Текст книги "Показуха (СИ)"
Автор книги: Василий Варга
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
10
За высокие надои молока от каждой коровы, сдачи мяса, заготовки зерна в закрома Родины, Москва выделила три ордена вождя мировой революции Ленина, которые получил лично Брежнев, присутствовавший на одном из последних пленумов ЦК ВКП (б).
От имени ЦК и правительства Советского союза Леонид Ильич и намеревался лично вручить три ордена Ленина – один председателю колхоза Талмуденко, один доярке Марьяне Ищенко и один колхозу как безымянный орден. По этому случаю в будущем орденоносном колхозе сам по себе возник содом. Из района и области налетела всякая строительная техника. Прокладывались асфальтированные дороги, строились новые площадки, начал производиться ремонт ферм, покрывались кровли коровников, а колхозники белили свои мазанки, воздвигался новый памятник "великому" Ильичу, третий по счету и по предложению Юхимовича, возле правления колхоза собирались завершить строительство двух общественных туалетов, которые были заколочены досками еще со времен посещения колхоза польской делегацией.
Накануне дня вручения орденов, Юхимович поехал в город Днепропетровск к лучшему парикмахеру и поэту Фаенбергу, работающему в сердце города – обкоме партии. Он надеялся иметь лучшую прическу во всей области. Он ведь знал, что сам Леонид Ильич здесь стрижется, пусть не у Бориса, но все равно в здании обкома, а здание обкома – святое здание.
Борис стриг, брил Юхимовича и читал ему свои стихи. Юхимович с нетерпением ожидал конца не только стрижки, но чтения стихов, во время которых инструмент так часто выпадал из рук поэта, что клиент просто вздрагивал от этого грохота. И главное, в стихах ничего не говорилось про партию и про ордена, а все – про какую-то дырочку у Бэлочки, да про супругу Клару Абрамовну.
– Нельзя ли покончить со всем этим? – возмутился Юхимович. – На кой ляд мне эта дырочка, я человек государственный, скоро в обкоме секретарем работать буду. Мне сейчас возвращаться, ордена вручать...вместе с Левонидом Ильичом.
Поэт так перепугался, что у него выпала не только расческа, но и ножницы из рук.
– Я уже почти закончил, вы почти свободны, – сказал поэт и страшно побледнел.
– Сколько с меня? – спросил Юхимович, доставая кошелек.
– Нисколько, – сказал Борис. – Я с великих людей ничего не беру. Я искренне благодарен вам за то, что вы слушали мои стихи и если вы не забудете про меня, когда подвинете Леонида Ильича и станете на его место, – замолвите за меня словечко в издательстве, чтоб я мог издать там свои великие произведения. Это и будет та благодарность за мой скромный труд. Еще последнее четверостишие послушайте, пожалуйста:
Я обкомовский парикмахер
И стригу и поэмы строчу
Хоть работа моя – не сахар,
Я не жалуюсь Ильичу.
– Надо добавить: Левониду Ильичу, – восторженно сказал Юхимович и бросился надевать пальто. Он на бешеной скорости мчался в свою Николаевку, чтобы успеть привести в порядок не только бумаги, но и примерить костюм. Но дома Одарка обнаружила у него на затылке не пропорциональный по форме хвостик и пришла в ужас.
– Ты только посмотри, что с тобой сделали эти уроды! Где ты подстригался? – почти вопила Одарка, подсовывая мужу маленькое зеркальце, чтобы он мог посмотреть свой затылок, стоя перед большим, висевшим под портретом Ильича.
– У меня поэтическая прическа, – сказал Юхимович, пытаясь разглядеть затылок. – А черт, действительно какой-то хвост торчит. Возьми ножницы, подровняй. Ну, эти мне поэты! Как только я займу место Брежнева, я изгоню всех поэтов из парикмахерских. Это негодные люди, с ними коммунизм не построишь.
Едва Одарка подровняла волосы на затылке, Юхимович отправился на смотр всех колхозников не только на предмет вшивости, но и боевитости к завтрашнему дню. Завтра великий день.
Из областного центра в Николаевку бросили не только технику, но и лучших поваров города, всякие заморские вина, красную и черную икру и столько сортов рыбы, – вяленой, копченой, соленой, свежей, так что счастливые жители села сразу пришли к выводу, что коммунизм уже наступил, и активно начали облизываться, да тереть переносицу.
Кортеж машин прибыл ровно в два часа дня в воскресение и был встречен не только букетами цветов в руках самых симпатичных девушек, но и громом аплодисментов, пальбой из охотничьих ружей, барабанной дробью, нескончаемыми аплодисментами, криками ура, да визжанием мальчишек. А потом заиграли марш военные оркестры. Как только вылупился Брежнев, многие начали становиться на колени и вытягивать руки, словно к ангелу-хранителю, явившемуся, чтоб увести всех в царство, простите, в коммунистический рай.
Тарас Харитонович, красный как помидор, стоял рядом с лучшей дояркой колхоза красавицей и гордостью села, Марьяной. Казалось, что часть молодости и красоты Марьянки переходит и на Тараса Харитоновича, поскольку, рядом с ней, он становился и стройнее и моложе. Ему бы сбросить годков эдак пятнадцать с гаком и тогда это была бы самая лучшая пара на селе.
После гимна советского союза, исполненного оркестром, Леонид Ильич произнес краткую речь, едва заметно шамкая, прикрепил ордена к выставленным колесом грудям и к знамени колхоза, облобызал всех, но больше Марьянку, дрожавшую как осиновый лист, поднял бокал с шампанским и пожелал всем дальнейших успехов. А через некоторое время засуетился, засобирался, как всякий великий человек, у которого никогда не бывает минуты свободного времени.
Андрей Юхимович, хоть и не получил ордена, но именно он, больше чем кто-либо почувствовал обиду в душе, что самый большой человек на этой земле, уже собрался покинуть их. Он даже расплакался и стоя на согнутых коленях и вздымая руки кверху перед Ильичом, как можно громче произнес:
– Побудьте с нами, дорогой Ильич, у нас такой праздник, благодаря вашей личной заботе, вашему личному участию! Ибо другой Ильич не может, он спит в Кремле, в Мавзолее и думает горькую думу об освобождении всех народов нашей планеты земля от ига капитализма.
Раздались бурные долго не смолкающие аплодисменты. Юхимович собирался еще что-то сказать, но почувствовал, что у него слегка начал заплетаться язык не только от волнения, но и от щедрой дозы горячительного и чтобы не натворить, упаси Бог, чего не предвиденного, встал на колени перед Ильичом. Его примеру последовали и многие, преданные делу партии и мировой революции колхозники. Аплодисменты еще больше усилились, а когда Брежнев обнял Юхимовича – раздались крики ура и полились слезы умиления.
– Слыхал про тебя, Андрей Юхимович, слыхал, – сказал Леонид Ильич, поглядывая на замерший народ. – Насчет фотографии председателя с колосками пшеницы выше головы, ты сработал великолепно. И то, что ты обвел вокруг пальцев этих строптивых поляков, которым мы никак не можем внушить преимущества социалистического планового ведения хозяйства, – ты молодец. Хвалю. Сам бы до этого не дошел. Их никак не оторвешь от частной собственности. Такие работники как ты, нам сейчас нужны. Надеюсь, что через год, два мы с тобой чаще будем встречаться. А тебе какую награду дали?
– Да пока никакой, – отчеканил Юхимович. – Но вы меня уже наградили.
– Чем? – удивился Брежнев.
– Ваши слова, ваши объятия – для меня лучшая награда.
– Вот черт, – растерялся Брежнев. – Ну, коли так, давай сфотографируемся вместе. Пусть у тебя будет память об этой встрече.
Фотокорреспонденты тут же окружили их, клацая фотоаппаратами. Некоторые секретари обкома и в особенности райкома партии попытались попасть в фото объектив, но Брежнев отстранил их рукой, оставив рядом только Андрея Юхимовича. И сфотографировался с ним в обнимку. Юхимович набрался храбрости и спросил:
– Когда же, дорогой Леонид Ильич, я получу фотографию?
– Получишь, не волнуйся, – сказал Брежнев, садясь в машину.– Ну, Андрей Юхимович, будь здоров! желаю тебе и всем коммунистам успехов в борьбе за высокие урожаи, – добавил он и пожал только Юхимовичу руку.
11
Кортеж машин направился в Днепропетровск. Ильич спешил. Колхозное общество его нисколько не интересовало. Даже если бы эти молоденькие симпатичные доярки стали перед ним на колени, ему все равно было бы скучно, и он торопился бы вернуться в свою резиденцию, где его ждали царские апартаменты. В здании обкома партии на пятом этаже, куда он ежедневно поднимался на отдельном охраняемом лифте, почти половина массивного здания отводилась под резиденцию Первого. Кроме просторного рабочего кабинета здесь находилась парилка, ванная, спальня, буфет, похожий на небольшую столовую. У Леонида Ильича был специальный человек, который поставлял ему представителей прекрасного пола в возрасте от двадцати семи до тридцати трех лет, выписывал им специальный пропуск и провожал на пятый этаж. Какая-нибудь умеренно упитанная особа высокого роста, с поволокой в глазах, сначала принимала ванную, тщательно натирала тело свежим полотенцем, пока оно не становилось розовым, обдавалась дорогими духами, напяливала на себя халат, проходила в буфет. Тут шампанское, черная икра – в изобилии, как при коммунизме. Собственно только здесь и можно было воочию увидеть этот коммунизм. Посетительница помнила, что здесь каждому по потребности, наливалась шампанским так, чтоб голова немного кружилась, напяливала на покатые плечи миниатюрный халатик и проходила в спальню, где за широкой кроватью, во всю стену, сияли зеркала. Обычно дамы в этом возрасте ведут себя более раскованно, чем, скажем, девушка в семнадцать лет. Ильич хорошо знал, что самое вкусное яблоко тогда, когда оно в соку. « Сладкий плод – зрелый плод» – твердил он.
Обычно когда дама была морально готова к встрече с великим человеком и к тому же прекрасным мужчиной, красавчиком, с густыми черными бровями, ему докладывали, и он не спеша входил в спальню в своем рабочем костюме. Обычно в это время Афродита стояла перед огромным зеркалом, в чем мать родила, и любовалась своей фигурой, а когда входил он, поворачивалась к нему лицом и в восторге произносила:
– Ах, дорогой Леонид Ильич, я вас уже давно жду. Мне кажется, я вас давно знаю. Позвольте мне помочь вам освободиться от этих тряпок. Я хочу, чтоб вы были, как и я, без одежды и тогда установится между нами не только доверие, но и равноправие. О, я вижу: вы становитесь мужчиной! как это прелестно! – и если она была очень смелая, она повисала у него на шее.
– Ну и шалунья же ты, – произносил он, награждая ее улыбкой.
– Когда еще можно посетить вас, дорогой Леонид Ильич? – обычно спрашивала сластена. – Я буду беречь себя для вас, даже мужу ничего не позволю. Вы мужчина то, что надо. Это просто кайф. Пригласите меня, я прибегу на ваш зов тут же, я буду страдать без вас.
– Ну, шалунья, понравилось тебе, значит. Хорошо, оставь свой телефон в буфете на столике; когда у меня будет время – я тебе позвоню. А теперь извини, у меня дела, ух, я уже опаздываю.
Брежнев действительно нравился женщинам. Природа наделила его всем – фигурой, лицом и мягким покладистым характером. То, что у него была уродливая жена иудейка, и еще более уродливая дочь Галина, его не волновало: его душу и тело всегда радовали и ласкали самые красивые женщины с молодости и до глубокой старости.
Брежнев, пожалуй, был самым счастливым человеком на земле. Кто ему определил эту счастливую судьбу, которой мог бы позавидовать любой король, любой царь, начиная от Фараона и кончая Николаем Вторым, – не понятно. Если Господь Бог, то еще более непонятно, ведь Брежнев почитал других богов – Ленина и Сталина, а того Бога, что на небесах – отрицал, не признавал его. Мало того: преследовал и наказывал тех, кто верил в истинного Бога.
Брежнев плохо знал военное дело, не любил его, но стал генералом, а затем и маршалом. Возможно, он не прочитал ни одного романа Толстого или Достоевского, – он не любил чтение, -не терпел симфонии и оперы, совершенно не разбирался в знаках препинания и никогда не употреблял их. Брежнев делал малограмотные записи на листочках настольного календаря и в блокнотах, а речи произносил только по бумажке... и руководил огромным государством почти двадцать лет. Эта симпатичная серость, так долго сидевшая на советском троне, спокойно пожинала плоды всемирной славы и когда раздвигала брови, чтобы увидеть небо, – это небо всегда было безоблачным. И так было до самой кончины. Только после его кончины, спустя некоторое время, его денщики и прихлебатели, словно, очнулись, начали слегка журить его. Даже памятник установленный в Москве сняли и вернули городам и улицам прежнее имя, разорили его дом, отобрали дачи, машины, убрали то ли за решетку, то ли в дурдом его единственную дочь Галину, но Ильичу, похоже, уже было совершенно все равно. Он находился в другом, недосягаемом для живых мире и возможно иронически улыбался, глядя на мышиную возню бывших лизоблюдов, которые готовы были целовать его в пятки, лишь бы он обратил на них внимание. Та же судьба у Хрущева, тот же унизительный свист раздается в адрес Горбачева. Коммунистическая система отличалась тем, что до смерти лидер был земным богом, а после смерти его не только ругали, но могли разнести его дом, его дачу, изгнать наследников из страны. Даже Ленин не избежал упреков после своей смерти. Это все объяснялось тем, что у лидера было все при жизни и ничего не оставалось после смерти. Зачем Леониду Ильичу нужен был личный загородный дом, если все дома Советского союза принадлежали ему, зачем ему было покупать машину, если у него при жизни был целый парк государственных машин.
12
Андрей Юхимович, несмотря на то, что все наперебой сейчас поздравляли его, здоровались с ним, теснились, чтобы пожать ему руку и даже низко опускали перед ним голову, после отъезда Брежнева, почувствовал какую-то пустоту и ко всему, что происходило вокруг, относился с неким равнодушным безразличием.
Тарас Харитонович недобрыми глазами стал посматривать на него, но все же подошел, чмокнул его в щеку и сказал:
– Ну, ну, ты, я вижу, далеко пойдешь. Уже переплюнул меня. Давай, давай. Я рад за тебя, искренне рад.
С этим он и ушел, не дожидаясь ответного слова. Но Юхимович и не собирался его произносить, этого ответного слова: успех, смешанный с алкогольными парами, кружил ему голову, не давал покоя, звал на подвиги. " Чтобы такое придумать, куда пойти, что сделать? не оставаться же в кругу этих лоснящихся рожь! Какие они противные. Еще вчера ждали, чтобы я первым поздоровался, а сегодня каждый из них пожать мне руку за честь почитает. Грязные твари, я вам еще покажу, кто такой Андрей Юхимович, мне удача как никогда сопутствует, сам Леонид Ильич мне руку протягивал. А как он ее жал! до сих пор приятно: все пальцы онемели, а душа пела, аки соловей, крепкий мужик, ничего не скажешь. У меня тоже должна быть такая же крепкая рука. Сегодня же начну тренироваться. Хвост лопаты надо сжимать, той, что яму копал для председателя, авторитет ему создавал. Пес он, вот он кто. Надо его Марьянку обнять, прижать, да так, чтоб долго в раскоряку ходила, а с лица шоб радость целый месяц не спадала. Точно, это надо сделать. Туда я и отправлюсь сейчас. Где мой паршивец Митька Заголяйко?"
Но Митька не то спал, не то боролся со сном. Он лежал на животе за новеньким туалетом и дико ругался матом. Юхимович подошел к нему, стал тормошить носком ботинка, но бесполезно. Митька выпустил очередную порцию словесного мата в неопределенный адрес и снова принялся за свое. Юхимович понял, что бороться с шофером бесполезно и от расстроенных чувств, всплеснул руками. Как раз в это самое время председатель райисполкома Бабко Серый вышел к туалету, по малой нужде, и заметил расстройство Юхимовича.
– Что случилось уважаемый Андрей Юхимович, кто или что могло вас расстроить в такой день?
– Да шофер мой в дымину пьян, каналья, а я проветриться малость решил, муторно как-то стало после того как Ильич уехал. Я с ним на брудершафт выпить собирался, а он уехал, жаль. Он великий человек, Ильич, словом, наверное, и спать ему некогда, государственные дела решает. Эх, ма!
– Да, да, конечно, все мы опечалены его внезапным отъездом. И я тоже места себе не находил, но я отходчив и сейчас уже в радости пребываю, – щебетал Бабко Серый. – Вы, конечно, человек более впечатлительный, чем я, это сразу видно. Но не беда. Вы можете взять мою машину, любую: у меня их три и все три здесь, меня караулят. Вернете мне ее завтра, только шоферу поспать дайте, а то он уже сутки как не ложился спать, все мы на ушах стояли, пока не приехал Леонид Ильич. Эй, Васька Алкашенко! ты поступаешь в распоряжении уважаемого Андрея Юхимовича, давай заводи мотор.
–Есть заводить мотор! – сказал Алкашенко.
Юхимович буркнул, что-то вроде "спасибо" и сел на переднее сиденье рядом с шофером, имея озабоченный вид.
– Куда везти прикажете? – спросил шофер. – Может, домой?
– Куда угодно, только не домой.
Машина прыгала по ухабам, Юхимович дважды стукнулся лбом о переднее стекло и сказал:
– К Марьянке дуй, к той, что орден получила. Пущай благодарит за орден. Это благодаря моим стараниям она получила этот великий орден.
– Что ж, истинно так, про это все говорят, – сказал шофер с улыбкой на лице и стал выворачивать руль направо. – Марьянку-то я знаю. Она моя соседка. Гордая такая, себе на уме девка. Я вас заранее поздравляю...
– Ты того, держи язык за зубами, не то должности можешь лишиться. Не всякий шофер возит председателя исполкома. А ежели будешь пай-мальчиком, к себе возьму, я в райком партии перебираюсь, а потом и в обком к самому Леониду Ильичу, – сказал Юхимович и достал новенький платок, чтобы высморкаться.
– А вот он и Марьянкин дом. Уже спят давно. В три часа ей вставать коров доить. Два часика ей всего осталось, вам надо спешить, – сказал водитель, посматривая на часы и притормаживая машину. – Я тут остановлюсь, а вы пройдите вон к тому окну. Торопитесь, времени немного осталось. Она девка красивая, гордая. Впрочем, желаю удачи...
Какая-то сладкая истома пробежала по сердцу Андрея Юхимовича. Ему даже показалось, что у него хмель начал проходить и другой любовный хмель еще сильнее ударил в голову, да так, что ноги сами начали нести его к окну Марьянки. Юхимович уже ничего не мог с собой поделать. "Мне афторитет должен помочь" мысленно подбадривал себя Юхимович и робко постучал в раму окна, за которым, раскинув ножки на кровати, лежало прелестное существо. Сейчас она услышит, откроет, смутится, но в глубине души обрадуется, сожмется вся в комок и только потом оттает. Тельце у нее мягкое, кожа шелкова, гладкая, плоть горячая, упругая, эх!
Какая-то дрожь охватила Юхимовича, и он словно наполнялся мужской силой, неведомой ему самому дотоле. Он постучал еще два раза, но никто не откликался. "Крепко спит девка, – подумал он, – как бы мать не услыхала. Мать все может испортить. Эх, эти матери, такую их мать, хорошо, отца нет у Марьянки, а то и колом по хребту получить можно". Он машинально замотал кулак в полу пиджака и со всей силой надавил на стекло, и оно паршивое не выдержало: разлетелось на мелкие кусочки и зазвенело, как один удар колокольчика. Марьянка вскочила. Она была в длинной ночной сорочке до пят и босая подбежала к окну. Боже как она была прекрасна. Длинные волосы, раскиданные по покатым плечам, шевелились как живые. Он это заметил, когда она смело подбежала к окну и, включив свет на крыльце, узнала его.
– Андрей Юхимович! вы? что случилось, что с вами? как это вы умудрились разбить окно? Может, что с коровами? так я сейчас же оденусь, подождите секунду. – И Марьянка бросилась вглубь комнаты, не закрыв окно.
– Да нет, Марянка, все хорошо. Никуда тебе собираться не нужно. Я так... в гости к тебе пришел...пустишь?
– В гости? – изумилась Марьянка. – Какие такие гости в половине второго ночи, помилуйте, Андрей Юхимович! Приходите завтра днем, с радостью примем!
Она вернулась к окну, которое Юхимович лихорадочно пытался открыть, хаотически нажимая на крючки и задвижки, и она в свою очередь пыталась воспрепятствовать этому.
– Пусти! Люба ты мне! – как дикий зверь рычал Юхимович. – Орден обмыть требуется, иначе я сорву с твоей груди этот орден.
Половина окна уже треснула, и Андрей Юхимович одной ногой достиг цели. Марьянка заверещала. Проснулась мать. Мать сразу приступила к обороне при помощи громкого, певучего украинского голоса:
– Спасите, помогите, убивают, насилуют! Люди добрые, не оставьте в беде сироту мою! – кричала она, выйдя на крыльцо.
Но Марьянка уже оказалась в крепких объятиях секретаря парткома: он задирал на ней сорочку и цепкими пальцами нащупал запретное место. Марьянка как бы замерла на мгновение, а потом со всей силой стукнула его коленкой в промежность. Юхимович взвыл и присел на корточки. В это время мать вернулась с кочергой и трижды поцеловала его этим предметом по голове. Нечего было и думать о том, чтобы завладеть Марьянкой. Создались такие условия: только ретироваться. Юхимович от страшной обиды позеленел и принял решение удалиться через окно под ударами кочерги и скалки, которую откуда-то извлекла Марьянка.
– Да будет вам, ссыкухи окаянные. Ты, Марьянка, еще пожалеешь об этом. Я к тебе со всей душой, а ты...ну погоди Ищейка!
– Не Ищейка, а Ищенко, – сказала Марьянка, награждая его скалкой по хребту. Андрей Юхимович ускорил свое бегство через окно и сильно, до крови порезал ногу выше щиколотки и во всю длину распорол штанину. Молодец шофер почувствовал опасность, у него уже был опыт: его начальник тоже не брезговал прекрасным полом, быстро завел мотор и подъехал под самое окно, открыл дверцу, а как только Юхимович заполз, рванул с места, как испуганный зверь. Все. Компания по овладению Марьянкой была бесславно окончена. Шофер снова оказался на высоте. Он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. А молча отвез Юхимовича домой, помог ему выйти из машины и открыть дом. Одарка так громко храпела, что паутина, освещенная ночником, колыхалась, как от ветра.
Расстроенный Юхимович отпустил шофера кивком головы, сплюнул, не доходя туалета, и выругался матом. Он потерпел первое поражение за последние несколько лет. Он мучительно думал, что делать: простить или отомстить, но ничего не мог придумать и решил, что утро вечера мудренее и, не раздеваясь, завалился на кровать, но в другой комнате, подальше от надоевшей ему супруги Одарки.
13
Андрей Юхимович вышел на работу очень поздно. Колхозный двор уже подмели, подчистили и убрали остатки пищи, в том числе и той, что вышла через рот у многих вчерашних гостей, уборщица заканчивала влажную уборку его кабинета.
Она встретила Юхимовича с ухмылкой, долго крутила хвостом, явно ожидая, что Юхимович что-то ей скажет. Но Юхимович молчал, как партизан.
– Ну что, – не выдержала она, – как ночь провели, Андрей Юхимович? Я утром иду на работу, смотрю: у Ищенков окно разбито, дай, думаю, зайду, а вдруг тама все мертвые лежат? А мать Марьянки такое мне наговорила – уши не могут такое принять...как так? Только намедни меня обымал и тут, эх, мужики! все вы одинаковы.
– Заткнись, не твое это дело, – наставительным тоном сказал Юхимович и бросил портфель на стол, а сам решительно направился в кабинет председателя, чтобы согласовать с ним дату проведения собрания всех колхозников, членов и не членов партии в связи с выдающимся событием – награждением колхоза орденом великого Ленина.
Председатель уже сидел на месте и держал трубку у левого уха. Он даже не взглянул на Юхимовича и продолжал давать накачку бригадиру Пилипенко за то, что у того тракторист бросил трактор в поле, из которого несознательные колхозники полностью выкачали солярку и приступили к демонтажу путем отвинчивания гаек и контргаек.
– Да брось ты болтать так долго, – насупился Юхимович, – тут дело не терпит, политическое дело, понимаешь, а ты со своими гайками да контргайками голову себе морочишь.
Тарас Харитонович только взглянул на него и еще добрых пять минут продолжил накачку. Юхимович поднялся было, но председатель повелительным жестом дал ему понять, чтоб он остался.
– Ты, что натворил сегодня ночью, бугай некастрированный? – спросил он, не поднимаясь как прежде и не подавая ему руки. – Да за такие вещи из партии надо гнать. Тебя могут лишить партийного билета.
– Что, что, что? Меня?! Это меня-то, Андрея Юхимовича, которого заключал в свои объятия сам Леонид Ильич!? Ну, ты сказал, как в миску плюнул, ха! Подумаешь, шмакодявка какая-то и я, Андрей Юхимович. Разве можно так сделать, чтобы меня, Андрея Юхимовича, за какой-то пустяк, из-за девчонки, к которой я даже не притронулся, – из партии исключили? Нет, такого быть не может. Я только ее один раз по запретному месту погладил, она аж замерла от удовольствия, – смачно говорил Юхимович, не замечая, как у Тараса Харитоновича кровью наливаются глаза.– С кем тогда партия останется? Ну, скажи, разве может быть такое?
– Может!
– Нет, не может!
– Нет, может.
– Нет, не может.
– Поспорим?
– Давай!
– На что?
– На ящик коньяка, на два ящика.
– Хоть на пять, – сказал председатель.
– Давай на два, – сказал Юхимович для большей уверенности и реальности спора.
– Тогда по рукам, – согласился председатель.
Андрей Юхимович протянул руку. Что было в этом пожатии, Андрей Юхимович не чувствовал, так же как не давал себе отчета в том, что делает, когда направлялся к дому Марьянки.
На следующий день Марьянку куда-то вызвали, Юхимович не знал, куда, знал только, что вызвали, – она вернулась вечером на машине председателя, а спустя еще недельку, в Николаевку приехал старичок, такой вежливый, тихий, скромный, член партийной комиссии обкома партии. С каким-то особенным почтением он здоровался с Андреем Юхимовичем, передал привет от самого Леонида Ильича. Все это было в присутствии председателя. Председатель морщился, завидовал славе своего парторга, но дипломатично молчал.
– Моя фамилия Прутынь Василь Иванович. Приехал к вам по пустяковому поводу. Ваша колхозница пожаловалась, что вы ей окно разбили, видать в щечку поцеловать пытались, но с кем не бывает, пока мы молоды. Важно, что не произошло главного – дефлорации...
– А что это такое? – полюбопытствовал Юхимович.
– Ну, это медицинский термин, означающий, что она, эта Марьянка, как была, так и осталась девушкой. Вы, видать, пожалели ее и правильно сделали, ибо в противном случае, вас могли очень строго наказать. Все же партия, хоть и правящая партия, но она старается соблюдать законы. А закон об изнасиловании очень строг. Он, кажись, второй после закона об измене Родине. За изнасилование дают пятнашку, то есть пятнадцать лет. Но в данном конкретном случае вас только немного пожурят. Леонид Ильич человек добрый, симпатичный, один взмах бровей весь прекрасный пол в трепет приводит. Я задам вам несколько вопросов, стараясь не утомлять вас и не задерживать. Работы, конечно, у вас много: колхоз имени вождя мировой революции у нас передовой в области. И тут ваша неоценимая заслуга.
Прутынь задавал короткие вопросы, долго писал, и милая беседа в дружеском тоне растянулась на три часа. Старичок вежливо раскланялся и уехал. Все! крышка захлопнулась. Юхимовича никто больше не беспокоил. Председатель больше не напоминал об этой истории. Даже Марьянка стала с ним здороваться, но как-то суховато с опущенными долу глазами и на вопрос Юхимовича: как настроение, коротко отвечала: хорошо и старалась скрыться. "Стыдно ей, роскишница поганая. Надо было ее почать. Но время еще впереди. Я должен опередить этого Тараса Харитоновича. Он и так уж всех почти перепробовал, а ведь старше меня на целых восемь лет. Видать, его больше уважают, чем меня. Несправедливо это".
Через месяц Юхимович, чтобы немного насолить председателю, и окончательно закрыть этот вопрос, подошел к Тарасу Харитоновичу и потребовал два ящика коньяка.
– Погодь маненько, – сказал председатель, – я тут съезжу в Киев на сессию Верховного совета, а когда возвернусь – побалакаем. Кажись, твоя взяла. Я морально готовлюсь к тому, чтобы признать тебя победителем.
– Вот так, дорогой! Нечего было этот спор затевать с Андреем Юхимовичем. Не такие дела мы с тобой вытворяли, и то удалось замазюкать. Помнишь, как ты пятнадцатилетнюю дочку доярки Маруси насиловал и отделался мешком пшеницы? А Соломию Архиповну, девушку лет двадцати ты поганил прямо у себя в кабинете?
– Но она сама согласилась, она пришла на прием позже всех, когда здесь уже никого не было. Специально так подстроила, чтоб потом тянуть из меня жилы, – зло пробурчал Тарас Харитонович.
– Это я так, к слову. Мы много бедокурили, и об этом не следует распространяться, что было, то прошло, как говорится. А Марьянка...– это пустяковый вопрос, сам знаешь. Так что коньяк можешь прямо из Киева везти, ценнее будет.
– Посмотрим, возможно, так и получится.
14
Председатель уехал в Киев и там задержался. Похоже, он не больно торопился возвращаться. Видать, зазноба и там появилась. Депутат все же! Андрей Юхимович сосредоточил в своих руках всю полноту власти в колхозе. Председатель, уезжая в Киев, отдал ему ключи от сейфа, где лежала печать, и пожелал ему мужества и терпения при исполнении двух должностей одновременно.
Юхимович провел одно собрание колхозников, каждый понедельник проводил планерку с руководящим составом колхоза, чаще, чем обычно заявлялся на ферму к дояркам, чтоб поглядеть, как краснеет Марьянка при его виде и виновато опускает глаза, когда он заводит с ней разговор.
– Я доберусь еще до тебя, Марьянка, ты не думай, от меня не ускользнешь, у меня сугубо хохлацкий характер, я упрямый как бык, – сказал он ей однажды.
– Как бычок, – поправила она его. – Испугали вы меня тогда, Юхимович. А нас пугать нельзя. Мы на ласку больше падки, чем на испуг. Харитонович так бы не поступил.
– Тебе нравится Харитонович? ну, скажи: нравится или нет?
– Хи-хи! – засмеялась Марьянка и побежала кормить свою любимую корову, называя ее про себя Надеждой Константиновной.
– Надо ее заманить, загнать в угол, отчебучить, раздеть, а потом приласкать, как мать любимое дитё. Она растает, сама целовать бросится, я все же мужчина не то, что этот старик Харитонович, – вслух сказал себе Юхимович и побежал в контору.
Тут секретарь ему подала номер телефона и фамилию, куда следовало позвонить.
– Роскишница Тамара Ивановна из обкома партии, – радостно бормотал себе под нос Андрей Юхимович. – В новой должности хотят меня утверждать, или просто я на собеседование вызывают.
Юхимович с нетерпением набирал номер телефона Роскишницы, но он все время был занятым. Наконец пошел вызов.
– Тамара Ивановна слушает вас, – раздалось в трубке.
– Это Губанов Андрей Юхимович из колхоза имени Ленина, – с радостью произнес парторг.
– Товарищ Губанов! вас приглашают на бюро обкома партии в четверг к восемнадцати часам, не забудьте партийный билет, – отчеканила Тамара Ивановна и повесила трубку.
