Текст книги "Лидер 'Ташкент'"

Автор книги: Василий Ерошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Что касается руля, то поврежден, очевидно, гидравлический привод. Пока перешли на запасное управление с кормового мостика. В районе пробоины положение стабильно: большой пятый кубрик, пересекающий корабль от борта к борту, полностью затоплен, но угрозу затопления четвертого аварийная партия предотвратила. Жизнь всех раненых вне опасности. Нигде не могут найти пропавшего Лаушкина. В затопленном кубрике его нет.

Сурин прибежал с кормы на мостик, чтобы лично объяснить, почему нельзя давать ход больше двенадцати узлов. Механик опасается за кронштейны гребных валов: нельзя ручаться, что там нет трещин или других повреждений, а выяснится это лишь при детальном осмотре корпуса в базе.

Мы заканчиваем галс, и Новик командует в башни: "Дробь! Орудия разрядить!".

Штаб базы, уже получивший радиограмму о наших делах, приказывает немедленно возвращаться. На сердце невыразимо тяжело. Отвоевались? Конечно же нет! Но почему-то это обидное слово вертится на языке, и заранее неприятно, что кто-нибудь тебе его скажет.

У Воронцовского маяка встречают портовые буксиры. Первый еще издали семафорит: "Прошу застопорить ход, будем вводить в гавань".

Наш ответный семафор гласит: "Благодарю. Входить буду сам. На всякий случай держитесь поблизости".

Знаю, что Павел Петрович Сурин это не одобрит. Он, кстати, заранее потребовал обойтись при швартовке без заднего хода. Об этом я помню, но очень уж не хочется, чтобы полгорода видело, что наш красавец лидер тяжело ранен. Пусть и враг не догадывается, насколько серьезно он поврежден.

Ходовая вахта постаралась, и "Ташкент", благополучно подходит к стенке без посторонней помощи. На причале уже ждут базовые инженеры. Подходит водолазный бот, спускают водолазов... Повреждений в подводной части корпуса нигде, кроме кормы, они не находят. Но корме досталось крепко. Диаметр пробоины чуть не шесть метров. Кронштейны осели на гребные валы... Базовые специалисты заглянули с Суриным в корабельные чертежи и уехали в штаб.

На юте "Ташкента" лежат Яков Лысенко и Степан Пирогов, накрытые корабельным флагом, под которым они верно служили Родине. Два черноморца четвертого года службы, два комсомольца, первыми из нашего экипажа павшие в борьбе с врагом...

Обстановка не позволяет "ташкентцам" проводить погибших товарищей до кладбища. За их телами пришла машина одесского госпиталя, и на юте возникает сам собою короткий траурный митинг. Выступают политрук Смирнов, старшина 2-й статьи Якимов из команды машинистов-турбинистов. От имени всего экипажа они дают слово отомстить врагу за боевых друзей.

– У нас с комиссаром уже решено посмертно представить Лысенко и Пирогова к награде.

Мне пора в штаб, но сперва хочется заглянуть хоть на минутку в санчасть к раненым. Особенно тяжелых среди них нет, и у всех одна просьба – не отправлять с корабля: "Мы тут скорее вылечимся вместе с "Ташкентом"!"

– Что на это сказать? Еще неизвестно, где и как будут "лечить" наш корабль...

Идя в штаб, заранее волнуюсь: что-то решат там о ремонте? Ведь "Ташкенту" необходим док.

В штабе приглашают к командиру базы контр-адмиралу И.Д. Кулешову. Доложив об обстоятельствах атаки бомбардировщиков и состоянии корабля, я высказываю мнение, что "Ташкент" способен своим ходом следовать в главную базу для ремонта на севастопольском Морзаводе. Выслушав меня, командир базы говорит, что ему уже все известно от специалистов штаба.

– А в Севастополе вам делать нечего! – неожиданно заканчивает он. – Решено ремонтировать "Ташкент" в Одессе. Здесь это будет сделано за несколько дней.

Можно было ожидать чего угодно, только не такого решения, явно непродуманного, да и просто невыполнимого, если учесть объем работ и обстановку в Одессе. Но я понял, что говорить сейчас больше не о чем, и лишь попросил командира базы доложить мое мнение командующему флотом.

На пути в порт меня застала бомбежка. На темной улице какая-то женщина с повязкой схватила за рукав, потянула к убежищу: "Вы что, с ума сошли? Надо переждать!" Я с досадой вырвался и пошел дальше. Где-то рвались бомбы. Щелкали о мостовую мелкие осколки зенитных снарядов. Но было не до этого. Охватила обида за корабль, за наш экипаж.

Войдя в каюту, почувствовал, как устал за день. Решил немножко посидеть в кресле, а уж потом обсуждать с Сергеевым и Орловским наши печальные перспективы. Через несколько минут постучался Фрозе. Сразу понял, в каком я настроении.

– Не расстраивайтесь, товарищ командир, на войне, знаете, ведь и убить могут!.. – Это была его обычная шутка, и почему-то все ее любили. – А у нас новость,-продолжал Сергей Константинович. – Лаушкин нашелся!

– Живой? – недоверчиво спросил я.

– Совершенно живой!

– Где же он был? Давайте его сюда!

– Товарищ командир, он уже спит. Может быть, завтра?...

С машинистом-турбинистом Василием Лаушкиным приключилось то, что и в богатой разными необычными случаями морской жизни можно считать из ряда вон выходящим.

Когда у борта разорвалась бомба, Лаушкин находился в пятом кубрике. Все, кто там был, кроме него, оказались либо убитыми, либо ранеными. Лаушкина же, совершенно невредимого, каким-то образом выбросило через огромную пробоину за борт. Причем, не попал он и под гребные винты, что в данной ситуации было проще простого.

Краснофлотца, вынырнувшего за кормой, с корабля не заметили – было не до того. Лаушкин держался на воде часа три. Он разделся до трусов, но оставил при себе сумку от противогаза, в которую переложил из кармана робы комсомольский билет. Краснофлотец потихоньку плыл в сторону порта, пока его не подобрал сторожевой катер. Узнав, что Лаушкин с "Ташкента", моряки катера наперебой предлагали ему кто брюки, кто тельняшку, кто обувь...

Фрозе рассказал, с каким восторгом встретила Лаушкина команда. Все знали, что о нем уже и по начальству доложено как о пропавшем без вести. И, провожая в последний путь двух своих товарищей, моряки мысленно прощались и с третьим.

– Ну, теперь тебе, Вася, уж не утонуть до самой смерти! – радовались друзья "воскрешению" удачливого турбиниста.

Да, возвращение Лаушкина – большая радость. Сразу как-то и усталость забылась. Потянуло заняться делом, отложив неприятные переживания до другого раза.

Пошли с помощником по кораблю. Везде тихо – команда отдыхает. Спят и размещенные по всем кубрикам обитатели затопленного пятого, специалисты электромеханической боевой части. Но аварийная партия Колягина бодрствует, никому не передоверяя присмотр за подпорами, расставленными и в четвертом кубрике, и в румпельном отделении, и у дизеля. В корме возникла особая вахта, не регламентированная пока никакими расписаниями, но едва ли не самая ответственная на корабле. И нести ее теперь надо до тех пор, пока "Ташкент" не станет на кильблоки дока.

Не до сна, конечно, и старшему инженер-механику. Его застаю за письменным столом в каюте. Рядом, на диванчике – комиссар. Сурин без кителя, в одной майке, но снять тяжелую кобуру с наганом, видно, забыл, сидит при оружии. На столе развернуты "Таблицы непотопляемости".

– Можем идти своим ходом, можем! – решительно говорит Павел Петрович, вставая мне навстречу. – Но предельный ход двенадцать узлов. Больше нельзя: корма лежит на гребных валах. А на ремонт – не меньше месяца. Даже при самых благоприятных условиях...

Не успел я досказать комиссару и механику о том, что нас собираются ставить на ремонт в Одессе, как с вахтенного поста у трапа донеслись четыре коротких звонка – условный сигнал о прибытии большого начальства. Кто бы это мог быть в такой час? Недоумевая, спешу к трапу.

На борт уверенно поднимается высокая фигура в темном кожаном реглане. Присмотревшись, узнаю вице-адмирала Гордея Ивановича Левченко, заместителя наркома. Я слышал, что он прибыл в Одессу с какими-то поручениями от высшего командования, но увидеть его на корабле не ожидал.

– Показывайте, командир, где пробоина, – сказал адмирал, и я повел его прямо от трапа к местам повреждений.

Гордей Иванович с полчаса ходит по кормовым помещениям, выясняет у меня и у подоспевшего Сурина разные подробности. На "Ташкенте" он впервые, но ориентируется легко. Может быть, потому, что долго служил на эсминцах. Закончив осмотр, спрашивает:

– Что предполагаете делать, командир?

Я доложил свои соображения насчет дока в Севастополе, а также решение командира базы.

– Уверены, что доведете корабль до Севастополя? Отвечайте и вы, командир, и вы, инженер-механик!

Мы оба подтвердили: уверены, что доведем; Чувствуя, какой оборот принимает дело, Сурин, еще минуту назад непроницаемо мрачный, до того повеселел, что, к моему удивлению, даже пошутил:

– В крайнем случае, товарищ адмирал, вся бэче-пять вставит весла в иллюминаторы, а ход будет!

– Значит, решено, – заключает Левченко. – В охранении, очевидно, пойдут "Смышленый" и два катера-охотника.

– А решение командира базы? – напоминаю я.

– Это предоставьте мне. Ваша забота – до рассвета выйти из Одессы.

Уже прощаясь, Гордей Иванович спросил:

– Так с какой высоты вас бомбили?

– Не меньше четырех тысяч метров. Может быть, больше.

– По самолетам стреляли?

– Да.

– И что дало?

– Ничего...

У трапа Левченко остановился, вслушиваясь в тишину ночного порта.

– А здорово вы ту батарею накрыли! – вспомнил он вдруг про вчерашнее. Для базы это много значит.

Война проверяет, война учит

Утро 31 августа встречаем в море. "Смышленый" идет головным, за ним "Ташкент". Катера-охотники справа и слева от лидера: охраняют и обеспечивают...

Из Одессы вышли в полной темноте. Тем не менее над кораблями вскоре услышали фашистский самолет, видимо, разведчик. Следовало ждать бомбардировщиков.

– Разведчику помогает фосфоресцирование нашей кильватерной струи, заметил Иван Иванович Орловский. – Может быть, есть смысл при появлении бомбардировщиков сбросить несколько дымовых шашек?

Мысль старпома была дельной. Мы стали сбрасывать на воду шашки, и они действительно помогли. Вызванные разведчиком самолеты пробомбили растянувшийся за кораблями дымовой шлейф. Вероятно, ничего, кроме дыма, летчики теперь не видели и полагали, что корабли не впереди дыма, а под ним. Огня мы, понятно, не открывали – он бы сразу нас выдал.

Когда уже рассвело, показались советские "ястребки". Они дружески покачали нам крыльями, и все на мостике заулыбались. С площадки зенитной батареи, с других верхних постов махали самолетам матросы. Воздушное прикрытие всегда дорого, а при ограниченных маневренных возможностях корабля просто неоценимо. В душе поднялось теплое чувство и к пилотам "ястребков", и ко всем, кто позаботился, чтобы они нас охраняли.

"Ташкент" выдерживает переход удовлетворительно. Еще вечером удалось отремонтировать гидравлический привод руля, и корабль управляется, как обычно, из ходовой рубки. За состоянием кормы следят специальные наблюдатели, расставленные Суриным и на верхней палубе, и в аварийных отсеках – на ходу "особая вахта" разрослась. Опытные старшины дежурят в коридорах гребных валов, другие вслушиваются в вибрацию турбин, готовые уловить каждый новый, непривычный звук. Под непрестанным наблюдением и подпоры на переборках. Море сегодня тихое, и изменения погоды не ожидается, а если, паче чаяния, заштормит, будем сбавлять ход.

На переходе есть время вновь продумать все, что случилось вчера. В Севастополе потребуется дать об этом более подробный отчет. Да и для самого себя нужно во всем разобраться.

Самолетов было несколько. Может быть, две группы. Они, конечно, не случайно пролетали мимо, а имели задачу нанести бомбовый удар по кораблям, поддерживавшим фланг армии. Самолеты шли высоко, заведомо выше "потолка" наших автоматов. Бомбежка морских целей с такой высоты не может быть особенно точной. Бомбили в какой-то мере наугад. Потому и выбрали крупные бомбы с большим радиусом поражения. Всего сброшено, насколько удалось сосчитать, двенадцать бомб... И одна чуть не угодила прямо в лидер.

Это о противнике. Теперь о том, как выглядели мы.

Обнаружить самолеты было трудно – большая высота, слепящее солнце. Трудно, но можно. Сумели обнаружить два человека: первым – сигнальщик Гордиенко, и сейчас же вслед за ним – строевой Цепик. Заслуга их перед кораблем велика и должна быть отмечена. И надо, чтобы таких сверхзорких наблюдателей было у нас больше.

Мог ли я сам раньше других заметить самолеты, если бы не зашел на минуту в штурманскую рубку? Не знаю, вряд ли. А мог ли выиграть какие-то секунды, если бы доклад Гордиенко застал меня не в рубке, а на мостике? Вероятно, мог. Секунды мы все-таки упустили. Вот когда познается настоящая их цена.

Если бы все, что мы стали делать, начать на сколько-то секунд раньше, а тем более если бы удалось обнаружить самолеты не тогда, когда они были уже над нами, – повреждения корабля, быть может, удалось бы избежать... И тут же возникает вопрос, от которого становится не по себе: а что, если бы и Гордиенко с Цепиком не обнаружили самолетов?..

Дальнейшее вспоминать уже легче. Правильно, что дал самый полный вперед. Правильно, что скомандовал "Право на борт". Мог скомандовать и "Лево", тут сработала просто интуиция. Но получилось удачно: корма пошла влево и, пожалуй, это и уберегло корабль от прямого попадания.

К рулевому, к машинной команде никаких претензий. Молодцы! Зенитчики сделали все, что могли, а потолок наших автоматов – вопрос особый. Аварийные партии боролись за жизнь корабля отважно и умело. В корме многим могло показаться, что "Ташкент" тонет, но никто не кинулся наверх, не оставил своего поста. Артиллеристы, задраившись в кормовом погребе, спокойно проверяли, не угрожает ли ему вода.

Узнаю о все новых и новых проявлениях скромного матросского мужества. Вот хотя бы случай с минером Владимиром Липиным. Он находился у тележек с глубинными бомбами. Взрывной волной Липина подкинуло вверх и бросило на палубу, он получил серьезные травмы. Но краснофлотец видел, что одна тележка сорвалась с места, бомбы раскатились по палубе. И, пересилив боль, не теряя самообладания в обстановке, когда на корму обрушивались столбы воды, комсомолец Липин встал на ноги и поднимал одну бомбу за другой, пока не водворил все на место.

Можно сказать об этом и так: ничего особенного, такое поведение краснофлотца обычно. И это тоже будет верно. Но в том и сила экипажа советского корабля, что люди готовы и способны выполнять свои обязанности в самых тяжелых условиях, при любой опасности, поистине самоотверженно. Это для нас нормально, однако не замечать этого нельзя. И нельзя не гордиться командиру такими подчиненными.

Есть потребность осмыслить и то, насколько пригодился в трудный для "Ташкента" час наш опыт борьбы за живучесть и непотопляемость корабля. Ведь этому уделялось много времени и сил в процессе боевой подготовки. Сколько "пробоин" заделывали на тренировках и учениях! Причем моряков всегда приучали к мысли: раз ведем бой, то и своему кораблю может достаться от врага. И хорошо, что приучали к такой мысли – слово "пробоина" не вызывает растерянности, а дает толчок к быстрым и решительным действиям. По сути дела вчера проверялось, что дали морякам "Ташкента" все аварийные учения.

Боевые повреждения, конечно, могут быть весьма разнообразными. В данном случае особенно пригодилось умение укреплять оказавшиеся под напором воды переборки. Именно это было основной задачей кормовой аварийной партии. Ее командир Иван Васильевич Колягин, молодой еще корабельный инженер, действовал грамотно, а старшины и матросы понимали его с полуслова. Подпоры, брусья, клинья и прочий инвентарь аварийщиков оказался под рукой.

Но вот что отличало фактическую борьбу с водой от условий наших обычных учений. На учениях вводные о пробоинах, как правило, предусматривали ликвидацию, заделку этих пробоин. А вчера "Ташкент" получил пробоину, заделать которую экипаж не мог. Никто и не вспомнил про пластырь.

Пластырей у нас на борту несколько. Есть малый – три на четыре метра, есть побольше – семь на десять, есть и еще больше. Это толстые ковры из четырех-пяти слоев плотного брезента, особым способом прошитые и окантованные тросом. Еще несколько бухт троса требуется для крепления пластыря. "Хозяйство" громоздкое и тяжелое. Разнести пластырь, то есть развернуть его – и то уже немалый труд. Между кораблями устраивались соревнования – кто быстрее заведет пластырь. Наш "Шаумян", бывало, состязался с "Незаможником".

А теперь думается: не платили ли мы, увлекаясь пластырями, известную дань устаревшим представлениям о характере повреждений, которые может получить корабль в современном бою? Пробоина от артиллерийского снаряда – это одно, пробоина от взорвавшейся у борта крупной авиабомбы – совсем другое. Разрушительная сила боевых средств возросла, и пробоину вроде нашей вчерашней, пожалуй, можно считать, так сказать, типичной. Если так, то, наверное, придется не столько заделывать пробоины, сколько защищать от воды отсеки, соседние с затопленным, как это было вчера. Но, разумеется, и пластыри могут еще пригодиться.

В Севастополе "Ташкент" без задержки поставили в док. Когда помпы откачали воду, стала видна вся пробоина: основная ее часть была ниже ватерлинии.

Картина жуткая. Не пробоина, а прямо ворота, в которые можно въехать на грузовике. Вогнутые внутрь края в острых заусеницах. Какой силы должен быть гидравлический удар, чтобы так искорежить и смять крепкую корабельную сталь...

Пробоина пришлась прямо-таки на единственное в корме место, где она могла – при таких размерах – не затронуть чего-то жизненно важного для корабля. Сдвинься она еще чуть-чуть к срезу кормы – остались бы без румпельного отделения, а то и без гребных винтов. А окажись пробоина чуть ближе к носу, она захватила бы артиллерийский погреб, и тогда – новый взрыв, которым, в лучшем случае, оторвало бы всю корму.

– Удачно вписалась, ничего не скажешь!... – изумлялись осматривавшие корабль инженеры.

Выходило, что нам еще "повезло"...

Командующий эскадрой Л.А. Владимирский посвятил разбору боя "Ташкента" и обстоятельств, при которых он оказался выведенным из строя, специальное совещание командиров кораблей. Маневр лидера и действия экипажа были признаны правильными. Командующий потребовал от командиров усилить тренировку наблюдателей и воспитательную работу с ними. Он сказал также, что кораблям необходимо более мощное зенитное оружие, которое мы, надо полагать, в конце концов получим.

В доке состоялось собрание личного состава лидера. На нем тоже был сделан разбор всего, что произошло на огневой позиции под Одессой. Отдав должное мужеству и самоотверженности экипажа, я сказал:

– А самолеты мы все-таки прохлопали, обнаружили их слишком поздно. Считаю, что и я, как командир, в этом виноват. Из тяжелого урока, который мы получили, надо сделать выводы на будущее. А сейчас наша задача – помочь заводу быстрее вернуть "Ташкент" в боевой строй флота.

Глава 4. Навстречу новым боям

История четвертой башни

Жизнь на корабле стала внешне похожей на ту, какая была у нас три месяца назад. Так же с утра до ночи идут заводские работы, хотя и совсем другого характера. Так же помогает рабочим чем только может весь экипаж. Заводскому и доковому распорядку подчинены распорядок корабельный и все наши внутренние дела.

Все, как тогда, и все не так. Три месяца назад еще не было войны. Теперь она бушует на нашей земле от Черного моря до далекого Баренцева – жестокая, беспощадная, небывалая. Треть экипажа не получает писем из родных мест: на "Ташкенте" много моряков с Украины, а там враг. Фашисты уже недалеко от Перекопа... А наш корабль в такое время обречен на длительную стоянку в доке.

"Две недели воевали, два месяца будем ремонтироваться!.." Эти горькие слова я услышал от одного краснофлотца. Он весь день, не покладая рук, трудился вместе с заводской бригадой, но и усталость его не успокоила. Скоро не будет отбоя от добровольцев, рвущихся в морскую пехоту. На корабле знают, что сформирован и отправлен под Одессу уже второй морской полк, формируется третий. А ориентировочный срок ремонта действительно два месяца. Большой срок. Но спорить бесполезно – велик объем работ.

Совсем не просто заделать такую огромную пробоину. Но если бы дело было только в ней! На противоположном, левом, борту от киля идет вверх почти до ватерлинии зловещая трещина. Другая трещина, пересекающая и верхнюю палубу, выглядит в доке так, что задним числом становится страшновато за наш переход из Одессы. Как-никак 160 миль, а корма, выходит, держалась на честном слове... Еще хуже с левым кронштейном. Поглядев на него, инженеры из техотдела сперва сказали: "Раз нет запасного, то и плавать нельзя".

Но Морзавод взялся вернуть "Ташкент" в строй и решает эту нелегкую задачу смело, инициативно, исходя из реальных возможностей.

Осевшую корму приподняли двадцатью гидравлическими домкратами (качали вручную наши краснофлотцы) и почти заново соединяют с остальным корпусом. Немного беспокоит, как бы после этого корма не стала слишком вибрировать на ходу. Но завод выделил для "Ташкента" лучших своих инженеров и рабочих. Хочется верить, что они сумеют сделать все как следует.

Корпусные работы идут и в носовой части корабля – нельзя оставлять возникший там гофр. А многие механизмы, получившие сильную встряску, нуждаются в контрольной переборке. И все это требует времени.

Когда развернулся весь фронт работ, завод перевел их на круглосуточный график. Места, где производится наружная сварка, прикрыли светомаскировочными тентами. Надежность их проверили представители ПВО. Сухой док – один из тех объектов, которые особенно тщательно охраняются от воздушных налетов. А налеты стали еще более частыми.

Уже после утверждения ремонтных ведомостей в них пришлось добавить еще один пункт, весьма для нас существенный. Виновниками этого явились корабельные артиллеристы. Но об этом следует рассказать по порядку.

У заводских причалов с некоторых пор стали появляться помимо ремонтирующихся кораблей мрачные стальные корпуса без мачт и труб и почти без палубных надстроек. Их приводили буксиры с судостроительных заводов. Война застала эти будущие корабли, спущенными на воду, но еще далеко не достроенными...

Теперь достройка откладывается до лучших времен – производить ее пока негде, и "коробки", не успевшие стать кораблями, ставятся на консервацию. Севастополь для них – лишь временное убежище. Постепенно их уводят в порты Кавказа, подальше от фронта.

На одной из таких "коробок" – это оказался недостроенный эсминец нового проекта "Огневой" – старшины-комендоры заметили двухорудийную башенку незнакомого им типа. Невысокая, приземистая, она была едва различима за штабелями ящиков с каким-то оборудованием, которыми завалили палубу, используя уводимый с завода корпус эсминца как грузовую баржу.

Сперва интерес старшин был отвлеченным – просто захотелось узнать, что за пушки стоят на новом корабле. Спросили об этом Николая Спиридоновича Новика, показали ему издали свою "находку". Командир БЧ-II глянул и загорелся: "Товарищи, да это же новейшая зенитная башня! Калибр семьдесят шесть миллиметров, и потолок что надо. Вот бы ее нам!"

Ко мне и Сергееву скоро пришла во главе с Новиком целая артиллерийская делегация.

Пока выяснялось, насколько осуществима внезапно возникшая идея, артиллеристы успели собрать о зенитной башне "Огневого" весьма интересные сведения.

Во-первых, они разузнали, что на этом же корабельном корпусе прибыли эвакуированные с завода оружейники, устанавливавшие башню и прекрасно знакомые с монтажными схемами всего ее оборудования. Во-вторых, оказалось, что башня уже испытана боевой стрельбой и даже сбила фашистский бомбардировщик.

Произошло это в лимане, где вражеская авиация атаковала буксиры, выводившие с завода корабельные корпуса. Огонь из башни открыли рабочие, заранее позаботившиеся, чтобы боезапас был наготове. Стрельбой никто не управлял, но один самолет они все-таки сбили, и башня недостроенного эсминца открыла свой боевой счет.

"Огневому" башня пока не требовалась. Но на его зенитную установку, как и следовало ожидать, уже имелись претенденты помимо нас. Немалую сложность представлял сам перенос башни с ее погребом, перегрузочным отделением и элеватором (общий вес всего этого, если не ошибаюсь, около двадцати тонн) на корабль, где для нее и места-то не предусмотрено.

Но трудности оказались преодолимыми. Подходящее место для башни нашлось в корме, в районе четвертого и пятого кубриков, то есть как раз там, где у нас все было разворочено и новые работы требовали сравнительно небольшой дополнительной ломки. И завод – вот уж не формально отнеслись люди к нашей неожиданной заявке! – взялся выполнить эти добавочные работы, не изменяя по возможности общих сроков ремонта. Само собой разумелось, что монтажом башни займутся николаевские мастера.

Что касается других претендентов, то они отпали после того как инициативу "ташкентцев" решительно поддержали командующий эскадрой Л.А. Владимирский и флагманский артиллерист флота А.А. Руль. Принципиальная сторона вопроса уладилась еще быстрее, чем техническая.

Таким образом, "Ташкент" получает сверхштатную скорострельную зенитную установку солидного калибра, способную поражать цели на высотах до шести тысяч метров. Сочетание такой башни и батареи автоматов, которые достают цели, летящие на высоте две – две с половиной тысячи метров и ниже, делает корабль не то чтобы неуязвимым с воздуха, но во всяком случае способным отражать атаки вражеской авиации гораздо успешнее, чем прежде.

Заводские инженеры вместе со специалистами штаба флота без задержки сделали все расчеты, потребовавшиеся для установки башни на корабле. Нижняя часть ее хорошо поместилась в четвертом кубрике, обитателям которого пришлось немного потесниться.

Когда башню стали монтировать, краснофлотцы часто от души смеялись, наблюдая, как она, вращаемая электромотором горизонтальной наводки, забавно крутится вокруг своей оси, в то же время быстро водя вверх и вниз длинными стволами орудий. Крутилось вместе со всей башней и нижнее ее отделение, оказавшееся в четвертом кубрике. Пока тут все проверялось и прилаживалось, иные веселые матросы успевали в свободную минуту покататься на вертящейся башне, как на карусели. Отсюда и пошло прочно приставшее к нашей сверхштатной прозвище – "башня смеха".

А официально зенитную башню стали именовать четвертой, поскольку лидер имел три башни главного калибра. Вверили ее самому боевому из наших лейтенантов-артиллеристов – Вениамину Макухину, отлично командовавшему второй башней. А на вторую пошел новый наш сослуживец лейтенант Сергей Матлахов.

Из "старых", кадровых, комендоров перевели в зенитную башню старшин и краснофлотцев Алексея Спирякова, Валентина Юдина, Василия Плужника, Ивана Грицуту, Филиппа Крищенко. Остальных подобрали из прибывавшего пополнения.

На новую зенитную установку возлагались большие надежды, в нее как-то сразу поверили. И не напрасно.

Но я слишком забегаю вперед. Увидеть четвертую башню на борту лидера мне довелось гораздо позже, чем остальному экипажу. В сентябре 1941 года военная судьба на некоторое время разлучила меня со стоявшим в доке "Ташкентом".

Эсминец "Фрунзе"

Вызывают на линкор, к командующему эскадрой.

– Так вот, – начинает Лев Анатольевич Владимирский, внимательно ко мне приглядываясь. – Вам, вероятно, известно, что Бобровникова все-таки пришлось уложить в госпиталь. Напрасно не сделали этого сразу. А корабль его уже может воевать...

Конечно, мне известно и то и другое. Командир эсминца "Фрунзе" капитан-лейтенант П.А. Бобровников был, как, наверное, помнит читатель, ранен под Одессой осколком разорвавшегося в воде немецкого снаряда. Тогда же получил боевые повреждения, относительно небольшие, его корабль. Бобровников сам привел эсминец в Севастополь, но "вылечиться на мостике" капитан-лейтенанту не удалось. Ему стало хуже. Рана на спине, хотя и не особенно опасная, требовала лечения настоящего. Корабль вернулся в строй раньше своего командира.

После первых слов контр-адмирала уже нетрудно было угадать, что он мне скажет дальше. И на вопрос Л.А. Владимирского, не возражаю ли я против того, чтобы сегодня же вступить во временное командование эсминцем "Фрунзе", ответ у меня готов был заранее. Я сказал, что рад возможности плавать и воевать, а не сидеть в доке.

У меня нет никаких сомнений в том, что Орловский, Сергеев, Сурин обеспечат контроль за ремонтными работами, решат все вопросы, которые могут возникнуть. В этом я спокойно мог заверить командующего эскадрой.

– А я попрошу флагманского механика почаще наведываться на "Ташкент". Да и сам побываю у вас, – обещает контр-адмирал. И невесело шутит: – Ну, а если бомба в док, не поможет и присутствие командира...

Все решено за несколько минут. На том же катере, который доставил меня на линкор, иду обратно к доку. Взять в каюте реглан и чемоданчик – и я буду готов отправиться на Минную пристань, где стоит "Фрунзе". Но сперва нужно еще о многом переговорить с комиссаром, старпомом, механиком и другими товарищами.

– Я так и знал, что этим кончится, еще вчера ждал, – признается Сергеев. По совести сказать, завидую тебе!

Орловский, остающийся на "Ташкенте" за командира, педантично принимает у меня корабельные дела, не забывая спросить ни о чем существенном. Он и так в курсе всего, но хочет соблюсти формальности. Сурин прощается сумрачно и как-то рассеянно, ни о чем не спрашивает. Ремонт взвалил на плечи механика столько забот, что он слабо реагирует на все, выходящее за их круг. А что ему надо делать, прекрасно знает сам.

Уже на стенке дока меня догоняет парторг Василий Иванович Смирнов, куда-то отлучавшийся.

– Ни о чем не беспокойтесь, товарищ командир! Коммунисты работают на ремонте так, что заводские не нахвалятся. А как коммунисты, так и все. Да вы и сами знаете... Счастливо вам воевать!

Уже пять месяцев знаю я политрука Смирнова, и все больше укрепляется у меня то впечатление о нем, которое сложилось при первой встрече. Открытая душа, всегда спокойно-приветливый, скромница, не любитель выдвигаться на первый план. Но все, за что взялся, доведет до конца. Надежный человек – лучше о нём, пожалуй, не скажешь. В любом деле можно на него положиться. И нет на корабле моряка, который бы его не уважал.

Смирнова можно целыми днями не видеть – он и в море, и в базе редко выглядывает на верхнюю палубу, постоянно находя себе дело в "низах", у корабельных котлов и машин. Но, и не видя его, все время чувствуешь его неустанную работу с людьми. Сказывается эта работа и в том, что личный состав БЧ-V все правильнее воспринимает требовательность непреклонного Сурина.