Текст книги "Опальные"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава двенадцатая
СТЕНЬКА РАЗИН

План свой относительно обложения разинцев младший воевода князь Львов выполнил на другое же утро и с полным успехом. Когда он с флотилией в тридцать шесть судов, вооруженных орудиями и четырьмя тысячами стрельцов, появился перед Четырьмя Буграми, где укрепился со своей вольницей Стенька Разин, и потребовал, чтобы казаки немедленно сели на свои струги и последовали за ним к Астрахани, – бесстрашный, но вместе с тем и хитроумный казацкий атаман не стал попусту упираться, у него самого было ведь всего двадцать два струга, а войска не более шестисот человек. Выговорил он себе только одно: чтобы его приняли с должным почетом.

И вот, когда он вслед за царской флотилией приплыл к Астрахани со своими казаками, его приветствовали со всех царских судов орудийным огнем. На ответный салют казаков Львов велел палить вторично. Разин сделал то же. Тогда воеводские орудия грянули в третий раз, и с казачьих стругов отвечали третьим же залпом.

После этого царские суда двинулись в гавань, а казаки поплыли далее к Болдинскому устью Волги, где и расположились на берегу станом.

Во время троекратного обмена салютов на взморье вся набережная в гавани была, конечно, запружена народом. В числе зрителей находился и Илюша. Но как ни напрягал он зрения, различить безбородое лицо брата среди усатых разинцев на проходивших в отдалении казачьих стругах не было никакой возможности. Пришлось еще потерпеть.

Два дня спустя, когда Прозоровский с Илюшей уселись только что за обеденный стол, явился дневальный с докладом, что от атамана казацкого Степана Тимофеича прислан передовой казак, сам атаман-де пожалует через час времени.

– Не мог загодя оповестить! – проворчал воевода, который из всех благ жизни на старости лет ценил лишь одно – хорошо покушать. – Сбегай-ка, братец, в приказную палату, чтобы дьяк[10]10
  Дьяк – письмоводитель, правитель канцелярии; повытчик – столоначальник.


[Закрыть] и повытчики, да и писцы все были на своих местах.

Приказная палата находилась по соседству от воеводского двора. Поэтому дневальный через несколько минут уже вернулся обратно.

– Что там еще? – с неудовольствием обернулся к нему Прозоровский, принявшийся едва за второе блюдо.

– Смею доложить, осударь воевода: в приказной-то палате, опричь сторожа, хоть шаром покати – ни дьяка, ни повытчиков, ни писаришек.

– Да что же это такое, Господи Ты Боже мой! Ведь сказано же дьяку, что с часу на час ожидается казацкий атаман?

С трудом сдерживаемая усмешка заиграла на губах дневального.

– Сказано-то сказано…

– Ну?

– Да ведь дьяк-то того… с вечера еще, слышь, мертвую запил.

– Вот наказанье Божие! Доколе не отрезвится, от него путного не жди. Ну, а повытчики-то как отлучиться посмели?

– Старшего повытчика твоя милость сам ведь еще позавчера погостить к родным отпустил.

– Гм… я сам… Так ли?

– Так, осударь воевода: сторож сейчас только мне сказывал.

– Да отпущен-то он мной на много ли дней?

– На одни сутки.

– На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?

– Позавчера, осударь.

– Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! – возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.

Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:

– У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.

Прозоровский в бессильном отчаянии развел руками.

– Вот и возись с этими приказными! Просто ладу с ними не стало! А младших повытчиков и писцов тоже, значит, ни души?

– Ни единого, знамое дело. Начальства нету, так чего им зевать-то? За час, почесть, до обеда еще разбежались. Теперича их и с собаками по городу не разыщешь. Да что, батюшка воевода, коли тебе дошлый писака так до зарезу уже нужен, то один-то есть на примете.

– Кто такой?

– А площадной строкулист, что на соборной площади темному люду челобитные и ябеды строчит. Родного отца своего, коли на то пошло, обойдет, засудачит.

Тут и Илюше вспомнилась эта замечательная личность. Слоняясь накануне по городу, мальчик забрел и на соборную площадь. В одном ее углу, около самого кружала (питейного дома), сидел за столиком горбатый красноносый человек в засаленном, заплатанном кафтане, со всклокоченной бородкой. В руке у него было гусиное перо, на столе перед ним ворох бумаг, пузырек чернил да большая кружка не то браги, не то зелена вина. Вокруг столика толпилось несколько простолюдинов обоего пола. Двое мужичков, перебивая друг друга, с жаром что-то объясняли горбуну, а он важно поматывал только головой, да временами задавал вопросы. Тут один из спорщиков неожиданно сбил с другого колпак и хвать его за волосы. Тот в свою очередь вцепился ему в лохматую бороду, и пошла потеха!

– Отойдите-ка к сторонке, братцы, не то еще стол мне опрокинете, – спокойно заметил им площадной писец, подкрепился из кружки здоровым глотком, подозвал к себе ожидавшую своей очереди бабу и стал выслушивать ее жалобу с тем же невозмутимо важным видом.

Прозоровский, несомненно, еще лучше Илюши знал этого крючкотвора и слышать про него теперь не хотел.

– Нет, уж Господь с ним! И без того его писанья вот где у меня сидят! – указал он на горло. – Беги-ка к князю Семену, чтобы шел поскорей в приказную палату.

– А сам ты, батюшка князь, туда тоже будешь?

– Буду, буду. Ни покушать толком, ни вздремнуть потом не дадут ведь, греховодники! Ох, времена, времена! Подавать третье! – приказал он прислуживающему слуге, а затем пробормотал не то про себя, не то обращаясь к Илюше: – Уж это мне крапивное отродье! Хоть бы один-то из них остался…

– Не погневись, князь, за смелость, – заговорил тут Илюша. – Но ведь у тебя с князем Семеном Иванычем все, я чай, уже обсужено и порешено, что писать-то?

– И вестимо.

– Так вся задача, стало быть, только в том, чтобы решенное с ваших слов написать?

– "Только"! Да что ты, глупыш, думаешь: нас с князем Семеном родители в писцы тоже готовили?

– Прости, князь, по простоте сказалось, – еще раз извинился Илюша. – Спрашивал я затем, что могу, пожалуй, тебе послужить в сем деле.

Прозоровский расширенными от изумления глазами оглядел мальчика.

– Да ты сам разве грамотный?

– Грамотный и письму тоже изрядно обучен.

– Как ворона лапами, поди, по бумаге пером мыслете выводишь?

– Нет, пишу чисто и скоро.

– Чудеса! Да кто тебя, мальчонка, сему искусству обучил-то?

– Русской грамоте обучил спервоначалу наш поп приходской, отец Елисей, а письму российскому и немецкому учитель-немчина Вассерман.

– Сам Бог тебя мне послал! Писал бы хоть мало-мальски четко – и то благодать, на безрыбье и рак рыба. Как пойду в приказную избу, так смотри, дружок, не отставай от меня.

А Илюша только и мечтал о том, чтобы присутствовать при приеме воеводами прославленного атамана разбойников.

Первая встреча их состоялась на крыльце приказной избы, куда вышли оба воеводы при приближении шумного шествия казацкой вольницы. У Илюши в ожидании выпавшей на него при этом ответственной роли сердце, понятно, учащенно билось. Но до времени он остался стоять за порогом в полутемных сенях, чтобы тем непринужденнее наблюдать за всем, что происходит впереди.

Явился Стенька Разин на поклон к царским воеводам во главе целой свиты выборных казаков. За свитой шла небольшая кучка пленников, за пленниками несли знамена и везли пушки. Все это омывалось необозримыми волнами любопытного люда всяких народностей, обитающих в Астрахани, преимущественно же персиан.

В числе персиан обращал на себя особенное внимание одетый богато, почтенного вида сивоусый старик. Несколько раз порывался он пробиться сквозь цепь казаков, окружавших пленников, и оглашал воздух одним жалобным воплем:

– О, Сехамбет! О, Сехамбет!

Всякий раз, однако, казаки бесцеремонно его отталкивали. Шествовавший впереди всех с высоко поднятой головой Разин делал вид, что ничего не замечает. Только перед самым почти крыльцом приказной избы, точно для того, чтобы быть услышанным и стоявшими на крыльце воеводами, он через плечо окинул неугомонного старика-персианина орлиным взглядом.

– Это ты опять шумишь там, Мухамед-Кулибек? Что тебе еще?

– Да сына бы моего вызволить, милостивый господин атаман! – отвечал тот с почтительным поклоном.

– А выкуп за него внес в приказную казну?

– Внес, как твоя милость повелеть изволил.

– Полностью?

– Полностью, господин атаман, пять тысяч рублей.

– Коли так, то и сын твой будет отпущен. Дай мне только наперед поладить с господами воеводами.

Да, атаман этот не был простой челобитчик, чаявший прощения или милости от царских воевод! То был как бы равноправный им начальник, входивший с ними в полюбовную сделку.

Пышная соболья шапка на нем была украшена алмазами и жемчугом, вооружение его: сабля, пистолеты и кинжалы, – так и искрились самоцветными каменьями. Сам рослый и атлетического сложения, он нес в руке свою атаманскую булаву – бунчук – с таким естественным достоинством, с таким как бы прирожденным благородством, точно с самой колыбели своей был предназначен атаманствовать. Черты лица его были, правда, крупны и грубы, со следами оспы (в те времена о прививке оспы не было еще и помину); но они были вполне благообразны, даже в своем роде красивы, и, благодаря именно этой красивой грубости, как нельзя более согласовались с его богатырской фигурой и горделивой осанкой. Вдобавок он умел придавать своему бесстрашному взору какую-то особенную дерзкую ласковость, от всего существа его веяло такой необузданной мощью, что одним уже видом своим он должен был производить на своих подчиненных, да и вообще на темный люд, неотразимое обаяние. А молва о его разбойничьих "подвигах", разраставшаяся из уст в уста до баснословных размеров, окружала его еще особым ореолом.

И Илюша, глядя на него, обомлел, затрепетал.

"И от этого-то человека мне потребовать, чтобы он доброй волей выдал мне Юрия? Да мне с ним и слова одного не вымолвить!"

Обменявшись с воеводами обычными приветствиями, Разин, в знак своего подчинения законным представителям царской власти, с той же, однако, непринужденной самонадеянностью сложил к их ногам на ступени крыльца свою булаву, а затем отдал приказание сложить туда же и казацкие знамена, подкатить к крыльцу пушки; в заключение же поднес каждому из воевод с поклоном "поминки" из дорогих персидских тканей.

Милостиво приняв это "добровольное" приношение, воеводы стали пересчитывать пушки.

– Что-то их маловато, – заметил вполголоса Львов.

– Сколько их тут, атаман? – отнесся Прозоровский вслух к Разину.

– Пять медных, как изволишь видеть, и шестнадцать железных, – был ответ.

– Но забрано их тобой на Волге да на Яике ведь куда больше?

– Больше, точно. Двадцать пушечек мы покудова на всяк случай оставили себе.

– Да как же так?

– А так, что от Царицына до нашего донского городка Паншина они могут нам самим еще пригодиться против татар и иных шатущих людей. Чем же нам от них обороняться?

– Как ты полагаешь, князь Семен? – тихонько посоветовался старший воевода с младшим. – Ты лучше уж сам столкуйся с ним.

– Оставить их вам мы все же не можем, – заявил казацкому атаману Львов решительным тоном.

Но тот отозвался не менее решительно:

– А нам, прошу не прогневаться, без них тоже никак не обойтись. Из Паншина же мы вышлем их тотчас обратно в Царицын.

– И дадите нам в том подписку с рукоприкладством?

– Дадим, пожалуй. Оставлять их себе и так ведь у нас думано не было.

– Будь так. А где же аргамаки царские?

Разин выразил на лице своем полное недоумение.

– Аргамаки царские? – повторил он. – Да у нас таковых николи и не бывало.

– Как не бывало! Ведь онамедни еще взял ты их с бусы купчины Мухамеда-Кулибека, вез он их в дар нашему великому государю от шаха персидского.

– Да! Так твоя милость разумеет тех трех шаховых аргамаков? Ну, великий государь их от шаха еще не соизволил принять, да, почем знать, может, и принять-то не пожелал бы. Мы же взяли их с бою у шаховых людей. Так коли уж подносить их в дар государю, то, может, мы и сами их ему от себя поднесем.

И, как бы считая вопрос исчерпанным, атаман продолжал:

– А полонянников сдадим мы вам с рук на руки сей же час. Эй, вы, полонянники, подойдите-ка ближе.

Выступило вперед пять человек пленных персиан, четверо – в воинской форме, а один – в национальном персидском платье. Указав на последнею, Разин объяснил, что этот вот и есть тот самый купеческий сын Сехамбет, за коего, по словам его родителя, Мухамеда-Кулибека, внесен уже в приказную казну условленный выкуп в пять тысяч рублей.

– Выкуп, точно, внесен, – подтвердил Прозоровский. – Но полону тут всего пять душ. Где же остальные? – Остальные-то?.. Достались они нам тоже не даром: мало ли и наших братьев легло в шаховой области костьми, мало ли уведено и в неволю! Долг платежом красен. Хотят родные их выкупить – пускай выкупают.

– Что скажешь, князь Семен?

– Да что же, погодим: может, и выкупят, – отвечал младший воевода. – А вот иное дело – служилые люди. Их к тебе, атаман, пристало также изрядное толико.

– А разве кто из них жалился вам на меня? – спросил в ответ Разин.

– Жалоб-то от них не поступало…

– Так о чем же разговор? Пристали они к нам по своей же охоте. Хотят опять уйти – пускай уходят, мы их не держим. Да сумнительно, чтобы кто от вольной волюшки в кабалу назад пошел!

– Гм… О сем мы еще ужо порассудим. Но, окроме царских аргамаков, казаки твои пограбили у Мухамед-Кулибека и много собственных его товаров. Так вот все награбленное должно быть возворочено владельцу.

– Эко слово молвил! Да нешто это еще в моей власти? Товары, что побрали мои молодцы на море, – воинская их добыча и давно меж них уже подуванены. Иное продано, иное в одежу переделано. Что с возу упало, то пропало! За все за то и идем ведь ныне платить великому государю нашими головами. Что можно было – в том мы вам не перечили, а чего не можно – просим не прогневаться. А теперича пожалуйте-ка нам выкуп за купеческого сына, да насчет пушек и пяти полонянников расписочку.

Говорилось это с таким задорным высокомерием, что воеводы сочли за лучшее не входить уже в бесполезные пререкания и пригласили атамана с его товарищами в приказную палату. Проходя сенями, Прозоровский кивнул стоявшему там Илюше: – Ну-ка, грамотей, иди за нами.

Глава тринадцатая
ВЫКУП

В палате, по одну сторону стола, покрытого красным сукном и с зерцалом по середине, расположились оба воеводы; по другую сторону – Разин. Товарищи-казаки стали позади своего атамана с не менее важной осанкой. Илюша с гусиным пером в руке и с бумагой да чернильницей перед собою, замирая, примостился на краешке стола по соседству с младшим воеводой.

– Так вот, малый, пиши-ка, – обратился к нему Львов, но, вдруг заметив, как перо дрожит в его руке, спросил вполголоса: – Да что это с тобой? У тебя лихоманка?

Илюша сделал над собой усилие и, улыбнувшись, отвечал довольно бойко:

– Ой, нет! А что писать-то?

– Пиши по моим словам: "Великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержцу, казацкий атаман, Степан Тимофеев сын Разин со товарищи челом бьет, а в чем, тому следуют пункты…"

И пункт за пунктом он продиктовал новоявленному писарьку то, что было перед тем обусловлено с Разиным. В заключение он просмотрел написанное, одобрительно кивнул Илюше головой, и прочитал все вслух казакам.

– Ладно ли?

– Ладно, умно и красно, – отвечал за себя и товарищей Разин. – Прибавь-ка только, что мы бьем государю челом и теми островами, что завоеваны нашею казацкою саблей у персидского шаха.

– Да оставлена ли вами там достаточная воинская сила, чтобы удержать те острова за государем?

– Силы-то никакой не оставлено…

– Так ты подносишь, значит, то, чего сам не мог удержать в руках, и царскому войску пришлось бы сызнова брать те острова с бою? Великому государю и без того придется еще считаться из-за вас с шахом, коею область вы вконец разорили. Неладны, атаман, твои речи и на издевку похожи!

От вызывающего тона младшего воеводы сквозь густой загар на щеках казацкого атамана проступил румянец, и насупленную бровь его чуть заметно дернуло. Но вымещать свою обиду теперь же он находил, должно быть, еще несвоевременным.

– Про острова у нас только к слову молвилось, – произнес он с прежним достоинством. – Но самим оправиться перед великим государем никто нам возбранить не может. Выбрали мы для сего станичного атамана Лазаря Тимофеева да есаула Михаилу Ярославова, а с ними еще пять человек. Пока что пускай отправляются в Москву к самому царю. Так-то крепче будет.

Слышавшаяся все-таки в голосе Разина затаенная досада заставила воеводу не возражать против самого посольства. Львов заметил только, что раньше чем выправлять войсковых послов в Москву, должна быть сделана поголовная перепись всему казацкому войску.

– По нашим казацким правилам делать перепись войску отнюдь не положено! – безапелляционно отвечал Разин. – Ни на Дону у нас, ни на Яике спокон веку того не важивалось; да и в государевых грамотах о том нигде не значится. А про выкуп-то за купеческого сына мы за разговором чуть было не забыли. Внесен выкуп ведь полностью – в пять тысяч рублей? Так вот, господа воеводы, чтоб ни вам, ни нам как-нибудь опять не запамятовать, пожалуйте-ка нам те пять тысяч теперича же. А купеческого сына мы засим уже не задержим: пускай идет себе, да и прочие с ним, куда им угодно, на все четыре стороны.

На вопросительный взгляд старшего воеводы младший пожал плечами: "Придется, дескать, согласиться!" Каждый из них достал из своего кармана по большому, причудливой формы ключу, и оба удалились в соседнюю горницу. Можно было расслышать, как там отпирались один за другим два замка, затем тяжело захлопнулась железная крышка сундука, снова хрустнули запираемые замки – и воеводы возвратились. В руках младшего был увесистый, перевязанный бечевкой мешок, который он звякнул на стол перед казацким атаманом.

– Ровно пять тысяч? – спросил Разин, развязывая бечевку. – Денежки счет любят. Мне-то самому нет до них корысти: своих девать некуда. Боюсь тех обсчитать, коим их назначил.

И он высыпал содержимое мешка на стол. Среди груды серебряных копеек (самой ходячей в то время на Руси монеты) были и ефимки (ценностью в 20 алтын, или 60 коп.), были и червонцы.

– Ну, братцы, – обратился атаман к своим товарищам, – принимайтесь-ка за работу. Золото отберете особо, серебро покрупнее тоже, да сосчитаете: не наберется ль двух тысяч пятисот рублей. Не хватит чего, так добавите мелочью; а опосля сосчитаете и остальную мелочь.

"Аль спросить его все же про Юрия? – мелькнуло тут в голове у Илюши. – Господи, благослови!"

– Прости, атаман… – начал он, запинаясь. – Скажи, пожалуйста, нету ли у тебя в войске казака по имени Осип Шмель?

Разин метнул на мальчика своим острым взором, точно хотел пронзить его насквозь.

– Осип Шмель? – переспросил он. – А ты отколь его знаешь?

– Так он здесь! С ним бежал к тебе старший брат мой…

– Да сам-то ты кто будешь?

– Он – сын боярский, внук моего старого приятеля, – пояснил со своей стороны Прозоровский.

– Отрезанный ломоть к хлебу не приставишь, – сухо оборвал разговор Разин и обратил все внимание на своих товарищей, пересчитывавших деньги.

Отделив в одну сторону золото и крупное серебро, а в другую – серебряную мелочь, они пересчитали обе кучки, и затем из второй кучки прибавили горсточку к первой.

– Ну, что, верно? – спросил Разин.

– До копеечки, батюшка Степан Тимофеич, – отвечал старший из казаков.

– По две тысячи пятисот рублей в каждой кучке?

– В каждой, батюшка.

– Так вот, господа воеводы: в уважение доброй к вам приязни эти две тысячи пятьсот рублей (он указал на правую кучку) я жалую на вашу приказную избу: золото да серебро покрупнее вам способнее ведь мелочи? А эту мелочь, – продолжал он, сгребая обеими руками вторую кучку, – эту мелочь, братцы, вы раздадите от моих щедрот народу. Давайте-ка сюда ваши шапки.

И в подставленные казаками шапки зазвенел серебряный дождь. Воеводы до такой степени были поражены небывалою щедростью казацкого атамана, что не нашли даже что сказать, и только на прямой уже вопрос его: "Удоволены ли они таким дележом?" – отвечали с поклоном:

– Много довольны.

Разин приподнялся с места.

– А руку к челобитью когда мне приложить? Я чай, до отсылки в Москву еще перебелить дадите?

– И вестимо, – отвечал Львов. – Дьяк наш недомогает, но завтра, либо послезавтра, даст Бог, оправится…

– И ввернет еще какую хитрую заковыку? Прошу наблюсти, чтобы того отнюдь не было!

– Не будет; перечитает он лишь так, для порядку, а писец перебелит. Тогда тебя, Степан Тимофеич, еще раз побеспокоим.

– А то, может, и сами к нам завезете, не побрезгуете казацкою хлебом-солью? Стол у нас про добрых гостей завсегда заготовлен.

Как только казаки вышли из приказной палаты, оба воеводы, а за ними и Илюша, подошли к окну: всем троим хотелось видеть, как-то удалый атаман разбойников выступит перед народом. С появлением его богатырской фигуры на крыльце приказной избы шумевшая внизу многотысячная толпа разом замолкла. Когда он тут спустился по ступеням, стар и млад почтительно дали ему дорогу. Когда же следовавшие за ним товарищи стали из шапок своих сыпать направо и налево полною горстью серебряную мелочь со словами: "Атаман от щедрот своих вас жалует!" – произошло если не побоище, то жаркая свалка и потасовка. Сам атаман шествовал все далее с победоносным видом, милостиво кивая расступавшемуся перед ним народу, а народ ему земно кланялся и оглашал воздух приветственными кликами:

– Свет ты наш, кормилец, батюшка Степан Тимофеич! Дай тебе Бог здоровья!

Для темных людей это был идеал удальца-разбойника, стихийной силе которого они, более слабые, безотчетно поддавались, поклонялись. Впрочем, и оба воеводы, по-видимому, признавали эту могучую силу.

– И нам с тобой, князь Семен, нет ведь того почета! – со вздохом заметил своему товарищу Прозоровский. – Ты помнишь еще, верно, на Москве покойного боярина Стрешнева, что ездил в немечину к лекарственным водам?

– Как не помнить. А что?

– Да насмотрелся он там всяких диковин, видел и некоего искусника, укротителя львов. "Вошел, – говорит, – тот укротитель в львиную клетку без всякого оружия, один хлыст в руке; щелкнул хлыстом перед самой мордой льва, подставил ему хлыст

– и перепрыгнул лев, как послушная собачка. А осердись лев, хвати его лапой – и от человека мокренько бы только осталося". Так вот, когда этот Стенька сидел тут в палатке перед нами, мне все сдавалось, что он – этакий лев в клетке, а мы с тобой – его укротители.

– М-да, похоже на то, но что впереди – еще Бог весть! – отозвался задумчиво Львов. – Зовет он нас с тобой на хлеб-соль в свою собственную львиную берлогу. Кому охота видеть себя съеденным! Да не вместно тоже доблестному выполнению нашего долга выказывать перед ним малодушие.

– Так что же ты делать-то ладишь?

– В ознаменование нашего к нему якобы благорасположения, заглянуть к нему, хошь не хошь, а придется!