Текст книги "Совсем чужие"

Автор книги: Василий Тонких

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Они шли по извилистой, поблескивающей на солнце, укатанной дороге. Вдали река серебристо искрилась среди пожелтевшего луга и затем темной полоской разрезала лес. Их путь лежал к большому селу, избы которого беспорядочно рассыпались на возвышенности, как арбузы на совхозной бахче. Пройдя поле, они вышли к деревянному мосту. Оба нарядные, молодые, радостные. Только Марина нет-нет да и взглянет в прозрачную пустоту, за голые поля, к железной дороге, тоскливо, будто у нее сегодня не самый торжественный день в жизни, а траурный. Но обернется к Григорию – на лице улыбка, правда вялая, робкая, словно рождена она против желания самого человека. Они держались за руки, то расходились, то шли опять рядом.

Кочковатый луг, местами выгоревший, будто облезший, широкой равниной расстилался перед ними. А вон уже и огороды, обсаженные ветлами, и домики съезжают с пригорка к пруду.

Лицо у Григория спокойное. Ветерок забросил ему на плечо черный с белыми крапинками галстук, треплет его языкастый кончик.

С головы Марины свисают длинные концы голубого воздушного покрывала и то бешено мечутся, трепещут на ветру, то, замирая, припадают к плечам.

Они повернули в проулок. За ветлами виднелись на огородах кучки картофельной ботвы. И ни звука. Тишина кругом, будто на селе все вымерло. И вдруг Григорий услышал над, самым ухом гадкие рыдания. К нему на плечи упали мягкие руки. Марина ткнулась в грудь, надрывно всхлипывая, заголосила протяжно и громко:

– Убей меня!.. Дура я! Не хочу больше жить!

Григорий опешил, недоуменно замигал веками, стал испуганно озираться по сторонам. Затем взял Марину за руку, с силой потащил к ветлам. И только там оробело спросил:

– Что с тобой?

Марина прижалась мокрой от слез щекой к шершавой коре ветлы.

– Я дурная, Гриша. Ты меня принимаешь за другую Марину, а от нее уже ничего прежнего не осталось…

Григорий нервно тряс ее за плечо, настойчиво допытывался:

– В чем дело? Расскажи мне все.

– Я тебе тогда в палисаднике правду сказала… – и упала на колени, поползла к нему, протянула руки:

– Гришенька, миленький, прости меня, умоляю…

Чувство жалости захлестнуло Григория.

Не плакал он на людях, когда хоронил отца. Только вечером дома, оставшись один, поплакал в безутешном горе по-мужски, молча и одиноко. А сейчас раскис на улице.

Он достал папиросы, дрожащими пальцами долго ловил в коробке спичку. Но, не поймав, подцепил сразу пучок, с десяток, зажег, задымил папиросой. Скользнул рукой, хотел положить в карман спички, но Марина схватила за ладонь, стала целовать пальцы. Он вырвал с негодованием и отвращением руку, отошел от нее.

«Зачем мне чужой ребенок?..»

Где-то далеко раскатисто закричал петух. На ближнем дворе хозяйка зазывала гусей:

– Тега, тега…

От набежавшего порыва ветра ветла зашумела, щедро рассыпала желтые листья. Осеннее солнце выглянуло из-за белого облака, озарило сначала огороды, затем ветлы, а потом и луг.

Григорий выкурил папиросу, достал другую, Прикурив, жадно стал глотать дым.

«К черту всю эту канитель! Сейчас повернусь и уйду. Заварила кашу – пусть, сама и расхлебывает…»

Не глядя на Марину, он вышел на дорогу. В голове шумело, во рту было горько от выкуренных папирос, а на сердце – щемящая тоска. Пройдя шагов двадцать, он оглянулся. Марина сидела на пеньке, уткнув лицо в ладони. Она вздрагивала всем телом. И резанула его по сердцу жалость. Нет, не может он ее бросить. Она ему бесконечно дорога. Бегом возвратился, приподнял ее, широкой ладонью вытер на лице слезы, стал гладить пышные волосы.

– Перестань, Марина, успокойся.

Но она заплакала еще громче. Красивый подбородок ее задрожал, рот вытянулся, лицо болезненно перекосилось.

У Григория подступил к горлу противный ком, перехватил дыхание. И он привлек ее к себе, обнял, уткнул лицо в ее пахнущие духами волосы.

На лугу звучными переливами рассыпался баян. Это заиграл Васька Попов. Он шел с родственниками молодой пары. Они уже перешли мост, вышли на луг и вот-вот подойдут к проулку.

Подвыпивший дядя Григория, Александр Макарович, разразился под баян плясовыми частушками разухабисто и крикливо:

 
Не ходите, девки, в лес,
Там густой орешник.
Не любите, девки, Ваню,
Он большой насмешник.
 

Его тянула за руку жена, отбивая дроби, голосисто выводила:

 
Ой, пойдем, пойдем попляшем,
По зеленой по траве,
Хорошо Вася играет,
Все волнуется во мне.
 

– Приведи себя в божеский вид, – сказал Григорий, отстраняясь от нее.

Марина, всхлипывая, вытерла надушенным платком лицо.

– Ты матери об этом не говорила? – поинтересовался он.

– Что ты! – вдруг воскликнула она неожиданно окрепшим и решительным голосом. – Разве можно ей об этом говорить? – И потом тихонько, виновато: – Что будем делать, Гриша? А? Может, не пойдем, домой вернемся?

Григорий взял ее под руку, твердо произнес:

– Пошли.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Марина переселилась к Григорию, в просторный, дом, доставшийся ему от отца. С рождением ребенка, которого назвали Игорем, постоянным жителем семьи стала и Анастасия Семеновна.

Григорий привез из города для мальчика деревянную кровать и заодно купил ему большого черного коня на колесах с белой гривой. Анастасия Семеновна неодобрительно отнеслась к проявленной отцовской нежности. Косясь на игрушку, она заворчала:

– Зачем зря тратишь деньги? Ему этот самый конь нужен, как мне балалайка. Для него сейчас и сосок довольно.

После родов Марина пополнела. На лице – спокойствие, уравновешенность. Марина, хотя и не проявляла к Григорию особой нежности, но относилась внимательно, уважительно.

На улице весна. Снег уже растаял. Только кое-где у домов лежал раздробленный на мелкие куски ледок. Анастасия Семеновна на завалинке дома грелась на солнце, руки вдруг замирали на коляске и в дремоте голова клонилась на грудь. И тогда пробуждался Игорь, подавал протяжный визгливый голосок, будил свою бабушку. Очнувшись, Анастасия Семеновна трясла руками коляску. Детский плач сменялся недовольным посапыванием, а затем и он смолкал.

– А вон и мама бежит, тебя, малыша, кормить, – завидев на дороге Марину, говорила Игорьку Анастасия Семеновна.

Марина обычно прибегала радостная, смеющаяся. Брала Игорька на руки, кормила его и укладывала спать.

Сегодня она пришла недовольная. Брови нахмурены, в глазах затаилась тревога. Даже Игорек ее не развеселил. Покормив ребенка, она, отказавшись от обеда, достала из кармана ворсистого зеленого демисезонного пальто, которое купил ей после свадьбы Григорий, письмо и, распечатав конверт, присела у окна на стуле, стала читать, молча шевеля губами:

«Здравствуй, Марина!

Не называю тебя дорогой и милой, потому что теперь это ни к чему. Получил от тебя письмо в начале сентября, но, откровенно говоря, не хотел на него отвечать. Зачем тебя обнадеживать? Хотя для меня ты была и осталась обожаемой девушкой, я не намерен был так рано связывать себе руки. Хотел тебя забыть, но, как видно теперь, не смог. Перед новым годом я получил от мамы письмо, в котором она сообщила, что ты вышла замуж. Меня поразил твой поступок. Я сначала не поверил в это. Мне показалось, что моя мать злой шуткой хотела окончательно выбить из моей головы все мысли о тебе. Но потом узнал об этом и от других. Я не находил себе места, был сам не свой. Да и теперь я в таком смятении, что просто ни за что не хочется браться. Пускай я виноват был перед тобой, но зачем же поступать так жестоко?..»

Губы у Марины задрожали, она отвернулась к окну. Смахнув платком набежавшие слезы, выпила стакан холодной воды, снова взяла в руки письмо.

– Не поела, а воду пьешь на тощий желудок, – упрекнула ее мать.

«Я не разбирался в себе, – читала дальше Марина. – Дружба наша была короткая. Когда я уехал, не испытывал особой муки и только теперь понял, как ты для меня дорога. Сейчас я совсем нищий душой. Как много я потерял! Почему ты не дала мне времени, чтобы я себя проверил?..»

– Пока ты себя проверял бы, я бы поседела! – вспылила Марина и стала с яростью рвать на мелкие куски исписанные синими чернилами листы длинного письма Николая и разбрасывать их по полу. – Я же замужняя, зачем ты мне пишешь, душу тревожишь? И как же ты не поймешь, что натворил?

Потом остановилась среди комнаты, как окаменела. Плотно сжатые ее губы говорили о злопамятной, непрощенной обиде.

– Ты соображаешь, что делаешь? – собирая на полу бумажки, недовольно спросила у дочери Анастасия Семеновна. – Если Григорий увидит, скандал будет. Сатана его возьми, написал, вспомнил. – Все собранные кусочки она бросила в плиту. Они долго тлели на потемневших углях, будто боролись за жизнь, как автор письма за свою любовь, но потом вспыхнули ярким огоньком и превратились в пепел.

Настроение у Марины испортилось на целый день. Она не понимала Николая. Ей представлялось, что он любил ее не всем сердцем, а какой-то его – частицей. Когда любят по-настоящему, у человека не бывает никаких колебаний. Для нее самой в их дружбе было все ясным и определенным. Она ни перед чем не останавливалась. А ему, видите ли, нужна проверка. «А может, так и делается в культурных семьях?» – задумалась она.

Марина насильно хотела заставить себя отвлечься от дум о прошлом. Но мысли снова назойливо и упрямо возвращали ее к старому: «Почему так произошло?» Иногда ей казалось, что виновата Татьяна Михайловна, которая своими холодными расчетами гасила в сыне его чувства к ней. Но и Николая она в это время совсем не оправдывала.

Вечером у нее разболелась голова. Она сидела на кровати задумчивая, кроткая, держа на руках сына. Григорий сразу заметил ее удрученность. Он подсел к ней, участливо спросил:

– Что запечалилась?

– Так просто, – ответила она.

Григорий не стал настаивать: скажет, когда отойдет. Пошел умываться. Долго чистил намыленной маленькой щеткой замасленные руки, вымыл лицо и шею, расплескав по полу вокруг таза воду.

Марина, поняв, что своим ответом не удовлетворила мужа, сказала:

– Игорьку что-то нездоровится.

Григорий вытерся полотенцем, подошел к жене и попросил на руки малыша.

Но Марина протянула шепотом:

– Не надо.

Григорий насупился, сел на стул: не отец, мол, зачем тебе беспокоиться. Неужели она не понимает, что ему жалко малыша? Он ведь всегда расстраивается, когда мальчик плохо себя чувствует. Ребенок плачет, Марина нервничает, Анастасия Семеновна охает и тяжело вздыхает. Разве может Григорий ко всему этому равнодушно относиться?

Марина успокаивала обидевшегося мужа:

– Игорек только заснул. Не надо его тревожить.

Григорий рано поужинал и лег спать. Ночью его разбудил беспокойный голос жены:

– Гриша, миленький, встань.

Григорий, ероша волосы, позевывая, спросил?

– Что случилось?

– Мальчик помирает… Беги за врачом… Я не могу бросить ребенка, а мама по такой грязи не дойдет и к утру…

Сон как рукой смахнуло. Григорий вскочил с кровати, стал быстро одеваться. Его коробило от извинений жены.

– Что ты мне тут причитаешь, – оборвал он ее.

У порога надел яловые сапоги, схватил с вешалки фуражку и фуфайку, на ходу одеваясь, скрылся за дверью.

Ночная темнота обдала Григория прохладной свежестью. Под ногами крутая грязь липла к сапогам. Григорий стряхивал с ног ошметки, шагал дальше, не сбавляя темпа. Через полчаса перед ним выступили из темноты неясные контуры двухэтажного здания больницы.

Молоденькая сестра выслушала Григория, виновато развела руками.

– Дежурный врач уехал по вызову в Пушкино.

– Человек умирает, а вы мне про Пушкино! – закричал Григорий. – Дайте мне врача!

– Ничем, гражданин, не могу вам помочь, – виновато заморгала она. – Идите сами на квартиру к детскому врачу Крапивиной. Если она согласится…

В доме Крапивиной горел свет. Григорий, подходя к крыльцу, услышал злобное рычание пса. Как только он поставил ногу на порожек, собака, загремев цепью, залаяла в бешеной ярости. Он отскочил в сторону. «Как медведь, зараза, сожрет к черту!» Григорий взял в руки прислоненную к стенке лопату, видно забытую хозяевами, загнал пса в его собачью конуру, громко застучал в наружную дверь. Вскоре загремели железные запоры. Из приоткрытой двери выглянул мужчина, оторопело спросил:

– Что у тебя в руках?

– Лопата, – ответил Григорий.

– Дай-ка ее сюда. Зачем пришел?

Григорий торопливо стал объяснять.

– Проваливай отсюда! – грубо отрубил мужчина и резко захлопнул дверь.

– Отвори! Я за делом пришел! – закричал Григорий. Но ответа не последовало.

Отойдя от дома, Григории поглядел на светящийся циферблат часов. Стрелки показывали три часа. Куда теперь идти? Ждать, пока вернется из Пушкина врач, или куда еще постучаться? Если с Игорем случится какая-нибудь беда, жена скажет: «Родной отец достал бы врача из-под земли, а ты не привел». Надо обязательно найти доктора. Буду ломиться во все двери, пока не добьюсь своего.

Из дома Крапивиных кто-то вышел на крыльцо, простудно закашлялся, попросил:

– Подождите, товарищ.

К Григорию подошла женщина в плаще и сапогах.

– Ведите меня. Возьмите мою сумку.

В доме у Григория никто не спал. Марина ходила по комнате, убаюкивала Игорька. Он беспрестанно плакал. Анастасия Семеновна поставила на плиту кружку с сосками, прокипятить.

Врач сняла пальто, сбросила с ног сапоги, в шерстяных носках прошла к кровати, стала осматривать ребенка. Она сама проворно распеленала малыша, прослушала, остановила взгляд на его лице.

Григорий, раздевшись, осторожно подошел к врачу, через ее плечо, вытянув шею, глядел на ребенка. На лбу у малыша выступили капельки пота, под ввалившимися глазами полумесяцами обозначилась синева.

Крапивина прощупала живот.

– Диспепсия, – заключила она.

– Жив-то будет или нет? – тревожно спросила Анастасия Семеновна.

– Будем надеяться, – ответила врач.

Она дала лекарство, выписала рецепт, стала собираться в обратный путь. Лицо у врача осунулось, но глаза поблескивали живо.

Марина поблагодарила ее, предложила остаться до утра.

– Муж вас утром отвезет на машине.

– Можно, – без всяких обиняков согласилась Крапивина. – Я сегодня почти не спала. Только пришла домой от одной больной девочки – и сразу к вам.

Вскоре она в другой комнате, прикрывшись пуховым платком, заснула.

– Ложись и ты, поспи, – сказал Григорий жене. – А я побуду с ним.

Марина устало повалилась на кровать. Игорек, полузакрыв глаза, стонал на руках у Григория. Только к самому утру Игорек затих, заснул. В лампе мигал огонь. Видно, выгорел весь керосин. Григорий подошел к ней, дунул сверху в пузырь. Огонь потух. Он поднес к кровати табуретку, сел, прислонившись спиной к свисавшей перине, покачивая на руках ребенка. Он боялся, что ребенок опять заплачет, если его положить в кровать.

Анастасия Семеновна дремала на стуле у плиты.

У Григория слипались глаза, все слабее покачивали ребенка его уставшие руки. И он задремал…

Очнулся Григорий от прикосновения жены. Она обняла его и крепко поцеловала. Игорька положили в кровать.

В комнате уже было светло. Яркий сноп солнечных лучей косо струился из окна на пол.

Григорий позавтракал и пошел за машиной. Когда он заехал домой, Крапивина его уже ожидала.

В пути он вел машину осторожно, боясь застрять с дорогим пассажиром в какой-нибудь колдобине.

У дома Крапивиной остановился, перед прощанием стал неумело извиняться за ночное посещение:

– Потревожил я вас…

Врач перебила его:

– Наша служба такая.

– Но ваш муж-то того, обиделся…

Крапивина улыбнулась, вышла из кабины, держась за ручку двери, сказала:

– Это хозяин мой. Часто его по ночам будят, вот он и ругается. Ребенка вашего я утром еще раз осмотрела. Обойдется все благополучно.

Возвращался Григорий с приподнятым настроением. Игорек теперь поправится. На больного-то наказнишься. А когда он здоровый, смеется, тянет свои ручонки, за отца принимает. И душа смягчается, какой бы злой ни был. Возьмешь его на руки, надуешь пузырем щеку, он хлоп по ней кулачком и завизжит от восторга. «Так, так, – скажет Анастасия Семеновна, – приучай родителей к порядку, чтобы никогда про тебя не забывали». Совсем не догадывается, что сын-то мне неродной, – улыбается Григорий.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Перед окнами мелькнула белая тенниска. В дом вошел Николай. Анастасия Семеновна изумленно ахнула, широко раскрыв беззубый рот.

– Здравствуйте! – громко произнес Николай и, шагнув к Григорию, подал ему руку.

– Присаживайся, – сдержанно пригласил Григорий и пододвинул ему стул.

Марину лихорадило. Но внешне она ничем не выдавала своего волнения.

– На станцию иду, – пояснил Николай. – Увидел у дома машину и зашел. Ты не туда едешь? А то подвез бы?

– Пес тебя принес, – шепотком заругалась Анастасия Семеновна и, загремев посудой, стала подавать обед.

Игорек забавлялся книгой, не обращая никакого внимания на вошедшего. Тонким гибким пальчиком он тыкал в обложку, на которой был изображен осел с книгой, звонко кричал Григорию:

– Папа, смотри! Осел в школу посел.

Николай сел около входа на предложенный ему стул, перекинул ногу на ногу, достал из кармана темный портсигар из карельской березы, задымил ароматной сигаретой.

– Я еду в Матреновку за досками для свинарника, – ответил Григорий и пригласил Николая обедать.

Николай от обеда отказался и с сожалением произнес:

– Жаль, что не по пути.

И хотя ему больше нечего было здесь делать, не вставал, сидел, курил, украдкой, по-воровски, щупал глазами Марину, от зависти сокрушался: «И как я упустил такую красавицу! Досталась тюхе-матюхе…» А вслух по-свойски, как старый знакомый семьи, имеющий моральное право на внимание к себе, заговорил:

– Сколько лет-то уже не был здесь. Я так соскучился по своим местам, что в этом году решил весь отпуск провести дома. Каждый год то юг, то туристический поход, совсем стариков забыл.

У Григория в душе нарастало недовольство. Пришел, спросил и ушел: Чего ты здесь расселся? Я из-за гостеприимства предложил тебе стул. Но у тебя-то совесть есть или нет? Григорий заметил, как жена, садясь за стол, встретилась взглядом с Николаем и загорелись у нее щеки.

– Сколько вам осталось учиться? – поддержала Марина разговор.

Николай весело усмехнулся: «вам».

– Один год, – ответил он. Хотел обыграть «вам», но присутствие Григория его сковывало.

«А она почти совсем не изменилась, – не отрывал от нее своих глаз Николай. – Только солиднее немножко стала, спокойнее да держится теперь с достоинством, и вроде намечаются морщинки с уголков губ…»

Николай их заметил, когда Марина смеялась. Тогда-морщинки неожиданно откуда-то появлялись, боязливо приспосабливались с обеих сторон рта, как птички, которые иногда трепещут крыльями прежде чем окончательно усесться на дереве. Прошел смех, и морщинки исчезли, будто тех птичек вспугнули и они улетели на новое место.

– А где будете работать после окончания? – опять к нему Марина с вопросом.

– Куда пошлют.

– Гриша, нарежь хлеба, – жеманно попросила она мужа.

Григорий схватил здоровенный столовый нож, который сам сделал из косы, всадил его в непочатую круглую краюху, поднял хлеб, прижал к широкой груди и загорелой ободранной, в ссадинах рукой – по кругу. Кусок хлеба отлетел на край стола и, не удержавшись на нем, упал на пол. И тут же другая рука, беленькая и чистенькая, блеснула золотыми часами книзу – и кусок на столе.

– Свинье пойдет, – буркнул Григорий.

Стряхнув с груди крошки, он стал молча есть щи. Под суровым взглядом мужа примолкла и Марина.

– А симпатичный у вас малыш, – вдруг дрогнувшим голосом заметил Николай и стал прощаться.

Марина взглянула на него с удивлением: неужели он чувствует родную кровь? И увидела она, как у него страдальческая улыбка смахнула с лица всю его наигранную веселость.

После ухода Николая обедали молча. Только Анастасия Семеновна, захлебываясь смехом, весело тараторила:

– Милиционер Курлыкин вчерась приезжал к Миронихе. Разбил у нее самогонный аппарат, составил на нее акт – и прыг на свой лисапед. Только крутнул ногами, телок вскочил, испугался. Недалеко от дома к колу был привязан. Веревку-то он натянул, а лисапед заехал на нее колесом. И полетел Курлыкин вверх тормашками. Бабка-то Мирониха кричит ему вслед:

– Господь тебя покарал, чтобы ты знал, как старух беззащитных обижать!

А милиционер ей:

– Я и на твоего господа протокол составлю, тоже к порядку призову.

… Но никто, кроме самой рассказчицы, не смеялся.

Как только Григорий уехал, Анастасия Семеновна стала строгой. Недовольно качая головой, она поучала дочь:

– Муж тебе не гармошка: поиграла и бросила. Вышла замуж – подожми хвост.

Марина вылезла из-за стола, с улыбочкой потянулась.

– Разве я какой повод подавала? Сам зашел.

– Он как наш Игорек, – назидательно продолжала Анастасия Семеновна. – Намажешь ему хлеб сливочным маслом, а капризный сынок твой положит его возле себя, не ест. Только возьмешь у него кусок – он ревака задаст. Обратно отдашь – надкусит и опять про него забудет. А тебе это невдомек.

– Не нуди, мама, и без тебя тошно.

Поцеловав Игорька, она заспешила в библиотеку. К концу рабочего дня к ней пришел Николай. Из посетителей в это время никого не было. Облокотившись на выступ прорезанного в стене широкого окна, он шутливо начал:

– Добрый час! Не помешаю?

– Что вам угодно? – спросила она деловым тоном, каким обычно обращалась к читателям.

– Марина, – сказал он ласково, взял ее за руку. – Я хочу спросить тебя только об одном.

Она высвободила руку, скрывая волнение, отошла, спряталась за стеллажами.

– Я не могу тебе простить. Поэтому не желаю ни о чем с тобой разговаривать. Оставь меня.

– Вот и я хотел выяснить свою обиду, – горячо заговорил Николай – Что заставило тебя так поспешно выйти замуж?

Ей хотелось высказать ему все, что накопилось у нее против него и Татьяны Михайловны, излить всю горечь, нахлынувшую вдруг. Но тогда раскроется семейная тайна. А о ней знает только она сама да Григорий. Ему же, Николаю, совсем ничего не надо знать. Взяв себя в руки, Марина подошла к окошку, резко, осуждающе сказала:

– У меня семья. Поздно теперь выяснять наши отношения. Ты через год станешь инженером и не только сам должен знать, но и своих подчиненных будешь учить, что и когда им дозволено и недопустимо.

– Я прекрасно тебя понимаю, – закипятился он. – Не хочу я вмешиваться в вашу жизнь, тем более у вас ребенок. Но мне не хочется примириться с мыслью, что я в тебе ошибся. Ведь я ни с кем после не дружил, ну просто никто меня совсем не интересовал.

– Это не имеет теперь значения, – обрезала она его. – Была – не ценил, а потерял – скорбишь? – И снова отошла от окошка.

– Ну, как знаешь, – расстроенно произнес Николай и вышел.

От громко хлопнувшей двери она вздрогнула, ноги у нее ослабли, и она присела на стул.

На крыльце большого с каменным фундаментом дома сидел Николай и читал книгу. У его ног, высунув красный язык, лежал гладкий пес. Мать звала сына обедать, но он не мог оторваться от книги. Только дочитав главу, он закрыл книгу, встал.

По дороге шла с сыном Марина. Навстречу ей частила мелкими шажками Люба Шикова, работавшая на птицеферме вместе с Ниной. Еще издали она приветливо замахала подружке рукой. Подойдя близко, схватила Игорька, стала целовать его в щеку, потом защебетала:

– Богатырь-то твой растет не по дням, а по часам. Как живешь? Достал тебе Григорий югославскую кофту?

«Богатырь» тем временем отпихивался ручонками от назойливой тети, вытирал ладошкой зацелованную щеку, вырывался на землю. Он все-таки был мужчина и не любил трогательных встреч, слез и поцелуев. Едва почувствовав под ногами землю, пустился наутек. Эти тети затискают, заласкают. У колодца он остановился.

– Иди домой! – крикнула ему Марина.

Бабка Мирониха медленно крутила рукоятку. Достав ведро воды, отцепила дужку, проворчала:

– Чего зыришь? Иди-ка отсюда подальше, – и, сгорбившись, пошла к дому, не оглядываясь.

Игорек подбежал к колодцу, перегнулся через деревянные полусгнившие бревна, начал ловить рукой повисшую, чуть-чуть покачивавшуюся над срубом мокрую цепь. Но ручонка не доставала до нее. Тогда Игорек, ерзая на животе, стал к ней подтягиваться.

А тем временем подружки вошли в азарт, перебивая друг друга, спешили выпалить на ходу все новости:

– Как у тебя с Васькой Поповым? Не сделал он тебе предложение?

– Разве его проженишь!.. А ты знаешь, какие я себе лодочки отхватила? Заглядишься. Зайди как-нибудь, – и стала прощаться.

У Николая мурашки по спине поползли: крикнуть малышу нельзя – испугаешь, сразу упадет, а мать далеко. Он бросился к колодцу с единственной мыслью в голове: «Успеть бы».

Игорек уже сползал вниз головой в страшную пропасть, на дне которой тусклым стеклышком поблескивала вода, когда Николай схватил его за ноги.

С помертвевшим от испуга лицом подбежала Марина. Выхватила у Николая Игорька и, будто ему продолжала угрожать опасность, крепко прижала его к груди. Ребенок таращил испуганные глазенки то на мать, то на дядю, не понимая, что произошло.

У Николая гулко стучало сердце. Со злой иронией он сказал Марине:

– Не умеете растить – нечего и рожать.

Она метнула на него обидчивый взгляд:

– Ты себе это скажи!

Но он не понял ее, махнул рукой: дескать, что от тебя, кроме строптивости, можно ожидать.

– Всякая мать спасибо сказала бы, а она еще бранится.

– Ты сам его отец, – в запальчивости резанула она и быстро пошла по дороге с ребенком на руках.

Николай хотел переспросить, но пронзенный вдруг догадкой, остолбенел, широко раскрыв глаза.

– А ну-ка посторонись! – крикнули ему с дороги.

И только когда почти наехала на него подвода с громыхавшими пустыми железными бочками, он сошел с пыльной колеи и, будто старик, тяжело передвигая ноги, побрел к своему дому. «Вот отчего она вышла замуж, – преследовала его одна и та же мысль. – Она не хотела быть одинокой матерью…»

В саду он лег на раскладушку, закрыл глаза.

– Коленька! – кричала с крыльца мать. – Ты что же не идешь обедать?

Он не отозвался. «Отчего так случилось?» – думал он и не мог найти ответа на этот вопрос.

Татьяна Михайловна пришла в сад.

– Обед остывает. Поднимайся. Пойдешь вечером на рыбалку?

– Мама, я тебе хочу сказать одну тайну. Ты только не расстраивайся. Давай с тобой обсудим, что мне делать.

Она ободряюще подмигнула ему, как совсем маленькому, когда он, набедокурив, стоял перед ней с виноватым видом.

– Деньги, что ли, растратил, какие тебе отец дал на моторчик к велосипеду?

– У меня, мама, есть ребенок, – со стыдом признался он.

Широкое лицо Татьяны Михайловны побагровело, на виске выступили узловатые синие вены.

– Ты что, поганец, наделал! – закричала она сиплым голосом. – От кого у тебя ребенок?

– От Марины. Сегодня она мне об этом сказала.

Татьяна Михайловна многозначительно взглянула на сына, помолчала и неторопливо заговорила:

– Дурачок ты. Она же нарочно сказала, чтобы тебя приманить. – И, пригнувшись к сыну, зашептала: – Забудь ты об этой глупости. – Она положила ему на голову руку. – Ты весь пылаешь. У тебя температура. Ты же дал мне слово забыть навсегда эту красотку!

Николай снял с головы ее руку. Он испытывал неприятное ощущение от прикосновения заботливой руки матери. И свободно вздохнул, когда она ушла.

Ночью он проснулся. В саду кто-то воровал яблоки. «Черт с ними!» Николай закашлялся. Заскрипел сухой плетень. «Убегают». У погреба лениво гавкнул пес и смолк. «Зажрался, гад». У мазанки тяжело вздыхала объевшаяся травы корова. Из глухой далекой темноты доносилось кряканье. Утка на хлебном поле созывала прожорливых разбежавшихся от нее утят.

«Надо обязательно добиться направления на работу в свой район, – думал Николай. – Буду помогать сыну…»

А Марина в это время видела его во сне. Будто он держит на руках сына. А Игорь вцепился ему в белесую бороду, дерет ее, визжит. Откуда у него борода взялась? У кого она видела такую же пушистую? А-а-а… у деда Якова. Как же она у Коли появилась?.. Да ведь состарились уже. Сама-то тоже бабкой Марфой стала. Неужто вся жизнь прошла?..

Утром Николай пошел в библиотеку. Но поговорить с Мариной не удалось. Там были посетители. Николай вышел. Стал ждать обеденного перерыва. Когда Марина появилась на дороге, он подбежал к ней.

– Мне надо с тобой поговорить.

– У меня нет времени, – бросила она, не останавливаясь.

Он пошел с ней рядом.

– Прости меня, если можешь.

Марина взглянула на него и удивилась: как он изменился за одни сутки. Лицо его стало серым.

– Сейчас не могу, – сказала она ему мягче.

Молча они дошли до ее дома. Не желая приводить его домой, Марина остановилась.

Подняв за собой столб пыли, по дороге несся автомобиль. Григорий ехал домой обедать. Не сбавляя скорости, он свернул с дороги и помчался на Николая, который стоял к нему спиной.

– Чем три человека будут всю жизнь несчастливы, пусть уж лучше один человек немного пострадает, – быстро проговорил Николай, опасаясь, что Марина уйдет и он не успеет сказать свою главную, обдуманную ночью мысль. – Ты не торопись, подумай. Я подожду.

Марина рванулась вперед, оттолкнув Николая, и, подняв вверх руки, закричала:

– Стой! Задавишь!

От резкого торможения машину подбросило. Марина испуганно шарахнулась в сторону и упала в вырытую перед домом канаву, служившую вместо загородки барьером для скотины. Николай помог ей подняться.

– Спасибо, – поблагодарила она, чувствуя, как приятная теплота разливается по телу от прикосновения его рук.

Григорий выскочил из кабины, с силой хлопнул дверцей, подбежал к Николаю:

– Ты что тут крутишься, как вор на ярмарке! – И отшвырнул его.

Дома Григорий, наспех помыв руки, сел за стол. Игорек подобрался к нему сзади, поднялся по стулу, обхватил тонкими ручками шею, зазвенел птичьим голоском над ухом:

– Папа, дай я тебя полюблю, – и влажными губенками приложился к щеке.

– Ах ты, светлячок мой, – растрогался Григорий.

Игорек был светлый, а у Марины и Григория волосы черные. Это Григория огорчало. Анастасия Семеновна чувствовала его тревогу, утешала:

– С мальства все они на родителей не шибко похожи.

– Папа, подуй на мою картошку, а то она горячая, – просил Игорек, усевшись рядом с Григорием и подцепив вилкой со сковородки жареную со свининой картошку.

Марина в открытую дверь зашла неслышно. Не глядя на Григория, села за стол. Супруги ели молча. Анастасия Семеновна недоуменно поглядывала на их мрачные лица.