Текст книги "Лидер 'Ташкент'"

Автор книги: Василий Ерошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Чем дальше, тем сильнее дают себя знать новые условия плавания. Временами идем всего-навсего 16-узловым ходом. Больше не дашь – предписанный фарватер прижимает нас к прибрежной отмели, а у лидера шесть с лишком метров осадка...

Миновали остров Березань – памятное место, где в девятьсот шестом году царские палачи расстреляли лейтенанта Шмидта и его товарищей. Поднимающееся солнце рассеивает дымку, становится отчетливо виден берег. В сиянии безоблачного июльского утра он выглядит обманчиво спокойно и мирно. Но война напоминает о себе: справа на большой высоте появляется самолет. Он идет на пересечку нашего курса. По таблице определяем – "хейнкель".

Сыграна тревога. Зенитчики открывают огонь, и впереди самолета возникают кучные хлопья разрывов. Наши снаряды явно не долетают до цели, но самолет все же отворачивает в сторону. Краснофлотцы довольны: "У фашиста кишка тонка!".

– Будем считать эту стрельбу еще одной тренировкой, – говорю я Николаю Спиридоновичу Новику.

Получаем радиограмму о новых изменениях маршрута: приказано выйти к Севастополю по другому створу, которым корабли пользовались редко, и лишь потом повернуть на привычный.

Очевидно, это связано с тем, что на подступах к главной базе продолжает ставить мины неприятельская авиация. Там уже подорвался эсминец "Быстрый". У входа в севастопольские бухты затонул плавучий кран.

На "Ташкенте" известно об этих печальных случаях, но с приближением к опасной зоне не замечаю на доступных моему наблюдению постах ни малейшей нервозности. Люди настороже, однако, вполне спокойны. Сергеев, обошедший машинные и котельные отделения говорит, что и там народ держится как нельзя лучше.

К повороту на Инкерманский створ подошли в темноте. И вдруг минер, наблюдавший за параванами, тревожно доложил на мостик:

– В левом параване мина!...

Надо же так – прямо у Севастополя! А я еще сомневался, действительно ли необходимы параваны. Через две минуты нужно поворачивать на девяносто градусов, причем как раз влево. Поворот с застрявшей в параване миной – дело рискованное. Да и вообще не тащить же ее в бухту!

Командир БЧ-III лейтенант Фельдман, мгновенно оказавшийся около меня, предлагает застопорить ход и освободиться от мины, осторожно подтянув ее к борту, а затем обрубив минреп – трос, соединяющий мину с ее якорем. Это тоже сопряжено с известным риском, но иного выхода не вижу. А мы уже у точки поворота. Приказываю остановить машины.

С крыла мостика мне почти не видно, что делается на полубаке, где минеры под руководством командира боевой части начали выбирать параван. Фельдман мог бы оставаться на мостике, но предпочел быть у параванбалки, ближе к своим людям.

В тревожной тишине, охватившей корабль, слышу отрывистые команды Леонида Соломоновича:

– Выбирай! Осторожно! Отталкивай шестом! Зубило готово?

Минута очень напряженная. Аварийные партий стоят по своим местам, готовые первыми броситься куда потребуется, если у полубака раздастся взрыв...

Разрядка приходит довольно неожиданная. С полубака кричат:

– Никакой мины нет! В параване фарватерная веха!

Не спешу принимать это на веру – мало ли что может померещиться впотьмах. Приказываю Фельдману еще раз все проверить, не ослабляя мер предосторожности. Через минуту поступает повторный доклад: все точно, действительно веха.

Большая и тяжелая фарватерная веха стояла на якоре. Как ее подцепил параван, вахта в темноте не углядела. А дальше уже нетрудно было принять ее за застрявшую в параване мину. Что ж, еще одна вводная. Вновь проверялись и выучка людей, и их выдержка.

Ввожу лидер в Северную бухту. Вот мы и в Севастополе... Переход от завода, в мирное время такой короткий и простой, что о нем, пожалуй, нечего было бы сказать, растянулся на целые сутки и был полон разных осложнений. Очевидно, надо привыкать к тому, что теперь все будет не так, как прежде, даже если корабль и не ведет боя,

В севастопольских бухтах, насколько их можно рассмотреть в темноте, нет особых перемен. Линкор и крейсера – на своих постоянных местах на рейде, и это как-то сразу всех успокаивает. Не заметно пока и следов вражеских налетов на берегу, в городе. Ново, необычно в знакомой картине лишь полное затемнение. В центре и на Корабельной стороне, на Северной и на рейде – ни единого огонька. Таким мы не видели Севастополь даже в дни больших флотских учений. Тогда тоже, бывало, его затемняли, но далеко не так тщательно.

Когда "Ташкент" подошел к швартовой бочке и на корабле все смолкло, мы обратили внимание и на другое: вокруг, в бухтах и в городе, царит непривычная тишина. Она казалась чуткой и настороженной.

К борту "Ташкента" подходит катер. На лидер поднимаются командующий эскадрой контр-адмирал Л.А. Владимирский и командир 2-го дивизиона миноносцев капитан 2 ранга Б.А. Пермский. Встречая своих начальников, ловлю себя на ощущении, будто не видел их давно-давно. А дело, наверное, не во времени далеким успело стать все, что было до: войны...

Лев Анатольевич Владимирский поздравляет с благополучным прибытием в главную базу. Кратко докладываю ему об обстоятельствах перехода. Командующий эскадрой тут же объясняет, почему нас направили на другой створ: накануне противник вновь ставил с воздуха мины вдоль Инкерманского створа, и подход к Севастополю с запада пока закрыт.

Командующий разрешает объявить готовность номер два. Я приглашаю прибывших к себе в каюту. Туда же идут Сергеев и Орловский. Нам приятно, что старшие товарищи, несмотря на поздний час, не спешат уйти с лидера: очень хочется побольше узнать о войне.

Контр-адмирал Владимирский рассказывает главным образом о делах флотских, вводит нас в курс обстановки в Севастополе и вообще на Черном море. Крупных морских сил у противника на этом театре пока нет, и вряд ли они могут в ближайшее время появиться. Для нашего флота все отчетливее определяется как главное направление боевой деятельности активное содействие сухопутному фронту, поддержка его приморского фланга. Гитлеровцы понимают возможности Черноморского флота и, видимо, не оставят попыток запереть его в базах минами, вывести корабли из строя ударами с воздуха. Противовоздушная оборона, как и противоминная, – это то, что все время будет требовать особого внимания.

"Ташкенту", сообщает командующий, предстоит, базируясь на Севастополь, готовиться к будущим операциям. Значит, пока опять только боевая подготовка... На лидер завтра перенесет свой брейд-вымпел командир дивизиона.

– Серьезно займитесь отработкой главного калибра, – говорит контр-адмирал, обращаясь и к Пермскому, и ко мне. – Ну, а у зенитчиков, – добавляет он, практики, очевидно, и так будет достаточно. "Гости" нас навещают теперь иногда и днем, а уж ночью, обязательно. Надо полагать, прилетят и сегодня....

Спрашиваю Льва Анатольевича об обстоятельствах гибели прежнего моего корабля. Владимирский мрачнеет – наверное, ему тяжело вновь к этому возвращаться. Но от рассказа не уклоняется.

Мы узнаем, что лидер "Москва" подорвался на мине в тринадцати милях от Констанцы, когда, обстреливаемый тяжелой береговой батареей противника, отходил уже с огневой позиции. Разломившись от взрыва надвое, корабль стал быстро погружаться. Экипаж держался героически. Орудийные расчеты до последней минуты вели огонь по добивавшим тонущий корабль самолетам. Носовая часть лидера уже скрылась под водой, а корма еще оставалась на плаву, и даже в эти мгновения продолжало стрелять зенитное орудие на юте.

Все это видели моряки "Харькова", но спасти никого из товарищей они не могли. Вздумай командир "Харькова" застопорить ход, и второй наш корабль неизбежно был бы потоплен береговой батареей или самолетами. Он и так имел уже повреждения. Возвращение лидера в базу обеспечили его мужественные котельные машинисты, которые влезли в горячие поврежденные котлы и сумели ввести их в строй.

Проводив командующего и комдива, я обошел корабль, поднялся на площадку к зенитчикам, заглянул в кубрики. Почти все, кому это позволяла объявленная готовность, уже спали. Мне спать не хотелось, хотя и был на ногах вторые сутки. Рассказ Владимирского о последних минутах лидера "Москва" разбередил у меня тягостное чувство какой-то невольной вины перед старыми сослуживцами, с которыми я не был вместе в тот грозный час.

Снова встал перед глазами Александр Борисович Тухов – сдержанный, немного медлительный в движениях, скуповатый на улыбку, но полный внутреннего обаяния для всех, кто узнавал его поближе. Вспоминаю то замполита Георгия Терентьевича Плющенко – спокойного и вдумчивого под стать командиру, то нашего веселого минера лейтенанта Холодного, вокруг которого собиралась, бывало вся кают-компания, когда он садился за пианино или начинал читать вслух любимые главы из романов Ильфа и Петрова. Вижу знакомые лица старшин, матросов... Где вы, мои друзья, что с вами? Ведь не может же так быть, чтобы с большого корабля, затонувшего вблизи берега, пусть неприятельского, никого-никого не осталось в живых...

Много лет спустя я узнал, что в то время, о котором идет сейчас речь, был жив еще и Тухов. Тяжело контуженный и сброшенный взрывом с мостика, он был подобран из воды и оказался в плену, из которого трижды бежал. Два побега были неудачными, и Александр Борисович снова попадал в лагеря и тюрьмы. В третий раз, преодолев много препятствий, он выбрался из Румынии и нашел в северных районах Одессщины советских партизан. Капитан-лейтенант Тухов погиб в бою с гитлеровцами в 1944 году, будучи начальником разведки партизанского отряда "Буревестник". Ныне, когда пишется эта книга, в рядах Краснознаменного Черноморского флота служит пошедший по стопам отца сын Александра Тухова Борис, которого помню совсем маленьким мальчонкой.

После войны стали известны мне подробности гибели военкома "Москвы" батальонного комиссара Плющенко. Во время боя он находился на верхней палубе, воодушевляя своим мужеством бивших по врагу артиллеристов. Взрыв мины застал Плющенко вблизи того места, где корабль переломился, и политработник погиб вместе с кораблем, разделив участь большей части экипажа.

А с двумя краснофлотцами с "Москвы" мне предстояло встретиться очень скоро. Но об этом – в свое время.

В ту нашу первую военную ночь на Севастопольском рейде я так еще и не заснул, когда раздались выстрелы зениток и сразу же загремели корабельные колокола громкого боя, вызывая экипаж на боевые посты.

Выбежав на мостик, я увидел непривычную еще для меня картину: по небу шарит множество прожекторов, и некоторые из них уже поймали своим голубым лучом вражеские самолеты. С берега и с кораблей вовсю бьют зенитки.

Орловский, осмотревшись, стал комментировать обстановку:

– Бомбардировщики над городом – это, наверно, для отвлечения внимания... Главные, пожалуй, те, что над морем. Они и идут пониже... Должно быть, опять с минами...

Если так, то маневр фашистов разгадан – на пути этой группы самолетов встала завеса заградительного огня, К ней присоединила свои очереди и наша зенитная батарея. Большинство самолетов отворачивает от светящихся трасс. Эти если и сбросят мины, то где попало. Но некоторые пытаются прорваться через завесу.

Один из них у нас на глазах упал в море где-то за входными бонами.

По радио поступает команда: "Всем прекратить огонь, в воздухе наши истребители". И мы уже видим, как к освещенному прожекторами "юнкерсу" протянулись из темноты пулеметные трассы "ястребков". Похоже, и этому фашисту не уйти...

Скоро вокруг опять становится тихо и темно. Вряд ли налет что-нибудь дал гитлеровцам, а потери они понесли. Противовоздушная оборона Севастополя, когда увидишь ее в действии, производит отрадное впечатление. Наша главная база оказывает врагу ощутимый отпор.

Севастопольский рейд

На "Ташкент" прибывают недостававшие по штату командиры подразделений. Командиром боевой части наблюдения и связи назначен лейтенант Николай Яковлевич Балмасов. Он служил в такой же должности на эсминце "Быстрый", подорвавшемся вблизи Севастополя на магнитной мине. Связисту повезло жив-здоров и снова в строю. Только багровый, едва успевший затянуться шрам на приятном широколобом лице Балмасова напоминает "ташкентцам", что их новый товарищ изведал уже на войне больше, чем они.

Из Ленинграда приехал военинженер 3 ранга Алексей Павлович Латышев, адъюнкт Военно-морской академии. Человек с задатками ученого, он не усидел, однако, в кабинете, когда началась воина. Попросив направить его на действующий флот, Латышев с радостью встретил назначение командиром электромоторной группы лидера.

С его приходом электромеханическая боевая часть Сурина укомплектовалась командным составом полностью. Машинную группу в ней возглавляет военинженер 3 ранга Александр Иванович Кутолин, а трюмно-котельную – воентехник 1 ранта Иван Васильевич Колягин.

Что касается Латышева, то на этого способного и деятельного флотского инженера помимо общих обязанностей командира электромоторной группы вскоре были возложены основные заботы о новом противоминном защитном устройстве.

Немецкие магнитные мины явились одним из неприятных сюрпризов войны. Мы я говорю о корабельных офицерах – мало знали об этом оружии противника, о том, как оно действует. Помню, в начале войны приходилось слышать и такие суждения, будто магнитная мина, когда над ней проходит корабль, подвсплывает и ударяется об его днище. К борьбе с этими минами мы заблаговременно не подготовились, Обычные же средства противоминной защиты, которым у нас всегда уделялось много внимания, тут помочь не могли.

Первые подрывы кораблей на магнитных минах заставили принимать срочные меры. На кораблях начали монтировать специальные устройства, призванные уничтожать или хотя бы ослаблять магнитное поле, образуемое стальным корабельным корпусом и приводящее в действие механизм мины.

Основу таких устройств, на первых порах довольно примитивных, составляла обнесенная вокруг всего корпуса обмотка, по которой пропускался электрический ток. При изменении курса корабля силу тока требовалось также изменять, руководствуясь особой таблицей. На некоторых кораблях обмотку прилаживали на скобах, приваренных к борту. У нас проложили ее вдоль ватервейсов – желобов, предназначенных для стока воды с палубы.

Для обслуживания нового вида корабельной техники выделили группу краснофлотцев-электриков, которых и возглавил Латышев. Он с головой ушел в освоение этого своего заведования, а затем с увлечением занялся его совершенствованием. Но вряд ли Алексею Павловичу, могла тогда прийти в голову, что в будущем ему суждено стать большим специалистом в области размагничивания кораблей.

Первые наши средства защиты от магнитных, мин, конечно, оставляли желать лучшего. Однако что-то давали и они. Корабли стали увереннее плавать в тех районах, где предполагалось присутствие магнитных мин. А флотские минеры тем временем самоотверженно раскрывали секреты нового морского оружия. Их героический труд – исследование мин неизвестных ранее видов было делом опасным и не обходилось без жертв – позволил найти в дальнейшем вполне эффективные способы противодействия также и этому боевому средству врага. Ставка фашистских стратегов на магнитную мину как на оружие, способное уничтожить наш флот или запереть его в базах, была бита.

"Ташкент" начал выходить из Севастополя в непродолжительные и недалекие учебные походы. Они посвящались отработке конкретных задач курса боевой подготовки и проверке тактико-технических данных корабля. Значение этих выходов заключалось и в том, что экипаж привыкал к военным условиям плавания, требовавшим особой бдительности. И сама учеба теперь могла в любую минуту перейти в бой.

Нельзя было не оценить организаторские способности командира БЧ-II Новика. Его подчиненные – командиры орудийных башен Константин Алексеев, Вениамин Макухин и Михаил Татаринов – были самыми молодыми из командиров подразделений "Ташкента". Все три лейтенанта только что окончили училище. К тому же им досталась совершенно новая техника. Николай Спиридонович Новик очень быстро поставил на ноги молодых артиллеристов, приучил к необходимой самостоятельности. Бесспорна заслуга его и в том, что орудийные расчеты, составленные из моряков с разных кораблей, за короткий срок приобрели хорошую слаженность. Это отметил и командующий эскадрой, когда в его присутствии "Ташкент" стрелял на Севастопольском рейде.

Но пройти нормальный курс огневой подготовки комендоры лидера все же не смогли. И их умение использовать свое оружие предстояло проверять не на учениях, а в бою.

Следует сказать, что уже первые недели войны существенно изменили представления корабельных артиллеристов, да и командиров кораблей о том, как будет выглядеть наш конкретный противник. Ведь раньше мы исходили из того, что вести огонь придется прежде всего по чисто морским целям – неприятельским кораблям. Стрельбы по берегу тоже включались в планы боевой подготовки, однако не считались главными. Но война на Черноморском театре складывалась так, что потребовалось в первую очередь готовиться к стрельбам именно по береговым целям. Из морских же стрельб оставалось весьма актуальным отражение атак торпедных катеров. И предметом все большей заботы становилась подготовка зенитчиков.

Приходилось признать, что довоенные методы их обучения кое в чем отстали от требований современного боя. Корабельные зенитчики учились стрелять по целям, летящим на сравнительно небольшой высоте и с не ахти какой скоростью. Самолеты реального противника летали и гораздо выше, и намного быстрее. А как мы судили до войны о результатах учебных стрельб? Если разрывы проектировались на буксируемом самолетом рукаве, стрельба уже получала положительную оценку. Если же потом в рукаве обнаруживали дырочку – пробоинку, было уже совсем хорошо. Но ведь, пожалуй, и тогда в принципе было известно, что современный самолет может получить много пробоин и все-таки продолжать полет, оставаться боеспособным.

Дело было, однако, не только в качестве учебных стрельб и их оценках. Наши 37-миллиметровые автоматы (а некоторые корабли еще не получили их и имели на вооружении совсем старые, лендеровские зенитные пушки) оказались недостаточно сильным оружием против новейших самолетов. Об этом и до войны заходила иногда речь в товарищеском командирском кругу. Но слишком громко выражать сомнения в совершенстве какого-либо вида нашего оружия было, так сказать, не в духе того времени. И приходилось успокаивать себя тем, что высшему начальству, наверное, виднее.

Иллюзии относительно возможностей наших наличных зенитных средств держались у некоторых товарищей еще долго. Помню, уже в августе мы, идя к Одессе, заставили своим огнем отвернуть встретившийся немецкий бомбардировщик. И один находившийся на "Ташкенте" работник политотдела сказал мне с восхищением: "Твой корабль совершенно неуязвим с воздуха!..".

Разубеждать его я не стал. Но для меня, как и для Сергеева, Орловского или Новика, уже давно было ясно: отпугивать самолеты противника нашими автоматами можно, а вот сбивать – труднее.

До самолетов, идущих на высоте более двух с половиной тысяч метров, нам вообще было не достать. А когда они шли пониже, "юнкерс" или "хейнкель", казалось прямо прошитый автоматной очередью, совершенно не обязательно после этого падал.

"Что хорошо у нас, то хорошо! – говорили мы друг другу, вспоминая про главный калибр, нашу гордость.– Но как бы нам, раздобыть посильнее зенитки?" Дальше я расскажу, как мы их потом получили.

Вскоре после нашего прихода в Севастополь изменилось служебное положение батальонного комиссара Сергеева. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР о введении в армии института военных Комиссаров мой заместитель по политической части сделался военкомом "Ташкента", отвечающим за все на корабле наравне с командиром. Права Сергеева весьма расширились, из какого-либо подчинения мне он вышел.

Однако особых перемен в наших отношениях с Александром Васильевичем Сергеевым не произошло. "Тебе-то с комиссаром повезло", – слышал я иногда от командиров, у которых – бывало ведь и так – возникали те или иные разногласия со вчерашними замполитами, получившими комиссарские права.

Что я мог на это сказать? Что мы с Сергеевым в свое время на тральщике "Груз" уже работали вместе как командир и комиссар и что к этому нам, следовательно, не привыкать? Но ведь и в последнее время, когда комиссаров не было, а были замполиты, формально находившиеся у командиров в подчинении, мне не приходило в голову "командовать" корабельным политработником. Для меня было само собой разумеющимся, что он вправе, да и обязан без обиняков, по-партийному сказать мне о любой моей ошибке или промахе, что он может о чем угодно со мной спорить и, если надо, хоть в ночь-полночь прийти ко мне в каюту. Мнение политработника, его советы всегда очень много для меня значили. И я испытывал глубокое удовлетворение, если видел, что мы одинаково смотрим на вопросы, которые предстояло решать.

На "Ташкенте", как и раньше на "Грузе", я шел к Сергееву поделиться всем, что меня заботило или тревожило. Его каюта по правому борту под полубаком такая же просторная, как старпомовская, расположенная напротив. Но кажется, что у политработника каюта теснее. Кроме обычных дивана и кресла тут стоят еще несколько стульев: на диване не помещаются активисты – участники разных совещаний. Много места занимают книги, журналы, рулоны старых стенгазет. Порядка здесь меньше, чем у старпома, стол постоянно завален бумагами... Зато у каюты свое лицо – сразу видно, кто в ней живет.

Придешь к Сергееву иной раз чем-нибудь взбудораженный, а уходишь уже совсем в другом настроении. Александр Васильевич всегда расскажет что-то примечательное о людях. Спокойный характер, житейский и служебный опыт помогают ему не слишком принимать к сердцу разные мелочи. А такое свойство человека всегда на пользу и тем, кто с ним рядом.

С началом войны на корабли стало поступать множество всяких распоряжений и указаний, в том числе и по совсем несущественным вопросам. Иные указания не поймешь от кого и исходили. Было, например, такое поветрие – уничтожать или куда-то сдавать все, что может гореть. Избавлялись от картин, каютных штор и занавесей, от "лишних" книг и тетрадей... Как будто такие вещи представляли главную пожарную опасность на корабле, где находятся сотни тонн мазута и боеприпасов, от которых избавиться все равно нельзя! С Сергеевым и в таких случаях было легко. Мы по возможности не делали того, что обоим казалось неразумным. Взяв грех на душу, не сдали береговым интендантам ни шторы, ни даже палубный тент, и раскаиваться в этом не пришлось.

Забот хватало и, настоящих, не выдуманных. Беспокоило, например, то, что при контрольных ходовых испытаниях никак не удавалось развить самый полный ход: каждый раз начинал угрожающе нагреваться главный упорный подшипник второй машины.

Причины неисправности долго оставались неясными. Не удавалось выявить их даже Павлу Петровичу Сурину, который мучился этим и сделался очень раздражительным. Всем, кто имел к подшипнику какое-либо отношение, начиная от командира машинной группы Кутолина и кончая вахтенными у масляного насоса, заранее доставалось от старшего механика за предполагаемый недосмотр.

Все оказалось и проще, и серьезнее, чем мы могли предположить. Когда подшипник наконец вскрыли, там неожиданно обнаружили куски картона, а из масляной магистрали извлекли целый картонный лист, свернутый в трубку. Засунул картон в магистраль кто-то на заводе. В славный рабочий коллектив, не жалевший сил, чтобы лучше подготовить наш корабль к боям с врагом, проник негодяй, попытавшийся учинить на "Ташкенте" диверсию.

Расчет у предателя был довольно тонкий: при малых и средних ходах, когда расход масла невелик, трубка передвигаться в магистрали не будет. А когда потребуется выжать из машин все, что они способны дать, напор масла пропихнет картон к подшипнику и выведет его из строя. Авария могла произойти еще на переходе с завода. Ведь столкнись мы где-нибудь с противником и потребуйся для боевого маневра "самый полный", я вряд ли посчитался бы с предупреждением машинной вахты о том, что греется подшипник...

Поисками диверсанта предстояло заняться соответствующим органам. А на лидере прошли во всех подразделениях специальные собрания личного состава. Командиры и политработники призывали моряков быть бдительными, помнить, что враг коварен и борьба с ним идет не только на фронте. История с подшипником, окончившаяся, к счастью, благополучно, послужила для нас памятным уроком.

К августу обстановка на сухопутных фронтах стала еще более грозной. Из сводок Совинформбюро явствовало, что бои идут под Ленинградом, в районе Смоленска, под Киевом...

8 августа было объявлено осадное положение в Одессе. Командиры кораблей знали требование Верховного Главнокомандования: Одессу оборонять до последней возможности. Впрочем, это для черноморцев само собой разумелось – ведь речь шла о городе, самом дорогом и близком для нас после Севастополя.

Одессу обороняла на суше Отдельная Приморская армия. В помощь ей на флоте формировался из добровольцев 1-й Морской полк.

Уже и до этого некоторые наши краснофлотцы спрашивали командиров боевых частей, комиссара Сергеева, а при случае и меня, нельзя ли временно списаться с корабля, чтобы бить врага на берегу. Доводы у всех были одинаковые: лидер, мол, все равно пока по-настоящему не воюет, только от самолетов отбивается, а там на берегу дела, видно, горячие и люди нужны. Когда же в экипаже прослышали про морской полк, ко мне так и посыпались рапорты – десятки краснофлотцев и старшин просили отпустить их защищать Одессу. То же происходило и на других кораблях.

Я понимал чувства и стремления моряков, рвавшихся на фронт. Эти люди любили флот, любили свой корабль. Но в трудные для Родины дни они хотели быть там, где настала большая боевая страда, еще не дошедшая до нас. Каждый рапорт был проникнут высокими патриотическими чувствами, и я очень сожалею, что у меня не сохранились эти волнующие документы, заслуживающие того, чтобы привести их здесь. Но отпустить с лидера, не снижая его боеспособности, можно было лишь немногих: на корабле каждый человек на счету.

Комиссар или я вызывали моряков, подавших рапорты, чтобы объяснить причины отказа. Мы повторяли то, что говорилось уже не раз: предстоят и "Ташкенту" боевые дела, ждать их теперь, очевидно, недолго... Краснофлотцы выслушивали это невесело. Они завидовали двенадцати своим товарищам, которых было решено отпустить в морскую пехоту.

Эти двенадцать "ташкентцев" представляли почти все корабельные подразделения. Из артиллерийской боевой части уходили, например, краснофлотцы Педай и Письменный. Были среди уходящих и машинисты, минеры, строевые...

Для проводов наших добровольцев экипаж построился на верхней палубе по большому сбору. Напутствия были короткими – у борта уже ждал катер. На крейсерах, стоявших дальше на рейде, заиграли оркестры – там провожали своих.

Черноморская эскадра посылала сражаться на суше первый, пока еще небольшой отряд своих бойцов. И все, кто оставался на кораблях, были в этот час душой и сердцем с ними. Наверное, многим вспоминались рассказы о гражданской войне, когда вот так же уходили на сухопутные фронты матросы, про которых сложились потом песни и легенды.

Через несколько дней после этого капитан 2 ранга Пермский, по-прежнему державший свой брейд-вымпел на "Ташкенте", вернувшись из штаба, вызвал к себе командиров кораблей.

– Товарищи командиры! – начал комдив торжественно и многозначительно. Нам приказано изготовиться к боевому походу. Командование флота поручает эсминцам оказать огневую поддержку войскам, обороняющим Одессу...

Глава 3. Курс – Одесса

Главный калибр открывает огонь

Ночной переход дивизиона эсминцев прошел спокойно, и ясное августовское утро застает нас в Одессе. "Ташкент" ошвартован у причала портового холодильника. С мостика открывается панорама знакомых гаваней крупнейшего приморского города нашего юга.

В порту оживленно. Стоят под разгрузкой транспорты, пыхтят буксиры, передвигаются куда-то плавучие краны. По гаваням рассредоточены военные корабли. Виднеются характерные, узкие и высокие, трубы крейсера "Коминтерн", напоминающего своими очертаниями "Варяга" или "Аврору". Тут же и дивизион канонерских лодок – тоже черноморские ветераны. Среди них "Красный Аджаристан", корабль, на котором я служил несколько лет назад. Дальше эсминцы "Незаможник" и "Шаумян"... Все эти корабли входят в так называемый Отряд поддержки Северо-Западного района, возглавляемый контр-адмиралом Д.Д. Вдовиченко. В оперативное подчинение ему поступает с прибытием сюда и наш дивизион.

Отдаю себе отчет, что почти обычная на первый взгляд картина порта, вероятно, очень обманчива. Знаю – положение в Одессе напряженное. Потерпев неудачу в первых своих попытках овладеть городом, враг подтягивает свежие силы.

С суши Одесса окружена. От переднего края нашей обороны до центра города максимум 35-40 километров. И большей частью это безлесная приморская равнина, более удобная для наступления, нежели для обороны. Под Одессой сосредоточено более десятка вражеских дивизий. Наших сил гораздо меньше, особенно мало танков и авиации.

Несколько дней назад по решению Верховного Главнокомандования все армейские и флотские части, защищающие город, объединены в Одесский оборонительный район (OOP), который подчинен Военному совету Черноморского флота. Командующий районом – бывший командир Одесской военно-морской базы контр-адмирал Г.В. Жуков, старый моряк, участник гражданской войны и недавних боев в Испании.

Наше первое боевое задание – поддержать артиллерийским огнем армейские подразделения в районе Дофиновки, пригородного селения к востоку от Одессы. Задача вообще-то не из сложных. Но для "Ташкента" это, в сущности, первая практическая стрельба главным калибром, если не считать того случая, когда наши башни выпустили по нескольку снарядов на Севастопольском внешнем рейде. И потому понятно, что артиллеристы волнуются, а с ними и весь экипаж.

Стрелять предстоит с высадкой на берег собственного корректировочного поста. Корпост возглавляет лейтенант Григорий Борисенко, командир группы управления артиллерийской боевой части.

Это добродушный, несколько флегматичный толстяк, никогда не обижающийся на товарищеские шутки в кают-компании, которые вызывает, во-первых, невероятный аппетит Борисенко, а во-вторых, общепризнанное его внешнее сходство с Наполеоном. Наш "Наполеон", выглядит в своей новой роли довольно внушительно он в каске, при нагане, на поясе гранаты. Гранаты и каски, а также винтовки получили и входящие в состав корпоста радисты Фишич и Скворцов, Краснофлотец Чащин, назначенный для их охраны, снабжен ручным пулеметом Дегтярева.