Текст книги "Лидер 'Ташкент'"

Автор книги: Василий Ерошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Оглядываюсь еще раз на "Ташкент". Со стенки дока он выглядит непривычно: и палуба, и мостик далеко внизу. Сверкает и трещит сварка, стучат пневматические молотки клепальщиков, лязгает железо. Вот так, не в госпитальной тишине, как люди, а в металлическом грохоте, залечивают корабли свои боевые раны. Поправляйся же скорее, "Ташкент"!

"Фрунзе" – эскадренный миноносец из серии "новиков", участвовавших еще в первой мировой войне. Главный калибр поскромнее, чем на "Ташкенте", – пять 120-миллиметровых палубных орудий. Еще скромнее зенитное вооружение автоматов тут нет. Значительно меньше скорость хода. Тесненьким выглядит мостик (оказывается, привык уже к просторному). А вообще все знакомо. Ощущение такое, будто вернулся на "Шаумян": он того же типа.

Несколько смущает, что мало знаю экипаж "Фрунзе", даже командиров подразделений. Среди лейтенантов, недавно пришедших из училищ, есть совсем незнакомые лица. Но меня, кажется, знают все. Встретили не просто уважительно, но и приветливо. Отношу это не к себе лично, а к тому, что я пришел с "Ташкента". Действия лидера под Одессой, хотя и печально для него кончившиеся, принесли ему на эскадре репутацию боевого корабля. Это чувствуют при встречах с товарищами все наши краснофлотцы.

Ближе знакомиться с временными подчиненными и сослуживцами пришлось уже в походе. "Фрунзе" получил приказание конвоировать транспорты, перебрасывающие из Новороссийска в Одессу стрелковую дивизию.

Конвой дошел до порта назначения спокойно, но в атмосфере Одессы почувствовалось что-то более тревожное и грозное, чем две недели назад. Пришли мы ночью. Конвой задержали на рейде – город отражал массированный налет бомбардировщиков. С рейда было видно, как в районе порта и дальше взрываются бомбы. Рвались и снаряды – порт снова находился под артиллерийским обстрелом. Багровые отсветы обозначали возникшие в нескольких кварталах пожары.

В гавань мы так и не вошли. Кораблям, сопровождавшим транспорты, той же ночью было приказано возвращаться в Севастополь. На обратном переходе у нас повторилось то, что было, когда в последний раз уходил из Одессы "Ташкент": появился немецкий самолет-разведчик и вызвал группу бомбардировщиков, а мы при их приближении замаскировали фосфоресцирующую кильватерную струю дымовыми шашками. Фашисты опять пробомбили завесу, не причинив вреда кораблям. Значит, этот прием противником еще не разгадан.

В Севастополь пришли к концу дня. И сразу новый приказ – срочно пополнить запасы топлива и воды, а завтра утром опять идти в Одессу.

Уже давно флот готовился к крупной десантной операции, которую потом стали называть Григорьевской. Это был первый из черноморских десантов Великой Отечественной войны, за которым последовали многие другие. Замысел его состоял в том, чтобы высадкой морской пехоты в районе села Григорьевка – на левом фланге гитлеровских войск, штурмовавших Одессу, – улучшить общее положение осажденного города. Через Григорьевку и Чебанку морской пехоте предстояло двинуться навстречу войскам Одесского оборонительного района, переходящим на этом участке в контрнаступление. Успех операции должен был отодвинуть фронт от города, лишить противника возможности держать под артиллерийским обстрелом порт и жилые кварталы.

Командиром высадки был назначен комбриг крейсеров капитан 1 ранга С.Г. Горшков. Крейсера "Красный Кавказ" и "Красный Крым", новый эсминец "Бойкий" и другие корабли приняли на борт 3-й Морской полк и выходили из Севастополя во второй половине дня 21 сентября. Им обеспечивалось сильное воздушное прикрытие с крымских аэродромов.

"Фрунзе" вышел раньше, за несколько часов до отряда высадки. У нас на борту контр-адмирал Л.А. Владимирский, на которого возложено общее руководство десантной операцией. На нашем корабле находятся также заместитель начальника штаба Одесского оборонительного района капитан 1 ранга С.Н. Иванов и группа штабных работников. Им, как и Л.А. Владимирскому, нужно до высадки десанта побывать в Одессе, уточнить подробности обстановки, снабдить боевой документацией командиров высадочных плавсредств, сосредоточенных в Одесском порту.

Присутствие на мостике старших начальников всегда меня несколько стесняло, особенно если сам еще не привык как следует к кораблю. Но с Львом Анатольевичем Владимирским чувствуешь себя в море легко и непринужденно. Он в любой обстановке исключительно тактичен, ни во что без надобности не вмешивается. За мелкие ошибки, которые и сам командир видит, отчитывать не станет.

До Тендры все шло хорошо. На море штиль. Машинная команда точно держит назначенные восемнадцать узлов. Экипаж спокойно пообедал на боевых постах...

А через несколько минут после того как открылся Тендровский маяк, сигнальщик доложил:

– Справа пятнадцать силуэт корабля и дым!

Скоро опознаем канонерскую лодку "Красная Армения" Одесской базы. Дым – не из трубы, канлодка горит. К тому же она полузатоплена.

Приближаясь, замечаем недалеко от горящего корабля держащихся на воде людей. "Фрунзе" стопорит ход, спускает шлюпки. Еще до этого мы связались по радио с буксиром, который недавно обогнали, и Л.А. Владимирский приказал ему идти сюда спасать людей.

Канлодку полчаса назад атаковали и подожгли фашистские бомбардировщики. Вскоре они появляются снова: то ли вернулись, чтобы потопить то, что осталось от канлодки, то ли издали заметили нас. Так или иначе, их целью становится теперь эсминец. Мы успели отойти от шлюпок и развить полный ход. Зенитные пушки и пулеметы открыли огонь, но главное наше оружие – маневр. Владимирский верен себе: и в бою не вмешивается в действия командира, дает маневрировать, как я считаю нужным, иногда что-нибудь советует.

Самолеты атакуют по-новому – сбрасывают бомбы из крутого пике. Когда они входят в него, бросается в глаза характерный излом плоскостей у фюзеляжа, знакомый еще только по таблицам. Это одномоторные Ю-87, с которыми мы раньше не встречались.

Самолетов восемь штук. Не знаю, сколько времени удавалось резкими циркуляциями увертываться от бомб с того мгновения, как пикировал на корабль первый: может быть, полторы минуты, может быть, две. Затем одна бомба упала близко у кормы. Опять у кормы, как тогда на "Ташкенте"!.. Бомба поменьше, чем в тот раз – видно по всплеску, да зато упала ближе.

Сразу умолкли зенитки – они все там, на юте. Вышел из строя руль. По телефону с запасного командного пункта и голосом с палубы докладывают, что затапливаются кормовые отсеки. Аварийная партия действует, но выправить положение ей трудно. Корма заметно оседает.

Корабль, оставшийся без руля, начинает самопроизвольно циркулировать вправо. Удерживать его на курсе можно только машинами. Сигналы телеграфа выполняются безупречно – нижняя вахта стоит на своих постах.

А с воздуха с диким ревом, заглушающим все остальные звуки, опять бросаются на нас пикировщики. Новый заход...

Охватывает страшная злость: нечем по ним ударить! Стреляют только пулеметы, а этого слишком мало. Столбы воды от падающих близко бомб закрыли горизонт. Чтобы что-нибудь различить вокруг, лезу на тумбу дальномера. За всплесками мелькнул буксир – он уже тут. Вызывали для экипажа канлодки, а того и гляди понадобится нам самим...

Еще заход пикировщиков – получаем прямое попадание в полубак. Взрыв сотрясает весь корабль. Сорвало козырек ходового мостика, телефон и все приборы. Упал рулевой, остававшийся на своем посту, хотя руль уже не действовал. Убит капитан 1 ранга Иванов. Ранен старпом Носов. Минуту спустя выясняется: в числе убитых на полубаке комиссар эсминца Дмитрий Степанович Золкин. Он пошел туда, чтобы проследить за затоплением носового артпогреба.

Корабль кренится на правый борт, но не тонет. Крепкий корпус эсминца не сокрушило и прямое попадание авиабомбы. Живет, не сдается и сердце корабля его машины. Но телеграф вышел из строя. Управление машинами переводим на голосовую связь – от мостика до люков цепочкой встают краснофлотцы.

Лев Анатольевич Владимирский по-прежнему рядом со мной. Вместе принимаем решение идти к Тендровской косе. Если крен будет увеличиваться, там можно приткнуть корабль к отмели, чтобы не дать ему опрокинуться.

Места, где карта показывает глубины четыре – шесть метров, совсем недалеко, но можем и не дотянуть – крен нарастает. И не прекращаются атаки самолетов. А маневрировать все труднее. Команды по цепочке идут слишком долго и порой искажаются – голоса заглушаются разрывами бомб. Контр-адмирал Владимирский решает спуститься на палубу, чтобы командовать прямо в машинные люки. "Цепочку" оставляем для связи между ним и мною. Лев Анатольевич просит почаще сообщать ему мои наблюдения – с мостика все-таки виднее общая обстановка.

Внезапно обнаруживаю, что я ранен. Должно быть, это произошло еще несколько минут назад. Тогда меня словно хлестнуло чем-то по реглану, а боль появилась только теперь. Захотелось вынуть засунутую в карман правую руку, а с ней что-то неладно, плохо слушается. Глянул на рукав – у плеча реглан изорван в клочья, сквозь китель сочится кровь. Почувствовалась боль и в боку.

На мостик взбежал лекпом: наверно, заметил снизу, что я себя ощупываю. Хочет сделать перевязку, но для этого надо раздеваться. А тут опять заходят самолеты. Отмахнулся от фельдшера – потом!

Эсминец снова встряхнуло. Еще одно прямое попадание. Куда угодило – сразу не поймешь. Мостик стал похож на изолированный от остального корабля островок: связи нет никакой и даже трап сорвало. Оставаться здесь дальше бессмысленно.

С большим трудом, перехватывая левой рукой за остатки поручней, спускаюсь на палубу. Первое, что ощутил, – палуба под ногами дрожит от работы машин. Значит, корабль движется. Кто-то из краснофлотцев подхватил меня под руку и ведет в пост энергетики. "Адмирал там", – поясняет матрос.

В посту энергетики застаю Владимирского, старшего инженер-механика Зызака и еще нескольких командиров подразделений. Корабль управляется теперь отсюда.

Владимирский уже распорядился, чтобы из кубриков вынесли все койки, расшнуровали и разбросали на палубе пробковые матрацы.

Проходит две-три минуты, и крен резко увеличивается. Корабль начинает медленно валиться на борт. "Пора!" – говорит Л.А. Владимирский. Я понимаю его и согласен. Командую в переговорные трубы:

– Всем наверх! На палубе брать спасательные пояса и матрацы!...

Кажется, вот-вот эсминец перевернется. Но вместо этого почувствовался вдруг не очень сильный толчок всем корпусом и заскрежетало под килем – корабль коснулся песчаного грунта. До отмели мы его все-таки довели. Но как боевой корабль эсминец "Фрунзе" фактически уже не существовал.

Бомбардировщики, разрядившись наконец, скрылись, но вряд ли окончательно. К борту эсминца подходит буксир "ОП-8". Он невредим – все пикировщики атаковали эсминец. На буксир переносят раненых, затем перебирается остальная команда. Подплывают те, кто успел броситься в воду. Мы с командующим эскадрой оставляем эсминец последними.

Чтобы перейти на буксир, надо сделать большой шаг, вроде прыжка. На это у меня не хватило вдруг сил, и я очутился в воде. Меня вытаскивают, и буксир отваливает от борта эсминца. Лев Анатольевич уже распоряжается на мостике.

Хочу подняться на мостик и я, но, сделав несколько шагов по палубе, чувствую, что трапа не одолею. Рядом появилась девушка с санитарной сумкой. Должно быть, она плавала на буксире коком, потому что привела меня на уютный маленький камбуз, где совсем по-домашнему топилась плита. Тут, у пышущей жаром плиты, она и сделала мне первую перевязку.

– Осколки вытащат потом, это я не сумею, – сказала морячка. – А теперь пойдем в кубрик. Там у меня уже лежат ваши. Уложу и тебя на койку.

Ее заботливость трогала. И было приятно, что она, не обращая внимания на ранги, так сердечно говорит раненому "ты". Но в кубрик я все же не пошел, остался на палубе.

О том, что произошло в этот злополучный день дальше, вряд ли стоит рассказывать так же подробно. Самолеты вернулись снова и атаковали буксир. Бомба попала в него при первом же заходе. "ОП-8" стал тонуть.

Я крикнул в люк кубрика: "Всем наверх!" Девушка-кок помогала раненым краснофлотцам выбираться на палубу. Буксир сильно кренился, чуть не опрокинулся, но капитан сумел прижать его к краю отмели. Словом, повторилось примерно то, что было уже пережито на "Фрунзе". И гражданская команда буксира вела себя так же мужественно, как экипаж эсминца. Моряки до последней минуты оставались на своих постах.

Когда буксир уже сидел на грунте, я снова оказался около люка кубрика, где раньше находились раненые. Глянул – а там барахтается, выбиваясь из сил (кубрик затопило через пробоины), и никак не может дотянуться до комингса все та же девушка. Я опустился на палубу, хотя это было очень трудно, и протянул ей здоровую руку. Ухватившись за нее, девушка выбралась наверх.

Потом я не раз ругал себя за то, что не узнал даже имени отважной морячки, которая прямо геройски держалась под огнем врага. Очень бы хотелось услышать, что она пережила войну, здорова и счастлива!

"Юнкерсы" еще несколько раз пронеслись над сидящим на мели буксиром, обстреливая его из пушек и пулеметов. На "ОП-8" появились убитые и раненые. Уже тут, на борту буксира, пуля фашистского стервятника оборвала жизнь инженер-механика "Фрунзе" Зызака. В числе легко раненных был и Л.А. Владимирский. Вскоре примчался торпедный катер, на котором все раненые были доставлены на Тендру. Там, оказывается, действовал небольшой госпиталь Дунайской военной флотилии, ушедшей уже с Дуная. Здоровые моряки, не дожидаясь оказии, добирались до косы вплавь.

В этот госпиталь попал и я. Контр-адмирал Владимирский после перевязки отправился на том же катере в Одессу. Он зашел попрощаться, когда меня начали готовить к операции. Мои дела оказались хуже, чем я думал.

– Прежде всего будем зашивать желудок, задело и его, – объявил мне главный хирург госпиталя дунайцев Н. Загуменный. – Благодарите судьбу, что вовремя к нам попали. Часа через два было бы поздно...

Очнулся я только на следующий день. Доктор Загуменный сидел у моей койки.

– Ну, теперь все должно быть в порядке, – сказал он. – Залатал вас как будто надежно.

И тут же сообщил, что, по поступившим на Тендру сведениям, десант в Григорьевке высажен успешно, наши войска под Одессой атакуют противника.

Что могло быть радостнее этого известия! Ведь после того как пикировщики за какой-нибудь час разделались с канлодкой, эсминцем и буксиром, не выходила из ума судьба основного отряда – дошли ли корабли с десантом до места.

Меня перенесли в санитарный У-2, замаскированный в кустарнике около госпиталя. Попутчиком оказался раненый командир дивизиона дунайских мониторов капитан 2 ранга Н. Кринов. Самолетик разбежался и пошел на бреющем к Севастополю. Уже когда благополучно сели на Куликовом поле и нас стали выгружать, летчик поделился оставшимися позади тревогами: привязался было "мессершмитт", но счастливо удалось уйти, прячась в складках крымских долин...

Несколько дней я был в тяжелом состоянии и почти не замечал окружающего. А в севастопольский Морской госпиталь тем временем дошли подробности высадки Григорьевского десанта, и в палатах только о нем и говорили. Настроение у всех поднялось. Успех этой операции многим казался началом коренного изменения обстановки под Одессой.

Как-то, когда мне стало уже лучше, я увидел в палате Льва Анатольевича Владимирского. Он тоже в конце концов оказался в госпитале, но засиживаться здесь не собирался: рана быстро заживала.

А в день наших общих несчастий контр-адмирал успел все же попасть к месту главных событий в самый их разгар: он прибыл на борт "Красного Кавказа", когда десант начинал высаживаться. Общее руководство операцией уже принял на себя С.Г. Горшков. Все, что случилось с эсминцем "Фрунзе", не отразилось на выполнении намеченного плана. А быть может, этот корабль еще и помог основному отряду тем, что отвлек на себя группу фашистских пикировщиков...

Десант поддерживали огнем крейсера и эсминцы, одесские батареи и бронепоезда. Одновременно с высадкой у Григорьевки 3-го Морского полка перешли в наступление в восточном секторе войска Одесского оборонительного района. Они соединились с десантом, и уже к исходу дня 22 сентября была разгромлена неприятельская группировка в составе двух дивизий. Противник понес большие потери и, утратив важные позиции, уже не мог обстреливать Одессу артиллерией.

Я спросил Л.А. Владимирского, где сейчас экипаж "Фрунзе". Оказалось, что все уже в Севастополе: раненые – здесь, в госпитале, а здоровых распределяют по кораблям. Погибло много хороших моряков, но все-таки большинство команды осталось в строю. Потери сократило то, что удалось довести эсминец до отмели. Перевернись он на глубоком месте, – погибло бы гораздо больше...

Лев Анатольевич рассказал, что пикирующие бомбардировщики атаковали в тот день и другие эсминцы. Но, те корабли отделались легче, может быть, потому, что поддерживали огнем друг друга. Да и зенитное вооружение на новых эсминцах все же сильнее. Но еще два корабля – "Беспощадный" и "Безупречный" – получили повреждения. И эти эсминцы "лечат" теперь рабочие Морзавода.

Контр-адмирал с горечью говорил, что наши корабли тяжело расплачиваются за несовершенство своей противовоздушной обороны. Несколько стволов мелкокалиберных зениток да пулеметы – недостаточная защита от групповых атак современных бомбардировщиков. И истребителей нужно больше, чтобы прикрывать корабли с воздуха, особенно если они действуют у побережья.

Возвращение в строй

Меня стали навещать Сергеев, Орловский, Фрозе. Пришел лейтенант Макухин и рассказал, как он воевал под Григорьевкой. В качестве высадочных средств туда брали катера и барказы с кораблей, остававшихся в Севастополе. Взяли и наш барказ. Макухин пошел его командиром, краснофлотцы Романов и Черноусов рулевым и мотористом. После высадки десанта они своим ходом привели барказ в Севастополь.

Потом в госпиталь повалили целыми группами старшины и краснофлотцы. Чуть не каждый – с букетом цветов... Иногда они появлялись в такое время, когда вроде и не полагалось быть посетителям. Спросишь: "Как же вы сюда проникли?" А гости отшучиваются – морская, мол, смекалка матросу всегда поможет, и начинают рассказывать корабельные новости.

Однажды вслед за такими неурочными визитерами в палату вошел начальник хирургического отделения Николай Тимофеевич Натока. Человек веселый и добрый, он в этот раз явно старался выглядеть рассерженным.

– Жалуюсь на ваших подчиненных, товарищ капитан третьего ранга, официально начал Николай Тимофеевич с порога. – Вся эта компания, видите ли, опять перелезла через забор. Факт засвидетельствован вахтером и сестрой-хозяйкой...

Дальше Натока не выдержал строгого тона и рассмеялся. Сердиться всерьез он, наверное, не умел. Но мне, конечно, пришлось настоятельно попросить "ташкентцев" не нарушать больше госпитального порядка.

А что люди шли и когда можно, и когда нельзя, – радостно волновало и, думаю, было самым лучшим лекарством. Приходили ведь не только те, кого я знал еще по другим кораблям или с кем успел на "Ташкенте" познакомиться поближе. На лидере почти триста пятьдесят человек, не считая прикомандированных. И были, конечно, краснофлотцы, с которыми мне за полгода не привелось толком поговорить. Но навещали и такие.

Причем многие, как мне становилось известно, наводили у врачей обстоятельнейшие справки о моем здоровье. Уже после я узнал: когда мои дела пошли на поправку, матросы сопоставляли получаемые в госпитале сведения о примерных сроках моей выписки со сроками ремонта... Их беспокоило, не получится ли так, что вести "Ташкент" в новые боевые походы придется не мне, а кому-то другому.

Быть может, не совсем удобно самому о таких вещах рассказывать, но для меня все это много значило. Я думал о том, как сближают, роднят людей пережитые вместе боевые испытания. Командовал кораблем не годы – всего лишь месяцы. Плавали и того меньше. А моряки, выходит, уже привыкли ко мне и тревожатся, не заменят ли меня другим командиром, если не успею "в срок" выздороветь. И мне очень хотелось "не подвести" их.

Вновь и вновь вспоминался наш боевой август. Он оставил глубокий след не только на стальном корпусе нашего корабля. То, что выпало на долю "ташкентцев" за этот первый месяц настоящего участия в войне, сделало всех нас дороже друг другу, чем могла бы сделать долгая совместная служба мирных лет.

Выздоравливая, я входил в курс корабельных дел. Ремонт лидера продвигался успешно. Даже Павел Петрович Сурин, обычно скептически относившийся ко всяким заводским срокам, стал поговаривать, что, если так пойдет дальше, двух месяцев может и не понадобиться.

Сокращать сроки помогал заводу сам экипаж. Оправдались слова Василия Ивановича Смирнова, сказанные на стенке дока перед моим уходом на "Фрунзе": "Как коммунисты, так и все..." Навещая меня в госпитале, Смирнов много рассказывал о том, как "развернулись" на ремонтных работах корабельные комсомольцы во главе со своим вожаком старшиной 2-й статьи Михаилом Смородиным. Немало комсомольцев, отличившихся в боевых походах и на ремонте, стали за это время коммунистами.

Однажды в госпиталь приехал член Военного совета флота дивизионный комиссар Николай Михайлович Кулаков. Его приезды раненые очень любили. Энергичный, неутомимый, деятельный, он умел и пошутить, и заразительно, от души, посмеяться, и всегда вызывал своим приходом радостное оживление даже в тех палатах, где лежали люди с тяжелыми увечьями. Что-то веселое рассказывал Николай Михайлович и в этот раз – смех слышался и в коридоре.

В это время мы лежали в маленькой палате-боковушке вдвоем с командиром эсминца "Беспощадный" капитаном 3 ранга Г.П. Негодой, которого схватил не считающийся с войной аппендицит. Обойдя соседние палаты, Н.М. Кулаков зашел к нам. Присел у коек, спросил о самочувствии, а когда сопровождавший его врач тактично удалился, насупил вдруг свои густые черные брови и негромко сказал:

– Вот что, командиры. Кажется, Одессу придется оставлять. Ждем решения Ставки. Но к эвакуации войск и базы флот уже начал готовиться... Здесь это только для вас.

Мы не сразу нашлись что ответить. Разорвись внезапно под окном бомба, это, пожалуй, не было бы для нас неожиданнее. Госпиталь, хоть и связанный множеством живых нитей с действующим флотом, все-таки был тем местом, куда весьма ограниченно доходили подробности положения дел на фронте. Здесь, как, может быть, уже ни в каком другом коллективе флотских людей, еще продолжали надеяться, что после Григорьевского десанта под Одессой вообще все пойдет на лад. Ведь так хотелось в это верить. И вдруг... "придется оставить". Это сперва не укладывалось в сознании. Если бы услышали не от Кулакова – ни за что бы не поверили.

Николай Михайлович понял наше состояние. Не дожидаясь вопросов, он вкратце рассказал, какая напряженная и опасная обстановка сложилась на непосредственных подступах к Крыму, оборона которого становится на юге главнейшей задачей. А оборонять одновременно и район Одессы, и Крымский полуостров – не хватает сил. Войска, защищающие Одессу, нужны здесь, в Крыму...

Все было логично. Но требовалось какое-то время, чтобы это осмыслить, пережить, принять умом и сердцем как неизбежное.

Член Военного совета доверительно поделился с нами и другими новостями, уже чисто флотскими.

– После эвакуации Одессы, – сказал Кулаков, – очевидно, перебазируем эскадру на Кавказ. Не потому, что не уверены в судьбе Крыма, а для того, чтобы лучше его защищать, опираясь на базы, надежно связанные с тылом и недосягаемые для фашистской авиации. Военный совет и штаб флота останутся в Севастополе... – Николай Михайлович немного помолчал и закончил: – В общем, выздоравливайте поскорее. Каждый командир и каждый корабль нужны в строю как никогда!

Брови его уже не хмурились. Кулаков опять выглядел бодрым и веселым, полным бьющей через край жизненной силы. Таким знал его весь флот, таким привыкли видеть его моряки и в хорошие дни, и в трудные.

К середине октября я стал "ходячим" раненым и начал бродить по коридорам госпиталя, заглядывать в другие палаты. Морской госпиталь непрерывно получал новые "пополнения" и все меньше походил на то спокойное тыловое лечебное заведение, каким был в начале войны. Раненых помещали куда только можно, нагрузка на персонал ложилась прямо неимоверная.

Почти в любое время суток можно было застать на работе сестру-хозяйку нашего отделения Анну Марковну Олещук. Дежурная сестра по фамилии Бурак, изумительно чуткая и заботливая, признавалась, что и сама уж забывает, когда ее настоящая смена: все равно в госпитале и день, и ночь. Этих двух самоотверженных тружениц я видел особенно часто и хорошо запомнил. А через несколько месяцев обе женщины оказались пассажирками "Ташкента". Но до того им еще предстояло перебраться вместе со всем госпиталем в инкерманские штольни и пережить, оставаясь на своем посту, три фашистских штурма...

16 октября флот закончил эвакуацию защитников Одессы, организованную так безупречно, что противник обнаружил уход наших войск с позиций уже после того, как последний корабль покинул порт. Об оставлении Одессы было объявлено в сводке Совинформбюро. И люди, только теперь узнавшие то, о чем предупредил Николай Михайлович Кулаков нас с Негодой, переживали известие так же тяжело, как тогда мы. В Крыму очень верили, что Одессу все-таки не сдадим.

Несколькими днями раньше навестивший меня Иван Иванович Орловский рассказал, что "ташкентцы", защищавшие Одессу в рядах морской пехоты, уже вернулись в Севастополь и дали знать о себе на корабль. Они в казармах Учебного отряда на Корабельной, где формируются новые морские бригады.

Ремонт на "Ташкенте" шел к концу. Я сказал Ивану Ивановичу, что буду добиваться скорейшей выписки – пора на корабль. Однако врачи предписали мне провести еще десять дней в ялтинском филиале госпиталя – бывшем военном санатории. Так в октябре 1941 года я впервые увидел Ялту. Застал ее тихой, малолюдной и тревожной.

Вообще пора была самая неподходящая для отдыха. Тяжелая обстановка сложилась под Москвой. Крым оказался отрезанным, и все повторяли слово "Перекоп", а что там, на перешейке, никто в Ялте толком не знал.

Шел четвертый день из назначенных мне десяти, когда в санаторном садике передо мною неожиданно предстал Сергей Константинович Фрозе. Я сразу понял: что-то произошло. Не такое было время, чтобы приезжать сюда из Севастополя без крайней необходимости.

– Товарищ командир, я за вами!-объявил Фрозе с ходу и, оглянувшись, продолжал вполголоса: – Дела неважные. Кажется, немцы уже в Крыму... "Ташкент" вывели из дока. Стоим в Южной бухте у заводской стенки. Предполагается контрольный выход, но, наверно, уже некогда. Собирайтесь, товарищ командир! У меня машина командующего эскадрой...

Через несколько минут черная "эмка" Льва Анатольевича Владимирского уже вывозила нас на Севастопольское шоссе.

В Севастополе отправился прежде всего на линкор, еще стоявший на своем обычном месте. Командующий эскадрой встретил приветливо и сердечно.

– Извините, что вытребовал досрочно,-сказал Лев Анатольевич. – Но обстановка – сами понимаете... Как рука? Как вообще себя чувствуете? Прямо говорите: управлять кораблем сможете, если, к примеру, завтра в поход?

– Смогу, товарищ адмирал!

Владимирский сообщил, что корабли эскадры решено рассредоточить по портам кавказского побережья.

– И всем нашим морякам должно быть ясно, – продолжал он, – это не эвакуация Севастополя. Мы все время будем сюда приходить. Но корабли надо беречь. Базироваться им целесообразнее там, где не падают бомбы.

"Ташкент" я застал в полном порядке. Места повреждений в корме трудно было даже отыскать. Исчез и гофр в районе полубака. Все стало, как прежде. Непривычно для меня выглядел лишь ют: к знакомым палубным сооружениям прибавилась невысокая, длинностволая зенитная башня. Из-за нее на юте стало как-то теснее.

Но было заметно, что к этому "приемышу", появившемуся на корабле не по проекту и "сверх штата", экипаж питает самые теплые чувства. Их вызывала и необычная история "башни смеха", и общая уверенность в том, что она очень пригодится. А шутливое прозвище, данное четвертой башне, выражало отнюдь не иронию, скорее – ласку.

Обходя корабль, я нашел и во внутренних помещениях отменный порядок. А ведь заканчивали ремонт и наводили чистоту в тревожные дни, когда в нескольких десятках километров отсюда враг ломился в ворота Крыма, а корабельные зенитчики не отходили от своих пушек...

Сразу заметил я и какое-то особенное, трогательно-предупредительное отношение краснофлотцев ко мне. Оно и потом проявлялось во многих мелочах. Если что-нибудь делалось вблизи моей каюты, люди старались не стукнуть, не загреметь, хотя на кораблях вообще-то не очень принято об этом заботиться служба есть служба. Товарищеская, дружеская внимательность сослуживцев была бесконечно дорога.

Приняв доклады командиров боевых частей и своих помощников, выяснив все, что мне требовалось знать, я снова побывал на флагманском корабле, чтобы официально доложить о состоянии "Ташкента" и о своем вступлении в командование.

Попутно решил там один внезапно возникший вопрос, так сказать, личного порядка.

Еще когда Фрозе вез меня из Ялты, мне показалось, что никогда не унывавший Сергей Константинович чем-то расстроен. Но расспрашивать не стал, объяснив это переживаниями в связи с общей тревожной обстановкой. А несколько часов спустя Сурин после доклада о делах электромеханической боевой части вдруг сказал:

– Василий Николаевич, что-то с Фрозе у нас неладно. Сам на себя не похож в последние дни. Поговорили бы с ним.

Наблюдательный все-таки человек Сурин. А еще говорят, будто ничего не видит, кроме своих машин...

Не успел вызвать Фрозе, как тот явился сам. Вижу – взволнован, но что-то мнется. Чтобы ускорить дело, спросил его прямо:

– Ну, что у вас стряслось? Выкладывайте.

– У меня, товарищ командир, весьма необычная просьба. Это касается близкого мне человека. Может быть, помните, вы видели со мной девушку в гостях у...– он назвал дом наших общих знакомых. – Это теперь моя невеста... И я подумал: может быть, вы разрешите взять ее на "Ташкент" до первого кавказского порта? Иначе ей трудно отсюда выбраться, пока нет справки о браке. А мне не до того было...

Просьба, действительно, необычная. Строгие флотские правила, оговаривавшие все случаи, когда на борту боевого корабля может оказаться постороннее лицо пассажир, такого случая не предусматривали. Семьи командного состава эскадры, отправленные на Кавказ еще до перебазирования кораблей, ушли туда на гражданском транспорте. А невеста – это даже не член семьи. Но, с другой стороны, как же с ней быть? Пассажирских рейсов нет, железная дорога перерезана...