Текст книги "Археоскрипт"

Автор книги: Василий Бережной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Целую маму, и пусть мама нас скоро не ждет и напрасно не волнуется, разлука наша только еще началась».

26

«А теперь уже пишу маме из Сахары. Атласские горы виднеются позади. Ого-го, какой простор! Идем на юго-восток по окаменевшим пескам и день, и два, а вокруг все та же пустыня. Пологие холмы, сухие равнины, кое-где – чахлые стебельки. Песок, песок… А то щебень, гравий, галька… Даже не верится, что жила здесь в древности большая часть человечества, росли сады, земля давала людям урожай. Туо говорит: потому не верится, что каждый сызмальства знает: там Сахара, пустыня. Привыкли к факту. А если подумать, то, наоборот, не верится, что пустыня – естественное явление. Почему, собственно, пустыня? Откуда? Пустыня, говорит он, – это ожоги на лике земном, следствие ужасающих катаклизмов. И, может быть, это так и есть. Щебень и гравий – быть может, это следы Центрума? Все в этом убедятся, во всяком случае, все будет ясно, когда мы найдем Археоскрипт. Поиски ведутся энергично. Сахара разделена на квадраты, и Туо вместе с Лабаном обследуют каждый квадрат геликоптером. На борту установлен сконструированный Туо аппарат, чувствительный приемник которого должен регистрировать сигналы подземного маяка. Пока еще не зарегистрировал. Караван машин переезжает из одного пункта в другой, везя горючее, инструменты и все необходимое, а геликоптер все кружит и кружит над пустыней. Машины военные, большие и надежные, Лабан позаботился. Пусть мамуся не беспокоится, мы здесь хорошо обеспечены, есть у нас даже холодные напитки, в том числе и кока-кола. Вот какой комфорт! Все здоровы. Моя аптека, слава богу, пока не понадобилась. Одно только донимает: дневная жара в сочетании с ночным холодом. А если бы мама знала, как хороша родниковая вода в оазисах! Сперва мы боялись дизентерии, а потом как распробовали… Жаль только, что оазисы попадаются редко, очень редко. А под Эль-Уедом мы увидели пейзаж, необычайный даже для Сахары. В песке – большие, овальные воронки, похожие на кратеры. Там, на дне, на глубине в десятки метров, растут финиковые пальмы, целые леса финиковых пальм. За песчаными валами не видно их вершин, но этим благородным деревьям там хорошо и уютно, они дают прекрасный урожай. Боже, каким тяжким трудом добывают себе люди средства к существованию! Эта беспрерывная, ежедневная и ежечасная борьба с пустыней – пески текут, и необходимо все время их останавливать. А корнями держатся пальмы, вероятно, за ту почву, которая была до катастрофы… Отъезжали от Эль-Уеда, оглянулись – проглотила его пустыня. Куда ни глянь – пески и пески. Неужто там, за ними, синее море? Невероятно. Ах, это мираж! Прекрасно. Видишь вдали озеро, хорошо знаешь, что это мираж, а глаза говорят: озеро! А иной раз появится такой же город из воздуха – белеют минареты, башни, поблескивают окна. Ребята разворачивают карту, ищут – где там! Никакого города нет в радиусе пятисот километров. Мираж. А я думаю в такие минуты: а может быть, вся наша жизнь – тоже мираж?..

Пусть только мама не подумает, что у меня плохое настроение. Иногда, правда, становится грустно, если долго не вижу Туо. Геликоптер перебазируется все дальше и дальше на восток, пока мы дотянемся, он уже обследует новый квадрат. Но больше двух дней Туо не выдерживает без меня, обязательно примчится хоть на полчасика. Если бы знала мама, какой он хороший! Какая это чистая и добрая душа!

Пусть мама не волнуется и спит спокойно, у нас все хорошо. Целую!»

27

«Дорогая мамусенька! Ох, что у нас тут происходит! Лучше бы и не рассказывать! В последние дни появилось у меня тревожное предчувствие, и оно таки оправдалось. Ну кто бы мог подумать, что наш кинооператор выкинет такую штуку! Бакенбарды, бородка, маленький лобик и быстрые глазки, ловкие движения и неслышная походка – он всегда казался мне похожим на обезьяну. А особенно, когда, согнувшись, крался за Туо, держа наготове свои хищные объективы. Преследовал он нас неотступно. Туо привык к нему как к своей тени, а я не могла. Оставаясь с Туо наедине, я нервно озиралась по сторонам: не высовывается ли из-под тента палатки его стеклянный глаз? Конечно, такой тип не мог не заметить, что Туо в свободное время монтирует какую-то необыкновенную аппаратуру. А однажды увидел он и тот чудесный бриллиант…

Туо часто вздыхал по своему летательному аппарату, который погиб в Сахаре. Теперь, говорил он, бриллиант – наша надежда. Как-то я пошутила: «Не говори «Надежда», потому что бриллиант с таким именем приносит несчастье. Тот негоциант, который вывез его из Индии, погиб, любовница короля, которой он подарил его, – погибла, все, к кому он попадал в руки, умирали не своей смертью. Последней была молодая американка. Ей бриллиант достался в наследство от богатой бабушки. Она неожиданно умерла при каких-то таинственных обстоятельствах».

Туо только улыбнулся: разве может минерал влиять на судьбу человека! А оказывается, может, да еще как!

Уставившись на бриллиант, оператор забыл даже о съемке. Замер как загипнотизированный.

– Да это же гигант, колосс, уникум! – шептал пересохшими губами. – Сколько, интересно, он весит?

Взвесили – двадцать килограммов! За всю историю человечества никто еще не видел такого бриллианта – ни индийские раджи, ни египетские фараоны, ни британские короли. Я сама ужаснулась, когда узнала, что двадцать килограммов!

– Сто тысяч каратов! – бормотал оператор. – Нет, это уму непостижимо. Это же миллиарды долларов!

Но бриллиант этот уникален не только по весу. Форма-то у него какая – октаэдр в октаэдре! Шестнадцать граней, двенадцать вершин, и все это видно, и кажется, что он бездонный, бесконечный, и невозможно понять, где его середина. Такие в нем открываются анфилады, что вроде бы войди в него, и окажешься в ином пространстве, в другом мире. И чистый как слеза. Нет, мама не может себе представить, какое это воплощение необычайной красоты! Это нужно своими глазами увидеть. А как он сияет, как сверкает, как играет в нем свет! А кроме того, Туо рассказывал: в нем чудесным образом преломляются невидимые силовые линии универсального поля – это и дает возможность смещения пространства и времени, нужна только энергия для усиления, к тому же энергия очень слабая, какие-то мизерные импульсы. Вся трудность в том, чтоб точно рассчитать силу импульса и направление действия. Для этого Туо конструирует какой-то фильтр. Впрочем, все это так сложно, что трудно понять, а маме, наверно, и неинтересно.

Так вот, после того, как этот несчастный кинооператор увидел бриллиант, с ним что-то случилось. За несколько дней похудел, потемнел, только глаза пылали огнем. Все думали, что он захворал. Лабан посоветовал ему отправиться в Тунис полечиться. Не захотел. Ночами бродил по пустыне, и я боялась, что разорвет его лев (говорят, кое-где еще встречается в Сахаре этот царь зверей). Да ничего, обошлось.

Но однажды, когда Туо с Лабаном улетели на несколько дней, а наша колонна двинулась к месту новой стоянки, примерно километров за сто, кинооператор исчез. Кто-то сказал, что он тоже улетел на геликоптере, так что его и не искали. Разместились на новой стоянке, в новом оазисе, вернулись Туо с Лабаном, тут выяснилось, что кинооператора с ними не было. Куда же он подевался? Когда Туо заглянул в ящик, в котором держал свой еще до конца не смонтированный аппарат, все стало ясно: пропал бриллиант! Кинооператор исчез, прихватив его с собой.

– Далеко не убежит, – сказал Лабан, – поймаем!

Туо страшно разволновался, таким я его еще не видела. И конечно же переживал он совсем не потому, что бриллиант дорого стоит. Бриллиант для него – это в первую очередь научное приспособление, техническая удача, которой он добился после долгих лет напряженного труда на своей далекой Филии. Без этого бриллианта ему нечего и думать о возвращении на родную планету.

Зарокотал геликоптер – полетел в погоню. Если мама подумает, что в пустыне негде спрятаться, что там все как на ладони, то она очень ошибется. Два дня искали оператора, и все напрасно. Как сквозь землю провалился! Потом выяснилось, что он таки на самом деле, услышав гудение геликоптера, зарылся в песок и выжидал. Заметили его на третий день в вади – это такие пересохшие русла, – и выдал его сам бриллиант. То ли порвалось полотенце, то ли второпях завернул он драгоценность не очень аккуратно, а блеснул минерал всего на одно мгновенье, но и этого было достаточно. Когда геликоптер сел, одичавший воришка бросился бежать. Да где уж там бежать обессилевшему, да еще с такой ношей! Двое солдат по приказанию Лабана сразу же догнали его и схватили. Он не кричал, не оправдывался, не просил пощады, только дико сверкал глазами. Туо взял свой бриллиант на руки, как берут ребенка, прижал к груди. Попросил развязать преступника и дать ему воды. Когда тот немного пришел в себя, Туо спросил:

– Ну зачем он тебе, этот минерал?

Кинооператор посмотрел на него как на сумасшедшего и ничего не ответил, только осклабился. Лабан и солдаты улыбнулись, и я их понимаю. Такой вопрос мог задать только неземлянин, только тот, кто не знает, что такое б о г а т с тв о.

Туо попросил Лабана отпустить кинооператора на свободу, но тот не согласился и, пожалуй, правильно сделал, что решил держать вора под стражей. Оказавшись на свободе, он мог бы сговориться с гангстерами и вернуться сюда… на истребителях. За такое богатство – миллиарды! – они бы и в пекло бросились, не то что в Сахару! Он ведь даже и солдат пытался уговорить на что-то такое. Но они надавали ему тумаков, и он ходит теперь весь в синяках.

Мне его жалко. Он, может быть, и в самом деле не виноват, что богатство отравляет душу человека. Но, с другой стороны, если каждый будет так поступать, что же получится? Я уж не говорю о том, что нарушил он и заповедь божью: не укради.

Эта неприятная история всем нам испортила настроение. Но маме волноваться не надо, все окончилось, слава богу, хорошо, и все мы здоровы. Художник продолжает рисовать Марту, десятки эскизов и портретов оставил на песке – пускай, говорит, Сахара смотрит на небо Мартиными глазами, за это оно, может быть, ниспошлет дождь. Целую маму крепко-крепко».

28

«Ура! Ура! Ура! Наконец нашли! Нет, мама не сможет представить себе нашу радость… После долгого кружения над Сахарой, после бесконечных переездов – на горизонте уже виднеются египетские пирамиды! – после многих разочарований все-таки нашли! Чувствительнейший осциллограф, установленный на геликоптере, ожил, появились на экране проблески молний: тут, именно тут, в недрах пустыни, работает маяк Археоскрипта! Геликоптер сел, Туо с Лабаном взяли прибор и, идя по спирали, обозначили место, где зарыт Археоскрипт, с точностью до нескольких метров. Все обрадовались, особенно Лабан. Потирая руки, он топтался на рыжем окаменевшем песке как заведенный.

– Чует мое сердце – здесь неоценимые сокровища для науки! – говорил он Туо.

Туо почему-то помрачнел, но ничего не сказал. У меня такое впечатление, что он просто устал. Напряжение в последние недели было огромное – и физическое, и нервное. Казалось бы, теперь он уже может немного отдохнуть. Но какой уж там отдых – надо ведь еще завершить монтаж пространственно-временного устройства.

А экскаватор гудит день и ночь, ковш так отшлифовался, что кажется серебряным. Транспортер уже насыпал высокую гору песка, котлован все глубже. Скорее бы, поскорее добраться до Археоскрипта! Интересно, какой он? Наверно, железобетонный цилиндр. Пятьдесят тысяч лет! Невероятно, мамуля! Это же будет переворот, взрыв в науке! Ведь до сих пор считалось, что человеческая цивилизация насчитывает шестьсемь тысячелетий, а оказывается – десятки. Так что если Археоскрипт заложен пятьдесят тысяч лет назад, то сколько же еще ему предшествовало!

Каждый вечер ходим с Туо далеко в пустыню, и сколько интересного и трагического он рассказывает! Мы нашли несколько тектитов – рыжеватых кусочков оплавленного стекла. Словно кровь запеклась. Туо говорит, что это – свидетельство той мировой войны. Ужасающая война между Центрумом и Атлантидой уничтожила цивилизацию, отбросила ее во мрак, и людям, естественно, пришлось начинать все сначала. Снова продираться через каменный век, чтобы открыть металлы. Гибнуть в рабстве, создавать религии, мечтая о справедливости. Кровь стынет, когда думаю, что и в наши дни человечество – на краю пропасти, что в арсеналах великих держав накоплено уже столько разрушительных средств, что они запросто могут уничтожить все живое на Земле. Разве это не варварство?

Туо надеется, что Археоскрипт заставит задуматься всех, а особенно – власть имущих. Это, говорит, будет такое предупреждение, не прислушаться к которому могут разве только сумасшедшие. Туо хочет, когда докопаются до Археоскрипта, созвать здесь, в Сахаре, ученых, политических деятелей, журналистов, чтобы они на месте увидели все своими глазами, чтобы убедились, что это не мистификация. Да, наконец, там будут, по всей вероятности, такие экспонаты, каких сейчас промышленность не выпускает. Увидим. Только бы поскорее кончилось это нервное напряжение.

Вечером мы с Туо уходим подальше от гуденья моторов. Небо над нами прекрасное: по синему-синему шелку – сверкающие бриллианты, смотришь на них, и охватывает душу что-то такое, чего и не выскажешь, слов таких не найдешь. Быть может, это ощущение вечности? Не знаю. А прикосновение Туо наполняет радостью и счастьем. О, как я его люблю! Как мне хочется слушать его, ловить его дыхание, смотреть в его глаза! А он в последнее время стал печальным, грустным. Говорит: беспокоит его Лабан. И я хорошо это понимаю. Сама вижу: есть в этом человеке что-то неискреннее, затаенное. Хотя ведет он себя с Туо очень корректно, даже заискивающе, но чувствуется при этом привкус фальши, нарочитости. «Он ловко прячет от меня свои мысли, – говорит Туо, – и я догадываюсь, что есть у него какие-то тайные намерения». Может быть, и так. Но все-таки Туо переутомился и ему надо отдохнуть. Вот если все будет хорошо и он получит по контракту солидную сумму, поедем в Ливан. Туда, говорят, ездят отдыхать состоятельные люди из Европы. В Ливанских горах за Бейрутом можно купить хорошую виллу. Катайся на лыжах, потом в машину и к морю. Через пятнадцать – двадцать минут – купание, температура воды не менее 24–25 градусов. Это ли не рай? И мама туда приедет, правда? Вышлем денег – мама и приедет…

А пока до свиданья, крепко целую маму».

29

Это произошло поздно вечером. Внезапно умолк рокочущий мотор экскаватора, и люди услышали тишину. Насторожились. Это была не такая тишина, когда мотор заглушали по техническим причинам, что-то слышалось в ней необычное. Тишина эта упала на пустыню, на белый палаточный городок археологов как гром с ясного неба.

– Есть! Есть!

Силуэты бежали к палаткам и кричали:

– Наконец-то!

– Археоскрипт!

Первым примчался Лабан. Встав над краем глубокого раскопа, он несколько минут молча смотрел вниз, туда, где вынырнула из песка матовая вершина пирамиды. Губы его вздрагивали, словно сами хотели что-то сказать, но он сжимал их и молчал. Мысли и эмоции распирали его, как зрелые зерна распирают гранат. Разве он надеялся на такой успех? Он верил Туо и не верил, правда, больше верил, но все же… Никто не мог сказать наверняка, что в глухой пустыне, далеко даже от караванных путей, под окаменевшим песком… Однако… Может быть, это просто пирамида какого-нибудь фараона? Чтобы ее не ограбили, фараон приказал построить ее в котловане и засыпать… Ну что ж, если даже и так, сенсация будет не меньшей, чем у Картера.[3]3
  Английский археолог, открывший в 1921 году захоронение Тутанхамона.


[Закрыть]

– Света, дайте больше света! – вскричал запыхавшийся новый кинооператор, став на колено и нацелив свой аппарат. Вспыхнуло еще несколько прожекторов, киноаппарат застрекотал, фиксируя на пленку раскоп.

Не терял времени и косматый художник. Его тушевой карандаш проворно забегал по листу ватмана, и сперва над раскопом появилась фигура Марты, а уже затем – линии вершины пирамиды, утопающей в земле.

Вынырнули из темноты Туо и Анита. Девушка держала его за руку, словно боясь, чтобы он не упал в котлован.

Словно очнувшись, Фаусто Лабан подошел к Туо и крепко пожал ему руку.

– Поздравляю! Поздравляю с успехом! Это… это… блестяще!

Туо бросил взгляд вниз, потом на рабочих, механизаторов, обступивших раскоп, и тихо ответил:

– Это наш общий успех.

– Конечно, конечно, – закивал головою Лабан, – но если бы не вы…

Туо шагнул вниз и, осыпая песок, двинулся к пирамиде. За ним, балансируя руками, спустился и Лабан. Они оба ухватились за тело пирамиды, словно желая удостовериться, что это не привидение, не мираж, что она действительно существует.

Археоскрипт… И радостно, и горестно на душе у Туо. Это ведь далекие-далекие его предки послали весть своим потомкам – посмотрите, мол, и мы тоже что-то умели и коечего достигли… А случилось так, что потомки отстали, что им нужно учиться у своих предков!

Туо посмотрел в глаза Лабану и своей ладонью накрыл его руку: хотел узнать, что думает, что же думает этот замкнутый человек? Лабан не убрал своей руки – ему казалось, что пирамида согревает, наполняет его своим теплом. В голове была какая-то мешанина, Туо смог уловить только отдельные понятия: гробница, Картер, Тутанхамон, золото, золото, премия, академик…

– Археоскрипт, – сказал Туо, – это Археоскрипт.

– Пирамида, – ответил Лабан. – Похоже на гробницу фараона.

– Он имеет форму пирамидального куба.

– Действительно? Откуда это вам известно? Или догадка?

– Я видел снимки. Там, на Филии.

– А-а-а…

И снова закружились, переплетаясь и путаясь, мысли в голове Лабана. Археоскрипт, Археоскрипт, машины, моторы, аппараты, формулы, формулы, кварки, кварки, кварки, бомба, миллионы, миллионы, вилла, академия… Формулы, формулы, формулы! Генерал, генерал, радиограмма.

Туо отдернул руку, нахмурился.

– Пирамидальный куб, говорите? – Фаусто Лабан погладил зеркальную грань. – Должно быть, большой объем?

– Да. На каждой грани этого куба – четырехгранная пирамида. Тетрагексаэдр.

– Ну что ж, окопаем и будем вскрывать. Следует только попросить еще десяток грузовиков.

– А главное – пригласить сюда ученых всего мира, журналистов, представителей телевидения.

– Что вы, что вы! – возразил Лабан. – К чему такая огласка?

– Мне кажется, именно в этом и состоит смысл нашего открытия: оно должно стать достоянием всего человечества.

– И станет. Только зачем спешить? – Лабан пожал плечами. – Вот посмотрим, что тут есть, все обустроим, напишем отчеты.

Выбрались из раскопа молча.

А рабочие, шоферы, молодые парни в комбинезонах, в шортах, громко переговаривались, шутили, смеялись.

– Что, если раскроем, а там девушка?

– Проснется, улыбнется…

– Чур, моя!

– Это почему же твоя?

– Я научу ее шейк танцевать, а вы не умеете.

– А как ты с ней разговаривать будешь?

– Известно как: прикосновениями!

– Такой медведь как прикоснется…

– Я – нежный. Тише, тише, пока пусть еще немного поспит. – Парень обернулся к Лабану. – Завтра раскроем?

– Нужно еще окопать, – ответил Лабан. – Работы еще много, придется вынуть сотни кубометров породы.

– Сделаем!

– Давайте сейчас!

– Заводи своего бронтозавра!

Лабан подозвал бригадира, худощавого человека с черной ленточкой усов.

– Всем отдыхать. Начнем завтра с утра.

– Хорошо, – сказал бригадир. – Больше указаний не будет?

– Пока все. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил бригадир. И – рабочим: – По палаткам. Спать!

Погасли прожекторы, тьма окутала все: и раскоп, и палатки, и горбатые машины.

Нехотя разошлись, легли отдыхать. Только Фаусто Лабан еще некоторое время ходил вокруг чаши раскопа. Заметив две темные фигуры, высокую – Туо и пониже – Аниты, которые удалялись в сторону пустыни, дождался, пока они растворились во мраке, и направился к машине, в которой была установлена рация. Радист еще не спал.

– Посвети фонарем, – тихо произнес Лабан и, когда на стол лег белый круг, быстро набросал шифровочный текст радиограммы – три строчки чисел. – Передай немедленно.

Радист включил аппарат, надел наушники и начал вызывать «Оазис-13».

30

Это была для Аниты необычайная ночь. С каждым шагом, удалявшим их от лагеря, она входила в какой-то до сих пор незнакомый мир, исполненный таинственной красоты. В туманной мгле сновали какие-то тени – одни перебегали им дорогу, другие обгоняли по сторонам, третьи летели навстречу. И это кружение теней – все равно, были это зайцы или львы – нисколько не пугало Аниту, потому что это был совсем другой мир, он существовал где-то рядом, но не касался их с Туо. В этом соседнем мире слышались свои шорохи, посвисты, там принималась и передавалась своя информация, до которой не было Аните никакого дела.

Она прислушивалась к себе, к ударам своего сердца, к теплу руки любимого своего Туо. Почему так хорошо на душе? Почему радуют ее веточки чахлого тамариска и стебли сухой полыни? Что говорят ей звезды? А может быть, и они ни при чем, а это она сама творит для себя красоту, создает ее изо всего – из темных тяжелых дюн, из шелкового неба, из этих теней и приглушенных шорохов? Чудеса, да и только. Анита вздыхает и прижимается щекою к плечу Туо. Ну что же это такое, откуда это волшебство? Неужели и Туо не знает, он, такой знающий и умный?

– Не знаю, Анита, – тихо произносит Туо, – да и зачем нам знать? Это уже само по себе счастье, что мы ощущаем красоту планеты, красоту бытия. Еще неизвестно, быть может, чувства – это тоже форма знания… И – глубина души…

Они взошли на высокую дюну и остановились. Безбрежная пустыня омывала их, как вода, замыкаясь за ними, и плыла к берегам ночи. Холодный песок пытался засыпать все живое, но не смог.

– А здесь ведь был Центрум! – воскликнул Туо. – Какое творение человеческой мысли!

– А как ты думаешь, построят люди новый Центрум? – спросила Анита.

– Хочется надеяться, хочется верить, что прогресс всетаки проложит себе дорогу и люди взлелеют планету-сад. Без этих дымов и грохотов, без стальных обручей. Представь себе аппараты, моторы, двигатели, которые используют даровую энергию гравитационных и магнитных полей, кварковые энергостанции.

Туо умолк и какое-то время прислушивался к пустыне. Потом заговорил снова, и в голосе его послышались Аните тревожные нотки.

– Непонятный какой-то этот Фаусто Лабан… Все что-то скрывает от меня. Тебе не кажется?

Анита тряхнула головой:

– Я не обращаю на него внимания, но впечатление он производит почему-то неприятное. Я не люблю молчальников, такие люди кажутся мне заносчивыми, а значит, пустыми.

– Нет, – возразил Туо. – Лабан молчит не потому, что он заносчив. А для того, чтобы утаить свои мысли. И я боюсь, что в Археоскрипте его больше всего интересуют кварки.

– А почему этого надо бояться?

– Потому что для кварков человечество еще не созрело. Даже тогда, пятьдесят тысяч лет назад, это было открытие преждевременное. А теперь тем более.

Туо взял Аниту за руку и повел на гребень дюны. Ноги утопали в песке, оставляя глубокие следы, которые тут же поглощала тьма.

– Нам нужно что-то предпринять, Анита, пока не поздно. Ты мне поможешь?

Она сжала его руку:

– О чем ты, Туо?

– О кварках.

– А почему ты спрашиваешь, помогу ли я? Да я…

Он не дал ей договорить, сжал в своих объятиях и крепко поцеловал. Горячо дыша, прошептал:

– Но это ведь очень опасно.

– Поцелуи? – засмеялась Анита. – О да!

– Не шути, милая, это может стоить нам жизни.

– С тобой готова и на это! Слышишь? На все!

Она неожиданно вырвалась, побежала вниз, бросилась в сторону, в другую, чтобы запутать следы, и, когда фигура Туо растаяла в ночном мраке, упала за барханом, затаилась, охваченная какой-то детской радостью. «Ага, теперь поищи-ка меня, – думала она, сдерживая дыхание, – ты поищи, а я посмотрю, как ты ищешь… милый Туо!»

Туо сперва звал, а потом пошел, присматриваясь к следам и что-то весело бормоча. Вот он прошел мимо нее, Анита еле сдержалась, чтобы не прыснуть, он ошибся всего на каких-нибудь десять метров: вернулся и все-таки нашел! Схватил на руки, начал укачивать как ребенка.

– Какая ты у меня красивая, какая чудесная! Запомним эту ночь, Анита, эту пустыню и эти звезды! Ты мне стала еще ближе, еще роднее! Я уверен, что в экспедиции нашлись бы люди, которые охотно помогли бы нам, но не надо их посвящать. Должны справиться сами, понимаешь? Сами. Задача наша облегчается тем, что никто, кроме меня, не знает языка Центрума и поэтому не сможет прочесть документов Археоскрипта. А знаешь, что на нем написано?

– Где?

– На той грани, возле которой я стоял.

– Что же?

– «Вскрыть через десять тысяч лет».

– Выходит, срок давно прошел?

– Очень давно.

Они медленно шли по пескам, кружили вокруг лагеря, пока не начало светать.

В какой-то момент Анита почему-то спросила:

– А что такое смерть, Туо?

Его не удивило то, что она подумала о смерти.

– Этого никто не знает, Анита, – ласково сказал он и улыбнулся, – может быть, это проявление жизни.

Устроившись в своем гамаке, Анита вспоминала ночь, притаившуюся пустыню, слова Туо, его тревогу. Незаметно уснула. И приснился ей страшный сон. Увидела себя в каком-то большом доме, себя и маму. Квартира вроде бы их, а дом огромный. Вышла на балкон, видит – угол крыши горит! Рыжее пламя, как дикий зверь, вгрызается в кровлю, бьет хвостом по стене… Анита выбежала на площадку, забарабанила кулаками в соседнюю дверь:

– Пожар!

А соседи выглянули, пожали плечами (муж и жена) и захлопнули дверь.

Анита стремглав на другую площадку, звонит, стучит, кричит:

– Горим! Наш дом горит!

А из дверей – музыка, там, кажется, танцуют, у них какой-то свой праздник, и никто не хочет слушать Аниту. «Что они все, оглохли, что ли? – думает девушка, бегая от одной квартиры к другой. – Горит ведь, еще можно погасить!» И снова стучит, кричит до хрипоты. А они то смеются над ней, то сердито прогоняют, то молча захлопывают дверь. Аните хочется рыдать от досады, сквозь стены и потолки, сквозь перегородки, серванты и диваны, столы и шкафы, – сквозь все, чем наполнен дом, она видит хищное пламя, ощущает жгучую боль, у нее резь в глазах…

Проснулась. Солнце, отыскав щель в палатке, бросило ей в лицо горячие осколки. Слышен был грохот моторов и голоса.

31

Геликоптеры прибывали один за другим и садились, выстраиваясь в ряд и выставляя вперед зеленые животы. Толстые туловища и длинные тонкие хвосты делали эти летательные аппараты похожими на огромных насекомых, а выпуклые стекла кабин напоминали немигающие глаза.

Из чрева каждого такого насекомого выпрыгивали солдаты в касках, с ранцами за плечами и короткими автоматами в руках. Пока они топтались около машин, отворачиваясь от яркого солнца, их командиры рысцой бежали к палатке Фаусто Лабана, чтобы доложить о прибытии. Вскоре войсковая часть заняла круговую оборону, окопавшись в песке. Во все стороны от лагеря, в центре которого зиял раскоп, смотрели автоматы и пулеметы, подняли свои тонкие дула автоматические зенитки.

– Война? – острили рабочие.

– Оккупация!

– А не выскочит ли из пирамиды нечистая сила?

– Эй, ребята, дайте сигарету!

Но парни в зеленом молча расхаживали вокруг своих огневых точек, словно и на самом деле ждали нападения. Офицеры подошли к раскопу, из которого торчал пирамидальный бункер Археоскрипта, и угостили рабочих ароматическими сигаретами.

Через некоторое время прилетело еще пять «букашек», каждая держала в лапах по танку. Грохотанье моторов дробило, резало, комкало сияние погожего дня, и облачка синего дыма казались особенно едкими на фоне мелочно-белого неба.

Фаусто Лабан ходил, довольно потирая руки, – подтянутый и строгий: транспортеры рьяно вышвыривали из раскопа землю, охрана прибыла, все в порядке!

Туо же был крайне удивлен, даже растерян. Молча наблюдал, как люди, одетые в одинаковую одежду, подчинялись приказам таких же людей, только с другими погонами, действовали как автоматы, живые, совершенные автоматы.

– Что все это значит? – с трудом сдерживая раздражение, спросил у Лабана.

– Дорогой Туо, мы живем в беспокойное время… Да и вообще как только слух об Археоскрипте просочится в Европу, сюда ринется столько любопытных, что и работать нам не дадут. Вот я и принял меры предосторожности. Я вас понимаю, на Филии нет государств, нет армий, и это мое предостережение может показаться вам странным. Но это не так. Вы ведь хорошо знаете – в Археоскрипте есть чрезвычайно важные вещи, это ведь не просто археологическая находка. И мы обязаны, мы должны принять меры для его сохранения.

– Я просил созвать сюда ученых всего мира, общественных деятелей. Вскрыть Археоскрипт перед лицом всего человечества – разве это не наивернейшая гарантия безопасности?

– Ведомство, которое финансирует нашу экспедицию, считает, что преждевременно демонстрировать находку не в интересах государства. Сначала необходимо ознакомиться самим, разобраться во всех материалах, классифицировать и расшифровать научные и технические записи, а потом уже…

– А вы не думаете, что я, руководитель экспедиции, могу отстранить вас от работы?

– Я не советовал бы вам действовать таким образом, улыбнулся Лабан. – До сих пор были у нас с вами хорошие отношения и контакты, и я надеюсь, мы их еще больше укрепим. Вы ведь ученый, дорогой Туо, и к чему вам обращать внимание на то, что науки не касается? На ваш счет в швейцарском банке регулярно перечисляются солидные суммы, по окончании экспедиции вы станете миллионером. Так давайте же заниматься исключительно наукой!

Туо не ответил, и Лабан, окинув взглядом выемку, продолжал:

– Хотя, по вашему мнению, охрана и не нужна, но, согласитесь, и вреда от нее нет никакого. Военные не мешают нам работать. Напротив, в случае необходимости могут еще и помочь.

– И вы считаете, что нет ничего аморального в том, что одно государство присваивает принадлежащее всему человечеству?

Фаусто Лабан пожал плечами:

– О какой морали вы говорите?

– О самой обыкновенной человеческой морали.

– Честно говоря, я не знаю, существует ли какая-нибудь всеобщая, универсальная мораль. Это понятие расплывчатое, и возможны интерпретации различные. Я, например, считаю моральным все, что полезно моей стране.

– А конкретнее – ведомству, которое вам платит?

Фаусто Лабан криво усмехнулся:

– Ох уж этот сарказм! В конце концов, дорогой коллега, я не философ и никакой не теоретик. Я человек дела. Сейчас меня беспокоит одно: как мы вскроем этот пирамидальный куб? Будем его расчленять на части или каким-то другим способом?

Туо молчал, что-то про себя обдумывая, затем окинул взглядом лагерь, высокий земляной вал над раскопом, геликоптеры и грузовики. Вздохнул:

– Когда полностью откопаем, тогда и решим. Необходимо сначала осмотреть.