Текст книги "Молния"

Автор книги: Василий Козаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Ни в совхозе, ни в амбулатории жандарм ничего не нашел. Он не только не поймал, но даже издали не увидел того или тех, кто обстрелял машину, Форст топтал ногами песок, в котором прятали типогра4)ию, и даже не догадывался об этом, как не догадывался и о том, что в коровнике, возле которого он стоит, горит радиоприемник, снабжавший подробной и правдивой информацией "Молнию". Ничего, кроме неприятностей и непредвиденной задержки – нужно было менять два ската, – "операция"

в совхозе "Красная волна" Форсту не принесла.

Задержка, которую нельзя было предвидеть, случилась и у Максима. Когда все литеры были подсчитаны и Галя быстро разобрала знаки на отдельные кучки, выяснилось, что не хватает четырех "т", трех "н" и семи "м". Значит, надо было заново обдумать и переписать листовку, так, чтобы обойтись наличными литерами...

Тем временем Форст, чтобы не растягивать операцию, решил сначала заменить скат у задней машины. Потом приказал Шроппу с полицаями ехать назад, с ходу, не ожидая его, Форста, окружить развалины банка и прилегающие здания, все там обыскать и, если вдруг посчастливится, непременно задержать Максима Зализного. А потом, независимо от результатов, всех полицаев и незанятых немцев бросить на перекрытие улиц и вообще всех возможных выходов из Скального.

Когда наученный уже горьким опытом Шропп остановил машину за несколько сот метров от развалин банка и полицаи боязливо, а потому медленно окружили мастерскую, Максим наконец скомпоновал листовку так, что теперь ее можно было набрать из имеющихся литер. Закончив раскладывать нужные знаки на отдельные кучки, Галя высыпала остатки набора на дно брезентовой сумки.

Теперь в пустой деревянный ящичек со стеклянным днем можно было набрать текст новой листовки.

Первую машину с полицаями Сенька Горецкий не увидел и о том, что она уже в центре, около развалин банка, не знал. То ли он не был еще тогда на чердаке, то ли прозевал – неизвестно. Зато вторую, которую он посчитал первой, заметил сразу.

И хотя людей в ней издалека различить не мог, но что машина, несшаяся вдоль главной улицы, то скрываясь, то вновь выныривая из-за сожженных хат, и есть одна из "тех", в этом он был совершенно уверен.

Когда посланный Сенькой Грицько прибежал в хату, были набраны две первые строчки новой листовки:

"Товарищи! Свободные советские люди! Помогайте Красной Армии..."

– Галя! – крикнул еще с порога Грицько. – Тот Сенька говорит – машина с немцами уже к мосту идет!

Выпалив все это единым духом, Грицько остался стоять на пороге, ожидая, что последует дальше. Но Максим даже головы не поднял. Галя быстро оглянулась на мальчика и тоже ничего не сказала. С минуту в хате стояла непонятная, удивительная для Грицька тишина.

Он ведь не знал, что в эту самую минуту Максим и Галя прикидывают в уме, через сколько времени машина будет тут.

Выходило так: с горы по плохой дороге проехать через все Скальное вниз к мосту, потом, уже по этой стороне, подняться вверх, к станции, и мимо станции, мимо МТС доехать до хаты Очеретных (если только эта машина не задержимся у Максимовой мастерской или еще где-нибудь) понадобится пятнадцать – двадцать минут, а набор закончить можно минут за восемь десять.

Первой отозвалась Галя.

– Слушай, Максим, – привычно, не глядя на свои пальцы, она продолжала набирать в коробочку литеру за литерой, – ты на меня не сердись. Сам понимаешь, тебе не так просто будет отсюда выбраться в последнюю минуту... Уходи немедленно. Договорись с Сенькой, где ты его ждать будешь. А я, что тут да как, знаю и управлюсь сама. Сенька тоже всегда успеет выскочить и догонит тебя.

Ладно, Максим? – вкладывая в последние слова всю свою теплоту, закончила девушка.

Какое-то время в хате слышно было только Надийкино всхлипывание.

И в этот миг Максим вновь болезненно и остро ощутил свое увечье, увечье, которое стало помехой не только для него, а может, вот как сейчас, обернется и для других бедою. Этих горьких его мыслей Галя не узнала. Максим замкнул, спрятал в себе свою боль– он хорошо понимал, что сейчас надо послушаться Галю...

– Ясно. Пойду! – коротко сказал он, вставая из-за стола. – Когда закончишь набор, закрепи его вот этой дощечкой. – Он взял свою грушевую палку, вышел на середину колшаты и снова остановился. – Слушай, Галя, ты тоже не обижайся. Но на войне как на войне. Что бы ни случилось, но "гвозди" – он кивнул головой на шрифты, – ни один "гвоздь" не должен попасть к немцам в руки. Кх нужно беречь, как оружие. Потому что лучше смерть, чем это... И, как пи будет трудно, если до того дойдет, лучше все уничтожить, раскидать, утопить... Это я, конечно, так, на всякий случай. Но если что случится, стоит только сказать: "гвозди" там-то, – и каждый из наших поймет. – Максим помолчал. – "Гвозди" и "мыло". Теперь тебе надо знать и об этом. "Мыло" в Стояновом колодце на Казачьей балке... А ты тоже не задерживайся.

Пересиди где-нибудь, может, у той же тетки...

А меня искать на сто пятнадцатом километре. У Яременко.

– Торопись, Максим!

Они говорили, совсем позабыв о Грицьке. А он так и стоял на пороге, точно окаменев от любопытства, лишь глаза у него горели.

Максим заметил Грицька, только когда ступил на порог. Ласково сжал ему руку выше локтя и молча, не прощаясь, вышел в сени.

Во дворе он задержался минуту. Сказал Сеньке, что будет ждать его с "гвоздями" в лозняке, возле сожженной мельницы, повернулся и захромал огородом, вдоль обсаженного вишнями рва, вниз, к речке...

На улице смеркалось. Куда девалась машина, разглядеть с чердака было уже невозможно, так же как мост и отрезок пути к переезду. А дорогу, на которой могли появиться немцы, когда проедут мост, хорошо было видно и от ворот.

Проводив взглядом Максима, Сенька соскочил с чердака и стоял теперь рядом с Грицьком под старой акацией у ворот. В предвечерней морозной тишине где-то далеко за станцией, должно быть, на подъеме у переезда, заревел и сразу стих мотор. Сенька, оставив Грицька у ворот, вбежал в хату.

– За переездом слышно машину.

– Ладно. – Галя работала быстро, сосредоточенно, спокойно. – Зови сюда Грицька... Если до МТС доедут, а я еще не кончу, беги вниз и жди меня в лозняке или немного подальше, возле плотины. Я уже кончаю.

Когда Грицько вернулся в хату, Гале осталось набрать только несколько слов.

– Одевай, Грщько, Надпнку, – сказала сестра. – Скоренько одевай...

А там, на улице, уже ясно слышался нарастающий гул моторов. Машина появилась из-за станции и помчалась вдоль лесопосадок к МТС и тут остановилась.

В густых сумерках можно было скорее угадать, чем увидеть, как прыгали на землю из машины во все стороны человеческие тени. "Боятся", – подумал Сенька, метнувшись от ворот к хате.

– Немедленно, сейчас же вниз! – приказала Галя. – Чтоб тебя даже издали никто не заметил. Не бойся, пока они дойдут, я успею.

Теперь уже не нужно было посылать Грицька к воротам. Немцы уже высадились из машины. Они приближались. И Галя могла тут, в хате, рассчитать до последнего шага, сколько они прошли, сколько им еще осталось пройти...

Размеренно, неторопливыми, ловкими движениями она вложила последнюю литеру, подперла строчку деревянной палочкой с наклейкой "Молния", заклинила дощечкой, закрепила, туго завязала все беленьким платочком, чтобы не выпала ненароком какая буква, и вложила в брезентовую сумку. В хате было почти темно, чуть только серели окна.

– Ну, Грицько, ты ведь у меня братик разумный и не такой заметный. Бери эту сумку и беги вдоль рва на берег. А там тропкой к плотине. Сенька будет ждать тебя. Отдашь сумку и стой возле дуплистой вербы. Я подойду туда. Галя нагнулась, нацепила мальчику сумку через плечо и поцеловала его в щеку. Таких "телячьих" нежностей Грицько обычно не терпел, но сейчас промолчал. – А если меня не дождешься, домой лучше не возвращайся. Иди низом прямо к тетке Килине в Петриковку. Там меня и жди.

Галя взяла Надийку на руки и пошла к дверям.

– А ты куда? – уже в сенях спросил Грицько.

– Я на минутку только к тетке Мотре.

– Смотри ж не копайся! – рассудительно, как старший, приказал мальчик и сразу исчез, будто растаял где-то за хатой в глухих сумерках.

У соседки, пожилой тетки Мотри, уже светил масляный каганец. Мотря сидела на низкой табуретке перед лежанкой и шелушила над решетом кукурузу.

– -Хочу у вас Надийку на часок оставить. Грицько днем куда-то на станцию подался, да так и не вернулся.

Пойду поищу, а то как бы чего не случилось...

Уже не думала, похоже это на правду или нет, – не до того было. Торопливо раздела сестренку, поставила на пол и кинулась к дверям.

Надийка потянулась ручками вслед и заплакала. Но у Гали, чтоб оглянуться, уже не было ни времени, ни сил.

На улице было совсем темно. Спотыкаясь о какие-то комья, девушка перебежала двор, вышла на тропку меж огородами и, не пройдя и десяти шагов, остановилась от неожиданного хриплого окрика:

– Хальт!

Прямо в глаза блеснул фонарик.

– Хенде хох! – заверещал кто-то из темноты уже другим, высоким и испуганным голосом...

39

Старательно выполняя все, что ему приказывали Галя, Максим или Сенька, Грицько ни разу не спросил, не заикнулся даже о том, что они, собственно, делают, чего опасаются.

Заходя время от времени в хату, он даже нарочно глаза опускал или смотрел в сторону, чтоб ненароком не взглянуть на стол. Он ведь не девчонка, чтоб подглядывать и выпытывать. Да и вообще Грицько был не из тех ребят, которым надо долго все разъяснять.

Что ни говори, а ему уже тринадцать. Кое-что в жизни своей он повидал. Как это не знать, что такое "гвозди", тринадцатилетнему человеку, который живет в 1941 году на Украине, в райцентре, где есть типография и газета да еще родная сестра этого человека в этой типографии работает. Нет, тут }:к и вправду надо быть растяпой, чтобы сразу же не смекнуть, что именно и против кого затевается в их хате...

Когда Грицько Очеретный с тяжелой сумкой через плечо шустрым мышонком шмыгнул с порога за угол хаты, а потом в вишенник и очутился на дне заросшего густой промерзшей травой рва, он хорошо понимал, какая на него возложена ответственность. Может быть, всего несколько минут назад он и вправду был еще мальчишкой. Но сейчас, вот тут, в вишеннике, притаился уже совсем взрослый, сосредоточенный, осторожный Григорий Очеретный. Прижался, слившись с землей, затаив дыхание, никому не заметный, даже если бы прошли за шаг от него, и огляделся. Ему надо было пронести сумку через огород на берег реки и там, в лозняке, отдать Сеньке либо Гале – и только. Но все равно он должен быть осторожным и чутким, как птица, и проползти, если нужно будет, ужом по траве между вражеских ног, да так, чтобы и сгебелек не колыхнулся. Ни один "гвоздь" не должен попасть в руки немцев, потому что будет это хуже смерти. Он ведь хорошо слыхал Максимовы слова, да и сам знает, что это значит и чем грозит.

Тихо вокруг. И в этой тишине ясно слышно, как шумит внизу вода возле плотины, где речка еще не успела замерзнуть, да размеренно пыхтит на станции паровоз.

Грицько знал – тишина и темень всегда могут подвести – и крался вдоль рва так неслышно, что под ногами ничто не шелохнулось.

Продвигался медленно, останавливаясь и прислушиваясь через каждые пять – десять шагов. Уже на середине огорода, как раз возле куста шиповника, вдруг насторожился, свернувшись тугим клубочком: то ли показалось, а может, и вправду где-то впереди в лозняке звякнуло что-то и глухо вскрикнуло...

Грицько замер, но услышал только, как колотится собственное сердце так сильно, что его, наверно, можно было услышать даже издали.

Затаив дыхание, он прислушался. Ждать пришлось недолго. Внизу что-то глухо стукнуло, кусты зашуршали и...

вверх забухали чьи-то сапоги. Ближе, еще ближе...

Грицько распластался по земле, почти совсем не дыша.

Шли соседним огородом. Старались, видно, ступать как можно тише. Вот они уже совсем близко. Грицько слышит, как тяжело, с присвистом, дышит один из них.

Наконец различает неясные очертания человеческих фигур. Сколько их разобрать трудно. Может, только двое, а может, и трое. Идут не гуськом, а в ряд. Вот-вот крайний наступит мальчику на голову или на руку.

Грицько даже глаза зажмурил, но тут, верно, крайний наткнулся на колючки шиповника, с досады приглушенно вскрикнул, шарахнулся в сторону и... "Что там у них звякает? Оружие! Немцы или полицаи?.. Они идут вверх, а там ведь Галя..."

Они прошли. Заглохли шаги, а Грицько все еще лежал, распластавшись, во рву, и, может, впервые в жизни его детскую грудь раздирали тяжкие сомнения. Крикнуть бы! Предупредить! Предостеречь Галю, а потом в сторону. Кто там, в темноте, поймает... Да не поймал бы, конечно, если бы не эти "гвозди"... Да и потом... Разве он имел право рисковать тем, что дороже жизни? Нет, нет!

Они ему доверились... А может, удастся все-таки? Нет...

Эти прошли, а поблизости другие могут быть. Да и одно дело, если Галю без ничего задержат, а другое – если еще и он с "гвоздями".

Не услышав больше ни одного подозрительного звука, никакого шелеста впереди, Грицько пополз дальше, в конец огорода. Недалеко от первого куста остановился. Еще послушал, подумал. Сразу лезть в кусты не решился. Ведь если эти появились, могут быть и другие.

Хорошо бы где-нибудь здесь затаиться и выждать. Но где же спрятаться? Пока доберешься до кустов, шуму наделаешь... И кто его знает, ждет тебя там Сенька или, может, кто другой?

Грицько осторожно поднял голову, ничего не услышал, не увидел и... вдруг вспомнил. Неслышно переполз через вал и спрятался в глубокой воронке в двух шагах от рва. В той самой воронке от бомбы, где была убита летом его мать.

Теперь осталось перейти самое опасное место – из огорода в кусты, за которыми его могло подстерегать все, что угодно. Припав к пологому склону и высунув голову из ямы, он слушал и вглядывался в темноту так долго, пока привыкли глаза и можно было различить черные силуэты стволов верб на фоне затянутого тучами неба.

Шли минуты. Парень уже утратил ощущение времени. А кругом все так же стыла ночная тишина, нигде ничто не шелохнулось, и только шум воды на плотине будто приблизился, стал слышнее.

Наконец ему надоело ждать, он устал. Ведь если бы кто-нибудь был поблизости, здесь, в кустах, так уж, наверно, ворохнулся бы. Но он, Грицько, опять-таки на всякий случай переползет потихоньку в кусты и там еще прислушается. Не до утра ж ему, на самом деле, сидеть тут!

Грицько глубже натянул на голову шапку, расправил на плече брезентовую лямку, сильнее уперся носком правой ноги в мерзлую землю и... В эту самую минуту где-то позади, наверху, раздался оглушительный свист. Он словно выстрелом пронзил мальчика и снова пришил его к земле. Грицько еще и подумать ничего не успел, как сразу, будто только этого свиста ждали, зашелестели совсем рядом кусты... И хотя Грицько все время был настороже, он вздрогнул и крепко сжал зубы.

А в кустах затопали, кто-то закашлял.

– Комм! комм! – отозвался поблизости чей-то хриплый басок. – Все! Можно идти. Зовут.

Слышно было, как кто-то, бухая сапогами, вышел из кустов. Один, за ним через секунду другой. Задний, видно, за что-то зацепился, споткнулся.

– О, доннерветтер!

– Кочки какие-то, – отозвался первый.

Блеснул на миг лучик карманного фонарика, прошел над самой головой Грицька.

– Брось-ка, слышишь? – испуганно зашипел тот, что вышел первым. – А то пальнет из кустов на свет, и зубов не соберешь.

Должно быть, он толкнул своего напарника-немца под руку, потому что фонарик мгновенно погас.

"Боится, сволота", – подумал Грицько, и от этой мысли ему как-то сразу стало легче, совсем не страшно.

– Тут какая-то яма. Бери левее, – послышалось совсем рядом.

Потом топот стал отдаляться, затихать, пока совсем не пропал где-то в кустах.

"Видно, засаду какую-то сняли", – – понял Грицько.

И все-таки, перед тем как выйти из своего укрытия, еще подождал и послушал, а потом стал пробираться сквозь кустарник так осторожно, что ничто за ним даже не шелохнулось.

Никто в лозняке Грицька не ждал Не было там ни Сеньки, ни Максима... Если бы кто-нибудь был, так он ведь тоже бы услышал, что те ушли, дал хоть какой-нибудь знак.

Еще немного посидев, Грицько ощупью нашел старую, дуплистую вербу, просунул руку в дупло и там, на сямом дне, под сухими листьями и гнилой древесной трухой, нащупал завернутый в тряпочку пистолет "ТТ". Тот самый, который он летом закопал под сливой, позже перенес в сарайчик, а уже глубокой осенью решил спрятать в дупле, чтобы не узнала Галя.

Мальчик колебался одно мгновение. А потом решительно переложил пистолет за пазуху и, осторожно ступая, пошел вдоль речки, в гору, к размытой плотине.

Возле плотины, присев на камень под холмом, долго, наверное с час еще, ждал, тщетно вглядываясь в темноту. Ждал, пока не начали мерзнуть ноги и холод пополз по взмокшей в дороге спине. Никого не было ни видно, ни слышно, только шум воды на быстрине между камнями будто ватой закладывал уши.

Мальчик сидел, мерз все больше и больше, думал про Галю, Максима, Сеньку. Соображал, что могло с ними случиться, что теперь ему делать дальше.

На душе у Грицька становилось все тяжелее. И такая горькая, такая жгучая досада охватила его, что, если б не было стыдно, впору заплакать.

Из-за реки потянуло ветерком. Сперва Грицько почувствовал его дыхание на своем лице. Потом, когда ветер покрепчал, в стороне над водою, зашелестел кустарник. Шелест этот рос, приближался, словно вдоль берега катилась невидимая воздушная волна, и, наконец, заволновались, закипели кусты рядом.

Впереди, как будто чья-то невидимая рука раздвинула темный занавес, тучи внезапно расступились, и в просвете между ними выглянул бледно-желтый серпик молодого месяца.

Стало светлее. Сначала из темноты проступила, тускло поблескивая чистым льдом, речная гладь с темной полоской клокочущей воды возле плотины. Потом можно стало различить силуэт сломанной вербы, кусты, очертания крутого берега. Впереди угадывался голый пустырь бывшего мельничного двора. От мельницы уцелели только остатки каменного фундамента, да под берегом, в том месте, где когда-то были мельничные колеса, кипела сейчас шапка пены, а из нее торчали три черные, низко, у самой воды, срезанные сваи.

Кругом было пусто, безлюдно. Так пусто, что Грпцько не выдержал и свистнул дважды.

Никто на его свист не отозвался.

В небе тревожно клубились тучи, и серпик месяца мелькал меж ними, будто желтый листочек на темных волнах.

Грицько стоял на берегу, притопывал, согревал ноги и, глядя на белую кипень вокруг черных свай, думал о том, что никого он, видно, не дождется и только даром теряет время, надо что-то делать, куда-то идти... А куда он пойдет? Только туда, куда ему приказала Галя. К тетке Килине! Стало быть, надо вернуться назад, идти снова берегом до самого моста или по улице на тот конец Скального. А потом пройти около трех километров до хуторов, которые в последние годы слились с Петриковкою. А тетка Килнна? Она, собственно, никакая ему не тетка. Была когда-то женой маминого брата, дяди Пилипа. Дядя давно умер. А у тетки, сколько Грицько ее помнит, другой муж – дядька Онисим. Они уже с Очеретными мало роднились. И конечно же тетка Килина удивится. Что это вдруг он заявился среди ночи, да еще с сумкой? А что он ей скажет?

Раздумывая, Грицько машинально расстегнул сумку, сунул в нее руку и перебрал все, что там было. Буковкигвоздики", завязанный в платок брусок набора, два резиновых валика с деревянными ручками, коробка из-под ваксы... Хорошо хоть ни мороз набор не возьмет, ни сырость в земле, ни вода... Знать бы куда, отнес бы хоть на край света... Но куда нести? А то, гляди, еще на какогонибудь черта наскочишь. Отберут, и выйдет тогда, что провалил он, Грицько, все дело и родную сестру немцам выдал.

Желтым листочком ныряет меж тучами серпик-месяц.

Тускло поблескивает лед на реке. Кипит, пенится вода возле плотины, струится под берегом узенькой черной полоской, взбивает вокруг черных свай холмики пены и через несколько метров вниз по течению уходит под лед...

Первая свая торчит у самого берега, вторая – как раз на середине пенистого потока. И метра за три от нее – третья, самая высокая. Сразу за ней, уже на тихой заводи, волнистыми бугорками застыл лед...

Попусту ждать больше нечего. Может, Галя давно уже у тетки и ждет его там? А может... А что, если без сумки подкрасться осторожно к хате и прислушаться?

Грицько отходит назад, вниз по течению метров двадцать, пробует осторожно носком сапога ступить на лед.

Убедившись, что лед крепкий, выпускает из рук лозину, за которую уцепился, и, держась подальше or берега, идет обратно к плотине, пока снова не подходит к сваям.

Здесь он поворачивает к берегу, пружинисто сгибая ноги в коленях, подпрыгивает, – нет, лед крепкий, не дрогнул даже. И все же, ступивши еще несколько шагов, Грицько на всякий случай ложится на живот и ползет все ближе и ближе к третьей свае.

Чем ближе к воде, тем лед бугристей, а над самой бурлящей полыньей вздымается высоким горбом. Убедившись, что лед под ним не подломится, Грицько снимает сумку с плеча, забрасывает брезентовую лямку за сваю и, подтянув, тихо сталкивает сумку в воду. Без плеска проваливается она в глубину.

Какое-то мгновение перед глазами Грицько поблескивает еще темный кружок воды, а потом его снова быстро затягивает пеной. Теперь сумка со всем шрифтом лежит, зацепившись лямкой за сваю, где-то на дне.

И никто не догадается об этом, не найдет ее.

Должно быть, не напечатают этой ночью листовку.

А так торопились с нею и так рисковали и Максим, и Галя, и Сенька, и Володя Пронин.

Зато Грицько теперь твердо уверен – никогда уже "гвозди" не попадут в руки немцам. Все-таки он их обдурил. Он сам или кто-нибудь другой, кому он расскажет про сумку, возьмет, если надо будет, самую обычную палку и легко ее вытащит... Если узнает обо всем этом Максим Зализный, наверняка похвалит его.

И сразу, почувствовав себя свободным, как птица, вырвавшаяся из западни, Грицько отползает от полыньи, выходит на берег и, не чуя холода, легко и бодро шагает назад, такой знакомой, что даже ночью с нее не собьешься, прибрежной стежкой.

Поравнявшись со своим огородом, Грицько долго стоит возле дуплистой вербы. Прислушивается, колеблется. Может, подползти к хате? Может, положить пистолет назад в дупло? Зачем он ему теперь, когда "гвозди" лежат спокойно на дне? Но, хоть его так и тянет подойти к родному дому, сделать это Грицько не решается. Не может он ослушаться Галю. И раз уж она приказала к тетке, то никуда, а только к ней и надо идти.

А с пистолетом – тут уж дело другое. Тут ему никто ничего не приказывал, его воля. И пистолет так и остается у Грицька за пазухой...

Через час мальчик был уже на другом конце села, на Киселевке.

Узенькая, пропаханная мерзлыми колеями улочка, приземистая старая груша возле поваленного плетня, а дальше, прямо на голом юру, чья-то неогороженная хата. За нею в темной, пустой степи вьется извилистый шлях на Петриковку.

Поравнявшись с грушей, Грицько остановился передохнуть и оглядеться, перед тем как выйти в степь.

Разгулявшийся было по-настоящему ветер начал теперь стихать. Притаившись позади, спало, а может, притворялось только, что спит, Скальное – большое, темное, словно вымершее. Ни огонька, ни звука. Нигде ничего не шелохнется, даже собака не гавкнет.

Ветер разогнал тучи, и длинные тени испуганно метнулись вдоль улицы. Сразу так посветлело, что можно было даже разглядеть кружевное переплетение ветвей, тенью упавшее на мерзлую землю.

В небе за спиной Грицька светил, сползая к горизонту, раскалившийся докрасна месяц.

А впереди, в каких-нибудь двадцати – тридцати шагах от мальчика, четко вырисовываясь на фоне проясневшего неба, стояли двое с черными под козырьками фуражек лицами и с винтовками через плечо.

Увидев мальчика, полицаи на миг остолбенели от неожиданности.

Молчал, боясь пошевелиться, и Грицько.

Первым опомнился кто-то из полицаев.

– Тю! – воскликнул он приглушенно. – Что за наваждение! Ты откуда взялся? – все еще не решаясь тронуться с места, спросил он.

Голос этот словно вывел Грицька из столбняка.

Грицько только теперь понял, в какую страшную беду он попал.

– А ну, давай сюда! – приказал полицай.

"Конечно, можно бы и подойти, – мелькнуло у Грицька в голове, – ну, потаскали бы, побили..." Но неслышный до того пистолет за пазухой вдруг, казалось, обрел и вес и форму и холодной тяжестью налег на грудь!

– Ну, тебе говорят! – уже сердито крикнул полицай.

Грицько послушно ступил шаг, другой и... вдруг, крутнувшись на месте, рванул назад. Мчался вдоль улицы, и впрямь не чуя под собою ног, да и всего своего такого легкого, будто разом утратившего вес тела. В ушах свистело, а земля мягко пружинила под ногами.

Полицаи на миг растерялись и, только когда Грицько отбежал уже на порядочное расстояние, завопили в два голоса:

– Стой! Стой! Стой!

С криком они кинулись вслед за мальчиком.

– Слышь ты! Стой, говорю, стрелять буду! Вот, гром меня разрази, сейчас стрельну!

Мальчик слышал за собою топот по мерзлой земле, слышал крики, но все это доходило до него будто сквозь туман.

Хорошо расслышал лишь слова "стрелять буду". Слова эти сбили его с пустой улицы в сторону в поисках хоть какого-нибудь укрытия.

Через низенькую жердинку перескочил он в чей-то двор. Что было у него справа, Грицько не видел. Может, хата. Глаза видели одно: в конце пустого прямоугольника, по которому он бежал и никак не мог перебежать, что-то серело. Не то дереза, не то еще какие-то кусты, а дальше темнели густые верхушки деревьев.

Ближе, еще ближе, вот уже прямо на него надвинулись серые кусты. Еще один прыжок... И вдруг тяжелый удар в спину оторвал его от земли, отбросил в сторону.

И Грицько, теряя сознание, полетел в какую-то глубокую яму. Падая, успел еще услышать где-то за спиной далекий-далекий, совсем не страшный звук выстрела.

Потом все стихло.

Туча заслонила луну, вокруг все снова потонуло во тьме.

Запыхавшиеся полицаи остановились, осторожно заглянули в огороженный жердями двор.

– Попали или не попали? – спросил писклявый голос.

– Эге. Так ты и попадешь! – с насмешкой ответил низкий басок.

– И что за наваждение? Откуда он взялся?

– Кто его знает. Мальчишка какой-то. Может, от соседей возвращался.

– Гм... А чего ж ему было бежать?

– А я знаю?

– А может, подойдем к саду, глянем?

– Ага. Еще стрельнет оттуда между глаз.

– Да ну. Так вот и стрельнет! Подойдем!

– Так он тебя и дожидается! Нашел дурака! Он уж, наверно, где-нибудь на другой улице. На печь залез...

Зайти во двор, подойти к кустам малины полицаи так и не отважились. Постояли немножко и, нарочито громко топая сапогами, побрели вдоль улицы.

Но Грицько ничего этого уже не слышал...

40

Яринка оторвала усталые глаза от книжки, глянула в простенок между дверями и посудным шкафчиком, на потрескавшийся, засиженный мухами циферблат часов.

Прислушалась.

Старые ходики с привязанной к цепочке вместо гири подковой показывали четверть одиннадцатого. И в хате и на улице – казалось, во всем мире стояла такая тишина, что размеренное тиканье маятника отдавалось в ушах, словно стук молота по наковальне.

Спать не хотелось. Какое-то чувство настороженности, охватившее девушку с самого утра, все не проходило.

Яринка Калиновская приехала в Скальное из Подлесненского района под вечер в субботу. Она уже заранее знала, что получит от Лени Заброды какое-то важное задание, возможно, "специальную передачу".

Переночевала она у дедушки Нестора в хате. На рассвете вышла на берег, к старому вязу, на свидание.

Лени Заброды на условленном месте не было. Не пришел он ни через десять минут, ни даже через тридцать.

Не явился и через час.

Вернувшись к деду, Яринка решила подождать здесь до обеда, потом до вечера. Внешне спокойная, но вся настороженная, Яринка поприбрала хату, приготовила обед, постирала и вывесила на мороз дедово белье. После обеда наносила в кадку воды и, пока дед рубил в сарайчике сухую вербу на растопку, села кое-что ему зашить и поштопать.

Медленно угасал день, а Леня так и не объявился.

И тогда она решила, что останется здесь еще на одну ночь и на рассвете в понедельник опять наведается в условленное место.

По старой привычке дед залез на теплую печь сразу же после ужина. Поговорил немного с внучкой о том о сем и быстро уснул. Спал тихо, дышал ровно, словно ребенок.

А Яринка, зная, что ей теперь не уснуть, тщательно завесила одеялом и рядном маленькие оконца, заперла на засов дверь в сени и зажгла кагзнец.

Из стопки, которую она оставила тут еще со школьных времен, вытащила книжку с оборванной первой страничкой, накинула на плечи кожушок, присела на низенький стульчик у натопленной лежанки и зачиталась.

Оторвалась от книжки только тогда, когда почувствовала, что в глаза будто песок попал. Прислушалась к тишине, к ровному дыханию деда, прошлась по хате и подтянула цепочку ходиков, потом дунула на коптилку, отвернула угол рядна и выглянула на двор.

Тучи, с вечера затянувшие небо, сейчас расступились.

Прямо над крышей сарайчика в глубоком просвете плыл, протыкая острым рожком встречные облака, уже покрасневший серпик месяца. Стало так светло, что можно было увидеть белые столбы забора, соседский плетень через улицу и глубокие колеи на дороге. От сарайчика упала черная полоса тени, протянулась через весь выбеленный лунным светом, будто присыпанный снегом, двор и затерялась в кустах малины и смородины, неясно сереющих на темном фоне густого вишенника.

Мертвая тишина стояла над притаившимся городком и, казалось, над всем опустевшим, словно обезлюдевшим миром. И Яринка сначала даже не поверила, когда до ее слуха донесся какой-то неясный шум, голоса, топот.

Шум приближался, вот уже отчетливо простучал по мерзлой земле топот бегущего человека.

Яринка уперлась горячим лбом в холодное стекло. За минуту до того пустая, безлюдная улица сразу ожила.

Чья-то легкая тень метнулась через невысокую изгородь за сарайчик и пропала в темноте.

Звонко затрещали ломкие от мороза стебли малины, блеснула на улице короткая вспышка, и оглушительный выстрел разорвал тишину. Вслед за ним сразу бабахнул второй...

Где-то за огородами, по замерзшей речке, гулко прокатилось клокочущее эхо. И опять все утихло.

На улице, у ворот, показались два вооруженных человека. Чуть слышный, пробивался сквозь стекла невнятный отзвук то ли разговора, то ли спора...

"Полицаи, – только теперь опомнилась Яринка, – гонятся за кем-то..."

Все это было так неожиданно, что Яринка даже испугаться не успела. Только сердце вдруг словно оборвалось в груди и гулко заколотилось. Она так и осталась стоять, будто окаменела, прижавшись к окну и не сводя глаз с полицаев. Что они будут делать дальше? Зайдут во двор, пойдут в сад? А что же тот, кого они преследуют? Убежал? Может, уже далеко где-нибудь? А может... может, он там, в кустах?