Текст книги "Избранное"

Автор книги: Василий Нарежный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

«Праведный боже! Неужели это все справедливо?» – раздался голос Никанора, и в ту же минуту нечто тяжелое обрушилось на пол. Я и Харько вбегаем в столовую и видим нашего пана, растянувшегося на полу, и Никанора, старающегося поднять его, – но тщетно! Мы подбежали, подняли обрушившегося и посадили на кресло, а обломки прежнего, на коем сидел он, подобрали. «Что это значит, любезный друг?» – спросил Никанор с видимым участием.

– «С нами бог! – говорил Вирилад, крестясь правою рукой, а левою ощупывая затылок, – беда за бедой! третьего дня подломился подо мною конь, а сегодня кресла». – «Неужели тебе поставлено было ветхое?» – спросил опять Никанор с краскою гнева. «Грех это сказать, – отвечал Вирилад, – я думаю, что то же бы случилось, если б оно было и железное. Когда я увидел, что ты, выслушав про беспутство нареченного зятя, зашатался, я быстро вскочил на ноги, но, как-то потеряв равновесие, со всего размаху стукнулся на кресло, оно рассыпалось, и я полетел на пол вверх ногами. Ах! что-то со мною бедным будет!»

По приказанию Ннканора мы увели своего пана в особую комнату, раздели, уложили на постель, и – по его желанию – я один при нем остался, Тут начал он делать мне наставление, какой подвиг должен произвесть я на другой день, что и продолжалось до позднего вечера. Ужин принесли к постеле больного; но он, к великому удивлению Никанора, который тут же находился, объявил, что почти не чувствует аппетита; и действительно, он съел только молодую жареную индейку и с полсотни раков да выпил по одной небольшой сулейке вишневки и рябиновки.

На другой день, вскоре по восходе солнечном, вследствие данного мне накануне наставления, пустился я домой и, взяв три нарядные платья и нужные к ним приборы у племянниц Вириладовых, отправился в свой хутор. Там, в небольшом господском доме, проживает Лариса, молодая, весьма пригожая, весьма ловкая девушка шляхетского происхождения. Она выписана из Полтавы, где славилась шитьем, вышиванием и мытьем белья на самых знатных панов. Вирилад предложил ей содержание и плату вдвое более той, какую получала она в городе за труды свои, с тем, чтобы всему, что знает, выучила пять девушек в его доме. Она с полгода жила здесь, но как сестра Вириладова и ее дочери подметили сомнительнее поведение этой нимфы, то пан, по просьбе родных, переместил красотку и всех учениц ее в свой хутор. К ней-то отправился я с своим узлом.

Лариса, выслушав предложение Вирил адово и весело взглянув на сто злотых, даваемых именем пана с обещанием подарить вдвое, если она успеет в том, чего от нее требуют, сей час на все согласилась. Я взялся было сообщить ей наставления, от пана мною полученные, как удобнее достигнуть ей своей цели, но она е улыбкой сказала:

«Помни только, Охрим, что собственно до тебя касается; а что до меня, то я не имею нужды ни в чьих советах, и довольно только намекнуть, чего от меня хотят, я уже знаю, как привесть дело к обыкновенному окончанию». Она ушла в особую комнату наряжаться, а я принялся за приготовление к дороге. В легонький, красивый возок впряг два коня, взмостился на козлы и подъехал к крыльцу. Сборы Ларисины, как у всех красавиц, длились немалое время.

Наконец она показалась с узелком под рукою. Она так была хороша, что и я, человек уже не молодой, как видишь, не мог на нее не засмотреться. Я не прежде пришел в себя, как она сидя уже в возке, сказала: «Что же, Охрим? Пустимся в путь». – Я тихо ехал, во-первых, по желанию Ларисы чтобы скорою ездою не растрясти ее, и во-вторых, чтобы удобнее курить тютюн. В самую обеденную пору были представлены мы пану Ивану, когда он шел в столовую.

Взглянув на Ларису, он остолбенел и несколько времени не промолвил ни слова. Лариса, зная этому причину, потупила в пол глаза, опустила руки и – также молчала. «Ну, дорогой пан Иван, – думал я, – едва ли ускользнуть тебе от этой русалки!» – Наконец Лариса подняла прекрасные глаза, уставила их на Ивана и тихим голосом сказала:

«Я несчастна! будь великодушен, добродетельный пан Иван, и дай мне на короткое время убежище в своем доме». – Иван встрепенулся, подошел к прелестнице и сказал с нежностью: «Почему ж и не навсегда, прекрасная незнакомка?

Не долг ли всякого сильного защитить и призрить бессильного! Но кто ты и какими судьбами находишься в моем доме?» – Лариса отвечала: «Я дочь благородных родителей, проживавших в Полтаве. Пока они здравствовали, я ничего не знала, кроме радостей. С год тому назад они один после другого скончались, я осталась под властью самолюбивого, жестокого брата и тут-то узнала, что значит быть сиротою. Брат, не желая иметь меня свидетельницей всегдашних распутств своих, беспрестанно твердил, чтоб я выходила замуж за которого-нибудь из женихов, посещавших дом наш; но как все они были люди, не менее моего брата развращенные, то могла ли я склониться на какой-нибудь выбор? Вчера под вечер свирепый властелин сказал мне: «Лариса! даю тебе сроку на размышление: весь этот вечер и целый завтрашний день; послезавтра ты будешь женою пана Олимпана, или я сошлю тебя в хутор и заставлю пасти гусей и уток». – Он ушел, оставя меня в отчаянии. Пан Олимпан, конечно, был богаче всех женихов моих, но в замен того всех безобразнее, грубее, развратнее.

В сей крайности велела я позвать пана Дохиара, искреннего друга покойного отца моего. Выслушав о несчастии, мне угрожающем, он сказал: «Кроме скорого побега, я не знаю другого средства к твоему спасению. Верстах в тридцати отсюда есть хутор и дом моего давнишнего приятеля, пана Вирилада. Он уже очень не молод, следовательно, нимало не опасен для молодых девушек; он довольно богат а посему ты не будешь ему и тягость; в доме живет сестра его с двумя возрастными дочерьми, и так тебе не будет скучно. В эту ж ночь будь готова. Как скоро займется заря утренняя, выходи за Миргородские ворота. Там найдешь ты верного слугу моего, который вручит тебе письмо к Вириладу. Он знает дорогу к сему пану и на возке моем сохранно довезет тебя до места». – Я последовала сему благому совету и часа за два пред этим благополучно прибыла на двор пана Вирилада, а слуга пустился домой окольною дорогой. Когда я предстала к сестре хозяина и рассказала о своем несчастии, то эта степенная панья отвечала: «Брат мой, будучи в гостях, заболел, а без него я ничего не могу сделать, а особливо для беглянок. Я отошлю к нему это письмо, и подождем, что он скажет. Она послала этого слугу, и я осталась в мучительной неизвестности».

«Теперь моя очередь, – сказал я, сделал шаг вперед и продолжал повесть: – Пришед к пану Вириладу, я вручил письмо, и когда он прочел и задумался, то я рассказал, как сестра его приняла незнакомку. «Сестра моя неправа, – отвечал он, – ибо, принимая к себе в дом всякого без разбору, можно нажить хлопоты, кои трудно будет стрясти с шеи. Ника нор также очень щекотлив и, боясь положить пятно на имя своей дочери, наверное беглянки не примет.

Куда ж мы ее денем, ведь и ее жаль! Ба! – сказал он, подумав, – пан Иван великодушен и храбр; он не струсит, если бы и дюжина братьев Ларисиных к нему наскакала. Ты, Охрим, сам отвези девушку к пану Ивану и моим именем попроси принять ее к себе на некоторое время. Как скоро я стану на ноги, то прямо приеду к нему, порасспрошу красавицу, как называет ее в письме друг мой, Дохиар, и если она будет Ивану в тягость, то возьму к себе, а до тех пор гы безвыходно побудь при ней». – Я исполнил в точности приказание пана и теперь жду ответа».

«Хотя твой пан Вирилад, – говорил пан Ивам, – довольно глупый шут, однако на сей раз сказал умное слово. Так, милая Лариса, в храбрости и великодушии я никому не уступлю, и ты можешь оставаться в доме моем, сколько пожелаешь. Что ж до тебя, Охрим, то и без такого олуха есть кому прислужить прелестной гостье, и ты можешь теперь же уплестись домой». – «Нет, – сказала Лариса твердым голосом, – я не хочу огорчать почтенного Вирилада, доброхотству коего я вверена его другом; пусть воля его на сей раз будет исполнена». – «Им пусть этот ротозей покуда остается, – отвечал Иван, – только с тем, чтобы в доме Никанора об этом пи слова». – «Пан мой, – отвечал и, – именно приказал, чтоб о Ларисе не только в доме Никанора, но и в его собственном ни полслова о сем говорено не было». – «Право, – сказал Иван, засмеявшись, – Вирилад под старость становится разумным шутом».

Хозяин и гостья сели за стол, и первый не уставал наговаривать ей самые льстивые речи. Последняя была воспитана не в дурной школе, и потому дело шло наилучшим порядком.

После обеда Ларисе отведена комната, назначенная спальнею, когда Иван женится на Богомилии. Там стояла великолепная постель, и все уборы были блистательны. За такой знак внимания Лариса отблагодарила Ивана страстным взором, и он в первый раз белую ручку ее прижал к губам своим. Послеобеденное время проведено в саду, а вечер и часть ночи за роскошным ужином. Тут хозяин проводил гостью до дверей спальни, поцеловал ее руку, и они расстались.

Так прошли еще два дня. Час от часу пан Иван становился влюбленнее, а Лариса нежнее. Они почти не разлучались.

Вчера поутру Лариса сказала мне: «Поди к пану Вириладу и скажи, что в эту ночь будет развязка комедии». – Я счел нужным сказать Ивану, что необходимая нужда заставляет на несколько часов побывать у себя в доме. «По мне хоть в омут кинься», – отвечал он хладнокровно, и я полетел в дом Никанора.

Когда я объявил Вириладу о успехах Ларисы, то он сказал: «Дело идет на лад! Не тревожься, Охрим, что здесь ни увидишь». – После сего он начал стенать и охать час от часу громче и громче, наконец болезненно закричал изо всей силы. Никанор прибежал к недужному, а сей уверяя, что чувствует несносную резь, просил послать в Полтаву нарочного, дабы привезть славного врача, жида Измаила.

В ту ж минуту отправлен возок в три лошади, и пред закатом солнца жид явился; я получил новые наставления и побрел в дом пана Ивана.

Он водил Ларису из комнаты в комнату, держа за руку.

Наконец настали сумерки, стол набран, и любовники сели рядом. Лариса была уже не спесива и за ласкательные слова платила тем же. Стол кончился, хозяин остался с гостьей вместе в ее спальне.

Дворецкий пригласил и меня за стол, оставленный паном, ибо он так торопился, что и осьмой доли не употреблено из того, что было наставлено. После банкета я отправился на свое логовище, но не с тем, чтобы спать, подобно прочим. Едва начало на небе брезжить, я встрепенулся, вскочил, выбрался из дому и бегом пустился в дом Никанора. Я разбудил дневальных слуг и настоятельно требовал, чтоб меня представили помещику. Когда я введен был к нему, то плачевным голосом возопил: «Вставай, пан Никанор, и спаси своего нареченного зятя. Незадолго пред этим сделался ему удар, и он теперь без чувств. Домашние его, зная от меня, – а мне случайно трафилось ночевать в его доме, – что у тебя гостит теперь врач Измаил, уговорили бежать к тебе и просить о вспоможении недужному».

Пан Никанор всполошился и вскочил с постели. Слуги сбежались и начали одевать его, а другие посланы были то же сделать с Измаилом. Через полчаса хозяин, жид и, к удивлению всех, пан Вирилад собрались в гостиной, дабы всем вместе посетить больного. «Я столько люблю ближних, каковы б они ни были, – сказал пан мой, – что на смертном одре не обинуясь посещу и Ивана». Никанор поблагодарил его за такой несомненный знак дружества, все сели в колымагу и чрез полчаса были уже в доме пана Ивана. Никанор, видя, что со всех сторон господствует глубокая тишина, сказал с горестью: «Неужели пан Иван столько любим своими подданными, что они спят убитым сном, когда он борется со смертью. Ах, друг мой Вирилад! едва ли не правду говорил ты о моем будущем зяте!»

Я провел неожиданных гостей до самой спальни Ларисиной, отворил ее и ввел всех в эту обитель.

Само собой разумеется, что пан Никанор не мог остаться хладнокровным зрителем сего позорища. Он сделал некоторое движение, изображающее гнев и досаду, но Вирилад, хладнокровно удержав его, сказал: «Не ребячься, пан Никанор, ведь Иван еще не зять твой». – «Ах, друг мой! – произнес со стоном Никанор, – как много я обязан тебе за предостережение! если дочь моя будет счастлива мужем, то единственно тебя благодарить должна. Мой выбор сделал бы ее на всю жизнь несчастною». – Они все, оставя пана Ивана в недоумении, удалились.

По прибытии домой паны заперлись в особой комнате и не выходили до самого завтрака. После сего Вирилад, уединясь в свою спальню, написал к тебе это письмо и, посылая меня сюда, приказал завтра рано поутру принести ответ».

С сильным биением сердца Ипполит взял от Охрима роковое письмо, вертел его на все стороны и не смел распечатать, а особливо при постороннем свидетеле. Посему, намерясь идти в свою комнату, он сказал слуге: «Через час приходи ко мне за ответом».

Будучи в своей спальне, Ипполит вскрыл письмо и прочел следующее:

«Любезный друг Ипполит!

Из повествования, какое сделает тебе по моему приказанию Охрим, ты увидишь, как умудрился я подшутить над паном Иваном. Разумеется, что ему не видать Богомилии, как ушей своих, но это еще не значит, что она непременно будет твоею. Исполняя свято законы дружбы, я говорил о тебе с Никанором, представил ему твою любовь, платимую взаимною любовью; твои рыцарские подвиги, твои честные правила, словом, все, что может только прельстить старика честолюбивого». – «Ты говоришь хорошо, – отвечал он, – но и я не худо сделаю, когда тебя не послушаюсь. Посуди сам, что скажет все соседнее дворянство, когда услышит, что первый помещик в здешней округе единственную дочь свою выдал за бедняка, у которого даже нет собственного приюта? Не всякий ли будет иметь право сказать мне в глаза: видно, дочь твоя, которою ты столько тщеславился, была распутная девка, что не нашелся для нее жених достойнее Ипполита Голяка. Я не спорю, что он молодец изрядный, но даю тебе дворянское слово и божусь в последний раз, что дочери своей за него не выдам, пока не докажет, что у него, хотя и нет наличных денег, есть каких-нибудь вещей на двадцать пять тысяч злотых.

Я знаю не одного из подобных Ипполиту помещиков, которые из походов возвращались не с пустыми карманами». – Согласись, любезный друг Ипполит, что против слов этих я не мог ничего сказать, по крайней мере ничего путного. Ты морщишься, может быть – дрожишь, может быть – плачешь; но отчаиваться не надобно. Иногда мы находим способы к спасению там, где их и не ожидали. Читай далее и – с возможным вниманием. Ссудить тебя двадцатью пятью тысячами злотых я не могу, потому что теперь их сам не имею; но могу найти такую сумму под залог части имения, однако с условием. Ты, думаю, заметил, что моя тучность становится мне тягостною, а со временем, может быть, будет и гибельною. Находящийся теперь в доме Никанора врач Измаил клянется, что он может составить мазь, которую если хотя один раз натереться, то вся тучность моя пропадет мигом, и я сделаюсь также легок и здоров, как был прежде. Однако, к составлению этой мази потребны, между прочим, такие вещи, которых в пашей стороне: отыскать трудно, именно: грачу надобно иметь чип уха от молодого, сильно влюбленного человека. Если ты, милой друг, желаешь добра себе и мне, то дозволь окарнать себя надлежащим образом, а труд сей Измаил берет на себя. Как скоро он привезет сюда то, что у тебя убавит, сейчас пришлю нужную сумму денег, и ты получишь руку прелестной Богомилии. Чего тебе более за такое маловажное лишение! Другие в подобном случае не пожалели б рук и ног. Я жду ответа в надежде, что он согласен будет с моим желанием».

Ипполит затрепетал от гнева. Ненавистное письмо выпало из рук его; он склонил голову к груди и долго сидел в полубесчувствии. Наконец, мало-помалу пришед в себя, тяжело вздохнул и сказал: «Ах, проклятый человек! не даром пан Иван называет тебя глупым шутом. Возможно ли сделать мне такое предложение? Ах! мог ли я вообразить, что Вирилад столько безрассуден!»

Он поднял письмо, исщипал его в лоскутки, взял бумаги и написал следующий ответ:

«Ты для меня очень чуден кажешься, почтенный Вирилад, что вздумал за двадцать пять тысяч злотых торговать у меня такие вещи, которых не намерен я уступить ни за пятьдесят тысяч».

Запечатав эту записку, он вручил ее Охриму, а сам дал полную волю воображению, строя планы для дальнейшей жизни и – по обыкновению всех, строящих воздушные замки, – ни на чем не останавливаясь. На другой день, когда он только что возвратился с утренней прогулки и, будучи уже хладнокровнее против вчерашнего, смеялся глупости друга своего, Вирилада, желавшего тонким образом превратить его в жалкого урода, Охрим ввел к нему незнакомого слугу, который, поклонись почтительно, сказал: «Пан Никанор желает тебе здравия и просит сегодня к себе отобедать, а пан Вирилад приказал вручить это письмо».

Ипполит, услыша приглашение Никанорово, покраснел и не знал, что подумать; но, смотря на письмо Вирилада, он почел, что сей старик – с надбавкою некоторой цены на его товар – опять делает прежнее предложение, о котором не мог он вспомнить без смеха и досады, и крепко задумался. Но как Охрим напомнил об ответе, то он развернул письмо и прочел:

«Советую тебе, друг мой, не отказываться от предложения Никанорова. Посещение твое, может быть, принесет пользу, по крайней мере ни в каком случае не будет вредно. В кладовой моей выбери самое нарядное из моих платьев прежнего покроя, а из конюшни возьми лучшего коня с прибором, ибо, думаю, твой скакун не совсем еще оправился с дороги. Мы все ждем тебя непременно».

Ипполит восхищался, не зная и сам чему. Но не есть ли уже счастие после пятилетней разлуки – увидеть прелестную Богомилию, быть подле нее, взглянуть ей в глазки и услышать от нее хотя одно слово, и всем этим наслаждаться с позволения отца, который некогда за то же хотел наказать его примерно. Но среди сего восторга он призадумался, вспомня, что по заведенному исстари обычаю, ему следовало бы чем-нибудь подарить слугу за приятное известие, а у него ничего таковского не было. К счастию, ему скоро пришли на мысль афонские редкости: он бросился к сумке, вынул масличный крестик и, подавая слуге, сказал: «Вот тебе, друг мой, для памяти! вещь, конечно, неказистая, но в наших местах очень редкая. Этот крест сделан в Иерусалиме и по уверению преподобных отцов Афонской горы – имеет силу превеликую, так что кто будет носить его на шее, тому нечего уж ничего бояться. Скажи панам Никанору и Вириладу, что я с благодарностью принимаю приглашение и скоро к ним буду». – Слуга принял редкость Ипполитову с благоговением и удалился, а витязь начал готовиться к дороге, оделся в кармазинные шаровары и такую ж черкеску, выложенные по швам золотым снурком; опоясался голубым штофным поясом с серебряными цветами и прицепил саблю с блестящею рукояткой. Конь, выбранный им из числа Вириладовых, разряжен был щегольски; витязь взлетел на него и, сопровождаемый Охримом, пустился к дому Никанора. Всякий догадается, как сильно забилось сердце его, когда вошел он в двери, а еще сильнее, когда приблизился к хозяину и его милой дочери, и он непременно бы смешался, если б не ободрил его веселый взор Вирилада. «Ты, кажется, робеешь, – вскричал он, – ведьмы не турки и не татары и не с тем тебя сюда пригласили, чтоб видеть смиренного отшельника».

Ипполит понемногу оправился, сделался весел и при каждом взгляде на ласкового Никанора думал сам про себя: «Что за чудо? Тот ли это человек, который за пять лет пред этим столько мне грозил наказанием?» «Мое правило, – сказал Вирилад, – если что доброе можно сделать скоро, того откладывать не должно. Итак, Ипполит, именем почтенного пана Никанора спрашиваю тебя торжественно: так ли ты еще любишь Богомилию, как любил до поездки в землю неверную?» – «Тысячекратно более, – вскричал Ипполит, – любовь моя с каждым днем возрастала и продлится до самой вечности». Тут опустил он руки и потупил глаза в землю. Отец, обратись к дочери, спросил:

«Ты что скажешь, моя Богомилия?» – «Я привыкла жить по твоей воле», – отвечала она и также потупила прелестные глаза свои. «Итак, Ипполит, – продолжал Никанор, – прими мое благословение. Приложи старание, чтобы дочь моя, сделавшись твоею женою, никогда в том не раскаивалась.

Господи боже! благослови их, как я благословляю! удели от собственного моего счастия и сделай их счастливыми!» – Ипполит и Богомилия преклонили пред ним колена и облобызали его руки. Оба старика прослезились, и Вирилад, утирая седые усы, сказал: «Не правда ли, друг Никанор, что нет большего счастия под солнцем, как делать других счастливыми?»

Через неделю торжествовали свадьбу самым пышным образом. Целые шесть дней продолжались пиршества и наконец, по общим законам жизни светской, всем наскучили.

Гости, проживавшие – по обычаю того времени – в доме Никанора, разъехались, и остался один Вирилад, который также начал помышлять о путешествии. Накануне его отъезда, вечером, Никанор сказал Ипполиту: «Любезный зять! теперь тебе застенничать перед нами не надобно. Я знаю, что ты из Туречины не вывез золота, но и то известно, что воротился не с пустыми руками. Покажи-ка нам ту редкость, за которую пан Вирилад давал двадцать пять тысяч злотых, а ты не соглашался взять и пятидесяти тысяч!»

Ипполит покраснел и потупил глаза. Вирилад, взяв Никанора за руку, с таинственным видом вывел его в другую комнату, где и пробыли около получаса. Наконец Никанор с Вириладом показались. «Ну, Богомилия, – сказал отец, – этот пан сыграл с нами добрую шутку! но так уж тому и быть! Прикажи-ка подать нам добрую сулею волошского; мы хотим провести весело последний день наших праздников». – По его велению было все исполнено.

Теперь остается сказать несколько слов о дальнейшей участи особ, в этой повести действовавших. Итак, было бы известно, что дела Ипполитовы пошли наилучшим порядком. Он был любим женою нежно и постоянно, а Никанор отдавал ему справедливость за храбрость, за твердый прав и за покорность к себе во всех случаях.

Что касается до пана Ивана, то он, по выходе из спальни его Никанора, Вирилада и Измаила, смеялся над глупою их ревностью и нетерпеливо ожидал возвращения своей возлюбленной, предполагая, что она где-нибудь в ближней комнате скрылась до выхода дерзких посетителей. Соскучась ее медлением, он наскоро оделся, шарил по всему дому, но не тут-то было. Он поднял всех слуг и служанок, начали общими силами искать везде, но нигде не находили. Тут пана Ивана взяла одурь. Он уединился в свою спальню и задумался.

Пока он думает да гадает, скажем, что Лариса, сыграв так удачно назначенную ей ролю, из великолепной спальни пробралась в сад, оделась, взяла под мышку узелок с остальными и сверток со ста злотыми (ибо и их захватить по дороге не забыла) и, перелезши через забор, бросилась на свой хутор, достигла туда благополучно и терпеливо ожидала прибытия домой пана Вирилада, чтобы получить от него остальные двести злотых.

Пан Иван ничего путного не мог придумать. Он толковал нелицемерно, ибо в одну минуту потерять богатую невесту и почти за ничто подлинно для всякого невесело. До него дошел слух о помолвке Ипполита на Богомилии, и он заскрежетал зубами, поклявшись вечною ненавистью ко всем врагам своим, в числе коих теперь только начал считать первым Вирилада. «Так, проклятой шут, – говорил он, стуча рукою по столу, – беспутная Лариса была не что иное, как орудие твоей хитрости, употребленной к моей погибели!»

Не смея появиться в домах Никанора и Вирилада и стыдясь показаться на глаза прочим соседним помещикам, чтобы не навлечь на себя насмешек, пан Иван уединился на свой хутор и предался всем излишествам и распутствам.

Обиженные отцом его дворяне, видя такой беспорядок в делах сына его, со всех сторон бросились с жалобами в полковую канцелярию, требуя возврата имущества, разграбленного Аврамием. В дом пана Ивана присланы нарочные, дабы на месте произвесть исследование; но он и тут не хотел опомниться, да правду сказать – было уж и поздно. Он начал забываться и скоро слег в постелю. Кровь взяла превратное течение, ни один член тела не действовал, как должно, и наконец разрушительный перст смерти коснулся его сердцу, когда оно билось в груди только двадцать семь лет. Таков был конец развратного человека, не злого от природы, но избалованного счастием и излишнею потачкою преступного отца его. Все имение его, приобретенное разного рода неправдами, по определению Войсковой канцелярии, отобрано к прежним владельцам.

Обратимся к Ларисе. В первый раз, когда Вирилад, по окончании свадебных праздников в доме Никанора, осматривал свой хутор, то, навестив Ларису и вручив ей обещанные двести злотых, сказал: «За услугу твою! Если ж ты выберешь жениха по мысли – да кажется давно и пора – то я не поскуплюсь дать приличное приданое». – «Ах, – отвечала Лариса, потупя глаза в землю, – давно уже подбивается ко мне шляхтич Филумен, недалеко отсюда кочующий, ибо его хату не иначе назвать можно, как цыганским шатром, сквозь который пробиваются дожди и ветры. При всем его трудолюбии и умеренности он едва может прокормить себя и одного старого работника с женою. Где ему содержать жену, родившуюся и взросшую в Полтаве, а теперь живущую во всяком довольстве!» – «А если он обзаведется порядочною хатою, – сказал Вирилад, – и в возможности будет пристойно прокормить жену свою, разумеется, неприхотливую, согласишься ли ты выйти за него замуж?» – «О! это дело другое, – отвечала Лариса, перебирая на руках пальцы, – надо же когда-нибудь себя пристроить; мне уже двадцать пять лет!» – «Хорошо ж, – сказал Вирилад, – мы об этом подумаем». Они расстались, и в тот же час послан нарочный к Филумену с приглашением пожаловать поутру на другой день к пану Вириладу.

Филумен не знал, что должен думать о такой небывальщине, но как не послушаться знатного, богатого пана? С вечера еще начал он приготовляться, чтобы с подобающею честью предстать на свидание.

Поутру наш шляхтич, облачась в прародительскую одежду различных цветов, побрел к дому Вирилада. Он недолго дожидался в передней; его представили к хозяину, сидящему за завтраком. После некоторых приветствий гость приглашен разделить трапезу, на что охотно и согласился.

По окончании оной Вирилад сказал: «Когда хочешь, чтоб я сделал для тебя некоторую пользу, то будь откровенен со мною, как с духовным отцом. Отчего ты так беден?» – «Беден? у меня каждый день есть хлеб, соль, сировец [34]34
  Весьма кислый квас. (Примеч. Нарежного.)


[Закрыть] и какие хочу огородные овощи». – «Но твоя хата похожа на вершу!» «Ее строил мои прадед, так мудрено ли походить ей даже на сети. Дед мой, конечно, мог бы починить обветшалости, ибо их было немного, но потому, что предварительно уже завещал сыну своему сделать нужные поправки, не хотел того делать; отец мой хотел было приступить к выполнению завещания отцовского, но не мог, так увеличилась ветхость; про меня ж и говорить нечего, мне остается только молить бога о ниспослании возможности построить новую хату, а в противном случае о даровании терпения замерзнуть в старой при первом хорошем морозе». – «Не намерен ли ты жениться?» – «Почему бы и не так! Но какая жена захочет есть один хлеб с солью». – «Но если твоя невеста будет девушка не дурная, разумная, работящая, то я берусь быть сватом и кое-чем наделю вас, так что жена твоя не будет довольствоваться одним хлебом и сировцем». – «Ах! я знаю точно такую девушку, разными знаками объявлено о любви моей, но она, кажется, с намерением меня не понимает, и я не смею ни слова сказать о моих чувствованиях». – «Не Ларисою ли называется эта прелестница? Не на хуторе ли моем живет она?»

Филумен оторопел, покраснел, вздохнул и не отвечал ни слова. В эту минуту вошел Ипполит, приехавший навестить своего друга. К великому неудовольствию шляхтича, Вирилад в самом забавном виде представил о любви его к Ларисе и о затруднении склонить эту красавицу из настоящего дома перейти на жительство в вершу. «Впрочем, – прибавил он, – если жена неприхотлива, то, любя мужа, почему не может насыщаться одним хлебом с солью, запивая сировцом?»

Помучив бедного любовника довольно времени, так что пот лился со лба его градом, Ипполит сказал: «Лариса столь недавно пред этим услужила одной ближайшей моей родственнице, а в лице ее и мне, что я обязанностью считаю, как скоро выберет себе путного жениха, подарить им молодого дюжего работника с женою и сверх того пять сот злотых. Я более для того сюда и приехал».

«И я много обязан Ларисе за выучение пяти моих девок искусствам, – молвил Вирилад, – а чтоб ей за сие отблагодарить, ибо я не могу терпеть, чтоб оставаться в долгу, с кем могу расплатиться, – то при выходе ее за тебя замуж подарю участок земли, граничащий с твоим поместьем, и пару дородных волов, а сверх того на место твоей верши построю на удобном месте порядочное людское жилище. Теперь беги к Ларисе, объяви ей наши условия, и как скоро она будет согласна, то сегодня же оба приходите сюда».

Лишнее будет сказывать, с каким восторгом любовники приняли это предложение, с какою благодарностью пришли к своим благодетелям и со слезами умиления пали пред ними на колена. Вирилад поднял Ларису, а Ипполит Филумена. Вирилад сказал: «Дети! будьте всегда честны, трудолюбивы, охочи помогать, кто беднее вас, убегая своекорыстия, наглостей и обид против слабейших, и тогда господь бог и добрые люди вас не оставят. Пока не отстроится для вас небольшой домик, а для челядинцев ваших уютная хата, ты, Лариса, останешься здесь, а ты, Филумен, в доме моем на хуторе. Завтра получишь ты обещанные паном Ипполитом деньги. На одну половину постарайся изготовить все нужное для себя, для дому и для хозяйства, а другую припрячь на всякий случай».

Через месяц все было готово. В конце землицы, подаренной Вириладом Филумену, на небольшом холме выстроен простой, но прочный красивый домик; несколько пониже большая хата, и все обнесено плетневым забором; на конечной покатости холма и частию на лощине насажен изрядный садик и отведено место для огорода. Тогда Филумен и Лариса сделались мужем и женою. На свадьбе их присутствовали Никанор с дочерью и зятем и Вирилад со всем своим семейством. По окончании праздника Никанор сказал: «Мы все теперь веселы, и кажется – счастливы; но кто имеет право на большее счастие? Я счастлив тем, что вижу дочь свою счастливою; Богомилия тем, что, избавясь распутного жениха, досталась достойному; Ипполит тем, что любя страстно, законно владеет предметом любви своей; Лариса тем, что нашла приютное убежище на всю жизнь свою; Филумен тем, что из нищего шляхтича сделался настоящим шляхтичем. Но каждый из нас кому обязан своим счастием? Без прекословия, Вириладу! Итак, не есть ли он благополучнейший человек из всех нас, и даже из всех, нами знаемых?»