Текст книги "Возвращение Остапа Крымова"

Автор книги: Василий Катунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

РУССКИЙ С ЕВРЕЕМ – БРАТЬЯ НАВЕК

Если на других планетах вы не обнаружите евреев, то это только на первый взгляд. Просто они там по-другому называются.

Остап Крымов (На космодроме Байконур)

Павел Ильич Делов был массивен, крепок шеей и затылком, мохнат бровями, редок ресницами и толст в кисти рук. Две суровые складки на лбу говорили о непреклонной вере в собственное достоинство и правоту. Он был типичным начальником, из тех, которые раньше ездили на «Волгах» и внушали страх и трепет одним только видом своих престарелых секретарш, демонстрируя своему руководству широту души и терпимость задницы. Образом начальника старого типа были пропитаны его незамысловатая детдомовская прическа, старомодный безликий галстук и медлительная речь, сквозь которую невозможно было просунуть даже лезвие бритвы. Такие люди, куда бы их ни послали, – на Луну, в тыл врага, в публичный дом или просто к едреной матери, – везде умудрялись быть начальниками.

Павел Ильич солидно вплыл в кабинет, усадил свое объемное тело, напоминающее сортир Даниловны, на шаткий стул, откашлялся и вдруг неожиданно улыбнулся.

Вы не догадаетесь, зачем я пришел? – сказал он сквозь скрываемую неловкость.

Почему же, – ответил Остап – Вы спросили только. Что у секретаря, где тут принимают по вопросу дворянства.

Ага, так вам уже доложили? Ладно, тогда перейдем прямо к делу. Я хотел бы, ну вы сами понимаете, воспользоваться вашей услугой, что ли. Но только у меня одно непременное условие – чтобы все это было инкогнито.

Остап заверил Делова в полной конфиденциальности и предложил ознакомиться у княгини Крамской со всей документацией и прейскурантом. Делов отвел четверть часа своего дорогого времени на детальное изучение документов и, оставшись довольным, сделал заказ на титул князя. Следуя установленным правилам, Мария Сергеевна протянула клиенту анкету и спросила:

Прежде чем я дам документам ход, я должна поинтересоваться у вас о целях столь ответственного шага. Поймите меня правильно, таковы наши правила.

Делов обвел комнату подозрительным взглядом, заглянул под стол и придвинулся ближе к княгине.

Хорошо, я вам скажу, – степенно сказал он. – Видите ли, дело в том, что мой дед, царство ему небесное, был из помещичьей семьи. При раскулачивании у нас отобрали те жалкие крохи нашего имущества, которые остались после погромов восемнадцатого года. Даже сейчас над воротами седьмого скобяного завода в Купянске остался наш вензель. Приходилось все это время скрывать. Моему деду даже пришлось в девятнадцатом году написать донос на своего дядю, тоже царство ему небесное. Но сейчас все идет, видимо, к тому, что, возможно, я захочу предъявить свои права на наше фамильное имущество. Закона еще нет, но есть прецеденты в других странах. В Прибалтике, например. Рано или поздно, такое может случиться и у нас… А земли под Люботином у нас было немерено. С землицей-то, как ни крути, руководству придется решать, иначе скоро полностью перейдем на подножный корм. Так что мои мотивы вам должны быть ясны. Но я в настоящее время являюсь депутатом горсовета, председателем комиссии, не говоря уже о моей служебной должности. Так что убедительная просьба не разглашать наш разговор. Еще рано. Не время, так сказать…

Глядя на спесивое и одновременно заискивающее лицо Делова, Остап подумал, что в таких людях так засела привычка к лизоблюдничеству, дошедшая до состояния рефлекса, что выбейся он в самые большие начальники, мог бы сам себе автоматически пару раз лизнуть задницу.

Княгиня понимающе вздохнула и спросила:

Вы знаете наши расценки?

Да, я ознакомился. Я уже обращался ранее в Москву, но там мне загнули такое, что сразу захотелось написать жалобу куда следует. У вас куда более приемлемые цены. Вот если бы вы еще уступили пару тысчонок…

Остап окинул Делова оценивающим взглядом. Судя по литому затылку и бронебойному лбу, председатель комиссии брал не меньше пятисот баксов из одних рук за устранение им же созданных трудностей. За это он заслуживал вместо скидки только надбавку. Но, учитывая промелькнувшую в разговоре привычку пописывать жалобы, связываться с бывшим помещиком было опасно.

Мы сможем вам уступить не более тысячи, – сказал Остап. – Но зато никаких проволочек.

А мне некуда пока торопиться, ведь это дело не сегодняшнего дня.

Тысяча двести, – сделал последнюю уступку Остап. – Особенно, учитывая, что нам придется сохранять конфиденциальность столь неопределенное время. Итого, получится двадцать восемь восемьсот.

Наших? – сделав последнюю попытку, с наивным выражением лица спросил Делов.

Как первые капли, предвещающие дождь, в глазах Делова посверкивали первые искорки надвигающегося маразма.

Ихних! – отрезал Остап. – И полная тайна вкладов. Ваши земли и заводы ждут вас. Осталось за малым – подтвердить ваши права. Вы делаете сейчас хорошее помещение капитала. Дюпон, кстати, отвалил за «лорда» пятьсот тысяч. Не торгуйтесь, в Москве цены в три раза выше.

В это время дверь в кабинет приоткрылась, и в образовавшейся щели показался длинный крючковатый нос с торчащей из ноздрей щепоткой волос разной длины и цвета. Нос помедлил и спросил:

Можно войти, или и здесь тоже таки надо ждать?

Входите, – ответил Остап, указывая Делову место за соседним столом, где сидела княгиня.

Нос начал осторожно проникать в комнату и через секунду был дополнен бледным сморщенным лицом настолько еврейского происхождения, что пейсы и кипа могли бы показаться уже театральным реквизитом. Остап восхищенно подумал: «Боже, какой типаж! Сейчас такое встретишь уже не часто. Даже в таком городе, как Харьков. Забытый вкус».

Здрасьте всем уважаемым людям и женщинам, – приветствовал вошедший всех присутствующих легким поклоном. – Разрешите представиться, Борух Гиршман. Там у приемной ваша девушка с глазами сказала, что это здесь можно поторговаться за дворянские титулы.

Это не совсем верное слово, любезный, – сказал ему Остап, у которого в глазах заиграли бесовские огоньки интереса и веселья. – Не хочу повторять избитую фразу, но эта тема действительно не терпит торга… Почти.

Вот видите! У нас уже есть «почти», – обрадовался Гиршман и подошел немного ближе. – Для еврея это уже неплохой шанс сбить цену у три раза.

Гиршман осторожными шагами подошел вплотную к столу и без приглашения, как пыль, мягко сел на стул. Он явно относился к тому типу людей, которые всегда готовы дать совет ближнему, поскольку уже утратили способность сами подать дурной пример.

Насколько я понял, вы к нам за титулом? – спросил Остап.

За ним самым, будь он неладен, – печально покачал головой Борух и закатил глаза.

А почему так трагично? – поинтересовался Крымов.

Сто лет нужен бы мне был ваш титул! На кой ляд, скажите, он сдался старому еврею? Это все моя Песя! Уж как вобьет себе что-то у свою склочную голову, так лучше сразу лечь. Вы знаете, что может быть противней немолодого больного еврея? Правильно! Только немолодая больная еврейка… Да, когда-то и моя Песя была маленькой щебечущей птичкой. Но с годами она слегка погрузнела и в один прекрасный день закаркала. Затем моя Песя вбила себе у голову, что таки конкретно заболела, и тогда она решительно слегла. Но беда не приходит одна. На следующий день приехала ее мама и поселилась у нас ухаживать за больной. И вот идет уже пятнадцатый год. Когда я привел знакомого врача, он обслушал усю Песю и даже заглянул ей у рот. Потом он сказал, что из этой болезнью она проживет еще сто три года. Он совершенно не подумал, сколько из этой болезнью проживу я… И как… Когда в доме были дети, нам усем доставалось поровну. Но сейчас я один, как перст Не считая Песи, конечно. Но вы думаете, ее одной будет мало?.. И зачем вы только напечатали это объявление! Ведь что интересно, мы ведь газет не выписываем уже десять лет, с тех пор, как уехал наш Миша и подорожали услуги почты… Так нет же, Бетя передала нам селедки.

Гиршман закатил глаза и надолго замолчал.

Делов в это время сидел спиной к Гиршману и, низко склонившись над своими бумагами, как показалось Крымову, пытался остаться неузнанным.

А причем здесь селедка? – прервал затянувшуюся паузу Остап, пытаясь вывести Боруха из состояния общения со своим Богом.

Как причем! – с выражением полнейшего изумления воскликнул Борух. – А газета? Вы что, не знаете, что все старые люди пользуются исключительно газетой? Особенно для такого продукта, как селедка. Но разве сейчас та рыба, что была в наши времена? Раньше газету после рыбы невозможно было читать, я надевал две пары очков… а сейчас даже Песя с ее глазами… Послушайте, молодой человек, вы, случайно, не еврей? Остап улыбнулся.

Пятнадцать лет назад полностью уверенными в том, что они не евреи, могли быть только сами евреи.

Вы, наверное, правы. Сейчас стало модным быть евреем. Оказывается, это может еще приносить дивиденды. Я даже слышал новое слово: «торпеда». Верно, я не ошибся? Но поверьте мне, если у вас не очень молодая жена, и к тому же ей все время мерещится, что она болеет двумя третями болезней, которые находятся у энциклопедии, то на самом деле у этом нет ничего хорошего… Я посмотрел ваш прейскурант. Мне кажется, вы не учитываете современную сложную политическую и экономическую обстановку в стране. Даже на картошку цены пошли униз… Как говорится, чем дальше в лес, тем ближе вылез. Послушайте, молодой человек, а у вас нет скидок для ветеранов войны? Я прихватил с собой удостоверение. Я всегда его ношу с собой.

Есть, – сказал Остап. – Два процента.

Ну вот, видите, а эта глупая баба говорила мне не смешить людей. Разве ж это смех – два ранения: одно в голову, одно в ягодицу… Молодой человек, так значит, у вас есть скидка и для ветеранов труда. Правда, мое удостоверение просрочено в настоящий момент, но…

Извините, уважаемый, но у нас только одна скидка, – перебил его Крымов.

– Вы ведь не чернобылец?

Нет, а что?

Тогда бы вам был еще бесплатный подарок от фирмы.

Так мой сын, Миша, участвовал в ликвидации. Целый месяц, как самый крайний, поливал из шланга бронетехнику… Он сейчас в Израиле. Теперь воюет там. Но если нужна доверенность…

Нет, только сам титулующийся, – настаивал Остап, явно развлекаясь разговором.

Гиршман нахохлился.

Любезный, Гиршман хоть и стар, но законы знает. Насколько мне говорила Песя, дворянский титул передается по наследству. Ведь так?

Так, – согласился Остап. По Боруху было видно, что он читал спецлитературу. По всей видимости, это были «Королева Марго», справочник по этикету и письма мамы в армию.

Значит, и мой Мишенька тоже будет носить титул, – заключил Гиршман. – Вы что же думаете, Песя с бухты-барахты послала бы меня тратить такие деньги? Она успела сбегать к нашему Мойшику, и он ей все как по полочкам разложил – и про наследство, и про брак.

А что о браке? – поинтересовался Остап.

Как что? Не прикидывайтесь, что вы не знаете! Ведь если я буду граф, то и моя Песя за мной автоматом становится графиней. Верно я говорю?

Ну, в общем-то, верно при соблюдении небольших формальностей. Но скажите мне, Борух, зачем вашей жене титул? – с неподдельным интересом спросил Остап.

Борух сокрушенно покачал головой.

Вбила себе у голову, что помирать скоро придется. Вот и говорит мне: пусть, мол, хоть на могиле покрасуюсь графиней. В могилу ведь денег не возьмешь…

За исключением денег, взятых взаймы, – тонко вставил Остап.

Гиршман с уважением посмотрел на Крымова и спросил:

Нет, молодой человек, а вы уверены, что вы все-таки не еврей?

Остап воздел руки к небесам.

Разве в наше время можно в чем-либо быть уверенным, кроме своей половой принадлежности? И то…

Борух печальной улыбкой согласился с ним и продолжил монолог своей Песи.

Всю жизнь, говорит, в дерьме проваландались, пусть хоть на старости лет нос утрем соседям. И пилит меня, и пилит. Аж опилки посыпались. В доме, говорит, шаром покати. Из недвижимого имущества, говорит, только твой член… Пардон, мадам, это моя Песя так любит шутить, – объяснил Гиршман в сторону княгини и затем опять повернулся к Остапу. – Мише ведь ничего, говорит, не накопили, так хоть дворянский титул унаследует. Умному и красивому мужчине все пригодится… Вот только цены у вас великоваты маленько. Учтите, я – потомок известного местного пролетарского врача. У нас в городе есть даже улица…

При этих словах Делов, склонившийся над бумагами, саркастически хмыкнул.

Гиршман, не оборачиваясь, сказал спине депутата горсовета:

Между прочим, я вас уже давно узнал, Павел Ильич. Вы что же, как и я, за дворянство тут интересуетесь? – и, обратившись к Остапу, добавил: – Это мой сосед, Делов Павел Ильич. Большой человек. Как и я, здесь. Жена, наверное, тоже заела.

Делов медленно выпрямился, развернулся и с укоризной посмотрел на Крымова.

Остап сделал успокаивающую гримасу и сказал:

Да нет, вы ошибаетесь, месье Гиршман, это у нас комиссия из горсовета с проверкой.

Как же, так я вам и поверил! Да у нас весь дом знает, что у их семейки до революции добра было немерено. А чего стесняться теперь? Сейчас это даже уважается.

Я не нуждаюсь в ваших комментариях, Гиршман, – перебил его Делов. – Ну, хорошо, я-то по праву интересуюсь этим вопросом, по что вы тут делаете? Ну везде, а!? Послушайте, Борух, вы же собирались валить за бугор, зачем вам дворянство?

Во-первых, там это дороже, – спокойно начал говорить Гиршман. – Во-вторых, вы же знаете мою Песю. В-третьих, почему вы считаете, что я намного дурней вас? Наверное, тоже с женой подсчитали, что титул пойдет на всю семейку. Какие же еврей с хохлом не купят три вещи за одну цену?

Делов откинулся на спинку стула и в упор посмотрел на Боруха.

Гиршман, не прикидывайтесь нищим. Это вы открыли десять лет назад первый платный туалет в центре города. Моя жена еще тогда шутила: «Эта Песя заставит своего мужа даже из говна делать деньги».

Гиршман воинственно поднял нос.

Да, открыл, а вы закрыли.

А если у человека нет десяти копеек на малую нужду? – гневно сверкнул глазами Делов.

То на большую у него их тоже не будет, – спокойно заключил Гиршман.

Правильно сделали, что закрыли вас.

Зато сейчас там так загажено, что зайти нельзя, и все ходят на стенку прямо около универмага.

Послушайте, Гиршман, ну почему вы везде лезете? – протянул Делов противным голосом.

Мы – это кто? – не понял Борух. – Я и Песя?

Нет, вы – евреи.

Не понятно мне только, почему такой неглупый, вроде, человек, как вы, товарищ Делов, называет словом «лезть» тот факт, что евреи делают то, что у них лучше получается.

Может, мой сын тоже хотел бы быть врачом или юристом, так ведь не дотолпишься, кругом одни евреи.

Ну, во-первых, у вас не сын, а дочь. Во всяком случае, ваша Вера Петровна больше ни о ком другом не знает. Во-вторых, вы хотите сказать, почему евреи редко работают фрезеровщиками, плотниками-краснодеревщиками и животноводами? Но еще меньше работают ими живущие у нас азербайджанцы, итальянцы и даже африканские негры. Зато в своих странах им все профессии по плечу. Кстати, в Израиле рабочие и крестьяне – сплошь евреи. Следуя закону выживаемости, наше племя делает то, что имеет свою незанятую нишу. Поэтому у этой стране евреи занимаются финансами, торговлей, играют в шахматы и пишут юмористические рассказы. Что тут плохого!?

И таким образом, ваш народ везде, по всему миру там, где тепло, – не унимался Делов.

И где тепло, а где и очень жарко. Вы не знаете так географии, товарищ Делов, как знает мой народ. Вы, господин Делов, я вижу, относитесь к тем людям, которые считают, что еврей вдыхает кислород, а выдыхает углекислый газ только потому, что хитрее остальных.

А что, неправда, что вы везде первее всех? – горячился Делов. – Стоило снять железный занавес, так первые, кто сиганул в окно, – вы, евреи.

Ну и что? – сказал непробиваемый Гиршман. – Я представляю, какая бы была давка, если бы Америка и Израиль набирали украинцев и русских. К тому же, вы не учитываете религиозный фактор… Я уже привык к тому, что еврей в любом случае везде виноват. При большевиках Фаня Каплан была виновата, что стрельнула сдуру в Ильича. А теперь демократы гонят на эту бедную женщину, что плохо, видите ли, целилась. Хотя я и согласен с вами, что лучше бы Троцкий и компания то время и энергию, которые они потратили на большевистскую революцию, употребили бы, скажем, на создание еврейского государства Израиль. Ну почему эта идея пришла в голову не ему!

У Делова тоже не заканчивалось желание сказать последним.

Вам не кажется порой, что те народы, которые приютили евреев, не любят вас за вашу хитрожопость и высокомерие?

Гиршман был спокоен, как египетский сфинкс.

Насчет того, что прохиндейство у евреев в крови, это я согласен. А насчет высокомерия – нет Я думаю, что в каждом конкретном случае евреи относятся к другим народам так же, как те к ним. Это, вообще, свойство как отдельного человека, так и целого народа, – рефлективность, отражаемость. Только фанатик может любить своего тирана. Еврейская мудрость слишком стара для фанатизма. Между прочим, сами по себе русские, немцы и евреи, брошенные без опеки политиков, уживаются очень хорошо. Но когда нужно раздрочить народ для совершенно другой цели, то евреи оказывают самим фактом своего существования неоценимую услугу власть предержащим во все времена. Наверное, в Бога надо верить для того, чтобы оправдать свою глупость. В еврея надо верить, чтобы оправдать собственную несостоятельность.

Остап посмотрел на своих собеседников и, как бы завершая спор, сказал:

Если я когда-то был ребенком, и довольно долго, то это не дает мне право утверждать, что я являюсь специалистом по детям. Насколько мне известно, товарищ Делов никогда не был евреем, а считает себя специалистом в этом вопросе. Лучше гор могут быть только горы, хуже еврея может быть только еврей разновидности жид, но достоверно это знают только сами евреи. В любом случае, я верю, что во вселенной нет ничего лишнего. Я верю в мудрость матери-природы – если евреи есть везде, значит, они нужны всем.

Поставив философскую точку в извечном споре о роли еврейства как двигателе прогресса, Остап спустился на землю и предложил перейти к мирским вопросам.

А теперь давайте-ка разойдемся по разным комнатам. Насколько я понял, мне предстоят еще нелегкие два часа торговли с господином Гиршманом. А вас, Павел Ильич, я оставляю на опеку княгини.

Остап ошибся. Торг с Гиршманом занял у него четыре с четвертью часа. Этого времени вполне хватило Крымову, чтобы узнать все о дедушке уважаемого Боруха, о склочном характере его теши, о цепах на золото и изюм, услышать мнение о современной политической обстановке и грустную оценку Гиршмана всем самодержцам России, начиная от Ивана Грозного и кончая Горбачевым. Борух выклянчил-таки скидку за просроченного ветерана труда, и деловые партнеры сошлись на семнадцати тысячах.

Через десять дней княгиня Крамская распродала весь пакет титулов, привезенных в Харьков. Среди клиентов оказался цыганский барон Роман Зараев, предложивший вначале рассчитаться за титул князя бартером – тремя мешками маковой соломки. Остап категорически отказался, дав, правда, Зараеву время на сбор наличных денег.

В один из дней в конторе неожиданно появился Петр Молох. Честный казначей сумел, наконец, пристроить где-то импортный благотворительный маргарин и был при деньгах. Остап завизировал эту сделку, признав, что лично его бизнес с Молохом носит честный характер.

Если бы все проверяли происхождение денег своих партнеров, то экономика страны просто бы умерла, – изрек Остап, знающий о деньгах больше, чем они знали о себе.

За двенадцать лет до этого…

Художник был на грани отчаяния. Два колхоза полностью отказались платить деньги. Два других работу приняли, но тянули с зарплатой. В последнем начальство усиленно пряталось, решив взять художника измором. Перспектива голодного обморока и пешего пути домой с котомкой за спиной костлявой рукой начала примериваться к его шее. Путь был неблизкий. Три тысячи километров отделяли Харьков от Ошской области Киргизской ССР Сельский клуб, где работал художник, был прижат снежными хребтами к пыльному низкорослому аулу с мелкими вонючими арыками и ленивым местным населением. Работали здесь только сосланные немцы. Русские руководили и употребляли водку, киргизы сутками пили зеленый чай и делали вид, что плохо понимают по-русски.

Художник был на грани отчаяния. Он был молод и еще не избавился от привычки много есть. Он был молод и еще не избавился от потребности иметь секс. Он был молод, и дома у него еще были друзья. Уже полтора месяца он изнывал у подножья великолепных и опротивевших гор без еды, секса и друзей. Это был не его стиль, и он страдал. Самое печальное, что не было видно конца этой изощренной подлости киргизов, заманивших его за тридевять земель и оставивших без копейки денег.

Художник на самом деле не был художником. Он был инженером-программистом. Как художник, он не смог бы правильно нарисовать даже куриное яйцо. Как программист, он заканчивал аспирантуру. От художника у него были только три вещи: массивные очки с нулевыми стеклами, фетровый берет с задорной пипочкой на макушке и красная папка. Приезжая домой, он прятал этот реквизит в сундук и становился нормальным человеком с отличным зрением, здоровой потенцией и варящими мозгами.

Художник знал, что в наглядной агитации не надо быть художником. Но он был им. Потому что если бы он признался, что он не художник, то ему заплатили бы, как инженеру, то есть сто десять рублей без удержания. Он покупал в Харькове готовые элементы будущих композиций: барельефы, отлитые, вместо металла, из пластмассы; планшеты с набранной стандартной текстовкой; краску, чтобы подмазать потертости, возникающие при транспортировке. Уже на месте все это скручивалось и начинало играть кумачом, серебром и золотом. Наглядная агитация была необходимым атрибутом каждого уважающего себя предприятия того времени. Доска почета, «Экран социалистического соревнования», «Показатели производства», «Уголок животновода». Никто тогда не представлял, как можно без этого жить, как не представляют сейчас, что это было на самом деле.

Художник в действительности был поэтом. Это мешало ему быть барыгой, и он ушел в художники. Сидя ночью в пустынном клубе, он слушал отдаленный волчий вой, сочинял стихи, чтобы заглушить боль в пустом желудке, и прикидывал, где ему завтра подстеречь последнего председателя. Художник обманывал себя призрачной надеждой на этого председателя, потому что кроме надежды и последней сухой лепешки у него уже ничего не оставалось.

Шанс пришел к нему утром, когда, еще спящий на раскладушке на сцене клуба под бюстом Михаила Калинина, он почувствовал грубые толчки в бок.

Эй, парень! Ты не видал тут художника? Мне сказали, что его поместили в клубе.

У нетерпеливого искателя чуть не свалилась с головы белая киргизская шапка с черными узорами

Художник молча запустил руку под раскладушку, порылся на ощупь в чемодане, затем достал и надел на себя очки и берет.

А, так это вы! – лицо киргиза расплылось в улыбке. Художник со злостью подумал, что, пока дело не дошло до акта приемки, они всегда называют на «Вы». По любезному подходу он сразу понял, что это новенькие. Сейчас его это не обрадовало. У него уже не осталось ни планшетов, ни барельефов.

Через час он сидел в кабинете председателя колхоза имени Двадцать второго съезда КПСС и слушал суть проблемы. Оказывается, завтра предстояло открытие местного Дома культуры. Ожидался приезд первого секретаря райкома. Как обычно, клуб назывался: имени В. И. Ленина. Но из Москвы в Ош поступила новая директива: развивая положения программы партии по национальной политике, следовало разнообразить названия домов культуры именами национальных писателей народов, населяющих СССР. Отдел культуры срочно спустил новое имя для построенного клуба. Жребий пал на великого еврейского писателя Шолом-Алейхема. Название клуба надо было срочно менять. Требовался метровый барельеф писателя и его бессмертная цитата.

Понимаешь, брат, до зарезу надо до завтра успеть, – как родного, убеждал его председатель. – Мелочь ведь, а с работы загреметь враз можно. Оно, начальство, что? Ему ведь неважно, что отопление не работает. Главное – лицо. И наглядная агитация. Ну что? Успеешь? Выручай, ей-богу.

Художник собрался сказать «нет».

Председатель решительно тряхнул буйной головой.

Пять сотен отвалю, как закончишь.

Художник собрался сказать «нет», но его голодное тело сказало «да».

В запасе у художника оставались сутки, но он великолепно понимал, что задача невыполнима. Он не читал Шолом-Алейхема. Кажется, он писал в прошлом веке. Где достать его цитату? Где достать портрет великого еврейского писателя? Как он выглядит? Но главное, если бы это и было, то как за сутки сделать метровый барельеф без материала и малейшего понятия, как это делается?

Вначале художник, как это делают все люди, прижатые к стенке, сделал ряд спешных и необдуманных поступков. Он попробовал позвонить домой и попросить узнать для него какую-нибудь цитату великого писателя и мыслителя. Международной связи не было. Затем он начал судорожно искать алюминиевый лист. Но вспомнил, что никогда в жизни не делал чеканок. К тому же листа не нашлось. Тогда он решил не суетиться, а подумать.

Художник разложил на свежеокрашенном полу Дома культуры все, что осталось после предыдущей работы. Перед ним лежали пара десятков разрозненных объемных букв и побитый планшет с приклеенным текстом: «Мы придем к победе коммунистического труда. В.И. Ленин». Были также пластмассовые, выкрашенные серебрянкой под чеканку, барельефы: фрагмент фигуры Мухиной – скрещенные руки с серпом и молотом; трактор, везущий ворох сена; корова с выпученными глазами, которую художник обычно крепил под показателями надоев, и, наконец, куски барельефа Ленина, расколовшегося на четыре части от удара прицепом пьяного тракториста. Художник начал прикидывать, какое это все могло бы иметь отношение к Шолом-Алейхему, и пришел к выводу, что очень смутное. Но солнце уже садилось за горы, и надо было начинать работу. Художник сбил с планшета текст и из имеющегося набора букв стал составлять цитату, принадлежащую мудрому перу Шолом-Алейхема. Вначале он набрал фразу: «Киргиз с евреем – братья навек!», но у него не хватило сразу семи букв. Затем художник попробовал следующие варианты: «Эх! Хорошо живется еврею в Киргизии!», «Ивриту учиться, учиться, учиться!», «Мудрость сближает киргизского аксакала и еврейского раввина», «По хребтам Тянь-Шаня проходит путь странствующего иудея», «Киргизский пастух – брат израильтянину-труженнику», «Киргизская айва недалеко падает от иерусалимского персика», «Я вижу – социалистической Киргизии быть!». Но каждый раз художнику не хватало нескольких букв. Из-за ограниченного выбора фраза пока не шла. Решив отложить цитату напоследок, художник перешел к барельефу.

Подумав пять минут, он решительно отложил в сторону корову. Туда же последовал и трактор с сеном. Выбор стремительно сокращался. Две руки с серпом и молотом, как ни крутил их художник, никак не давали хоть отдаленное напоминание человеческого лица. Фигура Мухиной тоже пошла в отход. Сложив вместе четыре куска барельефа Ленина, только случайно не выкинутые им после удара косилкой, художник получил знакомый до боли полупрофиль вождя, исполосованный зияющими трещинами. «Слишком узнаваемый образ», – подумал художник и взял в руки стамеску. Аккуратными ударами молотка по режущему инструменту художнику за полчаса удалось отбить нижнюю часть уса Ильича. Затем художник достал пластилин и, орудуя им, как Бог глиной, закрутил ус вверх. Отколов от фигуры Мухиной серп, художник крепким шурупом посадил его на кончик бороды пролетарского вождя и опять выровнял пластилином поверхность волосяного покрова подбородка. Просверлив множественные отверстия в обломках барельефа, художник прикрепил их болтами к планшету в нужной последовательности. Образовавшиеся щели и головки болтов были скрыты толстым слоем пластилина. Затем все это было закрашено серебрянкой. Отойдя на пять метров, художник отметил, что выпуклости были почти не видны под слоем алюминиевой пудры. Оставшись довольным, он продолжил свое творчество.

Утром следующего дня председатель принимал работу. Минут десять он вглядывался в метровый барельеф Шолом-Алейхема. То щурясь, то широко открывая веки, то подходя ближе, то отходя на дальнее расстояние, председатель прикидывал художественную ценность произведения. Как всегда, когда работа была уже выполнена, все они становились придирчивыми критиками. Наконец, председатель подошел к художнику.

Сдается мне, что он на Ленина маленько смахивает?

Так ведь какой есть, – степенно ответил художник. – Да и Ленин сам-то на четверть был евреем.

Да ну? – недоверчиво посмотрел председатель.

Чтоб я сдох! – безапелляционно заявил художник.

Председатель еще раз посмотрел на композицию, водруженную над входом Дома культуры.

Ну, в общем, хорошо. И цитата – что надо. Ладно, художник, я слово держу. Дуй в бухгалтерию за деньгами, я уже распорядился подготовить тебе пятихатку.

Когда художник скрылся в здании конторы, председатель еще раз посмотрел на монументальное панно. Ему оно положительно нравилось. Длинные усы Шолом-Алейхема были по-генеральски загнуты вверх, как у командарма Буденного. На лысой макушке косо сидела кипа, сделанная художником из молота фигуры Мухиной. Длинная козлиная борода напоминала старика Хоттабыча. Выпуклый лоб дышал мыслью. Под барельефом на ослепительном киргизском солнце сверкала фраза: «Мы придем к победе коммунистического труда. Шолом-Алейхем».