаота, Элоим, сразись за меня во имя Тетраграмматона, Малахим, защити меня во имя Иеве, Серафим, очисти мою любовь во имя Элоаха, Хазмалим, освети меня полнотою Элои и Хеджинаха!

Аралим, действуй, Офаним, повернись и распространись!

Хаиот Кадоху, кричи, говори, красней! Хадох, Хадох, Хадох, Саддаи, Адонаи, Етджавах, Эиязерие! Халлелу-иаб, Халлелу-иах, Халледу-иах. Аминь… Силы нездешние, приведите врага!..

И в то время, как просящий голос его увеличивал свою мольбу, флуоресцирующий свет вокруг них прогонял тьму, слышались стуки и глухие удары, словно чей-то слабый голос принес откуда-то плачевную жалобу и затих в отдаленном рыдании. В воздухе заблистали неясные огоньки, летавшие по разным направлениям, точно хлопья светящегося снега:

– Я боюсь, – повторила баронесса, прижимаясь к профессору.

Фадлан продолжал Соломоново заклинание.

Мало-помалу бегающие огни соединились, как бы уплотнились и постепенно собрались в подобие человеческого существа. Фадлан прервал заклинание. Баронесса и Моравский вскрикнули в один голос: