Текст книги "Хроники Навь-Города"

Автор книги: Василий Щепетнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава третья

Луу-Кину не досталось и корочки хлеба. Одной водой перебился. Но он не считал себя обделенным, напротив, везение продолжалось: его принял шатер зерноторговцев. Даже упрашивать не пришлось, да он бы и не решился, бродячему торговцу не место среди гильдий, пристраивайся, где сможешь. Положим, пристроиться не сложно, на то и существует странноприимный шатер, да только потом всю оставшуюся жизнь будешь беднее на медную марку. Не то чтобы он жалел меди, кто жаден – беги торговли, пропадешь. Но в странноприимном шатре собирается люд всякий, с бору по сосенке, приятней – при гильдии.

Он не обманывался – приветили его не из-за открывшихся вдруг достоинств, нет. Просто рыцарь назвал Луу-Кина спутником, а эхо в Замке оказалось гулким, разнесло в момент.

Зерноторговцы славились строгостью и благочестием, товар того требовал, оттого и постились строго. Воды вволю, а остальное – лишь тяжесть и смущение душе.

Ничего, один вечер поголодать – только на пользу. К тому же после Красного Корня есть обыкновенно не хотелось. Не хотелось и спать, и потому Луу подсел к кружку бодрствующих зерноторговцев.

Шел спор о ценах, степенный спор солидных людей. Никто не горячился, не кричал, не бросал шапку наземь, как случалось у мелкоты.

– Рыцарь дома Кор прибыл до заката, – уронил седовласый старшина.

Минуту все обдумывали известие. Луу уловил несколько взглядов, которые приглашали вступить в беседу. Он решил смолчать, отделался наклоном головы, подтверждая – да, рыцарь прибыл. Получилось достойно, как и подобает спутнику доблестного рыцаря.

– Значит, договор заключен, – ответил другой торговец, тоже седовласый, тоже степенный.

Все опять посмотрели на Луу-Кина. На этот раз Луу не моргнул глазом. Он не хотел показывать свою неосведомленность. Молчит, и молчит.

– Цены на зерно упадут, – заключил старшина.

– Не обязательно, – возразил второй.

Остальные брали пример с Луу – молчали с непроницаемым видом.

– В замке запас на три года. Теперь его можно проедать – пока небесы будут рядом, никакой нужды в лишнем зерне нет.

– Небесы отпугнут мутов и не допустят войны, но перед неурожаем они бессильны. А в Замке очень опытный эконом, который знает цену зерна в неурожай. Выгадаешь марку, потеряешь три. Не будет он рисковать, да и средств теперь у Замка вдоволь, золото небесов.

– Средств никогда не бывает слишком вдоволь. А поля без мутов станут щедрее.

– Но пахарей станет меньше – крестьяне пойдут работать к небесам.

– Борозда покажет.

– Борозда покажет, – согласился старшина.

Вот и поспорили.

Луу, похоже, повел себя верно – смотрели на него теперь с уважением. Крепок, не разболтался, не расхвастался, какая, мол, знайка пришла. С таким можно и дело иметь.

Но никаких дел сегодня начинать нельзя. Думать можно, а начинать – ни-ни. Не торопись. Завтрашний день, он себя явит в полной красе, а пока размышляй. Не возбраняется и спрашивать, да только цены на зерно Луу интересовали слабо. Самому бы расторговаться, тогда ясно станет, каков он, Луу, коробейник, что ему в зиму есть, белые калачи или, вот как сегодня, воду с водой.

Но торговые мысли в голову не шли.

Над шатром послышался шум. Браухли. Чего это им неймется?

Он выглянул наружу. Действительно, стая тянулась на юг. Что-то рано. Может, предчувствуют, что придут небесы, покой уйдет, пропадут угодья, где детенышей выводить?

Браухли, бесполезные летуны, пеньки с крыльями, а тоже ведь жить хотят вольно. Не терпят стеснения. Сам-то чем лучше?

– Я вижу перед собой свободного торговца Луу-Кина?

Луу-Кин обернулся. Наконец-то, он уже начал тревожиться.

– Юниус? – Зелатора он встречал лишь однажды, мельком, но запомнил хорошо.

– Да. Меня послал к вам достопочтенный Бе…

– Я догадываюсь, – перебил его Луу. Он не хотел, чтобы произносилось имя, знать которое скромному торговцу не пристало. Может, нанять еще глашатая, чтобы бежал впереди и кричал «Вот идет Луу-Кин, тот самый, которому великий чернокнижник Бец-Ал-Ел доверил карту Ра-Амони! Убейте бродячего торговца, и вы получите все диковинки, принесенные им из края чудес!»

– Учитель рад, что вас миновали беды. Он встретится с вами завтра.

– Я буду ждать, – просто ответил Луу. А как еще можно ответить?

– И еще, – понизил голос Юниус. – Это не от учителя, от меня совет, если позволите. Будьте осторожны.

С этими словами зелатор отступил в тень.

Луу поспешил вернуться в шатер. Быть осторожным? Что это означает сейчас, когда он в Замке? Осторожность была нужна в дороге, трижды была нужна в дебрях Ра-Амони, но сейчас, сейчас-то?

Однако советы дают не зря. Или зря? Невелика фигура – зелатор, мог и для солидности предостеречь. Угрожай ему действительно что-либо серьезное, Бец-Ал-Ел выразился бы яснее. Особенно сейчас.

Луу покосился на короб. Никогда он не слышал, чтобы из шатра зерноторговцев что-нибудь пропадало, но все-таки то, что он вышел без короба, – не является ли неосторожностью, не на это ли намекал Юниус? С другой стороны, выходить по нужде с товаром – глупо, чушь. Тут-то и пристукнут. Оглушат, или совсем… Как повезет.

В углу мальчишка, верно, сын торговца, взятый отцом для выучки, что-то тихонько бубнил. Луу-Кин прислушался.

«Великий Ти-Мор утверждал, что колыбель людская находилась на блуждающих звездах, где над твердью небесной пребывали люди в безвинности, покуда не проникли в их души корыстолюбие и суета. Отягченные злом, пали одни на землю, и теперь живут в страданиях и бесконечных заботах. Другие, чьи тяготы оказались еще большими, пробили и твердь земную, и ушли во ее глубины, где во тьме и злобе замышляют погибель миру.

Великий Эн-Эльс, напротив, праматерью человеческой считал земное лоно. Сильные, кроткие и простодушные, жили в глубинах люди, но сошел на них дух гордыни, захотели они возвыситься, и извергла тогда земля строптивых на поверхность, а злейших – и вовсе в небеса, чтобы пребывали они в пустоте, питаясь лишь лунным светом и греясь звездным жаром…»

Понятно. «Откуда есть пошел род человеческий». Прилежный школяр готовится к испытанию. Отец обет дал сына по ученой части пустить, или просто детей много, на всех дела не хватает.

Он улегся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.

…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскаленным малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подергивало трауром.

Ночь.

Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.

Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.

– Уйди, наступлю. – Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял – нужно годить.

Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажженной – света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.

Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с легким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.

На скатерть водружен был шар на подставке, накрытый плотной черной тканью.

– Подыши, подыши, – пробормотала старуха, убирая покрывало. Шар, хрустальный, с голову ребенка, замерцал в темноте.

– А теперь свеженького. – Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы, плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.

Коту все это не нравилось. Он отошел подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.

Хозяйка тем временем достала из торбы пучки трав и побросала один за другим в угасающий очаг. Дымок закурился и пополз понизу.

Кот фыркнул, мотнул головой, фыркнул вдругорядь. Запах и пугал, и манил. Бежать, остаться?

Любовь к хозяйке пересилила.

Старуха вернулась к столу, села на тяжелый дубовый табурет, просунула голову под кружево паутины и заглянула в хрустальный шар.

Кот увидел, как загорелись ее глаза, и выгнул спину, распушил хвост. Но подать голос – не смел.

Мерцание шара нарастало, из сердцевины всплыли тени. Беззвучные, юркие, они метались по поверхности и уплывали обратно в глубину, где исчезали – или превращались во что-то иное, более тяжелое, более опасное, чем просто тени. Казалось, оттуда, из глубины тянутся щупальца, лицо старухи все ближе и ближе придвигалось к поверхности шара. Еще немного – и она коснется хрустальной сферы, но тут паутина затрещала и вспыхнула синим холодным пламенем.

– Ох. – Она откинулась, взмахнула рукой, освобождая голову. Сорванная паутина пала на земляной пол, где в считанные мгновения испепелилась, рассыпалась.

Теперь шар сиял, но свет был ровный, без теней, и старуха смотрела на него слепо, словно – сквозь.

– Котик, котинька, – наконец позвала она.

Кот подбежал, стараясь не ступить на мертвый пепел, запрыгнул на колени.

То, что он почувствовал, ошеломило кота. Он помнил, как однажды старуха отбила его от стаи ярчуков, он помнил, как она расправилась с варнаками, набредшими на избушку, он многое помнил – и никогда, никогда старуха не выказывала ни малейшего испуга. Иногда – досаду, реже – злость, еще реже – азарт. Но сейчас ему передалась дрожь, что била ее сухое тело, и он слышал запах – страха.

– Оно… Оно уже близко, котинька, – сказала хозяйка. – Оно уже здесь. На Земле.

Они долго сидели, дожидаясь зари. Когда же на смену свету лунному пришел рассвет, старуха начала собираться.

– Полезай!

Кот выгнул спину дугой. Котомка не то чтобы совсем ему не нравилась, нет. Просто не хотелось никуда уходить.

Упрашивать старуха не стала – схватила за шкирку и окунула в темноту. Он тут же высунул голову наружу.

– Так и сиди. – Старуха осторожно закинула котомку за спину. Кот заерзал, устраиваясь поудобнее, затем затих.

Утро только начиналось, звезда Чигирь еще светила над Куцей Сосной, и птицы щебетали по-рассветному, бойко и безрасчетно. Он пялился и пялился, готовый при первой опасности заорать, но лес был спокоен. Раза два мелькнула меж деревьев серая тень, но то был знакомец, шальной волк. Однажды вразумленный, волк стерегся и хранил нейтралитет, чаще вооруженный, реже – дружественный, если случались поблизости чужие.

Все кругом росло привольно, жадно. Такие места. Старуха ловко пробиралась сквозь диколесье, где звериною тропой, где и беспутно.

Шли долго; солнце успело подняться, иссушить росу, а затем, перебравшись через высшую точку, пошло и на вечер. Он все-таки не выдержал, подремал вполглаза.

– Отдохнем, – сказала старуха. – Немножко.

Чувствовал кот – не устала она, просто не спешит кончить путь. Ничего, видно, хорошего на том конце нет.

Выпущенный на волю, он и не думал отходить далеко. Не нравилось ему здесь, совсем не нравилось. Покогтил пенек, побродил чуть-чуть и вернулся, лег на котомку.

Старуха не столь отдыхала, сколь выжидала. Дала ему половину варенного вкрутую яйца, другую съела сама, вот и весь обед. Запила глотком воды из баклажки, потом налила немного на ладонь, протянула ему. Он полакал из шершавой ладошки, скорее из признательности, пить не очень-то хотелось.

– Оставить тебя, хвостатый, здесь? Мышей ловить умеешь. Кабы за летом зима не шла – оставила б. Ладно, вместе жили, вместе и… – Она вернула кота в котомку. Он воспринял несвободу даже с облегчением: не бросила.

Они вошли в еловый бор, темный, покойный. Ветви то и дело задевали и старуху, и кота, пахло сыростью.

Он терпел, прижимая уши к голове, стараясь стать меньше, незаметнее.

Стена предстала внезапно, вдруг. Высотой до половины ели, она перегородила путь. Старуха опустила котомку на землю, на толстую хвойную стлань. Кот ничего не знал про ледники, но чувство, что валун этот издалека, родилось само собой.

Ноздреватый камень местами оставался голым, но большая часть покрылась лишайником, серо-зеленые клочья которого делали валун неприметным, почти невидимым – до той поры, пока не подойдешь близко, вплотную.

От валуна веяло холодом. Этого холода не боится мошка, а некоторые травы – трясница, мышатник, болиголов – даже богаче растут, зато у чуткого человека ли, зверя ли еще за сто шагов леденеет нутро, стынет кровь, и потому обходят и человек и зверь такое место стороной.

Зажав котомку подмышкой, старуха шагнула прямо в камень.

Холод охватил кота целиком, холод и тьма. На мгновение он почувствовал, что стал одним твердым куском – от усов до кончика хвоста. Твердым и хрупким, задень – и простучит по земле тысячей крохотных осколков. Он запаниковал, но ощущение миновало, ушло, вернулся свет, правда, был он алым, каким бывает свет коснувшегося горизонта солнца, даже не коснувшегося, а уже наполовину спрятавшегося.

– Цел? – Старуха провела рукой по голове. – И хорошо.

Кот покрутил головой. Редкий туман, сквозь который просматривались стволы деревьев, окружал их. Нет, не деревья, скорее, колонны, без сучьев, уходящие вверх и теряющиеся там, в тумане.

Старуха стояла не шевелясь.

– Пришла? – Голос, гулкий, глубокий, доносился откуда-то сверху.

Она поморщилась.

– Извини, я сейчас… Одичал, право…

Туман сгустился прямо рядом с ними, а, когда рассеялся, на его месте оказалось кресло.

– Присаживайся, пока я…

Старуха села, вытащила кота, пристроила на коленах.

Опять туман, густой, тяжелый. Ничего не видно, протяни лапу – потеряешь.

– Давно не практиковался, потому не обессудь.

Туман исчез разом, мгновенно. Исчезли и стволы-колонны. Теперь они находились в зале: самоцветные стены, окна-витражи, мраморные полы, а выход прикрывал водопад, падающий неведомо откуда неведомо куда.

– Плагиат, сознаюсь. Заимствование. Но собственные мои творения, увы, слишком экстравагантны, тебе не понравятся… – Голос теперь был старческий, высокий. Не удивительно – говорил тощий, костлявый старик, задрапированный в подобие тоги.

– Ах, да. – Он взмахнул рукой, очередное облачко набежало на секунду и истаяло, оставив по себе стол и вазы с фруктами. – Угощайся. Не подделка, ты ведь любишь, чтобы у всего была история, жизнь. «Весеннее небо и летнее солнце…» Фрукты настоящие, только с прилавка. Я честно оставил взамен червонец, из запасов. – Он показал рукой на ряд сундуков у стены. – Червонцы, правда, мои. С вот этим самым профилем. – Он повернул голову набок. – Но полновесные.

– Не суетись. – Старуха потянула руку, выбрала яблоко.

– Да это я так… Со сна, знаешь ли. Сон смерти замена, может, и неравноценная, так иной-то не дано. Вот и сплю, сплю, сплю… Лет двадцать, наверное, проспал. Какое двадцать, тридцать семь!

– Себя не проспи.

– Я ведь не красавица, ущерба не потерплю.

– Ну, а это, – старуха неопределенно махнула рукой. – Все это – чем не кокетство?

– Это? – Старик осмотрел зал, стол, потом себя. – По-моему, адекватное воплощение. Ты ведь тоже не Красной Шапочкой явилась. Да еще с котом.

Она не ответила – жевала яблоко.

Костлявый походил взад-вперед по залу, досадливо кряхтя, воздевая руки горе, затем остановился, упал в невесть откуда возникшее кресло.

– В конце концов, я никогда и не скрывал пристрастия к театру, к театральным эффектам. Если сегодня подобное признаётся дурным тоном – что ж, виноват, каким уродился, таким и… э… впрочем, неважно. По крайней мере, во мне умер Щепкин!

– А живет Милляр!

– Даже если и так – что ж плохого? И вообще, мы уже давно решили, что я глупый, легкомысленный, себялюбивый, слабовольный, тщеславный и еще восемь томов прилагательных порицательного характера.

– Столько в русском языке и не наберется.

– А – на языках всех времен и народов.

– Уж больно ты обидчив.

– Я? Да я самое незлобивое явление на свете. Сижу здесь тихо-смирно, сплю, никаких щитомордников за хвосты не дергаю.

– Ну, во-первых, не спишь. Не спишь, не отпирайся, я же чувствовала.

– Ты чувствовала мои грезы. Проекции бессознательного.

– Во-вторых, щитомордники давным-давно поумирали естественной смертью, пора наплевать и забыть. И в-третьих, ты, кроме как за фруктами, наружу выглядываешь?

– Нет. К чему? Смотреть и только? Или вмешиваться? Ничего путного не получалось в прошлом, не получится и теперь. Мне и тут хорошо. Сам пью, сам гуляю…

– Ты можешь хотя бы минуту побыть серьезным? Взрослым?

– Это ты мне говоришь? – В голосе старика было столько горечи, что кот насторожился.

Она не ответила.

– Я ждал столько лет, ждал, вдруг кто-нибудь – придет. Просто так, навестит. Готовился, часами репетировал умные разговоры, изобретал чудеса… Никто не может остаться молодым после ста лет одиночества. Ста веков…

За время этих слов все вокруг успело поменяться многажды: их окружали сады и пустыни, звезды и лава, замки и поляны…

Старуха продолжала молчать, но рука, гладившая кота, дрогнула. Едва-едва.

– Вы ведь ненавидите меня только потому, что я исполнил ваши желания. Исполнил до конца. Честно.

Зал, стол, витражи вернулись.

– Ты ведь пришла, чтобы опять – просить. И потом – проклясть за исполненное.

– Правда и неправда. Мы, я… я проклинаю себя, а не тебя. Но не за то, что сделано, а за то, что не сделано. Но давай оставим прошлое прошлому. Я действительно пришла просить.

– И думаешь, что я…

– Не думаю. Надеюсь.

– Ты…

– Потому что других надежд больше не осталось. Выйди наружу. Прислушайся. И поймешь, что личным обидам сейчас не время.

– Я понял это давно. Много лет назад. Как ты думаешь, почему я заключил себя здесь? Испугался ваших угроз?

– Если понял, то чего же ты ждешь?

– Послушай, я не могу просто надеть латы, взять меч, дюжину запасных голов и пойти рубиться с собственным отражением…

– С чем, с чем?

– Дорогая, ты разве не поняла? То, что тебя напугало, – не просто вторжение чужих, даже не интрузия…

– Говори понятнее, пожалуйста.

– Это не проникновение параллельного мира, вернее, не изолированное проникновение. Люди слишком хорошо убивают себе подобных. Мир мертвых перенаселен, и они теперь ищут новых пространств. Они идут к нам, сюда, идут, по пути захватывая иные миры. Бой невозможно выиграть, не имея доступа ко всему полю битвы.

– И ты… – Старуха смотрела на него просительно, словно ожидая, что тот одной фразой разрешит все трудности.

– Я? Я и себя-то контролирую едва наполовину.

– Тогда что?

– Епископ Беркли открыл, что мир – это комплекс ощущений. Я открыл обратное. Комплекс ощущений и есть мир.

– Не играй словами.

– Почему? Игра словами – штука серьезная. То, что вторглось в наш мир, – опасное?

– Очень.

– И, тем не менее, ты пока существуешь. Ты, твой кот, миллионы обыкновенных людей. Блицкрига не произошло. И все благодаря игре словами.

Старуха с недоверием посмотрела на костлявого.

– Ты хочешь сказать…

– Моя битва уже началась. И мы – по одну сторону…

На утренний торг Луу шел свежим, отдохнувшим, мысли – сверкали, как стая серебрянок в чистом потоке, то одна блеснет, то другая, все рядом, только руку протяни. Но пока тянешь – ускользнет меж пальцев. Быстрее надо хватать, сноровистей. А то чувствуешь – было что-то рядом, да рядом и осталось. Сон нынешний – вещий или так, ерунда? Надо же – котом себя увидеть…

Место у Луу было хорошее. Всякий, пришедший на торг, увидит – здесь редкости выставлены. Всякий ему не очень-то нужен, товар не таков. Ему требуются знатоки. С деньгами. Пахари – люди достойные, но ему рыцари нужны, охочие до диковинок.

Красный Корень шел нарасхват.

– Откуда? – придирчиво спрашивали. Ну, откуда еще может взяться настоящий Красный Корень? Пытаются, конечно, вырастить его поближе к дому, во дворе, в лесу, и корешки порой приживаются, но вырастает не то, совсем не то. Ходят в Ра-Амонь редко, а возвращаются еще реже, Красный Корень третий год как не появлялся в Белых Землях.

Настоящего Ра-Амонского корня отрежешь тоненький, с грошик, кусочек, пожуешь – и любой переход одолеешь, даже если за спиной короб тяжеленный. Если битва – потолще кусочек, и рубись хоть весь день неутомимо.

– Из Ра-Амони? – переспрашивали придиры.

– Сам собирал.

Уважение вырастало на локоть, потому что знали – в ряду зерноторговцев не обманывают. Всей правды могут не сказать, но чтоб соврать – не бывает. Вытаскивая кошели, вздыхали, но – развязывали, доставали золото. И то: тех денег, которые жалко тратить, в кошель не кладут.

Остальной товар больше смотрели. Сейчас торг трезвый – свадьба состоится в полдень, и до этой поры продолжался пост. Покупают самое необходимое, без чего нельзя. Время безделиц придет позже, когда хмельной кураж развяжет кошели самых экономных.

– Это… это и есть настоящий Красный Корень? – робко спросил пахарь, который уже несколько раз проходил мимо Луу-Кина, да все не решался подступиться.

– Самосадных не держу, – ответил Луу.

– Я слышал, что этот корень от болезней помогает…

– Даже молодит. – Иногда и пахари покупают Красный Корень. Не целиком, нет, всего хозяйства пахаря не хватит, но кружок-другой берут кто позажиточнее. Если жена молодая, а сам стар. Или еще что… У него специально был початый корешок, для простого люда. Всем хочется…

– А вот… я слышал, если вампир укусит, а корень пожуешь, то спасешься. Я так спрашиваю, просто, – поспешил добавить пахарь.

Вот оно что.

– Бывает, что и спасались, – подтвердил Луу-Кин. Душой он не кривил, так оно и было, по крайней мере, на словах. А на себе испробовать – не пришлось, к счастью. Да и пострадавших опросить трудно: никто ведь не признается, что его покусал вампир. Спасся, нет – все равно чураться будут, а где по простоте и осиновый кол в сердце загонят.

– И сколько… Сколько за…

– Кружок – золотой.

– Это какой же кружок?

Луу-Кин показал.

– Да ты… Да ты совсем! Золотой – за такую малость? Да мне, чтобы этот золотой заработать, знаешь, сколько нужно хлеба собрать?

– Догадываюсь.

– Ну сбавь, раз догадываешься.

– Милый, на Красный Корень цену не я установил – Лига.

– Вот беда-то, вот беда. – Видно было, что есть золотой у пахаря, даже больше есть, но страшно отдавать бочку своего пота за невесть что. Не бочку, поболе, пот пахаря дешев.

– Знаешь, я тебе подскажу способ разбогатеть. Сходи в Ра-Амонь, путь туда ведь никому не заказан, сходи да собери корешков побольше – вот и богачество образуется.

– Дороги не знаю.

– А ты с кем-нибудь. Чай, каждый год охотников созывают, да нет их что-то…

– Учи, учи. – Пахарь полез за пазуху.

– Постой, а давно вампир покусал?

– Четверть луны назад. Да что это я, заврался! Никого и не кусали, я просто… Шутейный я человек! – Но меньше всего пахарь походил на весельчака.

– Ты денежку прибереги. – Лу отстранил руку пахаря с зажатой монетой. – Корень помогает, если в ту же ночь его разжевать. А спустя четверть луны…

– Что? Неужто не поможет?

– Не знаю, – честно ответил Луу.

– Я ведь слышал – и через луну помогает, – стал убеждать его пахарь. Вернее, не его – себя.

– Всяко бывает, – согласился Луу.

Действительно, всяко. Порой и безо всякого корня остается здоровым человек. Кому какая судьба. А бывает – год пройдет, другой, уже и забывать начнет, тут и прихватит…

– Я все-таки возьму. Не по укусу, нет, просто… Может, женюсь по новой, – криво усмехнулся пахарь. – На пять золотых!

Пять золотых – даже для зажиточного пахаря деньги очень весомые. А на зажиточного пахарь никак не походил. Обычный трудяга, справный, конечно, лодырю и золотого в жизни не увидеть, но…

– Будешь отрезать вот столько и жевать. Натощак, утром. Жевать, а не глотать, он сам постепенно разойдется. И до обеда не есть.

– Не есть, это мы привычные. Только не для себя я беру. Стал бы я на себя разоряться. Просто…

Луу поверил – не для себя. Кого в семье, наверное, зацепило… И потому отмерил корешок с большим походом. Вдвое дал. Нужно будет рассказать Бец-Ал-Елу – возможно, тот сумеет отыскать покупщика и проследить, помогло ль средство.

Пахарь оказался последышем, больше никто к Луу не подходил. Кто хотел – расстарался и успел, кто проспал – для того весь день пропал.

Уходить, однако, было рано, и он смотрел по сторонам. Вдруг чего и увидишь…

Невдалеке оружейник нес караул у своего товара. Панцири, кольчуги, шлемы, мечи – все сверкает, не подступись! Такое даже не на всю жизнь покупают, а на весь род, передают от пращуров потомкам. Рыцари подходили, рассматривали то так то этак, одобрительно качали головой – и отходили.

Оружейник не волновался, знал – не протухнет панцирь, не согнется меч, но все-таки по лицу видно было – немножечко досадовал.

– Разве это панцирь? Дрянь, а не панцирь, – громко, на весь торг, обругал товар рыцарь. Видно было – нарушил пост, пренебрег, и теперь хмель взял его в полон.

– Доблестный рыцарь, верно, не разглядел, – с достоинством ответил оружейник. – Это панцирь Сур-Альской работы времен Второго Похода, трофей барона Лоо-ги. Барон проиграл его в карты известному игроку Боо-Ксе, а тот отдал его мне в обмен на двуручный меч, откованный для графа Куум, внезапно скончавшегося в прошлом году и потому не выкупившего полный набор оружия, который он заказал в ожидании Призыва.

Луу восхитился ответом оружейника: тот сумел перечислить величайших бойцов Белоземья таким образом, что вышло – все они за оружием обращались только к нему.

– А мне плевать, чей он трофей и кто его проиграл! Если я говорю – дрянь, значит – дрянь!

– Доблестный рыцарь слышал историю о мудреце Лии-Се, которому захотелось отведать винограда? – невозмутимо продолжил оружейник.

– Что? Ты, наглец, хочешь сказать, что я не могу купить этот паршивый панцирь?

– Помилуйте, доблестный рыцарь, как я смею? Я просто вспомнил…

– Хорошо. Сколько ты за него хочешь?

– Панцирь стоит десять золотых марок.

– Я возьму его. Для своего оруженосца. Но прежде испытаю.

– Как будет угодно доблестному рыцарю.

– Ты говорил, он – Сур-Альской работы?

– Подлинной Сур-Альской, доблестный рыцарь.

– Тогда он должен выдержать выстрел.

– Выдержит, доблестный рыцарь.

– Вот это-то я и проверю. – Рыцарь подозвал слугу. Тот подбежал, держа наготове ящичек красного дерева. Рыцарь раскрыл его и достал шестиствольный револьвер. Да, похоже, рыцарь богат… – Если панцирь выдержит, я его куплю.

– Панцирь выдержит. – Оружейник немного побледнел, но от своего не отступался. Да и куда отступать? – Прикажете поставить панцирь у стены?

– Прикажу. Только, милейший, ты его не неси, не надо. Сам надень и стань, так оно лучше будет.

Теперь оружейник побледнел не на шутку.

– Доблестный рыцарь хочет, чтобы я надел панцирь?

– Доблестный рыцарь хочет настоящей проверки.

Зеваки стали подтягиваться поближе.

Оружейник оглянулся по сторонам в надежде, что кто-нибудь отговорит рыцаря. Нет, других рыцарей поблизости не оказалось.

– Тут ведь такое дело… Пуля, она дура, вдруг мимо панциря пролетит да в голову попадет? Или в ногу?

– Не пролетит. Поторапливайся, скоро полдень!

Оружейник в надежде посмотрел на небо: в полдень торг прекращался, рыцари должны были участвовать в свадебной процессии. Оттого-то они и ушли, один этот злыдень и остался.

Но солнцу до полудня – еще локтя два.

Он неохотно начал облачаться.

– Давай, давай, – подгоняли зеваки, боясь лишиться зрелища. – Дал слово, так держи!

Оружейник надел шлем, не доверяя меткости рыцаря, начал прилаживать поножи – все медленно, еле-еле. А быстрее солнца-то.

– Я же сказал – мои пули мимо не летают, – остановил его рыцарь. – Иди!

Оружейник пошел к амбару. Стена его, глухая, толстая, была испещрена следами прежних выстрелов – здесь веками испытывали Гремучее Оружие. Сейчас оно было не в чести – мута нужно нашпиговать пулями, прежде чем он падет, вурдалак и вообще от пуль только свирепеет, и чудища. Навь – та сама плюется пулями, что держись… На людей оно только и хорошо, но сейчас люди меж собой не воюют.

Оружейник прислонился к стене.

– Я готов. – Из-под забрала голос его звучал робко. Надеется, что рыцарь пошутил? Постращал и будет? Нет, дерзить знатному человеку никому не след, пусть ты даже оружейник-разоружейник!

Рыцарь поднял револьвер, прицелился.

Бам! Бам-бам! – он выстрелил все шесть раз.

Дым закрыл от Луу-Кина оружейника. Жив, нет?

Рыцарь стоял в сизом облачке, и видно было – доволен. Проучил невежду.

Ветерок медленно разгонял завесу.

Оружейник лежал навзничь.

– Сур-Альский панцирь, как же! – крикнул кто-то из зевак.

Вдруг оружейник зашевелился и начал подниматься – сначала сел, потом встал на колени, потом – во весь рост. Стоял он нетвердо, качался, но голос, как ни странно, окреп.

– Доблестный рыцарь может убедиться – панцирь выдержал испытание.

– Покупай, раз обещался. – Теперь зеваки голосили за оружейника. Рыцарь неохотно протянул револьвер слуге, взамен тот дал ему кошель.

– Ты только сначала поправь панцирь-то. Вмятины убери, отполируй наново… – Дальше разговор пошел для других неинтересный, и зеваки отхлынули.

– Ну, натерпелся парень страху. Штаны-то, штаны…

– Зато вещь продал!

– А я слышал, есть ловкачи, что вместо себя мута подставляют. Муту разве что прямо в лоб угодишь, тогда только свалишь. И то не сразу.

– Да за десять золотых марок ты и голым под пулю встанешь!

Старшина протрубил в рожок. Все, кончился торг. Теперь бегом-бегом, прибраться да на свадебку. Хоть со стороны посмотреть.

Все поспешили к гостинцу. Луу поотстал, лезть в толпу не хотелось. Не медяки ж ловить? Задавят, затолкают. И прытким пальчикам в такой толпе раздолье. Нет, ему туда ни к чему.

Луу отошел подальше, но на высокое место. Отсюда и увидит.

Остальные торговцы тоже искали местечко поспокойнее. Да разве найдешь! Лучшие места отведены лучшим людям, а прочие давно с утра заняли бездельники, кому других дел не досталось.

А поглядеть было на что: одних рыцарей собралось человек сто, чего о других говорить! Он шарил взглядом, пытаясь отыскать спутника. Нет, не видно.

Солнце, наконец, забралось на самый верх. Пора бы и начинать, но трубы молчали, Золотые Ворота оставались закрытыми. Непорядок.

– Учитель просит подняться к нему на башню!

Опять зелатор подкрался, и опять он его не услышал.

– Веди, Юниус, – сказал он юноше.

Башня Бец-Ал-Ела была, пожалуй, самая высокая в Замке, и пока они поднимались, сердце у Луу успело настучаться вдосталь.

– Учитель велел ждать его здесь.

– А сам?

– А сам он, разумеется, в свите баронессы.

– Он придет по окончании торжеств?

– Торжеств?

– Ну, свадьбы.

– Никакой свадьбы не будет. – Юниус смотрел на торговца с видом превосходства знающего над невеждой.

– Не будет?

– Принцесса Ки-Ева скончалась этой ночью.

– Скончалась? – Луу вспомнил, что Большой Сол говорил о принцессе. – Она болела?

– Ее убил вампир.