Текст книги "Синие пташки-пикушки (рассказы)"

Автор книги: Василий Юровских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

У бабушки почему-то всякая овощь росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе как "поросята-ососки". И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. "Слово какое-то знает Лукия", – решили они и перестали ходить по семена.

Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца и что до того они горько-едучие, лизнешь – и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:

– Фрукты это висят.

– Какие?!

– Лимоны, – шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал.

Только там ничего не написано было – сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар, или еще слаще.

– А можно один-разъединственный попробовать? – начал просить Димка.

Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что "лимон" этот – сплошная горечь. Обидится, скажет: "Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел..."

– Чего не можно!

Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.

Я-то думал, что он слегка куснет и тут же выплюнет, и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал "лимон", и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенках он столкнулся с бабушкой, и загремела-покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку...

Следом за Димкой и я выбежал на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.

Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка:

– Что приключилось-то, Васько? Пошто Димка с ревом убежал? Чего ты без меня натворил?

– Что, что... – заревел и я. – Димку обманул, стручок перцу дал ему заместо какого-то лимона.

– Перец!.. – ахнула бабушка. – Да в своем ли ты уме?! Он ить как огонь палит нутро... Мне раз лепестинка на зуб случайно изгадала, в девках ишшо было, а по сих пор помню. Еле-еле молоком запила. Думала, во рту все у меня сожгет...

– На, неси Димке сметану! – скомандовала бабушка и протянула мне кринку.

– Спасибо, баушка! – обрадовался я и побежал к дружку.

Но зайти к ним побоялся: его мать вешала на прясло выстиранное белье. Поозирался по сторонам и сообразил: заулком спустился к речке, оттуда прополз лебедой к дому и, как только Мария Александровна зашла в дом, из-за угла поставил кринку на крылечко.

Бабушка умела молчать и никому не сказала про мое "угощенье", но коли Димка не появлялся, то первой и забеспокоилась мама:

– Чего не прибегает Димка-то? Захворал, поди, а ты и не проведаешь. Еще другом называешься.

– Да так чо-то не идет, – отговорился я. – Может, матери помогает.

– Ну и беги, пособи Димке. Он ведь тоже помогает тебе, – настаивала мама.

Несколько раз я бродил возле речки или отсиживался в черемухе за бабушкиной избой, но к Димке пойти не мог. Слов для прощения всяких навспоминал-напридумывал, и сам не раз поревел, пробуя в наказание себе разжевать перец, да немели ноги, как только оказывался вблизи Димкиного дома.

Выпытал у меня про Димку старший брат Кольша. Но он не бабушка: рассказал ребятам в школе и маме. Мама кивнула на отцову плеть на стене под полатями – сплел ее отец из сыромятной кожи перед самой войной для лошади, а вышло для нас – и всего-то молвила:

– Чтоб завтра Димка был у нас!

Если отец никого из нас ни разу пальцем не задел, то без него от мамы доставалось нам. И отцова плетка "ходила" не по бокам ленивого мерина Седого, а не раз ожигала нас до костей. За провинности, конечно. Вот и сознавайся родному брату...

После уроков огородной межой удрал я прямо к бабушке и рассказал, как выдал меня Кольша. Она пообещала сходить к Марии Александровне. Когда бабушка ушла к Димкиной матери в школу, я забрался на полати, чтоб не увидала ненароком мама. Тихо лежал и потом всем телом вздрогнул, когда кто-то постучался с улицы в окно. Плотнее прижался к полатницам, но стук повторился. Осторожно глянул через брус и... не поверил. На улице под окном стоял Димка!

Минуя верхний голбец, слетел с полатей на пол, выскочил в сени и открыл дверь. Я начал что-то говорить, но дружок опередил:

– Да не сержусь я на тебя, Васька! Не сержусь! Зато знаю теперь, что такое перец. А про лимоны мама рассказала. Они, Вась, тоже не сладкие, а пахучие, и потому с ними чай пьют. А еще знаешь, – улыбнулся Димка, – меня подгорновские ребята Лимоном дразнят. Теперь и у меня прозвище есть. Теперь и я, как все деревенские. А то Каменских да Каменских!..

МАНЬКИН КУСТ

Мы с братом Кольшей нежились под окуткой на полатях, когда мама побежала на работу, и только в сенях она вспомнила про вчерашнюю новость:

– Ребята! А и совсем я было запамятовала: директор нам сказывал, что сегодня укажут покос для детдомовских рабочих. Смотрите, никуда вечером не убегайте, ждите меня дома. Ладно?

– Ладно, ладно! – отозвалась за нас сестра Нюрка у печи, где она готовила похлебку на обед.

Мы с Кольшей стали загадывать: где, на угоре или у болота Трохалево, отведут нам косить сено для нашей коровы Маньки?

Пускай мама и не наказывала ничего, однако Кольша сам достал из-под сарая литовки и начал их налаживать. Расклинил кольца, и пятки литовок перестали болтаться, как будто приросли к литовищам. А у тятиной полномерной литовки пятка крепится четырехугольным хомутиком с винтом, и брат аж покраснел, натуго подкручивая винт. Потом он сыромятными концами перевязал ручки, выкатил комелек-коротыш с отбойной бабкой и поплевал на лезвие тятиной литовки, прежде чем оттянуть ее отбойным молотком.

Одну за другой Кольша отбил все пять литовок и опробовал их на крапиве вдоль прясла на заулке. Самую маленькую, четвертную, протянул мне:

– На-ко, Васька, покоси! Да не изгадай по жердям.

Я тоже помахал в охотку, оголил с заулка прясло огорода Андрея Бателенковых. Ничего, не разучился за зиму, ни разу не воткнул в землю носок литовки и по жердям не изгадал.

А брат добрался до граблей и вил. Мне велел смазать дегтем ступицы, спицы и ободья колес у телеги. Упряжь вся хранилась в чулане и была починена Кольшей давно, когда еще по первому снегу вывезли с Мохового болота накошенную осоку на подстилку Маньке.

Вечером Манька подозрительно скосила глаза на телегу с литовками, граблями и вилами. Видно, догадалась, к чему они оказались на телеге, и тревожно дышала, пока Нюрка доила ее. Очутившись на заулке, Манька успокоилась и дотемна паслась на воле. И мы не ложились спать, дожидались маму: сегодня рабочие детдома дометывали последний зарод для колхозных быков...

– Сумерничаете?! – удивилась она, и по голосу поняли – мама довольна не только нашими приготовлениями к сенокосу, а и чем-то другим, и нам не терпелось знать – чем? – Не на угоре нынче станем косить, – устало заговорила мама, и мы насторожились.

Мысль у всех одна: где, где же?!

– У Мохового болота. Оно и не ближе, зато сподручнее, и травы там лучше. Не крючить по вырубкам, а косить оберучником можно. Опять же у Мохового ляжины, релки и елани. Чистый покос, без дудок и чащи. Милое дело – сено-то возить, ребята! – продолжала мама. – Сколь маеты изведали с угором: то пенек под передок телеги изгадает, и с курка он слетит, то корова сунется в кусты и воз развалит, то на раскате под угор сено набок скатится... От Мохового много спокойнее ездить, одно и препятствие жидкое место между болотинами. А так дорога ровная, уклон берегом не велик, воз не разъедется с телеги.

Новый покос... Леса и поля вокруг Мохового хожены-перехожены нами на сотни рядов. Еще до войны водил нас туда с собой тятя на охоту: сторожить его одежду на берегу, когда он, раздевшись по пояс, уходил к плесам-частинам стрелять уток. Под вечер мы не столько от комаров, сколько от страха залезали на какую-нибудь высокую сучковатую березу и смотрели-искали, где засел в скрадке наш отец. Плесины на месте горелин угадывались по таловым кустикам и зелени камыша-рогоза, а тятю находили по выхлопам огня и дыма. И уж совсем в темноте отец выходил из болота, окликал нас с Кольшей, и мы чуть ли не сваливались с лесины.

На рёлки* и еланки* бегали за клубникой. Там – два года минуло, а не забывается обида – впервые в жизни нас ограбил Санко Илюхиных. Выскочил из кустов с оравой парней помладше себя и отобрал ведро с ягодами. Клубнику по картузам, нам каждому по пинку, а пустое ведро забросил в болотные кочки. Ловко было ему справиться с нами: вон какой дородный. Осенью того же года на фронт его взяли. Теперь Санку пострашнее, чем тогда нам, теперь ему приходится воевать с немцами, а не с сопливыми и ревливыми ребятишками. И приди он вдруг домой по ранению, ясное дело – обижать никого не стал бы. На войне, сказывают, дурь быстро вылетает из человека...

_______________

* Р ё л к а – сухая, возвышенная полоса по болоту.

* Е л а н ь – возвышенная, открытая равнина.

У Мохового позорено нами немало и сорок, и ворон, и уток. А грузди и ягоды всегда оттуда начинаются. Обабки здорово там растут, впору литовкой коси, таскать не перетаскать!

Ничего не скажешь – доброе, веселое место дали для покоса: с Юровкой рядом и до поскотины рукой подать.

Косить начали с трех ляжин, где стеной наросла тимофеевка вперемежку с осокой-шумихой. Здесь сено надо выкосить быстрее, иначе совсем затвердеет трава. А как "свалили" ляжины, утрами по росе бойко добрались до релок и еланок. Около полудни уходили косить на лесных прогалинах листовник – мягкое разнотравье.

Стан облюбовали на бугристом мыске в редких березах. Тут и сухо, и ягоды, и грузди у самого балагана, и старый копанец-колодчик близко.

Пока косили, гребли и метали сено, Маньку гоняли на поскотину.

За три военных лета привыкла корова к сбруе и телеге с тяжелым возом. Сначала и поупрямится, не без того. Своевольная она у нас, побродяжить любит, если не встретишь ее вечером на берегу Маленького озера. Но многих коров Манька выносливее и ни разу не скидывала мертвого теленка. И слабыми не телится: бойкие и живучие у нее телята! Правда, все – бродяги по матери и по огородам лезут, как и Манька.

До школы мы успели управиться с покосом. И как только выкопали картошку, спустили ее в погреб, после уроков стали ездить с Кольшей за сеном. Дело привычное.

Манька на привязи в длину вожжей щиплет отаву на ляжинах. Брат ловко и быстро рубит подкладки и бастрык, а я стаскиваю все к телеге. Потом Кольша ровными пластами начинает раскладывать воз, а я утаптываю сено на телеге. Самое трудное – крепко затянуть бастрыком воз. Весу во мне мало, и, если я один висну на конце бастрыка, он почти и не наклоняется. Приходится давить его вдвоем и тут же затягивать веревку.

Вот засветло воз уложен, затянут и обобран граблями. Кольша запрягает Маньку, и оба радостно, не без волнения шепчем: "С богом!"

Все бы хорошо: воз не задевает за кусты и лесины, жидкое место замостили палками и чащой – колеса не вязнут. Да вот беда так беда: завелась у Маньки с первого же дня вредная привычка. На выезде из последнего леса вблизи дороги здоровенный куст боярки соединился с таловым – гущина непролазная. В него-то и стала бросаться с возом наша "лошадь". До самого куста идет как ни в чем не бывало. И как ни карауль ее, как ни ори – внезапно кинется в куст, пока воз не упрется, не остановится.

Первый раз не могли выпятить Маньку на дорогу, и пришлось сваливать сено и перекладывать воз. Жалко было шевелить его, наревелись с Кольшей, да что поделаешь... Переложили, еле затянули бастрыком и в потемках выехали на голый берег Мохового. Уклончик к болоту и не велик, а поползло-поехало сено на левый бок, и как ни старались мы вилами удержать воз – не смогли. На порожней телеге не поедешь домой, если бы даже мама не ругалась. Совсем ночью при одних звездах начали укладывать сено и третий раз затянули бастрык. Пыхтеть да реветь некогда: километрах в четырех у Трохалевского болота заголосили волки. Всего-то и обороны у нас топор и железные вилы. Попробуй с этим "оружием" отстоять Маньку... И хоть бы где-нибудь человеческий голос услыхать или увидать огонек...

Около фермы у Юровки нас встретила мама с Нюркой, и мы сразу почему-то согрелись, даже захрабрились. Мама и не спрашивала, сама поняла, из-за чего припозднились. Она же и утешала:

– Главное – зачин сделали, опосля глаже пойдет, и Манька попривыкнет к волоку.

Манька и не собиралась отвыкать от куста. На другой день она опять ринулась в боярку, и мы кое-как, с руганью, а спятили ее с возом. Оцарапались до крови, как только глаза уцелели у нас, а корове ну хоть бы что!

В воскресенье поехали с утра, чтобы обернуться дважды или трижды. Но куст? Его не объедешь, не минуешь, и не губить же его из-за Маньки. А Кольша все-таки придумал:

– Васька! Бери палку и шуруй наперед подводы в куст. Да спрячься там. И как Манька сравняется с кустом, мотанет башкой туда – выскакивай и дубась ее палкой. По-другому никак не отвадить ее!

С полдороги я убежал с увесистой палкой и затаился за кустом боярки.

День выдался солнечный и по-летнему приветливый. В тишине только листья с ближних берез осыпались на меня, синицы и поползни порхали над самой головой.

Медленно приближается скрип телеги, брат изредка покрикивает, чтобы я знал, где он едет.

А вон и наша белорожая Манька показалась с возом. Лишь корова повернула голову и задела мордой крайние ветки куста, я выскочил ей наперерез, стукнул палкой по единственному рогу, потом и по морде. Манька отпрянула и так со злости зарысила, что мы с Кольшей отстали и испугались, как бы она не надумала свернуть в болото. Оттуда нипочем не вызволить телегу, а не то что сено.

И со вторым возом я выскочил на Маньку с палкой, и с третьим повторили то же самое. Жалко ее бить, но не до снегу же возить сено.

Когда отметали последний воз, к нам завернул в гости троюродный брат Васька Овчинников из соседней деревни Морозово. Школу, пятый класс, ему пришлось бросить, и вот уже второй год возит он на быке Мурае молоко из своего колхоза "Красный пахарь" к нам в Юровку на сливкоотделение. При нем Нюрка доила Маньку и, процеживая молоко в кринки, удивилась вслух:

– Что-то сегодня враз сбыло молока на две кринки. Кажется, рано Маньке еще отдаивать. И воза не столь большие, те разы степовое сено возили и ничего. Отчего бы это?

– А я знаю, Нюра, – сказал Васька.

– Уж и знаешь! – засмеялась сестра. – Уж и скотским доктором стал!

– Поезди с мое на быке – узнаешь! – обиделся Васька и повернулся к нам: – Робя, куда у вас корова сворачивает с дороги в одно и то же место?

– В боярку, а чо?

– Лупили ее? Поди, надоело маяться с сеном? Лупили, по глазам вижу! Вот и сбыло молоко у коровы, разозлилась она. Я чо посоветую, Кольша: не лупите ее больше. Пущай она лезет в куст. Постоит, постоит да и сама же выпятится. Ей-богу, сама! У моего Мурая тоже любимое место имеется – омут на Крутишке возле стлани. Первый раз еще весной заволок он меня туда с флягами, и досыта я наревелся, тогда быка понужал и сам простыл. Чирьями долго мучился. Дедушко Изосим узнал и что, думаете, посоветовал? Пусть, говорит, лезет Мурай. Все одно ты его не отвадишь, ему и себе нервы изведешь. У быков есть завсегда излюбленное место, скотина сама заберется и сама же вылезет. С тех пор я как делаю? Сравняемся с омутом, спрыгиваю с телеги и стланью перехожу на другой берег. Мурай натешится в омуте и сам вытягивает подводу ко мне. Поняли? А то без молока останетесь.

– Ладно, Васька, поняли. Только ты нашей маме не сказывай.

– Да не скажу я тетке Варваре, не маленький! – пообещал Васька.

...На другой день после уроков мы снова поехали за сеном. Не терпелось нам испытать: прав ли троюродный брат или нет? Шли с Кольшей сбоку, чтобы Манька видела нас обоих. Весело нам было по другой причине: сена осталось на два воза и, стало быть, вывезем, пока вёдро.

Перед кустом Манька зыркнула на нас и... зажмурившись, сунулась в боярку. Стоит смирно, только часто и шумно дышит. Мы сидим на обочине дороги, глядим на забуревшую осоку по болоту – опять она наросла, и опять по приморозу начнется косьба всей Юровкой – и ждем: что же будет дальше делать Манька.

Времени проходит не так много. Воз двигается назад, корова выбирается на дорогу и трогает вперед. Мы прыгаем, хохочем и ласково кричим:

– Маня, Маня всех басей и обоих нас умней!

Оглядываемся назад, где чернеет зловредный куст. И вовсе не страшный, и сейчас не просто какой-то куст, а Манькин!

Сено у Мохового болота будем и напрок косить, и возить его на Маньке придется долго – пока не кончится война и не воротится домой наш тятя.

К ТЯТЕ

На большой перемене старшеклассники сманили ребят курить в ложок за часовней, а нас с Витькой Паршуковым позвал брат Кольша.

– Айда за чиной, сладкая она и сытная! И прямо на уроках можно есть.

– А если опоздаем? Попадет нам с Васькой от Таисьи Сергеевны, заколебался Витька.

– Еще как попадет! – подтвердил я и оглянулся на школу.

Учительница у нас сердитая, нервная. Хлопали мы как-то пистонами в классе, у доски два урока простояли.

– Успеем! – заверил Кольша. – Скирда близко, вон на поле за Шумихой.

Кольша побежал вперед, мы за ним. Пересекли новину, кубарем скатились в лог Шумихи и с разбега одолели противоположный крутой склон. Поле между логом и краем Одина не ахти какое, необмолоченная скирда чины совсем рядом. Одним махом добежим до нее, скинем лопотины да ногами и начнем топтать немецкий горох – чину. Долго ли по карману намолотить, не то что летом стручки рвать!

Вдруг нога у Кольши провалилась и утонула в земле.

– Хомячья нора, ребята! Чего нам колхозное зерно из скирды молотить, лучше разорим вредителя. Поди, дармоед, набил свои сусеки на зиму!

– А что мы найдем у хомяка? – засомневался Витька. – Да и нору у него лопатой не разроешь, а мы с голыми руками. Вон Колька Зыков как-то на Макарьевской поскотине два дня рыл суслика и не докопался до него.

– То суслик, а тут хомяк. У хомяка нора не вглубь, и зерна они на зиму запасают страсть много! Мешками защечными, тятя говорил, натаскивают. Зернышко к зернышку! На ветрогоне или на триере* людям так не отсортировать. Мы с тятей сколь раз находили их амбары, – рассудил Кольша и послал нас за палками.

_______________

* Т р и е р – сельскохозяйственная машина для сортировки и очистки зерна.

На меже у лога лежала полувысохшая березка, выброшенная с пашни весной после снегозадержания. От нее мы с Витькой отломали три сучка, очистили ветки и вернулись к брату. Его охотничий азарт передался и нам, и мы начали быстро раскапывать извилистую хомячью нору. Даже не замечали, что швыряем землю друг на друга, лишь бы скорее добраться до сусека с чиной. Стало нам жарко, и лопотины полетели на жнивье, рубахи и те прилипли к телу.

– Ага! Вот, вот он, амбарчик! – заплясал Витька, и я кинулся к дружку.

Кольша тоже закричал, и Витька подскочил к нему. Брат наткнулся в отнорке на хомяка, и тот вцепился ему в ногу. Витька и я еле оторвали его от прокушенной штанины.

– Ничего, ногу он не задел и на штанине дырки не шибко заметны, пришел в себя Кольша. – Теперь, робя, за склад беремся!

Чистым угольчатым зерном чины мы набили все карманы и насыпали в фуражки. Остатки прикрыли соломой и заровняли землей, а для приметы воткнули обломок палки.

– Бежим в школу! – опомнился брат.

Однако резво бежать мы не могли. Можно растерять чину из карманов и фуражек. Лог и подавно не пересечешь с прежней прытью. Шли осторожно и на ходу убавляли чину из карманов.

Нам казалось, что времени прошло совсем немного, а на самом деле мы опоздали на последний урок. Возле школы торчать боязно, и договорились дождаться конца занятий за соседним огородом Степана Васильевича. В завявшей, давно исклеванной воробьями конопле мы набросились на чину и наелись ею досыта, а звонка все не слышно. И тут мы вспомнили о своих сумках: если никто из ребят не догадается перепрятать в свои парты и незаметно захватить с собой, то учителя заберут сами и унесут в учительскую. Оттуда сумки отдают не нам, а матерям. И тогда излупит мама нас с Кольшей... Если бы тятя был дома, а не на войне, то не дал бы он нас бить...

Пока ели чину, и не думали о сумках, тогда хвалились, что нам повезло, а одноклассники-то на голодное брюхо решают примеры по арифметике. Ну ежели кто вынесет наши сумки, тому отсыплем чины! А когда после долгожданного звонка ребята разбежались по домам, мы поняли, что куда несчастнее Маньки Теленочковой с ее одними и теми же оценками "кол".

– А если сумки в партах? – робко заикнулся Кольша, и мы решили проскользнуть незаметно в школу.

Лишь ступили на крыльцо, как навстречу наша с Витькой учительница Таисья Сергеевна Федорова. Ох, не попадаться бы ей на глаза! Не любит она меня и Витьку за наше озорство.

– Прогульщики явились, – сузила учительница серые глаза, и мы прижались к перилам крыльца. – Завтра без матерей не приходите! Не получите сумки без них, и на уроки не пущу! – спустилась она с крыльца и больше не глянула на нас.

Таисья Сергеевна ушла, и Кольша сбегал в свой третий класс, пошарил в парте, но сумки не было, ее, видимо, отнесли в учительскую. А без сумок из холстины, с лямками через плечо, домой не являйся. Каждый вечер матери проверяют, где сумки, буквари и две тетрадки с чернилкой-непроливашкой. Попробуй не принеси сумку!

Школа опустела, и техничка Матрена Егоровна закрыла ее на медный конский замок – такие раньше вешали на конские пута, чтоб конокрады, по словам бабушки, не угнали лошадей с поскотины или с поля. Замок закрывается винтовым ключом, и его ничем не откроешь. Техничка с хромым сыном Ефимкой Спиридоновым ушли домой. Сумки у них все равно не выпросишь, как огня боятся директора школы Никиту Константиновича Рязанова.

Есть неохота, чине уже не рады. Видно, не зря дедушка Максим на празднике "красной борозды" твердил: "На что колхоз разводит ерманский горох? Не к добру, не к добру ето!" – "А ты не каркай", – оборвал тогда дедушку Петро Семенович. "Я что, я ничего, я в плену у немца отравлялся етой культурой", – оправдывался дедушка.

А мы хоть и не отравились чиной, зато остались без сумок. Если бы не хомячья нора, то успели бы за большую перемену слазать за чиной. Теперь тремся у школы, и забота одна – сумки...

– Нечего, робя, маяться! – заговорил Кольша. – В четвертом классе у трубы не заделали дыру. Я залезу с вышки, сумки возьму в учительской и подам Ваське. Ты, Витька, на карауле стой. Ладно?

– Ворами назовут, замок ведь на школе! – испугался Витька.

– Свои сумки заберем, а свое не воруют. Нечего изгаляться над нами! рассердился Кольша и полез по высокой лестнице на чердак школы, я за ним, а Витька остался у крыльца.

Круглую печь дедушка Егор Олененок перекладывал летом, а дыру у трубы досками не забили, не засыпали землей с чердака.

Кольша без лопотины легко пролез на печь, оттуда спрыгнул в класс. Я ждал на вышке, чтоб принять сумки и помочь ему выбраться наверх.

Кольша что-то замешкался, и Витька не вытерпел – залез тоже на чердак и запыхтел мне на ухо:

– Где он там? А то техничка полы мыть придет и застанет нас.

Кольша вскоре показался в классе, придвинул к печке стол, а на него взгромоздил табуретку. С нее он и подал наши сумки. Вот и все, лишь бы никто не увидал, как мы сиганем с вышки домой! А брат не полез обратно. Он показал какую-то книжку и громко сказал:

– Ребята! Шкап библиотечный открыт, а в нем книжки с картинками! Давайте поглядим, Матрена не скоро управится дома.

– Домой бы, – заныл Витька. – Какая управа у Матрены? Одни курицы.

– Как хочешь, – пожал Кольша плечами и протянул к нам руки.

Но Витька вдруг стал пролазить в дыру.

Книжек в шкафу, за всю жизнь не проглядеть, а не то что прочитать! И толстенные без картинок, и тонкие с картинками! Эх, так бы и сидел тут, но задерживаться-то нельзя, не дома и не в гостях!.. Да руки сами тянутся посмотреть то одну, то другую книжку. Расселись мы в учительской за столом, будто у себя в избе, и давай разглядывать книжки.

Первым глянул в окно Кольша. Тяжелая книжка выпала у него из рук на пол, и он соскочил с подоконника:

– Робя! Живо книжки в шкап и на вышку! Ефимко хромает сюда!

Нам бы переждать на чердаке, когда подойдет Матрена, откроет школу и они с Ефимкой зайдут туда. Но с перепугу мы мигом скатились с лестницы и мимо Ефимки рванули по домам.

– Воры, воры! Держи воров! – завыл Ефимка.

Только у себя в огороде под черемухой и отдышались мы с братом. Вроде никто не гнался за нами и никто не видал нас, а нам казалось, что сейчас к школе сбежалась вся Юровка и хромой Ефимка рассказывает всем, как Колька и Васька Микитиных с Витькой Паршуковым обворовали школу. И нам стало страшно вовсе не потому, что отругает мама. Это привычное, и рев наш будет слышать лишь сестра Нюрка. Ничего в жизни не брали мы чужого, и тятя сколько находил лис с капканами, всегда разыскивал, чьи они, и отвозил, бывало, в дальние деревни. Если что и таскали мы, то лишь тятины пистоны. А завтра все назовут нас ворами, скажут маме, бабушке и сестре, что мы с Кольшей воры. И куда, куда нам деться от позора?!

– Васька! Сходим в избу, сумки отнесем и, если мама дома, скажем после уроков оставляли, – постукивая зубами, сказал Кольша.

Мама стирала в деревянном корыте наши перемывахи и, не поднимая потного лица, коротко молвила:

– Похлебка в печке у загнеты. Поешьте и воды принесите.

Стемнело совсем, когда мы с братом вернулись к черемухе, где на лопушки репейника ссыпали давеча чину. Сели и пригорюнились.

– Что делать-то, Кольша?

– Думать нечего, к тяте на фронт пойдем. Тятя нас не прогонит, мы ему помогать станем.

– А чо мы поможем?

– Воевать, чо больше?

– Кто нам даст оружья? Я из тятиных и то не стреливал.

– Тогда ты патроны будешь заряжать, а мы с тятей стрелять по немцам.

– Не, Кольша, не дадут нам оружья.

– А мы рогаток наделаем. Резину я с лета приметил на окошке в кузнице. Стеколко там разбито, с улки вытащим. Все равно она не нужна, полуторку колхозную когда еще на фронт послали.

– Как мы найдем фронт?

– Найдем! Сыздали услышим, где стреляют.

– А когда мы пойдем и куда?

– Перво-наперво в Барабу, пропиталом запасемся и сразу потопаем.

– Маму, Кольша, жалко.

– А бить ей нас не жалко. Сказывать не станем, я на сумке химическим карандашом печатными буквами написал, куда мы ушли.

– Чо ты написал?

– Что нас не ищите, мы к тяте на фронт пошли. Давай чину собирай тоже и айда! – перешел брат на шепот.

– Кольша, Васька! Где вы? – крикнула мама. – Хватит вам болтаться на улке!

А мы уже перелезли прясло пожарного загона и побежали за резиной в колхозную кузницу. Не будь рядом Кольши, я бы заревел. Но теперь я боялся выказать трусость – вот не возьмет меня с собой на фронт, и я тятю не увижу, и в школу никак нельзя идти...

Кольша тихонько вытянул лепень резины и спрятал за пазухой.

– Рогаток, Васька, много выйдет, резина больно хорошая, – похвалился брат. – Теперь огородами давай выбираться на поскотину. Улкой не побежим, попадать на глаза никому не надо.

Осенями по огородам, когда выкопают картошку и уберут овощи, даже днем можно пробежать, а в потемках и вовсе никому дела нет, кто треснул пряслом или зашуршал подсохшим картовником. Поэтому мы с братом не прислушиваемся и не озираемся на избы, топаем напрямик. За последним огородом Петра Петровича Мальгина тянется вдоль берега Большого озера полоска колхозной капусты. Кольша не удержался, свернул тугой, скрипучий вилок. А как выбрались на дорогу, стало легко и ничуть не боязно. Волки, тятя говаривал, охотников за версту обходят, мы же сызмальства пропахли порохом возле него.

– Разинет завтра Ефимка рот, – рассуждает Кольша, хрумкая капустой. Сам-то ворюга так ворюга! Ногу-то, думаешь, где он изувечил? А в яму к Михаилу Партизану лазил по сметану. И как удирал от дедушки, угодил в старый колодец, вот и хромает. Бабушка сказывала: кто ворует, тот пуще всех на других орет. Ничего, попадется Ефимка еще не раз на воровстве. А мы чо, мы ничего не украли, мы на войну пошли.

Я тоже ем капусту и бегу рядом с Кольшей, слушаю его и радуюсь: добро, что есть старший брат, куда бы я без него? Сестра Нюрка дома, на улку боится высунуться, а Кольша вон какой смелый и дорогу на фронт знает. Ночь-ноченская, а он ведет меня с собой и не трусит...

Вот Юровку не слыхать, не видать – миновали поскотину и леса по обе стороны дороги. Кончились они – впереди деревня Брюхово, озеро справа шумит волнами о песчаный берег. По деревне пошли, и лишь одна собачонка тявкнула, ни души на улице. А от выселки Травянки лесная дорога и мне знакома: сколько раз ездили из Барабы в гости к бабушке, пока не переехали в Юровку. Кто-то вон сшумел в кустах слева, и я к брату шарахнулся, а он и не вздрогнул:

– Заяц, Васька, сиганул. Жалко, что ночь и рогатки не изладили. А то бы на дорожку мяса раздобыли.

К утру вышли на угор и отдохнули у ветряной мельницы на виду у Барабы. Доели чину и стали решать, к кому из ребят зайдем? К Алехе Волежанину нельзя, проболтается. У Вальки Важенина какой хлеб! Отец лесничим работал, а не в колхозе. Кольша выбрал Миньку Суровцева, и мы стали спускаться с угора в улицу села. Минька был один дома, мать рано ушла на ферму. Кольша о чем-то пошептался с ним, будто кто-то мог подслушать. Потом Минька накормил нас яичницей с теплыми калачами, выставил по кринке молока. Покуда мы ели, он принес новое ведро и положил на дно лепешек, на них калачи, а поверх толстую ковригу. Дал и соли, и коробок спичек.

Минька попрощался и побежал в школу, а мы опять знакомой дорогой двинулись на Уксянку – районное село. Посидели на перилах моста через речушку Богатая. Мост за два года перед войной вместе с мужиками строил наш тятя, и мы часто прибегали сюда поесть у костра "полевского супу". "Цел мост!" – так и скажем тяте, когда встретим его на войне.

Перед селом Любимово Кольша повернул вправо на увалы. Он считал, что селом идти опасно, примут за бродяг и отведут в милицию. Она тут близко. Меж Любимово и Уксянкой никакого разрыва нет, как есть одно село. На увалах за логом наткнулись на целое поле неубранного мака. Дух захватило у нас, ни разу не видели столько спелого мака! И никто его не охранял.

Мы до отвала наелись мака, набили карманы и выбрались на межу. Солнце пригревало, как летом, и тепло разморило нас. Кольша и начал зевать:

– Эх, поспать бы, Васька!

– Эвон зароды сена, пошли туда! – кивнул я брату.

Когда проснулись, высунулись из норы в зароде, на улице было темно. Неужто снова ночь? Оставаться у зародов не стали; снова увалом побрели искать дорогу из Уксянки на выселку Десятилетку. Ниже нас по берегам речки Барневки горели огни, лаяли собаки и доносились голоса людей. Людей мы боялись пуще всего. Они могут помешать нам уйти на фронт, могут вернуть нас в Юровку, где сейчас-то обязательно считают ворами Кольшу и меня, а Витьку увезли в тюрьму отбывать принудиловку.