Текст книги "На вершинах знания (Русский оккультный роман, т. X)"

Автор книги: Василий Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

VI

Моравский продолжал читать свои лекции, как всегда, и, как всегда, лекции его были блестящи и увлекательны, привлекая множество слушателей. Как всегда, Моравский занимался в своей клинике. И, как всегда, больные были в восторге от своего внимательного и ласкового доктора, и многочисленные пациенты не могли пожаловаться на лучшего из практикующих врачей Петербурга.

Но что-то порвалось в нем, что-то ушло. Возвратясь к себе домой после трудового дня, Моравский не чувствовал никакого нравственного удовлетворения. Ему казалось, что он громоздит ошибку на ошибку, что есть какая-то иная, более правильная и могучая система лечения, и это терзало и мучило его. Былая ясность духа оставила старого профессора: он все еще не мог отделаться от впечатлений странного и страшного опыта Фадлана. А Фадлан, как нарочно, почему-то не шел к нему. Кончилось тем, что Моравский вторично завернул к своему бывшему ученику.

Стояла отвратительная погода, гнилой день петербургской оттепели. С крыш лились ручьи талой воды, растекавшейся по широким тротуарам; мутные потоки текли и из переполненных полузастывших шаек, подставленных под водосточные трубы. С серого неба без конца сыпались снежинки вперемешку с мелким дождем, – нельзя было отличить, где кончается дождь и начинается снег. Иногда порывы теплого ветра с моря пестрили мелкой рябью темные полыньи на реке и, со свистом пронесшись по улицам, уныло выли в телеграфных проводах. Нева вздулась под посиневшей ледяной корой, горбом поднявши Дворцовый мост и выпятив садки у набережной. А Исаакий, одетый сверху до низу в изморозь, как в ризу, весь белый стоял над Невой, указывая своими снежными одеждами на то, что температура поднялась выше нуля.

И вот в такую непогоду и слякоть Моравский направился к Фадлану, не боясь ни ревматизма, ни воспаления легких, ни простуды. Он пожалел кучера и не приказал заложить каретку; но не пожалел себя и отправился на извозчике, покрепче нахлобучив шапку и высоко подняв меховой воротник своей шубы.

Фадлан радостно поднялся на встречу входившему в кабинет профессору.

– Дорогой учитель, вы ли это? Какими судьбами? Вот-то не ожидал вас видеть, да еще в такую погоду! Вы совсем себя не бережете… Мне так стыдно, что я еще не был у вас: собирался каждый день и, как назло, – все что-нибудь да помешает.

– Бросьте, – улыбнулся Моравский. – Я и вправду обижусь, если мы будем считаться визитами. Да послужит вам наказанием насморк, который я уже схватил и который перейдет к вам.

Он уселся в мягкое кресло перед рабочим столом Фадлана.

– Я к вам по делу. За советом и помощью. Я, кажется, схожу с ума, и вы должны меня вылечить.

– Это по вашей специальности, – в свою очередь улыбнулся Фадлан. – Вы сами себя вылечите скорей и успешней, чем я. И потом, вы и… сумасшествие! не вяжется.

– Я говорю совершенно серьезно. Что это за аппарат там у стены?

Он указал на нечто вроде овального полированного диска, сделанного из какого-то белого металла и стоявшего в углу на треножнике. Диск этот казался очень большим, фута четыре в длину и три в ширину; он был заключен в деревянную оправу, охватывающую его со всех сторон. От диска шли провода к круглому клапану, прикрепленному к стене на деревянной подушке. От клапана тоже шли провода к маленькому звонку, стоявшему на письменном столе Фадлана. Рядом со звонком виднелась небольшая клавиша, которой, по-видимому, заканчивался весь этот аппарат.

– Что это за аппарат? – повторил Моравский.

– Это одно из тех зеркал, которыми я пользуюсь, чтобы видеть на расстоянии. Я называю его зеркалом астрала. А это телефон того же рода. Вместе они составляют аппарат, благодаря которому в каждый данный момент я могу пользоваться некоторыми астральными особенностями и приводить их в действие в случае надобности. Иногда меня вызывает к аппарату вот этот звонок… видите? Все это построено на чисто научных основаниях.

– Любопытно… Было бы очень интересно увидеть его в действии… Но вы замечаете, дорогой друг мой, какой скачок мысли? Я говорил о своем нездоровье и вдруг об аппарате. Это нехороший симптом, не правда ли?

– Полноте, дорогой профессор. Вы прекрасно знаете, что у вас вовсе не то.

Моравский тихо покачал головой.

– Со времени вашего опыта я не имею покоя, – сказал он. – Мне нужно, чтобы вы прочитали мне целый курс ваших знаний… ну, если не курс, я не смею надеяться на это, так хоть бы введение в него. Иначе мне грозит помешательство. Я говорю совершенно искренне; понимаете ли, Фадлан, я потерял самого себя! Я ничего не понимаю. У меня все перепуталось. И если я практикую по-прежнему, если я читаю свои лекции и вожусь в клинике, так все это только по инерции, а внутреннего содержимого во мне нет, и куда оно ушло – я не знаю.

Фадлан внимательно посмотрел на профессора.

– Если вас смущает это… Почему вы думаете, что я не мог бы ввести вас в курс моих знаний? И отчего бы не начать сейчас? Вы никуда не торопитесь?

– Я буду сидеть у вас хоть всю ночь…

– Отлично! Ну, так вот, слушайте. Я начну с теории. Только прошу вас, дорогой профессор, не перебивайте меня, а спрашивайте, когда я кончу.

Он стал ходить взад и вперед по кабинету, как бы обдумывая слова и подбирая выражения. Потом остановился у стола и начал:

– Вся природа, весь видимый и невидимый мир, все, что мы видим, чувствуем, даже мыслим – создано и управляется всеобщим, вечным и живым принципом. Их и не может быть два, потому что они были бы или похожи друг на друга, или различны; если они были бы различны, они уничтожили бы друг друга, а если были похожи, то это выходило бы все равно, что один. Единство художества во всем творимом и сотворенном разнообразии указывает на единство принципа. Несомненно, что он должен проявлять себя во всяком существе; а если не так, то совсем не существует всемирного и вечного принципа.

И нет ни одного движения, ни одного дыхания, ни одной мысли, которые не были бы прямым следствием одной всеобщей причины, всегда существующей в наличности в каждую данную минуту жизни всего мира.

Материя вселенной принадлежит Богу так же, как идеи, и идеи принадлежат Ему так же, как материя. Может ли что-нибудь быть вне Его? Он – великое Все, всеобщий принцип всех вещей, и все живет в Нем и через Него.

Вечный существует, Высшее Существо, открывающееся в радости и счастье. Вселенная – Брама, она рождена Брамой и возвращается к Браме. Так говорят Веды.

Я все, что было, что есть и что будет. Никто из смертных еще не поднял покрывала, скрывающего меня. Такова надпись на древнем храме в Сансе.

Иди твердой стопой в знаниях и удивляйся Господу вселенной. Он един и живет только через Себя. Ему одному обязаны жизнью все существа и Его могущество проявляется всюду и через всех. Невидимый, Он один видит все вещи. – Так поется в одном из Елевзинских гимнов.

Бог все и во всем. Его Слово, создавшее все, есть принцип всех вещей. – Так учат христиане.

Но для того, чтобы поклоняться Богу, служить Ему и познать Его, нужно познать сущность вещей. А для познания этой сущности нужно изучать науки. Природа создала животное и только знание делает его человеком.

Вот это-то знание говорит нам, что единство царит во всех законах природы. Единство материи, единство сил. Было бы нелогично, если было бы иначе, ибо единство Творца отражается и в творении. Все едино, – и дух и материя одно.

Помните это. Дух и материя – одно. Это краеугольный камень всего учения…

– Я не понимаю, – не выдержал Моравский. – Как это может быть? То, что вмещает в себе понятие о духе, как о чем-то высшем, никак не укладывается с представлением о материи. Мне кажется, напротив, что эти два понятия совершенно противоположны, диаметрально противоположны! Я допускаю, что, может быть, дух проникает материю. Я допускаю, что дух творит из материи нечто… оболочку, форму, известное приближение, конденсирует материальные силы, может быть. Единство материи – пусть так. Единство духа, – пожалуй. Но единство духа и материи? Это совершенно недопустимо.

Фадлан укоризненно покачал головой.

– Разве мы спорим, дорогой профессор? Я только ввожу вас в курс моих знаний, а примете вы его или нет – это уже не от меня. Я просил вас не перебивать меня вовсе не из-за пустого лекторского тщеславия, а чтобы не сделать ошибки. Я понимаю, что вам, человеку Запада, многое покажется странным и непонятным. Спрашивайте, – я вам отвечу, но только потом. Желаете ли вы, чтобы я продолжал?

Сконфуженный Моравский молча поклонился Фадлану. В кабинете наступила тишина, прерываемая только местами стуком маятника больших часов, стоявших у входных дверей.

Фадлан снова зашагал взад и вперед по мягкому ковру, совершенно скрывавшему его шаги.

Наконец он остановился и заговорил:

– Учитель седой древности, Пифагор, изобразил Бога единицей, а материю – двумя. Начертание двенадцать, один и два, означало у него вселенную, как следствие их соединения. Это число получается через умножение трех на четыре. Философ хотел выразить этим, что он понимает вселенную, как составленную из трех особых миров, которые, связываясь один с другим четырьмя элементарными влияниями, раскрывались в двенадцати сферах, имевших один общий центр.

Великое существо, Бог, наполнял Собою все двенадцать сфер, но не был ограничен ни одной из них. Душой Его была истина, а телом – вечный свет.

В трех мирах обитали существа, во-первых – бессмертные боги, во-вторых – прославленные герои и в-третьих – земные демоны.

Бессмертные боги назывались так потому, что были непосредственными проявителями бесконечных свойств Единого Существа и Его эманациями.

Они никогда не могли впасть в грех забвения их Отца, не могли блуждать во мраке неведения и греха. Поэтому-то они и были бессмертными, так как смерть духа именно заключается в неведении и грехе. Что же касается двух других категорий, то они происходили от душ людей, сообразно степени их чистоты. Поэтому и прославленные герои и земные демоны могли иногда умирать в блаженной жизни через добровольное удаление от Бога.

Божественная Единица, как разумная душа вселенной, начало жизни, свет светов, проникала Собою все, повсюду и везде. В бесконечном творчестве Она производила, через эманацию, как бы рассеяние своего живительного света, который, направляясь от центра к поверхности, постепенно терял свой блеск и чистоту по мере удаления от источника жизни. В конце концов лучи вечного света, совершенно ослабленные, смешивались с мраком. Но мрак отталкивал их; они, захватив в вихре своем частицы мрака, сгущались, уплотнялись, грубели вследствие присутствия этого мрака и, принимая материальные формы, создали все роды существ и вещей, которыми наполнен мир.

Таким образом философ связывал Высшее Существо и человека бесконечной цепью посредствующих существ, чье превосходство убывало сообразно удалению от вечного Творца.

Персидские маги признавали эти существа более или менее совершенными гениями, дали им различные имена и пользовались этими именами, чтобы их вызывать. Эту магию персов евреи перевели под именем каббалы, воспользовавшись вавилонским пленением. Затем эта же магия смешалась с астрологией у халдеев, которые принимали звезды за живые и одухотворенные существа, принадлежащие к всемирной цепи божественных эманаций. Эта магия присоединилась к мистериям Египта, где жрецы скрыли ее в символах и иероглифах.

Пифагор изобразил иерархию духа от Бога и до человека геометрической прогрессией. Он назвал гармонией вечное движение сфер и воспользовался цифрами, чтобы выразить качества и влияния различных существ. Платон назвал эти существа идеями и типами. Гностики называли их зонами.

Фадлан остановился на минуту и снова зашагал по кабинету. Моравский, согласно уговору, не проронил ни слова и терпеливо ожидал продолжения импровизированной лекции своего друга.

– Я излагал вам историю, – снова заговорил Фадлан. – Я знаю, что вам хочется скорее добраться до сути. Но уверяю вас, что древние в своих верованиях были гораздо ближе к этой сути, чем нынешние философы, ученые и богословы. Впрочем, об этом мы будем говорить после, я приведу вас от тех времен к современному. А теперь – простите мне некоторый скачок мысли и слушайте дальше.

Движение, вернее, вибрация, это дыхание живого и действующего Бога среди созданных уже вещей. Материя – ничто, движение – все. Под словом материя мы подразумеваем отсутствие движения, тогда как под словом сила – его активность. Таким образом, вот вам вновь единство, о котором я уже говорил раньше, единство – основной закон всех оккультных знаний.

Теперь, – слушайте, профессор, я говорю вам о важнейшем, что сейчас доступно вашему пониманию, затемненному теми науками, которые вы изучали до сих пор. Примите мои слова пока на веру. Я мог бы сослаться на тот опыт, свидетелем которого вы были всего несколько дней тому назад. Но в будущем, если хотите, я дам вам реальное доказательство того, о чем сейчас буду говорить.

Существует вещественный и вместе с тем чудесный деятель, в одно и то же время материальный и духовный, могущественный и всемирный, общее подобие вибраций движения и изображения форм; флюид и вместе с тем сила, – нечто вроде воображаемой картины вселенной во всей ее совокупности, со всеми ее представлениями, формами, силами, идеями и их взаимными соотношениями в прошедшем, настоящем и будущем.

Благодаря этой силе все нервные люди представляют собой одно целое; оттуда, из области этого деятеля, рождаются необыкновенные на первый взгляд симпатии и антипатии; оттуда приходят сны; этой силой и только благодаря ей происходят явления двойного зрения и так называемые сверхъестественные видения. Это всепроникающий деятель работ природы, это «од» евреев, это астральный свет мартинистов.

Вера в существование и возможное использование этой силы есть великое правило практической магии, как ветви оккультных наук.

Астрал освещает, магнетизирует, притягивает, отталкивает, живит, разрушает, собирает, разъединяет, ломает и вновь соединяет все под влиянием могущественной воли, повинуясь ее желанию.

Мировой свет, проникая вселенную, называется астральным светом. Если он формирует металлы, он называется азотом; если он одушевляет живые существа, он называется животным магнетизмом.

Этот могучий деятель проявляется в четырех видах, которые названы нашей грубой наукой теплотой, светом, электричеством и магнетизмом. Он четвертая эманация Великого. Он и субстанция и движение. Он флюид и вечная вибрация.

Вы хотите опытов? Хорошо, дорогой профессор, спустимся с неба на землю. Слыхали ли вы об опыте Роша, которому удалось сфотографировать нечто вроде астрального изображения минерала? Слыхали ли вы о Рейхенбахе, который доказал существование астрального света, назвав его словом од?

Рейхенбах брал для своих опытов людей с особенно тонкой чувствительностью, сенситивов, и они видели, будучи поставлены в известные условия, потоки света, истекавшие из магнитов, различных предметов и из людей.

Голубые одические лучи окружают дрожащим ореолом голову человека, ярким сиянием исходят из конечностей. Наэлектризованный человек, стоящий на изолирующей подушке, окружен блестящим облаком, как бы сияющей атмосферой; голубой и красный пламень вырывается крутящимся вихрем из его рук и ног. Наконец, каждое животное испускает одические лучи: с правой стороны – голубые, с левой – красные.

Од исходит из всех тел, одушевленных и неодушевленных, организованных и неорганизованных; его порождает удар, звук, мысль; он исходит из глубины земного шара в беспредельное пространство и лучи его, нисходящие с небесных тел, действуют на нас. Солнце шлет нам голубые одические лучи и луна шлет нам свой красный од.

Это уже почти ваша наука, дорогой друг мой и учитель, – не правда ли? Это уже опыты, записанные и проверенные жрецами того идола, которому поклоняетесь и вы.

Перейдем к опытам физическим.

Сенситивы Лепеллетье, расположенные вокруг чаши с холодной водой, протягивали свои руки над ее поверхностью, и вода закипала через две минуты. Под влиянием той же силы маленькая ветряная мельница начинала вертеться с поразительной быстротой. Зеленые листья, насаженные на прут, поднимались и опускались при наложении руки сенситива на вершину прута. Наконец, три сенситива простым наложением своих рук на четвертого подняли его на воздух над матрацем, на котором он лежал.

Это тоже опыты, записанные и проверенные теми же жрецами, дорогой профессор.

Я сделал вам уступку, уклонившись в сторону опытов – возвратимся назад, на прежнюю дорогу.

Вы помните, что я говорил о единстве во всей вселенной? Итак, всюду и во всем проявляется одна единая сила. Не все ли равно, как вы ее называете? Называется ли она од или телесм, эфир или электричество, она все равно единственна. Название не существенно. Но существенно то, что сила эта притягивается человеческой волей и подчиняется ей. Это логично и закон единства не нарушается этим, так как воля сама по себе есть тоже часть этой силы.

Влияние воли абсолютно и могущественно.

Воля человека влияет на Божество, если она живет в могущественной душе, и при помощи Неба действует вместе с Ним.

Воля, просветленная законом Бога, может превозмочь даже саму неизбежность, повелевать природой и творить чудеса.

Не сказал ли Христос, что верой можно двигать горами? Ведь это прикровенное свидетельство о могуществе воли, ибо твердая вера дает и непоколебимую волю.

Чем больше воля, тем больше и существо, вмещающее ее, воля и свобода – одно.

Воля, без оглядки работающая на пути, который она выбрала пред собой, воля, беспрерывно идущая вперед, это – вера. Она сама выковывает себе форму духа, вмещая в себе понятие всех вещей. Через нее душа получает могущество влиять на другую душу и проникать в самые сокровенные тайники человеческой души и сердца. И если воля человеческая действует по-Божьи и с Богом, она легко может ниспровергать горы, испепелять скалы, разрушать заговоры и все ковы нечистых служителей зла, посылая им могучее дыхание ужаса и беспорядка. Воля творит чудеса, повелевает небесам и морю, связывает даже саму смерть, ей подчинено все. И нет ничего во вселенной, чем не могла бы она владеть во имя всемогущего Бога.

Душа человеческая, развивающая в себе такую волю и владеющая ею, следует по стопам пророков и святых, Моисея, апостолов и самого Христа. Все посвященные и избранные имеют подобное могущество. Зло бежит перед ними и не дерзает появляться на их пути, пока им самим не угодно будет вызвать его для борьбы с ним. Они – обиталище Божие, Его священный храм и чертог, подножие Его престола, сияющие лучи Его вечной славы. Ничто не может повредить тому, в ком живет Бог. И Бог уничтожил бы вселенную, если бы не жил всегда, хотя бы в самом отдаленном уголке ее, хотя бы единственный носитель дивной воли, несокрушимой, как сталь, благородной, как золото, и чистой, как драгоценный бриллиант!

VII

Фадлан умолк, как будто бы подъем духа, с каким он сказал последние слова, истощил его. Потом, пройдясь еще раза два по кабинету, он с наслаждением растянулся в кресле, гляди на Моравского, окруженного облаками дыма: профессор выкуривал по счету десятую папиросу.

– Не довольно ли на сегодня? Я боюсь, что начну путать, – промолвил Фадлан. – Следующая лекция будет, когда вам угодно, но должен предупредить, что я не принадлежу сам себе: иногда меня может и не быть в назначенный час. Спрашивайте меня о чем хотите, дорогой профессор, – я к вашим услугам.

Моравский задумался.

– Я все-таки не совсем ясно представляю себе именно то, что всегда мучило и мучает меня, – сказал он. – Что такое, все-таки, в сущности, Божество? Какое представление, по крайней мере, следует иметь о Нем?

– Это Существо не материальное. Так как Оно не доступно вашим органам чувств, вы не можете составить представления о Нем. Но вы видите Его творения. А они говорят вам, что Он вечен, всемогущ, наполняя Собою всю вселенную. Наиболее древняя из наших книг, Шастаха, говорит так: «Бог – это Тот, Кто был всегда. Он создатель всего, что существует. Он подобен сфере, которая не имеет ни начала, ни конца. Он управляет и господствует над всем, что создал, и высший промысел Его основывается на законах, Им же сотворенных. Но ты не будешь стараться проникнуть в изучение сущности Вечного, ни в то, по каким именно законам Он правит миром, ибо это напрасно и преступно. Достаточно с тебя, если ты будешь видеть в Его творениях, день за днем и ночь за ночью, Его мудрость, Его могущество и Его милосердие, – пользуйся им». Заметьте, что эти слова Шастахи написаны более пяти тысяч лет тому назад!

– Почему Бог сделал мир? Может быть, и это вам известно?

– Почему и для чего Он создал мир, нам неизвестно, так же, как и вам. А как Он создал его, раскрывает та же Шастаха. Любовь была божеством бесконечного в вечном. Но эта любовь проявляется тремя различными способами: созданием, сохранением и разрушением. Эти три способа представляют собой мудрость Божью, Его промысел и Его врага, и люди поклоняются под различными формами и символами этим трем способам проявления Высшего Существа как Создателю, как Промыслителю и как Разрушителю.

Божественная любовь произвела могущество. Это могущество в бесконечности времен однажды соединилось с благом, которое породило плод этого союза – всемирную природу. И вселенная была создана в том виде, в каком существует, соревнованием этих трех сил.

Различие между силой созидающей и разрушающей дало начало движению, и это движение было троякого рода: притяжение, отталкивание и инерция.

Эти три движения производят невидимый элемент, способный производить звук; этот элемент называется чистым эфиром. Чистый эфир рождает воздух – элемент легкий; огонь – элемент видимый; воду – элемент жидкий и землю – элемент тяжелый. Эфир распространился по вселенной и воздух окружил атмосферу; огонь, собрав свои частицы, зажегся в небе; вода под тяжестью земли поднялась в моря, озера и большие потоки, из которых впоследствии образовались реки.

Вот каким образом мир вышел из мрака, где Бог держал его до того времени. И правилом вселенной был порядок.

– Это красиво, – промолвил Моравский. – Поцелуй могущества с благом и их дитя – вселенная! Конечно, это символы. Но почему… скажите мне, пожалуйста, почему все священные знания и понятия всегда скрываются в символах и гиероглифах?

– Символ… Скажите мне, в свою очередь, разве начертанное слово, буква, сами по себе не символ? А ведь знания передаются письменами…

– Слово – символ? Какой же символ? Символ чего?

– Конечно, символ. Символ звука, голоса и жеста. А если пойти дальше? Голос и жест – прямое порождение воли. Значит, слово – символ воли.

А начертание этого символа, письменный знак, буква – гиероглиф воли. Вы удивляетесь, дорогой профессор? Вы этого не ожидали? Я скажу вам больше: не только сам знак, но соединение их и сам способ начертания символичны. В манере писать порой скрывается забытый символ происхождения народа, – история развития целой расы. Возьмем наиболее типичные, совершенно различные языки: китайский, еврейский и санскритский.

И вы увидите, что все народы, которые пишут, как китайцы, сверху книзу, от неба к земле – имеют происхождение, наиболее близкое к первоначальному источнику.

Все народы, получившие знания из восточного источника, как евреи, пишут от востока к западу, от правой руки к левой. И, наконец, те народы, которые получили знания от древних друидов и с запада, пишут от запада к востоку, от левой руки к правой, как пишется санскрит.

Но почему вас удивляет, что и мы скрываем свои знания в символах и вообще окружены тайнами и мистериями, недоступными толпе непосвященных? Видите ли, дорогой профессор, те знания, которыми я уже обладаю, и та наука, которую я изучаю, священны, и мы должны придерживаться седых традиций. Во все времена священное ведение было окутано покрывалом, которое приподнималось только при известных условиях. Оракулы и пророки всегда говорили не иначе, как иносказательно: они никогда не делились своим знанием с первым встречным, желавшим стать их учеником, а только с тем, кто был вполне готов и достоин воспринять это священное знание. Так было везде и у всех народов. И те, кто владели священной истиной, было ли то у египтян, индусов, греков или варваров, напрягали все усилия к тому, чтобы скрыть ее под покровом глубокой тайны, и никогда не высказывали ее иначе, как иносказательно, в символах и аллегориях. Если вы, дорогой друг мой, пойдете дальше по тому пути, который, кажется, хотите избрать, то вы постоянно будете встречать на своем пути символы. Даже в заклинаниях и молитвах, оставаясь наедине с самим собой и обращаясь к духу, который может читать в ваших мыслях, вы все-таки очень часто будете выражаться символически, ибо есть такие имена, которых не может назвать человеческий язык и не должно слышать человеческое ухо. Тогда вы будете брать символ вместо имени и аллегорию вместо понятия.

Моравский, слушавший с большим вниманием Фадлана, усмехнулся.

– Вы говорите: молитвы и заклинания, – сказал он. – Я понимаю молитву, как обращение к Высшему Благу, если допустить Его существование. Но заклинания… нет, это вы оставьте. Я никогда не поверю, чтобы этот пережиток старины имел какое-нибудь значение в наше время.

– Однако, вы были свидетелем силы заклинаний, профессор? Это было не так давно, – возразил Фадлан. – Есть очень много такого, что покажется вам пустым пережитком, а на самом деле… Я бы очень хотел дать вам сейчас же живое и убедительное доказательство… Ого! Кажется, мое желание исполняется!

Он быстрыми шагами подошел к аппарату и прислушался.

– Так и есть, меня зовут. Пожалуйте сюда, профессор, послушайте-ка!

Моравский, сгорая от любопытства, почти бегом приблизился к Фадлану.

– Вы слышите что-нибудь?

Действительно, внутри овального медальона шуршало и скрипело. Потом что-то громко треснуло и полированная крышка его, повернувшись в деревянном ободе, с силой откинулась в сторону, обнаружив темное отверстие, прикрытое шлифованным стеклом. Отверстие это, казалось, вело в длинный темный колодезь, не имевший конца.

Колокольчик на столе Фадлана стал беспрерывно работать и дребезжащий звон наполнил весь кабинет.

– Что это такое? – пробормотал Моравский.

– Мы сейчас узнаем. И увидим и услышим. Приведем в действие аппарат.

Фадлан снял крышку с верхнего клапана. Потом подошел к столу и нажал клавишу, – звонок сейчас же прекратил свою работу.

– Теперь наблюдайте, дорогой профессор. Смотрите в зеркало и слушайте.

Они стали перед зеркалом и с напряжением стали вглядываться в его смутную глубину. Там пробегали какие-то то темные, то светлые пятна, проходили точно легкие облака, светящийся туман, но не было видно никакого изображения.

Так прошло около пяти минут.

Фадлан и Моравский не отрывались от зеркала.

Но вот пятна ушли, светящийся туман рассеялся, появилось ясное и отчетливое изображение.

Пред ними была довольно большая комната, оклеенная темными, почти черными обоями. На окнах висели наглухо задернутые темно-красные гардины; такие же портьеры закрывали единственную входную дверь комнаты. Около самого угла была еще небольшая одностворчатая дверка. По стенам стояли шкафы с книгами; один из них был открыт, но на полках его, вместо книг, лежали свернутые в трубку бумаги и желтели пергаменты. У окна стоял большой письменный стол с креслом перед ним, два других помещались по его сторонам и одно напротив. А в углу был накрыт небольшой столик. На нем, на чистой скатерти, стояли дна высоких подсвечника с зажженными свечами, лежали два куска воска и на самом краю небольшая медная курильница. Вся комната тускло освещалась этими двумя свечами и свет их кровавыми бликами ложился на ярко-красном ковре, устилавшем пол комнаты во всю ее длину.

Дверь тихо скрипнула. Моравский ясно услышал этот скрип, телефон Фадлана великолепно передавал звуки: голоса и шумы, казалось, происходили здесь, в самом кабинете, а не где-то там, в неведомом пространстве…

В комнату вошли двое: миловидная, совсем молодая девушка и уже пожилая дама. Большая темная шляпа почти закрывала густые волосы девушки, меховое боа закутывало ее шею; прекрасно сидящее платье, умение одеться, походка и вообще манера держать себя показывали несомненную принадлежность к интеллигентному классу общества. Пожилая, напротив, походила на сваху или, пожалуй, на что-нибудь еще худшее, – было очень странно видеть ее рядом с такой изящной барышней. Между тем, она была здесь если не хозяйкой, то, во всяком случае, своим человеком; в голосе ее звучали властные вотки и движения были уверенны, тогда как барышня стеснялась, робела и, видимо, чувствовала себя не по себе.

– Садитесь здесь, к столу, – сказала пожилая женщина.

Девушка села в кресло у письменного стола.

– Вы останетесь здесь. Он сейчас придет, он предупрежден и все знает. Но все-таки вы должны с полной откровенностью отвечать на все его вопросы и исполнить все, что он скажет.

– Я боюсь, – сказала барышня.

– Вы не должны бояться, моя милая, – возразила женщина. – Помните, что вы пришли за тем, чтобы вернуть себе сердце любимого человека: приз велик!

Она вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой двери. Барышня осталась одна.

– Я знаю, в чем дело, – шепнул Фадлан на ухо Моравскому. – Будет энвольтование любви. А так как дело идет о возвращении любимого человека, то будет и энвольтование ненависти. Я предупрежден для того, чтобы помешать злому делу и наказать виновных, – мне нужно действовать.

Моравский удивленно взглянул на него.

– Я удалюсь на некоторое время и займусь ими, профессор. А вы оставайтесь и наблюдайте, это для вас любопытно. Мы скоро увидимся, через несколько минут. Но очень прошу вас, – не забудьте закрыть крышку зеркала, когда видение окончится.

Моравский молча кивнул головой.

– Не забудьте же закрыть аппарат, это очень существенно, – еще раз напомнил Фадлан и покинул Моравского.

Моравский продолжал наблюдать видение.

Теперь барышня сидела, опустив свою хорошенькую голову на руки; по лицу пробегала легкая судорога, кривившая ее губы. Она, должно быть, мучилась и нетерпением и страхом.

Маленькая дверца отворилась, в комнату вошел высокий человек, одетый в черную длинную хламиду. Лицо его скрывала небольшая бархатная полумаска. Его толстые чувственные губы и торчащие уши изобличали семитическое происхождение. Человек молча поклонился барышне и сел за стол напротив.

– Вы желаете вернуть себе любимого человека?

– Да.

– Принесли ли вы его изображение?

– Да.

– Принесли ли вы и другое, – о чем вам было передано?

– Да.