Текст книги "Лидер 'Ташкент'"

Автор книги: Василий Ерошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Неожиданный пассажир

В ночь на двадцать шестое мне сообщили, что по решению Военного совета флота "Ташкент" и "Безупречный" должны снова выйти в Севастополь в этот же день. Выход обоих кораблей назначался на обычные для последних рейсов часы. Таким образом, "Безупречный" имел на стоянку в Новороссийске меньше суток, а более быстроходный "Ташкент" – около 29 часов.

Много лет спустя я прочел в журнале посвященный событиям тех дней очерк Адмирала флота Советского Союза И.С. Исакова, который в 1942 году был членом Военного совета Северо-Кавказского фронта. Позволю себе привести здесь несколько строк из этого очерка:

"...Прорыв 26 июня корабли начинали в третий раз в течение недели. Начинали не отдохнув, так как все время с утра 25-го до выхода на следующий день ушло на приемку топлива и зенитных патронов и лент, на размещение сибиряков и на погрузку ящиков с боезапасом и продовольствием для осажденных. Кроме того, немало усилий и часов потребовал ремонт корпусов и механизмов, пострадавших от осколков и близких разрывов крупных бомб и от форсирования главных машин и рулевых устройств при многократных уклонениях от фашистских атак...

В военно-морском оперативном лексиконе есть понятие – "напряжение использования сил", что в упрощенном толковании означает отношение числа боевых дней к числу дней стоянки в базах. Если приложить этот термин к "Ташкенту" и "Безупречному" применительно ко второй половине июня 1942 года, то можно утверждать, что примеров подобного боевого напряжения не знает история второй мировой войны на море".

Когда стало известно, что через тринадцать-четырнадцать часов нам снова идти в Севастополь, на "Ташкенте" многие еще не ложились спать. На ногах был почти весь личный состав электромеханической боевой части, приводивший в порядок механизмы, работавшие в последние дни с чрезмерной нагрузкой. Возились в своих башнях артиллеристы.

Утром командиры боевых частей и начальники служб лидера доложили, что все неотложные работы закончены и их подразделения готовы к бою и походу. После этого мы с комиссаром собрали в пятом кубрике всех старшин. Решили еще раз напомнить, как велика ответственность каждого из них и какое значение имеет в нынешней напряженной обстановке безупречно точное выполнение всех приказаний, сигналов, команд.

Старшинам зенитной батареи я сказал, что хотя их расчеты и действовали в последних походах очень слаженно, но отгонять самолеты от корабля можно ещё успешнее. Не особенно заботясь о выборе выражений, я дал им такой совет:

– Старайтесь бить фашиста не в хвост, а в морду, подводите ему трассу к самому носу! Когда фриц видит нашу трассу у себя под носом, он не выдерживает, кидает бомбы куда попало и отворачивает...

Потом Новик рассказывал, как старшины передавали суть этого совета подчиненным, прибавляя от себя кое-какие словечки покрепче. После этого строевой Григорий Гончар, приписанный к зенитной батарее, предложил "воздействовать на нервы" фашистских летчиков увеличением количества трассирующих патронов. Обычно на пять патронов автоматной обоймы ставился один трассирующий. "А что если побольше трасс фрицу в морду сунуть?"-спрашивал комсомолец Гончар. Командир БЧ-II разрешил зенитчикам набивать в каждую обойму по три трассирующих патрона – сейчас это было в наших возможностях.

Короткие собрания, похожие на маленькие митинги, прошли во всех подразделениях. Командиры боевых частей и групп, политработники читали последние сообщения Совинформбюро о тяжелых боях в Севастополе и призывали моряков с честью выполнить свой долг в предстоящем походе. О том, как нужна осажденному городу наша помощь, говорить не требовалось. На этих собраниях никто не задавал вопросов. Не было слышно ни задорных реплик, ни обычных в матросской среде шуток. Краснофлотцы слушали выступавших молчаливо и сосредоточенно. И как клятвы звучали скупые, отрывистые слова, которыми они отвечали на призыв своих командиров: "Все понятно... Сделаем... Выполним!.."

"Люди точно знали, на что они идут", так сказал о "ташкентцах", об их настроении писатель Евгений Петрович Петров, который в этот день неожиданно для всех нас оказался на лидере.

Утром меня предупредили по телефону, что Евгений Петров имеет разрешение идти с нами в Севастополь. Увидеть на корабле известного писателя было приятно. Но сознает ли он, какой опасности себя подвергает?

Когда именно прибудет Петров на "Ташкент", мне не сказали. А в разгар погрузки боеприпасов я, выйдя из рубки на мостик, вдруг обнаружил там незнакомого командира-армейца с тремя "шпалами" в петлицах гимнастерки, с полевой сумкой на ремне. Будучи раздражен какими-то неполадками в погрузке, я не особенно любезно спросил, что ему здесь нужно: как известно, на мостике посторонним быть не полагается.

Армеец мягко улыбнулся и, откозыряв, доложил по-уставному:

– Прибыл для следования с вами в Севастополь...

– Знакомься, Василий Николаевич, – сказал поднявшийся в эту минуту на мостик Коновалов. – Это наш гость, Евгений Петрович Петров...

Мы пожали друг другу руки.

– Не буду вам мешать, – сказал вслед за этим писатель. – Пойду пока познакомлюсь с командой.

Он ушел вместе с Коноваловым и все время, остававшееся до съемки со швартовов, провел с краснофлотцами в кубриках и на боевых постах.

Проводить "Ташкент" пришел находившийся в Новороссийске член Военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар И.И. Азаров. Пожелав экипажу счастливого плавания, он, прощаясь со мною и Коноваловым, попросил:

– Постарайтесь уговорить Евгения Петровича не оставаться в Севастополе. Обстановка там такая, что вряд ли он сможет сделать что-нибудь на берегу. Привозите его с собой обратно!

Я уже знал, что Евгений Петров прилетел из Москвы специально для того, чтобы побывать в Севастополе, приковавшем к себе в эти дни взволнованное внимание всей страны, да, пожалуй, и мира. В Севастополь давно уже не брали с Большой земли писателей или журналистов – в пору было вывозить тех, которые еще там оставались. (Правда, на "Ташкенте" и сейчас находились участники многих наших походов кинооператор Александр Смолка и фотокорреспондент Алексей Межуев, но они в счет не шли: люди свои, флотские.) Добившись для себя исключения из общего правила, Петров, по-видимому, считал, что не выполнит своего гражданского и писательского долга, если сразу вернется обратно, не пробудет какое-то время среди севастопольцев.

Но я решил не заниматься никаким уговариванием, пока не придем на место. Писатель все равно не поверил бы, что почти всю картину Севастопольской обороны можно увидеть с мостика лидера в Камышевой бухте...

"Ташкент" вышел из Новороссийска в 15 часов, имея на борту свыше тысячи бойцов все той же сибирской бригады, несколько полевых орудий, 120 тонн боеприпасов и продовольствия.

"Безупречный", вышедший, как всегда, раньше нас, к тому времени уже скрылся за горизонтом. Общего инструктажа в этот раз не было, и с Буряком мы перед выходом не встретились.

Прощай, "Безупречный"!

Как и в двух последних походах, погода отнюдь не способствует нашему прорыву: безоблачное небо над спокойным морем, идеальная видимость до самого горизонта... Скоро какой-нибудь вражеский самолет-разведчик передаст на свой аэродром донесение вроде тех, которые уже не раз перехватывались флотскими радистами: "Голубой крейсер идет в Севастополь..."

Обнаружить нас в море нетрудно – "Ташкент" идет в обычное время и обычным курсом. Это, конечно, дерзость, но дерзость вынужденная. Только следуя кратчайшим курсом и выходя примерно в этот час, мы можем совместить стоянку в Севастополе с самой темной порой короткой июньской ночи.

Все идет "по расписанию". Провожают, докуда могут, наши истребители. Затем появляется неприятельский разведчик. Еще немного погодя – бомбардировщики...

Бомбят сегодня со значительной высоты. Должно быть, после прошлого нашего рейса фашистские асы уразумели, что "голубой крейсер" умеет их сбивать. Отражаем налет как обычно: шквальный огонь всех зенитных средств и крутые повороты на полном ходу.

Евгений Петров с момента выхода все время на мостике. Держится спокойно. Внимательно приглядывается к происходящему вокруг, и особенно к людям, к их боевой работе. Справа от корабля разорвалась, взметнув к небу столб воды, крупная бомба, а он наблюдает за тем, как выполняет команды стоящий на руле Андрей Ковалев. И потом мы прочли известные теперь многим строки:

"С той минуты, когда началось сражение, рулевой, высокий, голубоглазый красавец, стал выполнять свои обязанности с особым проворством. Он быстро поворачивал рулевое колесо. Корабль, содрогаясь всем корпусом, отворачивал, проходила та самая секунда, которая кажется людям вечностью, и справа, или слева, или спереди по носу, или за кормой в нашей струе поднимался из моря грязновато-белый столб воды и осколков".

Бомбардировщики, атаковавшие нас примерно на меридиане Ялты, ушли, не сумев нанести "Ташкенту" никаких повреждений. Около 19 часов мы подходили к траверзу мыса Ай-Тодор (это на нем прилепилось знаменитое Ласточкино гнездо). Впереди вот-вот должен был показаться догоняемый нами "Безупречный"...

И вдруг там, где полагалось ему быть, взметнулся ввысь зловещий столб дыма или пара. Никакого звука не донеслось, очевидно, его поглотили шумы наших машин. В ту же секунду я понял: с "Безупречным" случилось непоправимое.

Но верить этому не хотелось ни мне, ни другим. До того места, где поднялся и постепенно растаял черноватый дымный султан, было миль пятнадцать. "Ташкент" стремительно сокращал это расстояние, увеличив ход до самого полного. На наши запросы по радио "Безупречный" не отвечал. И все же мы еще надеялись увидеть впереди его мачты.

Вместо этого – дальномерщики первыми, а затем и все на мостике – увидели кружащиеся низко над морем самолеты, которые обстреливали что-то на воде. А море, освещенное косыми лучами вечернего солнца, отливало там характерным жирноватым блеском. Так блестит расплывшийся по поверхности мазут.

Когда подошли ближе, стали заметны плавающие в мазутном озере обломки. Возле них и дальше держится на воде много людей. Это их расстреливают с бреющего полета фашистские мерзавцы...

Артиллеристы "Ташкента" уже открыли по стервятникам огонь. Люди с "Безупречного" видят нас. Вот целая группа издали машет взлетающими над водой руками. И машут они так, будто не зовут на помощь, а хотят сказать: "Проходите мимо!"

– Малый ход!.. Моториста на барказ, барказ к спуску!.. Готовить к спуску шлюпки!..

Эти команды вырываются у меня словно сами собой. Но спуск плавсредств приходится тотчас же отставить. На "Ташкент" ринулись одновременно две группы бомбардировщиков: одни заходят справа, другие – слева. Для уклонения от бомб нужен полный ход. А чтобы бомбы, предназначенные нам, не падали и туда, где плавают люди с "Безупречного", надо отвести, оттянуть самолеты в сторону.

С "Ташкента" сброшены все спасательные круги и оба аварийных плотика. Остаются в готовности к спуску барказ и шлюпки. Но лидер, ведя бой с бомбардировщиками, все удаляется от мазутного озера с плавающими в нем людьми и обломками. Наши зенитчики сбивают фашистский бомбардировщик, затем подбивают еще один... Неужели это все, что мы можем сделать для гибнущих товарищей?

Священен для советского моряка долг помощи собрату, терпящему на море бедствие. Кто из нас не рискнул бы во имя этого своей жизнью, кто не отдал бы ее за жизнь боевых друзей! Но война жестока, суровы ее законы. И устав не дает командиру права заниматься во время боя спасательными работами, если это ставит под удар вверенный ему корабль и угрожает срывом боевой задачи.

На борту "Ташкента" кроме своего экипажа тысяча бойцов, которых мы должны доставить в Севастополь. Застопорив ход и начав спасать людей с "Безупречного", мы успеем подобрать двадцать или тридцать человек, а затем лидер неминуемо будет потоплен вместе со спасенными. Ведь одним зенитным, огнем от такой своры бомбардировщиков нам не отбиться. Нужно все время маневрировать на полном ходу, иначе "Ташкент" обречен...

Улучив минуту, когда одни самолеты сбросили бомбы, а другие еще только разворачивались для нового захода, ко мне шагнул Евгений Петров.

– Товарищ командир, а как же те люди? Когда будем их спасать?

– Когда прекратится бомбежка. Когда стемнеет, – киваю я на клонящееся к закату солнце. Но как оно еще высоко!

На мостик вызван шифровальщик старшина 2-й статьи Алексеев. Диктую ему радиограмму: "Нахожусь на месте гибели "Безупречного". Веду бой с авиацией противника. Прошу разрешения задержаться здесь до наступления темноты для спасения людей..." Радиограмма идет в два адреса – в Севастополь и Новороссийск.

А бомбардировщики не унимаются. Атакуют группами через каждые пять – семь минут. Пока удается увертываться, но осколки попадают на верхнюю палубу, и там уже есть среди армейцев и раненые, и убитые.

В бомбежке наступает пауза чуть подольше прежних. Ко мне на крыло мостика подбегает Орловский.

У него тот же вопрос, который только что задавал Петров:

– Товарищ командир, когда же будем спасать? Барказ и шлюпки готовы к спуску. Сейчас, пожалуй, можно сбавить ход...

В глазах Ивана Ивановича стоят слезы. Но должен же он, бывалый военный моряк, старший помощник командира корабля, понимать, что мы с ним не можем, не имеем права безрассудно жертвовать "Ташкентом"!

– Займитесь своим делом! – резко отвечаю старпому, и он усилием воли берет себя в руки.

Старшина Алексеев прибегает с бланком только что принятой шифровки. Это ответ командования флота:

"Следовать по назначению, помощь экипажу "Безупречного" высылается". Протягиваю шифровку Орловскому и подзываю Еремеева:

– Штурман, курс?

Тот сразу называет направление на Севастополь от той точки, где мы оказались после бесчисленных поворотов.

Я понимаю, чего стоило моим старшим начальникам отдать приказ, который мы сейчас выполняем. Они взяли на себя тяжесть этого решения – невредимому кораблю идти дальше ради того, чтобы Севастополь получил подкрепление. Решение правильное и разумное, оправданное всеми обстоятельствами. Только ничей приказ и никакие доводы рассудка не смогут заглушить голос собственного сердца. А оно знает сейчас одно: люди с "Безупречного" остались в море...

Густеют вечерние сумерки. Отвязались наконец самолеты. Мы уже далеко от места катастрофы и идем самым полным ходом, чтобы войти в жесткий график. А на мостик все поступают необычные на военном корабле вопросы: почему не возвращаемся назад? Особенно настойчивы в этом сибиряки. Их успокаивают и комиссар, и справившийся со своими нервами старпом. Но не до всех и не сразу доходит, что вернуться туда мы уже не можем.

Гибель "Безупречного" явилась одной из самых тяжелых трагедий, происшедших на Черном море с начала войны. Из четырехсот бойцов-сибиряков, находившихся на борту эсминца, не спасся никто. А из экипажа корабля лишь трое: мичман и два краснофлотца, которых подобрали подводные лодки.

Оба краснофлотца – строевой Иван Чередниченко и сигнальщик Гавриил Сушко были вскоре прикомандированы к команде "Ташкента". От них мы узнали подробности случившегося.

В "Безупречный" попали одна за другой две бомбы. Взорвался котел, эсминец обволокло паром, он потерял ход и начал быстро тонуть, приняв много воды через пробоины. Петр Максимович Буряк отдал последнее приказание: "Всему личному составу покинуть корабль". Сам он остался на мостике и на глазах у плававших вокруг людей скрылся вместе с кораблем под водой. Погиб и сын Буряка – Володя.

По словам спасшихся краснофлотцев, на воде держалось сперва не менее ста пятидесяти моряков и солдат. Фашистские изверги долго и методично расстреливали их с воздуха из пулеметов. Помимо бомбардировщиков, снизившихся до бреющего полета, гнусным убийством беззащитных людей занимались специально прилетевшие семь "мессершмиттов".

Наши боевые товарищи до конца сохраняли мужество, ободряли друг друга. Когда к ним стал приближаться "Ташкент", моряки "Безупречного", не думая о себе, тревожились за нас. Они отдавали себе отчет, что лидер тоже погибнет, если застопорит ход и начнет подбирать тонущих.

Сушко и Чередниченко подтвердили: целые группы моряков, державшихся за плавающие обломки, жестами показывали, чтобы мы не задерживались, шли дальше. Это была последняя воля героев, их наказ оставшимся в строю...

Один за двоих

Все на "Ташкенте" настолько потрясены гибелью "Безупречного", что как-то уже не вызывают особого волнения ни атаки одиночных самолетов, преследующих лидер даже при луне, ни ожидание встречи с торпедными катерами.

А "масы" устроили нам засаду опять там же, у Феолента...

Евгений Петрович, не сходивший с мостика, признавался потом, что, оглушенный внезапными залпами носовых башен, он никаких катеров заметить не успел. Это и неудивительно. Я сам буквально секунды видел один катер, тотчас же скрывшийся за всплесками от падения наших снарядов, а немного позже – бурун другого, уже удиравшего от нас.

Зато отчетливо разглядел след двух торпед, прошедший прямо под кораблем. Никогда не забуду, как, стоя на левом крыле мостика, увидел две фосфоресцирующие дорожки, упершиеся в борт лидера в районе второго котельного отделения. Я сжал руками поручни, ожидая взрыва, казалось, неминуемого. И только минуту спустя понял: торпеды уже прошли перед носом корабля, который затем на полном ходу набежал на их след. Разумеется, я прекрасно знал, что след торпед на поверхности всегда отстает от них самих, но в те мгновения совершенно об этом забыл...

Итальянские катерники чуть-чуть поторопились. Должно быть, нервничали, не очень-то уверенно чувствуя себя в засаде. А будь залп более точным, мы не успели бы отвернуть.

Я показал удаляющийся след торпед Евгению Петровичу. Он смотрел на проходящую мимо смерть совершенно спокойно и как будто продолжал думать о чем-то другом, может быть, о судьбе "Безупречного".

Затем его вниманием завладело зарево над Севастополем. Когда переплетающиеся в небе трассы снарядов, пулеметных очередей и ракет стали ближе к нам, Евгений Петрович задумчиво сказал:

– А знаете, почему-то кажется, что все эти трассы нацелены прямо в меня...

– Мне тоже, – признался я. – Вернее, казалось, пока не привык.

Евгений Петров был наблюдательнейшим писателем. К тому же он свежим глазом окидывал картину, для нас уже привычную. И все детали ее воспринимались им необычайно остро и точно. Поэтому мне и хочется обратиться еще раз к его очерку "Прорыв блокады", который я уже цитировал. Вот свидетельство писателя о том, каким предстал перед ним Севастополь в ночь на 27 июня 1942 года с мостика "Ташкента", входившего в Камышевую бухту:

"И вот, наконец, мы увидели в лунном свете кусок скалистой земли, о которой с гордостью и состраданием думала сейчас вся наша советская земля. Я знал, как невелик севастопольский участок фронта, но у меня сжалось сердце, когда я увидел его с моря. Таким он казался маленьким. Он был четко обрисован непрерывными вспышками орудийных залпов. Огненная дуга! Ее можно охватить глазом, не поворачивая головы. По небу непрерывно двигались прожекторы, и вдоль них медленно текли огоньки трассирующих пуль. Когда мы пришвартовались к пристани и прекратился громкий шум машины, сразу стала слышна почти непрерывная канонада..."

Причальная баржа почти совсем ушла в воду – как выяснилось, перед нашим приходом в нее попал еще один снаряд. Евгений Петрович сошел на баржу вместе с первыми бойцами сибирской бригады, начавшими быстро высаживаться, и побывал на берегу, где ждали посадки раненые. Вернувшись вскоре на корабль, он отыскал меня и взволнованно сказал:

– Мне все-таки надо добраться в штаб к Октябрьскому и Кулакову. Как это сделать?

Я ответил, что никаким транспортом не располагаю, а идти отсюда на ФКП пешком при такой обстановке, какая сейчас в городе, считаю безрассудством. Подошел Коновалов, и мы стали вдвоем уговаривать Петрова никуда не уходить с корабля.

– Вы ничего не увидите там такого, чего нельзя увидеть отсюда, – убеждал его Григорий Андреевич.– И только затрудните людей, которым нельзя отвлекаться от управления боем...

Последний довод, кажется, подействовал на писателя. Он заявил, что остается на корабле, и как-то сразу успокоился. Отказавшись от ужина, которым я хотел его угостить, Евгений Петрович снова сошел на берег бухты, а потом стал вместе с краснофлотцами переносить на корабль раненых.

До начала посадки у меня побывал работник штаба, занимавшийся вопросами эвакуации, капитан 3 ранга Анатолий Дмитриевич Ильичев, давнишний мой знакомый по службе. Он еще не знал о гибели "Безупречного". Услышав об этом, Ильичев ахнул:

– Что же будем делать, Василий Николаевич? Ведь вывозить-то людей надо... Кроме раненых мы доставили сегодня в Камышевую много женщин с детьми. Не хочу пугать, но всего наберется близко к трем тысячам. Рассчитывали на два корабля...

Я сказал, что раненых и женщин с детьми возьмем всех, хотя еще не представлял, как мы их разместим.

Никогда мы не принимали столько пассажиров, как в этот раз. Забиты все кубрики, коридоры и внутренние трапы. Группу женщин с детьми пустили даже в румпельное отделение. На палубе и рострах люди сидят и лежат вплотную один к другому. В темноте белеют бинты перевязок, у многих – с запекшейся кровью. Орловскому, Фрозе и боцману Тараненко приходится приложить огромные усилия, чтобы людской поток не закупорил проходы, необходимые для передвижения команды.

Обходя корабль вместе с Сергеем Фрозе, я вдруг споткнулся о какие-то громоздкие рулоны, непонятно как очутившиеся у нас на борту.

– Это панорама, – поспешил объяснить помощник. – Простите, забыл вам про нее доложить...

– Какая панорама?-я еще ничего не понимал.

– Севастопольская панорама. Ее сегодня разбомбили и подожгли, а здесь то, что осталось. Сопровождающие из музея тоже тут...

Так на "Ташкенте" оказался груз поистине уникальный и бесценный – остатки знаменитой панорамы Севастопольской обороны 1854-1855 гг. Созданная в начале века академиком Рубо, она была гордостью города и по праву считалась жемчужиной мировой батальной живописи.

Панорама помещалась в специально построенном круглом здании на Историческом бульваре. Гитлеровское командование, разумеется, прекрасно знало, что это за здание: величественную широкую башню, поднимавшуюся над зеленью бульвара, нельзя было спутать ни с чем. 26 июня этот памятник искусства стал объектом атаки группы фашистских бомбардировщиков.

Находившиеся поблизости моряки бросились спасать севастопольскую реликвию. Из горящего здания были вынесены куски разрезанного полотна и часть переднего плана – различные предметы старинного воинского обихода, располагавшиеся перед холстом. Несколько часов спустя все это – в общей сложности около семидесяти рулонов и тюков – было доставлено в Камышевую бухту...

Я приказал помощнику изыскать для остатков панорамы наиболее безопасное место. Необычный груз был перенесен в кормовые кубрики.

Эту стоянку в Камышовой удалось свести к двум часам пятнадцати минутам. Поторапливали и вражеские снаряды, залетавшие в бухту, и тревожное усиление ветра. В море он не страшен. А тут, в узкости, запросто может нанести на камни. И любая заминка сейчас гибельна: не уйдем до рассвета – не уйдем вообще...

Еще во время посадки раненых я вызвал на мостик Сурина и попросил особо предупредить вахту у маневровых клапанов, что сигналы машинного телеграфа должны выполняться предельно быстро, какими бы неожиданными ни оказались перемены ходов. На маневровых клапанах стоит цвет машинной команды. В одной машине – Семен Якимов и Константин Иванов, в другой – Георгий Семин и Александр Башмаков. Все четверо комсомольцы, отличные старшины. А рядом бывалый сверхсрочник Алексей Никитич Сазонов, ставший уже во время войны коммунистом.

Ровно в два часа ночи лидер отдал швартовы. На берегу, еще недавно полном раненых, было пусто.

– Счастливого плавания! Приходите скорее еще! – крикнул с баржи Ильичев.

Все я допускал тогда: что "Ташкент" может не дойти до Кавказа, что может погибнуть при следующем прорыве. Но далек был от мысли, что из Севастополя уходит вообще последний крупный надводный корабль.

Главное же, о чем я думал, – как бы не посадить перегруженный и идущий задним ходом корабль на камни. Словно назло, ветер задул еще сильнее. "Сносит влево", – предупредил Еремеев. Это еще почти незаметно, однако штурман прав. А тут если начнет заносить корму, то дело плохо. Останавливаю одну машину, а другой задаю на полминуты "самый полный". Затем перевожу обе на "средний", а как только почувствовал, что корабль выровнялся, – обе на "полный".

Был все-таки момент, когда у Еремеева вырвалось:

"Кажется, не пройдем..." "Пройдем!" – прикрикнул я в сердцах на штурмана, подавляя этим и собственную тревогу. Нас не раз выручали в трудных узкостях повышенные скорости, прибегать к которым можно лишь при абсолютной уверенности и в рулевом, и в вахте у маневровых клапанов. Выручило это и теперь, хотя мимо одной каменной гряды мы прошли, что называется, впритирку. А малым ходом нам бы, пожалуй, при том ветре из Камышовой не выйти.

Когда корабль оказался на чистой воде, Еремеев спросил:

– Как пойдем после фарватеров? Через то место?

– Да, через то место.

Курс, проложенный штурманом на карте, пересекал кружок, заштрихованный волнообразными линиями. Это Александр Матвеевич обозначил, куда должно было отнести морскими течениями обломки "Безупречного".

Глава 8. Родной наш корабль

Когда надевают "первый срок"

Яснее, чем при любом из прежних прорывов, все на "Ташкенте" отдавали себе отчет, что враг, не сумевший потопить корабль на пути в Севастополь, будет еще яростнее добиваться нашей гибели во время обратного рейса.

И как будто все было на руку врагу: и безоблачный день с утихшим после рассвета ветром, и безусловная известность времени нашего выхода из Камышевой, и неизменность нашего генерального курса, вдоль которого расположено столько фашистских аэродромов... На руку и то, что в этот раз возвращается обратно лишь один корабль, и, следовательно, ударная сила, распределявшаяся вчера между двумя целями, может быть собрана в кулак и направлена на одну.

Но, сознавая, что "Ташкент" ждут новые грозные испытания, мы в это утро 27 июня еще сильнее, чем когда-либо прежде, верили в свой корабль, выдержавший уже столько вражеских ударов. И неотделимым от этой веры в него было чувство безмерной нашей ответственности за судьбу находившихся на борту севастопольцев – раненых бойцов и командиров, женщин, детей. Их надо было доставить на Большую землю во что бы то ни стало...

В 4 часа 15 минут на лидере в первый раз после выхода из Камышевой сыграли тревогу: показался неприятельский самолет-разведчик. Колокола громкого боя, призвавшие экипаж на боевые посты, не произвели на корабле обычного движения: уже давно все были на своих местах. И доклады о готовности к бою корабельных подразделений стали поступать на мостик с их командных пунктов сразу же после того, как истекли секунды, необходимые, чтобы там приняли доклады с боевых постов. Общая собранность и слитность, общая решимость выстоять и победить достигли, казалось, наивысшей степени.

Разведчик покружил несколько минут и скрылся. Максимум через час, а скорее всего раньше, следовало ждать бомбардировщиков. Но чтобы не держать людей в лишнем напряжении, я дал тревоге отбой. Заботливый вестовой Алексей Синяков воспользовался возможностью отлучиться из центрального артиллерийского поста, где он расписан по готовности номер один, и принес на мостик крепкого горячего чаю.

Подчиняясь внезапному побуждению, навеянному, должно быть, общей обстановкой, я попросил Синякова принести из каюты мой новый китель с орденом, который обычно не носил на корабле.

Увидев, что я переоделся, Коновалов, ни слова не говоря, спустился к себе в каюту и тоже сменил рабочий хлопчатобумажный китель на выходной. Вслед за комиссаром сделали это Орловский, Балмасов, Новик... Затем вахтенные сигнальщики стали один за другим просить разрешения подмениться на пять минут. На мостик они возвращались в выходном обмундировании "первого срока".

Мостик на виду у всего корабля. А в боевой обстановке моряки наружных постов всегда особенно внимательно приглядываются к тому, что происходит на главном командном пункте, умея определять по этому степень опасности, угадывать предстоящие действия. Естественно, что синие фланелевки и черные брюки сигнальщиков, которые только что были в сером рабочем платье, сразу привлекли внимание остальной вахты, как и мой китель с орденом. И хотя я вовсе не имел этого в виду, нашему примеру быстро последовали на кормовом мостике, на площадке зенитной батареи.

Когда около пяти часов утра снова загремели колокола громкого боя, на наружных боевых постах уже все были в "первом сроке". Экипаж "Ташкента" отдавал дань вековой традиции русских моряков – идя в решительный бой, одеваться как на парад. А что бой предстоял решительный, никто не мог сомневаться.

Он начался в шестом часу недалеко от того места, где меньше чем полсуток назад погиб "Безупречный".

Сперва показалось – снова летят разведчики: со стороны берега появились на значительной высоте два самолета.

Но за первой парой "юнкерсов" шла с небольшим интервалом вторая. За ней третья, четвертая, пятая... Этой цепочке, растянувшейся по светлому утреннему небу, не видно было конца. Такого мы еще не встречали. Тут крылся какой-то новый тактический прием врага.

По пути в Севастополь "Ташкент" израсходовал примерно треть своего зенитного боезапаса. Еще в Камышевой я предупредил Новика, что на обратном переходе надо расходовать снаряды осмотрительнее, дабы не оказаться вдруг безоружными. При появлении цепочки "юнкерсов" командир БЧ-II повторил зенитчикам отданное раньше приказание:

– Стрелять только по самолетам, непосредственно атакующим и ближайшим к кораблю!

Как всегда, первой открывает огонь четвертая башня. Потом – автоматы, последними – пулеметы. Не отворачивая от наших трасс, первая пара двухмоторных Ю-88 с ревом идет в пике. За ней пикируют вторая, третья, четвертая пары...

И вчера нас атаковали большие группы самолетов. Вокруг корабля падало много бомб почти одновременно. Однако после этого каждый раз наступала какая-то пауза. Пусть пять минут, пусть даже три, но за это время все-таки можно было осмотреться, продумать следующий маневр, перевести дух.

Сегодня пауз нет. Едва одна пара "юнкерсов" выходит из пике, как начинает пикировать другая. И каждая пара перед этим расходится, чтобы атаковать корабль с обоих бортов. Расчет тут на то, что мы не успеем ни переносить огонь на новые цели, ни уклоняться от непрерывного каскада бомб. Не давать нам ни секунды передышки – вот, очевидно, в чем суть этой дьявольской тактики.