Текст книги "Годы войны"
Автор книги: Василий Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Разговоры в деревнях. Всякие. Злые. Откровенные. А сегодня громкоголосая молодая баба кричала: "Неужели мы подчинимся германцу? Допустим до такого позора?"
Нарастающий гул орудий, нарастающая тревога, напряжение. В золотой пыли заката, среди красных сосен, по широкой, белой, песчаной дороге движется артиллерия, боеприпасы, конные обозы. Идет пехота. Молодой, пыльный и потный командир с огромным желтым георгином, освещенный солнцем заката.
Ночной бой. Канонада. Удары орудий, снаряды воют сперва тонко, а потом гудят, как ветер. Грохот мин. Много быстрого белого огня. Тревожней всего пулеметы и мелкая винтовочная чечетка. Зеленые и белые ракеты немцев, их подлый, нечестный, не дневной свет. Рябь выстрелов. Людей не видно, не слышно. Бунт машин.
Утро. Поле боя. Плоские, как блюдца, минные воронки, с разбрызганной вокруг землей. Противогазы, фляги. Ямки, вырытые бойцами во время атаки, под пулеметные и минометные гнезда. Во вред себе рыли ямки кучно, жались друг к другу, две ямки – два друга, пять ямок – земляки. Кровь. Убитый за стожком сена, со сжатым кулаком, запрокинувшись, точно страшная скульптура: смерть на поле боя... а рядом с ним маленькая бутылочка с махорочкой, коробок спичек.
Немецкие укрытия устланы соломой. Солома сохранила отпечаток человеческих тел. У окопов пустые консервные коробки, лимонные корки, винные и коньячные бутылки, газеты, журналы. У пулеметных гнезд следов еды нет, лишь много окурков и разноцветных папиросных коробок – пулеметчики не ели, а много курили. Патроны и мины. При прикосновении к немецким вещам, газетам, фотографиям, письмам – желание обязательно мыть руки.
Командир дивизии – высокий, скептичный, желчный, в красноармейском ватнике полковник Мелешко. На слащавое замечание корреспондента, как возбужденно и радостно смотрят раненые, выходя из боя, комдив, усмехнувшись, добавил: "Особенно раненные в левую руку" (самострелы).
Немецкий пленный на опушке – жалкий, чернявенький мальчишка. С бело-красным платком на шее. Его обыскивают. Он вызывает у бойцов чувство удивления – чужой, бесконечно чужой этим осинам, сосенкам, грустным сжатым полям.
Чувство перемежающейся опасности – сперва кажется здесь опасно, а затем вспоминаешь это место, как московскую свою квартиру.
Кладбище – внизу, в долине бой, горит деревня, по левую руку от нас пикируют 12 немецких бомбардировщиков. На кладбище спокойно, в сгоревшей деревне квохчут куры, "несутся". И наш Петлюра, хитро улыбаясь, говорит: "Я вам сейчас яичек принесу". В это время со свистом налетел "Мессершмитт", Петлюра, забыв о яичках, рухнул в яму меж могил.
Опять бой. Минометы и артиллерия.
Ночевка в лесу. Сине-голубое небо, меж стволов сосен яркая луна. Капли с шорохом соскальзывают с игл, туман и мелкий утренний дождь.
В лесу. Слышны автоматы "кукушек". "Кукушки" – финны. Отовсюду частая ружейная стрельба.
Утро. Пошли в медсанбат навестить Уткина 2, ему оторвало пальцы осколком мины. Хмуро, дождь. На маленькой полянке среди осинок около 900 раненых. Кровавое тряпье, обрезки мяса, стон, тихий вой, сотни мрачных, страдающих глаз. Молоденькая рыжая докторша потеряла голос, всю ночь оперировала, лицо у нее белое – вот-вот упадет. Уткина увезли уже на "эмке". Она улыбнулась: "Я его режу, а он стихи мне читал". Голос едва слышный, помогает себе говорить руками. Несут новых, все мокрые от дождя и крови.
Подполковник шел из Волковыска, в лесу встретил трехлетнего мальчика. На руках пронес его через сотни верст, болот, лесов. Я видел их в нашем штабе. Мальчик белоголовый, спал, обняв шею подполковника. Подполковник рыжий, совершенно оборванный.
Генеральский повар. Работал до войны в ресторане. Стоит со своей кухней в избе и смеется над деревенской едой. Бабы на него сердятся, зовут не Тимофеем, а Тимкой, он с ними грозен.
Человек один мало ел. Баба о нем сказала: "Закормленный он".
Рассказ Николая Алексеевича Шляпина, комиссара, члена Военного Совета 50-й Армии, о том, как он выходил из окружения. (Полковой комиссар.)
(Он умный, сильный, спокойный, большой, медлительный. Люди чуют его внутреннюю власть над ними.)
Вот запись:
"24 июля 94-я дивизия дралась под местечком Балашове. Полк был смят немецкими танками. Народ побежал, ночью приняли решение отойти за реку Вепь. Противник опередил, занял переправы и открыл огонь; люди побежали. Я бросился наперерез, в лесу собрал 5 групп. Решил пойти на прорыв у деревни Мамоново с 150 людьми и с 4 гаубицами. Когда вышли к Мамонову, их окружили 25 танков, вывели из строя пушки. И снова все побежали в лес. В лесу снова собрал 100 человек, испуганных, деморализованных; было 4 станковых пулемета. Дивизия и генерал ушли на тот берег. Близко танковая группировка немцев, слышали немецкую речь. Уложил людей спать, выслал разведку; оказалось около 700 танков. Лесок жиденький, молодой. В 10 часов вечера собрал бойцов, сказал: "Не мы немцев боимся, а немцы нас боятся. Согласны снова пойти на прорыв?" "Согласны!" У района Приглова (?) осветили нас ракетами, и все войско разбежалось, осталось человек 20. Всю ночь их собирал, снова собрал 120 человек. Решил уйти в тыл к противнику, организоваться. По пути встретил работников штаба и человек 40 людей. Пошли по азимуту на запад в лесной массив. Ушли в глубь леса. Встретили еще много людей, разыскали штаб дивизии, командовал подполковник Светличный. Прорыв решили отложить. Нашли 500 человек, составили полк, да тысячи 2 в дивизии. 29 июля снова неудачная попытка прорвать фронт противника. Светличный сбежал. Нашли листовку, как вести себя в окружении противника; воспринял ее как приказ. Сам стал во главе и подполковник Белявский. Поставил задачу: не прорыв, а уйти дальше на запад и бить противника. 30 июля ночью немцы послали 3 броневика в наш лес. Один подбили пушкой, два отошли. Немцы бросили батальон пехоты, мы его обратили в бегство. Ушли еще дальше на запад, в тыл к немцам. Помню эту первую ночь, когда пошли на прорыв. Мне стало ясно, что сразу ничего с этими людьми не сделаешь. Осветили нас ракетами. Я кричу: "Делай, что я!" И лег на землю. Легли. Пошли дальше. Снова ракеты. "Ложись!" Оглянулся. Все бегут обратно в лес. Поднял гранату: "Стой! Гранатой сейчас!" Никто и не оглянулся. Тут меня ярость взяла. Ну, думаю, я из вас сделаю героев, сукины дети... И сделал...
31 июля принял решение разбить дивизию на пять отрядов, отряды на роты, организовали штаб, назвались сводной дивизией, создали политотдел, назначили командиров и комиссаров частей, прокуратуру, партийный отдел. Поставил перед командирами и комиссарами задачу – ни о каком прорыве не говорить, активно бить врага в тылу. Приказал всем надеть петлицы, нарисовать или вышить знаки различия. Требовал строго отдания чести. За малейшее нарушение арестовывал на 2-3 суток строгого ареста, по уставу хлеб и вода, но так как хлеба не было, то, значит, сидели на воде. Действовало. Нескольких приказал расстрелять, одного сержанта, схватившего крестьянку за горло.
Второе: привить вкус к бою. Начали с мелочей: напасть на отдельного мотоциклиста, взять пленного. И сразу поднялся дух, когда захватили двух мотоциклистов и мотоциклы их притащили к нам. 4 августа снова захватили мотоцикл. Вообще-то это пустяк, ведь и ведущий, и сидящий сзади не боеспособны, а тот, что в коляске, не имеет прицельных возможностей. Стал я возить своих красноармейцев на мотоциклах, и это подняло дух. Отбили 20 мотоциклов и бронемашину. Затем уж пошли на крупную операцию: напали на 70 машин, большую колонну, открыли артогонь, пехота противника бежала, подавили артогонь немецкий. Отряд лейтенанта Гринюка дрался с 11 мотоциклистами и обратил их в бегство. После этого дела дух бойцов сильно укрепился. Затем еще захватили 12 мотоциклов, 8 пленных, 2 штабных машины, подбили один танк, 2 бронемашины и произвели нападение на штаб немецкого полка, автоколонну, в ней было 800 человек; напали на минометную батарею, на артиллерийские позиции.
Посылали разведчиков – разведать переправы и связаться с нашими частями. Комиссара захватили в плен. Немцы пленных не кормили, велели крестьянам кормить. Колхозники с косами заходили к пленным, отдавали им косы, и те с косами уходили в лес. Так ушло около 60 человек.
7 июля к нам пришел генерал Болдин с сотней человек. 8-го он принял командование. Послали 4 разведки, приказали разведчику политруку Осипову связаться с Коневым. Это удалось. Конев дал задачу о совместном действии с войсками, назначил срок. Пока время не теряли. Выследили, что немцы заготовили 20 коров, послали людей, убили немцев, коров к нам угнали. Снова немцы заготовили 28 коров, колхозники пришли и предупредили нас; отняли и эти 28 коров.
Политработа: сочетание демократии с суровостью.
"Почему вы не защищаете родину?"
"Нас командиры бросили!"
"Дам вам задачу – не выполните, расстреляю!"
"Слышали выстрелы?"
"Да".
"Знаете сержанта?"
"Знаем".
"Я его расстрелял за колхозницу; он схватил ее за горло".
"Правильно".
"Пойдете на прорыв?"
"Все пойдем!"
А вначале, помню, поставил я задачу – нужно уничтожить два пулемета. Говорю: "Я пойду сам, кто со мной?" Молчат. "Кто со мной, поднимите руку". Ни один. "Эге, смельчаков готовых нет, их надо создать".
Ловили связистов. Резали провод и прятались: приходил связист. Не нужно голого администрирования, не нужно орать, можно из каждого бойца воспитать храброго человека. Дисциплина: встань как следует, честь отдай, одежда пусть будет в порядке. Для проверки дал задание четырем командирам и двум политрукам задержать грузовик на шоссе. Пришли ни с чем. "Я вас сейчас расстреляю. Эй, дайте сюда ручной пулемет". Стоят, и пот с них льется. В последнюю минуту спрашиваю: "А может быть, послужите родине?" Замечательно отличились, разбили грузовик и броневик, и не было после лучше у меня людей.
Ели мясо без соли и без хлеба.
70 тяжелораненых, всех вылечили, всех вывезли. Некоторые предлагали отдать раненых на излечение колхозникам, но я не позволил. Всех вывел и вывез. Санитар один придумал выжимать сок из малины и черники – раненые от этого сока хорошо очень поправлялись.
Попал в плен во время разведки наш красноармеец Пашков. Немцы на него нагрузили патроны, сумки, вещевые мешки, велели тащить, а сами пошли налегке. Привели его в штаб. И сразу допрос.
"Кто у вас в лесу командующий?"
"Нет у нас командующего".
"Сколько вас там?"
"Тридцать восемь".
"Ты смеешься над нами, мерзавец?"
"Нет".
"Конину жрете дохлую".
"Что вы, у нас там мясо, крупа, масло, мед, хлеб".
После таких ответов его повели три немца на опушку леса, дали лопату: "Копай!" Выкопал он на сантиметров тридцать. "Хватит с тебя, сдохнешь так! Снимай сапоги". Прострелили ему оба плеча, он упал, его закопали. Он выполз из ямы, дополз к своим. Его возили по частям, полумертвого, белого, показывали бойцам, и он сам рассказывал. Это очень действовало на бойцов.
Стали издавать газету "За родину". Вышло пять номеров. Захватили рацию у немцев, давали сводку Информбюро и о подвигах бойцов. Огромный был успех. Редактор – мой адъютант лейтенант Кленовкин. 13 человек пристроились в деревню, к бабам – днем косили, а ночью били немцев. В последнее время мы обнаглели, а немцы боялись: подходили к лесу танки, открывали ураганный огонь, и после этого на полном газу через лес мчались грузовые машины. Коммунисты заняли свои передовые места, а то вначале совершенно стушевались.
Наш военврач неожиданно встретил в лесу своих родственников – шесть человек, бежавших из Минска евреев, со стариками и с ребятишками. Это действительно встретились, как в сказке. Трех девушек мы устроили ухаживать за ранеными. Пристроили еще 12 человек, среди них глубокий старик – еврей с коровой, впряженной в Тележку. И его вывели целым и невредимым. Когда пошли в атаку, они все двинулись за нами.
Трусы говорили вначале: "Большой группой не выйдем, давайте мелкими группками пробираться, так незаметней". Вообще вначале страха много было. Помню разговор с начальником штаба полка орденоносцем капитаном Лысовым: "Товарищ комиссар, петлицы спорите". "Неужели вы думаете, что я живым сдамся в плен?" А в первый день вообще говорили шепотом: "Товарищ комиссар, разрешите доложить, противник!" А это птицы кричали.
Сперва не мылись, не брились. Я требовал от всех чистоты и сам брился и мылся до утомления.
Личная моя биография простая: красноармеец, потом ротный библиотекарь, потом помощник политрука, затем политрук, политлектор, секретарь партбюро, инструктор, комиссар полка, начальник политотдела, комиссар дивизии, член Военного Совета армии. Сам я мариупольский рабочий. В армии с 1919 года. Стал большевиком после забастовки на заводе в 1916 году.
В лесу ко мне хорошо относился народ. Красноармеец подарил на память вышитый кисет и табачок-самосад, огромная ценность в лесу. Другой говорит: "Я для вас сберег банку консервов". Я ему сказал: "Дели с товарищами".
Ну и пришел день проверки, решающий бой. Подтянулись поближе. Винтовки и патроны у всех. 8 пушек 76 мм, 3 противотанковых 45 мм, около 20 станковых пулеметов, 60 ручных пулеметов, ротные минометы. Все люди, которых собрал с такими мучениями. Навалились мы на немцев с тыла, в момент боя вызвали панику, ударили дружно: убили 1500 человек, разбили 100 машин, 130 мотоциклов, две зенитных батареи и один артиллерийский дивизион. Кричали "ура" так громко, что Конев за шесть километров слышал. Трех офицеров один боец спугнул криком "ура", они пили кофе под кустиком; из их же автомата застрелил их. Другой боец убил трех немцев и тут же в окопе сел есть консервы. Когда я крикнул на него, он мне сказал: "Товарищ комиссар, я их сейчас разобью, поесть очень охота".
Видел своими глазами, как известный мне трус гнал 40 немцев, заколол 8 из них. Все, кто в первый день бегали, как зайцы, дрались, как львы. Когда подходили к штабу армии, шрапнель рвалась над головой, но ни один даже не пригнулся, шли в рост. И я снова вспомнил паническое бегство от ракет. Вывели всех – раненых, женщин, детей, стариков, которые с нами спасались, пленных даже вывели, 70 овец, 40 коров, 100 повозок и пр.
Встреча была замечательная, обнимались, целовались, отдавали нам махорку, хлеб. 11-го вырвались, а 13-го уже воевали. Провели митинг, меня спрашивали: "Долго ли мы будем еще без дела сидеть?" Это на второй-то день. Грустно мне было с ними расставаться, все донецкие рабочие, мои ведь земляки..."
(Это рассказал мне Шляпин. Мы лежали с ним в сарае на сене, и кругом бухало. А потом в этом же сарае девушка Валя заводила патефон, и мы слушали "Синенький, скромный платочек падал с опущенных плеч...". И худенькие осинки дрожали от разрывов и трассирующие шли в небо.)
Рассказ младшего политрука Кленовкина, адъютанта Ник. Алекс. Шляпина
Кленовкин такой же огромный, плечистый, как и Шляпин, но молодой очень и худой. Вот его рассказ:
"Разведка – движение, огневые средства. В жаркие дни лошади фыркают, удилами бренчат, пришлось лошадей бросить. Стали мы их вначале есть. В районе Секачи, село Гунино, стоял немецкий штаб. Мы видели, как немцы бреются, пьют чай, слушают патефон.
Вдоль дороги становимся цепочкой и смотрим.
Стал я начпродом, пошел в село, взял красноармейца с собой. Посмотрел в бинокль – в селе немцы. Посмотрел на второе село – опять немцы. Два красноармейца увидели разбитую немецкую машину с хлебом. Стали сгружать хлеб в плащ-палатки. Вдруг шум, бронемашина едет. Мы утащили хлеб в кусты, смотрим: немцы выскочили – лопочут, плечами пожимают, один пустил очередь, и они поехали дальше. 25-го комиссар построил боевой порядок, пехоту вперед, за ней артиллерия. Вышли на поляну к селу. Вошли в село, комиссар верхом на серой лошади. Окружили нас танки и броневики. Комиссар дал команду: "К бою!" Подбили два танка, но командир дивизиона струсил. Комиссар побежал к орудийным расчетам и стал ими командовать. Комиссар приказал: "Отходить в лес!" Отошли в лес, отстреливаясь от автоматчиков. Комиссар был исключительно спокойный, смелый, не терялся никогда. Если среди бойцов шел слух: "Здесь комиссар!" – все шли к нему. Все время был в отрядах, беседовал, узнавал, какое у людей настроение. Курили клевер, сушили листочки. Выпустили 7 номеров газеты, печатали их две машинистки.
Комиссар ездил по отрядам на мотоцикле.
Воду возили в саперной лодке, от домика лесника возле ручья. Сперва с деревьев смотрели, как немцы воду берут, потом наблюдатели с деревьев кричат: "Выезжай, уехали!" Комиссар в бою идет спокойненько, медленно. "Вот сюда идите, вот так". Идет так, будто боя и нет. Все смотрят на него и ждут. "С нами комиссар".
Немецкая стрельба
Немцы стреляют. Вечером выйдут на опушку леса и начинают бить из автоматов. Капитан Баклан подошел к немцам на 50 метров, они не заметили его. Он лежал и наблюдал – их поведение напоминало поведение сумасшедших. Вот началась беготня и дикий крик. В воздух полетели десятки ракет, артиллерия начала стрелять без цели, затрещали пулеметы, автоматы стреляли в божий свет. А Баклан лежал и с удивлением следил за поведением немцев. Прежде чем войти в лес, немцы дико пуляют, а затем мчатся на полном газу.
Есть поговорка Шляпина: толк выйдет, а бестолочь останется.
Убит был немецкий расчет и выбиты лошади. Немцы пригнали военнопленных и на них вывезли орудия.
Сплошь угнали население, готовят оборону.
Под ураганным минометным огнем немцы в панике бросились в озеро – и утонули. "Это наше новое оружие" (капитан с бородкой). Деревня Новая Буда.
Наступление на широком фронте. Нормы насыщения недостаточные. Части, участвовавшие ранее в боях, показали большие результаты. Полк Ахмерова шел в бой без остановок и колебаний, занял ряд населенных пунктов, прикрыл дивизию, потеряв всего трех человек. Причины – умелое маневрирование огнем, опытность бойцов.
Разведка заходит в тыл противника на 12 километров. Разведка саперов огневые точки, минометы.
Характер боя – потери противника очень велики, больше взвода не участвовало. В 11-й роте 107-го полка осталось 130 человек и 5 офицеров к началу наступления; в 10-й – 60 человек и 3 офицера; в 12-й – 30 человек и ни одного офицера, ею командует фельдфебель, т. е. потери около 70%. Срочно перебрасывают эрзац-батальоны, они шли на пополнение, но так как укомплектовывать было некого, батальоны пустили самостоятельно.
Характер 34-й дивизии – сборная дивизия. Из 13 человек убитых – 2 старых солдат, остальные 11 из разгромленных частей.
Пленные-запасные 159-го батальона, говорят, что настроение у них у всех – сдаваться в плен. Почти у всех солдат и многих младших офицеров находят наши листовки и газеты. У одного унтер-офицера найдено 5 советских газет, первая от 27 июля.
Найдена газета с двухмесячными итогами: немецкие и наши. Подчеркнуты красным цифры для сравнения.
Эрзац-батальоны укомплектованы гестаповцами и эсэсовцами, которые дробятся по запасным частям. Если солдат отрывается, то его обстреливают. После залпа наших новых минометов зарегистрировано до 1500 убитых, остальные унесены немцами. Доносят о крупных лазаретах в районе Клетни – в них до 4000 раненых немцев.
Прошли на правом фланге почти 9 километров. Дивизия Шелудько заняла 14 деревень: Красный Маяк, Вязовск, Девочкино, Казаново, Маковье, Ржавец, Голубея, Дубовец, Бересток, Коробки, Соболево, Волки, Тушево, Вилки.
Дивизия Серегина заняла 4 деревни.
Дивизия Рякина заняла 5 деревень.
Продвижение 8 и 6 километров.
В избе Петров и Шляпин 3. Петров – маленький, носатый, лысеющий, в засаленном генеральском кителе, с Золотой Звездой, "испанской". Петров долго объясняет повару, как печь бисквитный пирог, как и почему всходит тесто, как печь пшеничный, а как ржаной хлеб. Он жесток очень и очень храбр. Рассказывает, как выходил из окружения, не сняв мундира, при орденах и Золотой Звезде, не желая надеть гражданскую одежду. Шел один, при полном параде, с дубиной в руке, чтобы отбиваться от деревенских собак. Он мне сказал: "Я всегда мечтал в Африку попасть, чтоб прорубаться через тропический лес, один, с топором и с винтовкой". Он очень любит кошек, особенно котят, подолгу играет с ними.
Адъютанты: у Шляпина – высокий, красивый Кленовкин; у Петрова маленький, подросток, с чудовищно широкими плечами и грудью. Этот подросток может плечом развалить избу. Он увешан всевозможными пистолетами, револьверами, автоматом, гранатами, в карманах у него краденые с генеральского стола конфеты и сотни патронов для защиты генеральской жизни. Петров поглядел, как адъютант его быстро ест с помощью пальцев, а не вилки, сердито крикнул: "Если не научишься культуре, выгоню на передовую, вилкой, а не пальцами есть надо!" Адъютанты генерала и комиссара делят белье, разбирают его после стирки и норовят прихватить лишнюю пару подштанников.
Переходим через ручей. Генерал перескочил, комиссар вошел в ручей и помыл сапоги. Я оглянулся: генеральский адъютант перепрыгнул ручей, комиссарский зашел в воду и помыл сапоги.
Вечер при свечах. Петров говорит отрывисто. На просьбу командира дивизии отложить атаку из-за убыли людей говорит: "Передайте ему, я тогда отложу, когда он один останется". Затем сели играть в домино: Петров, Шляпин, девочка – толстощекая и хорошенькая Валя – и я. Командующий армией ставит камни с грохотом, прихлопывая ладонью. Играем в "обыкновенного", потом в "морского", потом снова в "обыкновенного". Время от времени игра прерывается: в избу входит майор-оперативщик и приносит боевые донесения.
Утро. Завтрак. Петров выпивает стаканчик белого, есть ему не хочется. Он, усмехаясь, говорит: "Разрешено наркомом". Собираемся вперед. Перед поездкой командарм играет с котами. Сперва в дивизию, потом в полк. Машину оставили, идем пешком по мокрому, глинистому полю. Ноги вязнут. Петров кричит испанские слова, странно они звучат здесь, под этим осенним небом, на этой промокшей земле. Полк ведет бой, не может взять деревню. Пулеметы, автоматы, свист пуль. Жестокий разговор командарма с командиром полка. "Если через час не возьмете деревни, сдадите полк и пойдете на штурм рядовым". "Слушаюсь, товарищ командарм", а у самого трясутся руки. Ни одного идущего в рост человека, все ползут, лезут на карачках, перебегают из ямы в яму, согнувшись в три погибели. Все перепачканы, в грязи, вымокшие. Шляпин шагает, как на прогулке, кричит: "Ниже, еще ниже пригибайтесь, трусы, трусы!"
Пошли во второй полк, в штабе полка пусто, перед иконами висят на веревочках для украшения электрические лампы, свитые в гирлянды.
Из донесения комиссара полка о драке между бойцами: "Один другого мгновенно ухватил за челюсть и сжатием руки выдавил ему зуб, который имел вид обуглившейся косточки, но еще оправдывал свое назначение в роте".
Генеральский повар Тимка.
"Когда я работал на передовой, выеду с кухней, хвачу денатурки стакан, и тут мне все равно: свищут мины, пули, а я пою и порции разливаю. Ох, и любили меня бойцы, ох, и любили". Он показывает, как балетными, полными грации движениями раздавал щи, и при этом поет. Он и сейчас, видно, хватил, как перед выездом на передовую.
Старуха хозяйка: "Кто его знает, есть бог или нет, я и молюсь ему, работа нетрудная, кивнешь ему два раза, может, и примет".
В пустых избах вывезено все, остались лишь иконы. Не похоже на некрасовских мужиков, которые из огня выносили иконы, а все добро отдавали пожару.
Всю ночь плачет мальчик, у него нарывает нога. Мать тихо шепчет ему, успокаивает, а за окном грохочет ночной бой.
Плохая погода – мгла, дождь, туман, все мокрые, замерзли, и все довольны – нет немецкой авиации, с удовольствием говорят: "Хорошая погода".
На минометной батарее, на артиллерийской батарее звенит в ушах, звенит в ушах.
Заклание свиней. Страшный вопль, волосы от него становятся дыбом.
"Зеленые глаза сердце режут без ножа".
Допрос шпиона на лужайке. Тихий и ясный осенний день, нежное, ласковое солнце. Заросший бородой, в рваной коричневой свите, в большой крестьянской шляпе, с грязными, босыми, открытыми по икры ногами, стоит молодой крестьянин; яркие синие глаза, одна рука опухшая, вторая – маленькая, дамская, с чистыми ногтями. Говорит протяжно, мягко, по-украински. Он черниговский, несколько дней тому назад дезертировал, а сегодня ночью его задержали на линии фронта, когда он пробирался в наш тыл в этом, почти оперном, крестьянском наряде. Задержали его бывшие товарищи по роте: они узнали его, и вот он стоит перед нами. Его купили немцы за сто марок, он шел разведывать штабы и аэродромы. "Та всего сто марок", – протяжно говорит он. Ему кажется, что скромность этих денег может вызвать снисхождение к нему. "Та мни ж самому неловко, я бачу, бачу". Все движения его, усмешечка, взоры, громкое, жадное дыхание – все это принадлежит существу, чующему близкую неминуемую смерть. "А жену как зовут?" – "Жену – Горпына".– "А сына как зовут?" – "Сына Петр, – подумал и добавил старательно: – Петр Дмитриевич, пяти лет". "Мни бы побриться, – говорит он. – А то хлопци смотрять, неудобно мени". – И он проводит рукой по бороде. Рука мнет траву, землю, щепочки, мнет быстро, исступленно, точно какую-то спасительную работу для него делает. Когда смотрит на красноармейцев с винтовками, в глазах ужас. Тут я увидел, что такое ужас в глазах. Потом его бил по лицу полковник и плачущим голосом кричал: "Да ты понимаешь, что ты сделал?!" А потом закричал красноармеец-часовой: "Ты бы сына пожалел, он же от стыда жить на свете не захочет!" И изменник говорил: "Та я знаю, хлопци, знаю, що я наробыв", – обращаясь и к полковнику, и к бойцу, словно они сочувствовали его беде. Его расстреляли перед строем роты, в которой он служил несколько дней назад.
Майор Гаран получил письмо от жены. Занимался в это время делом. Он отложил письмо и продолжил работу. Потом прочел, улыбнулся и сказал тихо: "Я не знал, живы ли жена и сын, я их в Двинске оставил. Сын пишет: "Я во время бомбежки на крыше был и стрелял по самолетам из нагана". Деревянный у него наган".
Поездка на юг.
20 сентября.
Первая ночевка после дня пронзительного холода, ветра. Большая холодная комната, тишина, грусть. Живет старуха, она из Донбасса, с ней сын, горбатый – он коммунист. Патефон, книжки – читал вслух Некрасова. Их жизни не коснулась пока война, но жизнь их печальная, без жара, без соков горбун со старухой.
Секретарь райкома: "Заезжайте ко мне, ребята, спиртишка есть, бабенки нестарые".
Поле. Ветер. Ветер. Ветер. Холод. Природа ждет снега. Бабы, замерзшие, в дерюгах, бунтуют, не хотят ехать с малыми детьми – у некоторых по 5-6, в республику немцев Поволжья. Замахиваются серпами, серпы тусклые в сером осеннем свете. Глаза их плачут. Через мгновение бабы хохочут, сквернословят, а потом снова гнев, скорбь. Кричат: "Старик, у него два сына лейтенанта, вчера удавился, не хотел в Поволжье ехать, немец нас там достанет, он нас всюду достанет". "Помрем здесь, никуда не пойдем". "Приедет вшивый гад выселять, мы его серпами". И тут же: "Мужика нет, возьми кошку и бурчи с ней всю ночь". "Видишь, в небе журавли летят, на юг, а нас куда?" "Помогите нам, товарищи".
Ах, бабы! Глаза в беде живые, возбужденные, злые, детские, и в них убийство. Бабы носили за 200 верст мужикам в Курск сухарики.
Вторая ночевка. Почта. Зазвонил телефон. Показалось, скажут: "Василий Семенович, вас к телефону". Бухает немец. Затопили печь. Сладкая печаль чужого очага. Милая девочка с умными, темными глазами, сказала: "Вы на папкином месте сидите". Девушки. Клянут Гитлера – отнял парней, музыку, танцы, песни. В темноте идут войска. Девушка бежит к ним: "Братца своего посмотреть". Девушка – из кустарного музея кукла – круглое личико, синие глазки, кукольный ротик. Этим ротиком она произносит по поводу плачущей годовалой девочки: "Помрет – вот и хорошо, одной поменеет".
Жалко поросенка – немцы заберут. Воспитали немцам поросенка.
Раненый боец – привезли ночью, задыхался, кричал. Две женщины с ним всю ночь голосили вместе, разрезали набрякшие от крови бинты, ему стало легче. Мужики боялись ночью везти его в госпиталь. Лежал до рассвета.
Единоличники белят хаты, вызывающе на нас поглядывают: "Пасха пришла".
Деревня Каменка. 21, 22, 23 сентября.
Хозяева – три женщины. Смесь украинского и русского говора. Они ходили смотреть пленных немцев: один – в очках – художник, второй – студент. Рассказывают: "Встал, позабавил дитя и опять лег". Старуха все спрашивает: "А правда, что немцы в бога веруют?" – Видно, в селе немало слухов о немцах. "Старосты полоски нарезают" и пр. Весь вечер объясняли им, что такое немцы. Они слушают, вздыхают, переглядываются, но тайных мыслей своих не высказывают. Старуха потом тихо говорит: "Що было мы бачылы, що будэ побачымо".
Во время боя водителю тяжелого танка оторвало голову. Танк пошел сам, так как мертвый водитель жал ногой на акселератор. Танк пошел лесом, ломая деревья, он дошел до нашего села и остановился. В нем сидел водитель без головы.
Рассказ бригадного комиссара. Техник-интендант 2-го ранга, недавно вышедший из окружения, вдруг по непонятной причине заподозрил в шпионаже зашедших к нему в хату командира и комиссара стрелкового полка, расстрелял их у себя во дворе, забрал их вещи и деньги, а тела закопал в сарае. Этого техника-интенданта расстреляли перед строем командного состава дивизии, его застрелил старейший по возрасту, полковник.
Дед с почты. Широкий, белобородый, с сильным, низким и мрачным голосом, могучий дед. Он говорит, насупясь: "У меня два сына полковника", и кричит девочке, выносящей мешки почты: "Маруська, гатуй! (готовь) " От этого "гатуй" стекла дрожат.
У старухи три сына немые, все три парикмахеры. "Старшему полсотни годов. Дерутся – ужас. Верещат, как кони, чуть що – схватил нож и летыть".
В группе Ермакова. Деревня Пустогород. Политотдел. Девушка красавица, еврейка, вырвавшаяся от немцев, у нее яркие, совершенно безумные глаза.
Ночью в хате разведотдела идет допрос мотоциклиста. Он австриец, высокий, красивый, всех восхищает его плащ, длинный, мягкий, стального цвета, все его щупают, покачивают головами; смысл таков: воюй после этого с ними, при таких плащах у них и самолеты соответствующие. Переводчиком еврей, полуграмотный, он говорит по-еврейски, австриец бормочет по-своему, оба от желания понять друг друга вспотели, но и только – допрос двигается с трудом. Австриец, ударяя себя в грудь, оглядываясь на двери, рассказывает о том, что он видел концентрацию танков Гудериана в нашем районе, огромное количество – 500! "Тут, тут, вот здесь, рядом с вами", – и он показывает рукой, как близко от нас все это. "Что он говорит?" – нетерпеливо спрашивает разведывательный начальник. Переводчик смущенно пожимает плечами: "Какие-то танки он видел, до пятисот штук". "Да ну его, пусть подробно назовет пункты, через которые везли его часть из Германии на фронт", – заглядывая в вопросник, говорит разведдеятель. Ох, квалификация...
