Текст книги "Суд"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Кадровик мельком рассерженно глянул на него (секретарша свое получит) и, рыкнув: «Подождите в коридоре», продолжал шарить по столу.

И вот снова оробел – послушно вышел в коридор и просидел там на подоконнике около часа. За это время кадровик пять раз сбегал куда-то с бумагами в руках. Наконец в коридор высунулась из двери и злющая секретарша (она свое получила):

– Пройдите…

Когда Семеняк зашел в кабинет, кадровик снова искал какую-то бумажку, только теперь в сейфе, и не обращал внимания на вошедшего.

– Я бы хотел дать вам один совет, – громко заговорил Семеняк, испытывая острое упоение своей храбростью. – Всегда, когда перед вами живой человек, отдавайте предпочтение ему, а не бумажкам. У вас меньше будет неприятностей.

– Что вы сказали? – задохнулся кадровик, смотря на молодого человека квадратными глазами.

– То, что вы слышали, – ответил Семеняк. – А то, не ровен час, через год к вам явится, вот так же как я сейчас, сын вашего замминистра, он через год кончает. Смотрите не промахнитесь…

У кадровика онемело лицо, и он только беззвучно шевелил губами. В это время в кабинет вошел статный, красивый, модно одетый мужчина, и по тому, как он вошел и держался, было ясно, что он из начальства.

Семеняк не ошибся, это был Евгений Максимович Горяев, который сразу понял, что между кадровиком и молодым человеком происходит какой-то конфликт.

– Что у вас тут случилось? – легко спросил Горяев.

– Вот он… – кадровик грубым жестом показал на Семеняка, – пришел к нам в министерство наниматься, а начал с того, что взялся меня учить, как надо работать.

– Во-первых, я пришел сюда не наниматься, – подхватил Семеняк. – Это при царе нанимались в извозчики и няньки, я после окончания института пришел сюда работать, а не сидеть в коридоре под дверью, вы должны быть заинтересованы во мне больше, чем, может быть, я в вас. Во всяком случае, не меньше.

Семеняк заметил, что во время его тирады вошедший начальник улыбнулся и выжидательно смотрел на него. Но тот обратился к кадровику:

– Я вынужден был зайти к вам – характеристики на переданных мне сотрудников должны быть у меня сегодня, завтра они уже не нужны никому.

– Мне же надо всего пятнадцать минут, так вот же… – кадровик с ненавистью посмотрел на Семеняка.

Горяев уже направился к дверям, но вдруг остановился, обернулся к Семеняку;

– Что кончили?

– Энергетический, по диплому инженер-экономист.

– Идемте со мной…

Они поднялись на один этаж и по замысловатому коридору прошли в кабинет Горяева, где он сел за стол, а Семеняку показал на стул сбоку;

– Давайте документы…

Пока он занимался с документами, Семеняк оглядел не очень просторный кабинет, заметил, что на письменном столе по-современному бумаг не было, только авторучка, воткнутая в малахитовую подставку.

– Вы обратили внимание, как захламлен стол у вашего кадровика? – заговорил Семеняк, когда Горяев отложил его документы. – Неужели он не понимает, что в такой куче мусора легче спрятаться тому, кто хочет спрятаться?

– Не лишено… не лишено, – рассеянно согласился Горяев, думая о чем-то. – Где вы хотели бы работать? Только начистоту: в аппарате министерства или на производстве? – спросил он.

– В министерстве, – твердо ответил Семеняк.

– Чем же вы хотели бы заниматься?

– Инженер-экономист может пригодиться всюду, – улыбнулся Семеняк. – Пошлите в тот же отдел кадров, я вам в две недели выдам точный расчет времени, непроизводительно расходуемого начальником отдела, завязшим в бумажках вместо глубокого изучения проблемы кадров.

– Но и вам тоже придется бегать по этажам с бумажками, – рассмеялся Горяев, ему нравился этот задиристый парень.

– Постараюсь этого избежать. Не выйдет – уйду. Вы видели, – он кивнул на свои документы, – я неплохо знаю немецкий язык, а с языком без работы не буду…

– Мне в моем оперативно-диспетчерском отделе нужен помощник. Должность – инженер, но это для зарплаты, а характер работы главным образом организаторский, но со знанием экономики. И нужен человек молодой, энергичный. Пригодится, я думаю, и ваш немецкий язык – министерство получает из ФРГ автомобильные журналы, материалы оттуда наверняка требуется переводить, а за переводы, наверно, можно будет платить особо. Словом, вот такое вам предложение.

– Нужно будет подавать чай?. – улыбнулся Семеняк.

– Нет. Это исправно делает секретарша отдела Лидочка. Помощник – это нечто иное, это… – он рассмеялся, – это помощник, и этим все сказано. Это если моя не правая, то, во всяком случае, левая рука. То, что вы инженер-экономист, – очень хорошо. Работа потребует от вас самостоятельного мышления, быстрой сообразительности и уж конечно ответственности. Решайте.

И Семеняк решил…

Это была работа для него – самому пороха выдумывать не надо, а начальник своими поручениями его никак не перегружал. Вскоре он даже сам научился находить себе занятия, включился в общественную работу, перезнакомился с многими людьми на всех этажах министерства.

Месяца оказалось достаточно, чтобы он окончательно покорил Горяева своей безотказной работой, послушной распорядительностью.

А месяца через три Горяев уже не мог себе представить работу отдела без Семеняка, которого уже звал Сема, и был с ним на «ты», хотя Семеняк с ним оставался на «вы». Его уже знали в министерстве. Вскоре он был избран членом профкома главка, ему поручили культмассовую работу, он организовал продажу театральных билетов, и работники министерства стали ходить в театры и на концерты. Горяеву доставляло удовольствие просто видеть своего помощника, наполненного энергией и животворным оптимизмом. Действительно, он и внешне выглядел приятно – всегда аккуратно одетый, быстрый в движениях, молодой мужчина с юношески румяным, лицом и голубыми глазами. Его тесный кабинетик прилегал к горяевскому, и туда вела специальная дверь. Когда на столе Семеняка вспыхивала красная лампочка, он бросал все, срывался с места и через пару секунд уже стоял перед столом Горяева, глядя ему в глаза:

– Слушаю вас…

Получив несколько распоряжений, которые он, к удивлению Горяева, никогда не записывал, но и не забывал, он возвращался в свой кабинетик, и тут начиналось прямо цирковое представление – распоряжения начальника отдела превращались в дела. Он мог оперировать тремя телефонами одновременно и еще диктовать что-то подсоединенной по внутренней связи стенографистке, в это время он был похож на ударника-виртуоза в джаз-оркестре. Где-то в его кабинете был скрыт динамик внутренней связи, и его мистический голос все время врезался в его быстрые действия. Наконец, кресло у него было вертящееся, и он мог в один миг развернуться в любую сторону – на одно это его вращенье можно было заглядеться… На подоконнике у него стояла принесенная им из дома замысловатая кофеварка, которая каким-то образом выключалась будто сама собой, молола необходимое количество кофейных зерен, отправляла помол в варочный агрегат, и через две минуты постоянно стоявшая под кофеваркой чашечка наполнялась ароматным экстрактом кофе. И тогда в цикл движений Семеняка включалось еще и кофепитие.

В общем, Горяев был доволен своим помощником, при случае им хвастался:

– Мой Семеняк подобен электронной машине – только не забудь запрограммировать в него, что надо, и все будет сделано мгновенно, точно и с каким-то веселым азартом и удовольствием. Ему нравится работать.

Доволен был собой и Семен Семеняк. О том, как построить свою служебную карьеру, он начал думать еще в студенчестве. Отец учил его: тихих да скромных любят одни дураки.

Для Семена с детских лет отец был олицетворением всемогущества власти. Отец мог все, хотя был он всего лишь заместитель начальника отдела снабжения авиационного завода, и проработал на этой должности почти четверть века. Любимая отцовская приговорка: не должность красит человека, а сам человек – на любой должности. Они жили ни в чем себе не отказывая, была у них своя дача, каждое лето месяц проводили на юге, а Семен с матерью частенько оставались там и еще на месяц. Отца обслуживала автомашина с шофером Лешей, который был у них как член семьи, и в летнее время на нем фактически держалась вся дачная жизнь. А в гараже при даче отдыхала, собственная отцовская «Волга». В год окончания Семеном института отец подарил ему «Жигули». Следует заметить, что этот подарок он сделал, когда сам был уже пенсионером. Несколько лет назад у него произошло что-то на работе, что именно, Семен так до сих пор и не знает, но его раньше срока выпроводили на пенсию со строгим партийным выговором. Только в прошлом году отец сказал ему, что его завалил бывший начальник отдела, у которого он был замом, – «сам погорел и меня за собой потянул…». Но Семен-то уже и сам соображает, что к чему, и, видя, как семья живет, по-прежнему ни в чем себе не отказывая, понимает, что его батя за время службы накопил солидные жизненные запасы. Недавно, крепко выпив в день своего рождения, отец, похлопывая себя по раздавшемуся животу, сказал, смеясь: «Живем, дорогие мои, за счет подкожного жира, живем и не худеем…» В тот же вечер, отвалившись от обжорного именинного стола, отец учил Семена: «Не зря говорится, что служба не дружба, а добавить надо так: на службе ищи дружбу – не прогадаешь…»

С некоторых пор у Семена с отцом установились особо доверительные отношения и у них появилась общая тайна. Это случилось летом прошлого года…

…После прощального вечера в институте, проводившегося всухую, Семен пригласил двух своих друзей выпить у него дома. Семен был уверен, что старики на даче, но отец оказался дома и встретил их очень сердито. Не впуская дальше передней, сказал расстроенный: мать заболела, не время для выпивок. Друзья ушли. Семен, испуганный, вслед за отцом прошел в спальню, а там – никого.

– Мать здорова, – пояснил отец. – Но новость есть, не дай бог… Мой батька, твой, стало быть, дед, объявился…

Надо же такое!.. Семен с детских лет знал, что дед пропал без вести во время войны, находясь в оккупированной фашистами Белоруссии. А оказалось, во время оккупации он работал в своем родном селе старостой, потом удрал вместе с немцами. Все это отец знал давно, но рассказывать даже близким своим не рисковал. Вот почему они никогда не ездили в их родную деревню – зачем было память людскую ворошить? А сегодня отец узнал, что его родитель жив, здоров, осел в Канаде и стал там богатым фермером… Мало того – сейчас он в Москве. Интурист. Звонил час назад по телефону.

– Как же он не побоялся приехать? – спросил Семен.

– Говорит, что руки у него чистые, – ответил отец. – И что удрал он с немцами по глупости… А вечером сейчас мы должны увидеться. Я тебя жду – пойдем на эту встречу вместе.

– А мне-то зачем идти? – встревожился Семен.

– Пойдешь, – со злостью отрезал отец и, странно засмеявшись, добавил: – Дедушка как-никак…

Никогда Семен не забудет эту встречу. Дедушка оказался рослым, крепким стариком с белыми пушистыми усами, у него было красивое, смуглое лицо и голубые, как у отца, глаза и только две стариковских глубоких морщины от ноздрей ко рту… Он говорил по-русски уже с акцентом, иногда не сразу находил нужные слова. Здороваясь с Семеном, заплакал, но быстро взял себя в руки и потом только посматривал на него растроганно. Рассказ его о себе был коротким. Оставаться с немцами он не собирался и поехал в Канаду. Жену он похоронил еще во время войны, а в Канаде женился на сестре богатого фермера-украинца, женился не по любви, а чтобы в приданое землю получить. Без этого была бы батрацкая судьба… Развел коров и варит сыр с тмином – дела идут хорошо, но переела душу тоска по родине, по сыну… И дед снова пустил слезу. Семен смотрел на плачущего деда, и у него было такое ощущение, будто он все это видит в кино или читает про это в книге и что это – чужое и не имеет к нему никакого отношения. Но когда он видел, как взволнован, встревожен его отец, волнение передавалось и ему…

– Едем ко мне в Канаду, – вдруг сказал дед, и у него от волнения задрожали губы. – Бери всех своих, и едем. На всех хватит… Будем работать, внука учить будем… Я у себя в Канаде узнавал – есть закон, по которому запретить вам ехать ко мне никто не может…

– Нет… нельзя, – сдавленным голосом ответил отец. – Сложно теперь менять жизнь… А внук ваш, – отец с дедом все время говорил на «вы», – он уже образование получил, работать начинает, судьбу ему ломать нельзя…

Долго за столом тянулось молчание – они сидели в кафе-мороженое на улице Горького, за широким витринным окном кипела оживленная улица и уже горели вечерние огни.

– А если я сюда вернусь? – вдруг спросил дед и впился голубыми глазами в глаза сына, тот отвернулся, и тогда дед стал смотреть на Семена. У деда плаксиво скривилось лицо, и он, застеснявшись, опустил низко голову, но минуту спустя поднял и, сощуренно глядя на сына, сказал: – Я знал… я знал… Ты завсегда такой был. По году от тебя письма на деревню не приходило… А чтоб помочь когда… – дед покрутил головой. – Еще перед войной мать сказала о тебе – он от нас беглый…

Семен видел, как побледнело лицо отца, заходили желваки у висков.

– Вы что же, батя, только для того и приехали… чтобы сказать мне это? – спросил отец пересохшим голосом и сделал движение, будто хотел встать.

– Ладно… Погоди, я сейчас уйду… – Дед поднял с полу портфель, вынул из него сверточек, перехваченный клейкой лентой, и протянул его Семену. – Это тебе, внучек… от деда память маленькая…

Семен взять сверток из его рук не решился, и старик положил его на стол. Посмотрев протяжно на Семена, встал:

– Ладно… Живите… Я еще в родную деревню поеду, на могилу твоей матери… скажу ей, как вы… – и дед зашагал прочь.

Они с отцом еще долго молча сидели, не прикасаясь к давно растаявшему мороженому; им просто невозможно было разговаривать, пока не уйдет подальше то, что произошло сейчас за этим столиком.

Глава десятая

Следователь райотдела столичной милиции старший лейтенант Куржиямский Всеволод Кузьмич ждал, когда из следственного изолятора привезут на допрос подследственного, и просматривал протоколы прежних допросов. Не нравились ему что-то эти протоколы. Он встал и, заложив руки за спину, прохаживался по тесному кабинету…

Телефонный звонок вернул Куржиямского к делам. Звонила директорша универсама. Очень она беспокоится (а может, хитрая женщина?), неделя не проходит, чтобы не позвонила Куржиямскому. Сейчас сообщила, что у нее в винном отделе, не оплатив, вынесли пять бутылок вина. В связи с этим она просила помощи.

– Устраивать пост в магазине не будем, – не скрывая раздражения, ответил Куржиямский. – Сами не спите. Магазин у вас молодежный, мобилизуйте комсомольцев.

Куржиямский положил трубку.

Но все же есть у Куржиямского свои претензии и к делам служебным. О них он позволяет себе говорить только с начальством. Ну почему нет-нет да выяснится, что вору с положением бывает полегче, чем простому. Почему так получается? В речах твердим – закон един для всех, а когда надо взять за шиворот иного нашкодившего начальника, вдруг открывается, что для него есть закон другой? Или еще насчет того, чтобы осужденные весь назначенный им судом срок отбывали от звонка до звонка. А если уж кому действительно необходимо срок урезать, чтобы занималось этим только одно на всю страну какое-то центральное ведомство. А то бывает, что сокращение срока зависит от начальника исправительно-трудовой колонии. Нельзя так…

…И вот привезли наконец Ревзина. Вид у него такой, будто прибыл не из следственного изолятора, а с театральной премьеры – отутюжен, побрит до костяного блеска, прическа волной…

Ревзин проходил по довольно простому делу о расхищении дефицитных строительных материалов на небольшой базе, проходил только по одному эпизоду.

Его соучастники по этому делу были оголтелые ворюги и мелкие личности, а Ревзин – интеллигентнейший человек, два высших образования – юридическое и экономическое, последнее время работал юрисконсультом в строительном институте, а в момент ареста оформлялся во всесоюзное объединение, занимающееся поставкой автомобильной техники за границу. Оформление, однако, затянулось, потому что на должности, которую ему прочили, еще сидел человек, собиравшийся, правда, уходить на пенсию, но ему еще следовало работать больше года. Однако Ревзин, видите ли, был так нужен объединению, что там готовы были занимавшему это место приписать недостающий стаж. Тянул туда Ревзина один из руководящих работников объединения Ростовцев… Все это узнал Куржиямский, проверяя показания Ревзина. Почему Ростовцев так хотел получить Ревзина в свое объединение, что готов был пойти на подлог? Для Ревзина сделка на базе – явная случайность, фигура он куда более крупная, и Куржиямский неисповедимо уверен еще и в том, что Ростовцев и Ревзин, давно связанные друг с другом, крупные жулики, хотя в подтверждение этого у него ничего не было. Может быть, он что-то получит сегодня?

Ревзин сел на стул, поправил рукой прическу и спросил легко, безмятежно:

– Снова вы вспомнили обо мне, Всеволод Кузьмич? А я, признаться, соскучился по вас, честное слово, думал, больше с вами не встречусь. – Ревзин смотрел Куржиямскому прямо в глаза и улыбался доброй искренней улыбкой. – Мы ведь, как я считал, уже провели с вами почти сорок часов в этой комнатке. И, как это ни парадоксально, вы мне все более глубоко симпатичны.

– Я не могу ответить вам взаимностью, сами понимаете, – пробурчал Куржиямский, пододвигая к себе бумаги.

– Всеволод Кузьмич! – на лице Ревзина прямо детская обида. – Но я-то ведь жулик случайный, ну, влип на почве частнособственнического угара. Маленькую дачку захотел на склоне лет, домишко на садовом участке. Так что вы уж не клеймите меня пожизненно.

– Я никого не… клеймлю, – Куржиямский сердито мотнул головой, не сразу произнеся это слово. – Клеймо в свой час поставит суд… Но давайте к делу.

Ревзин удивленно поднял брови:

– Опять о том же?

Куржиямский ничего ему не ответил, пригладил ладонью чистый бланк протокола и неторопливо заполнил формальные графы. Ревзин терпеливо смотрел, как он это делает.

– Несколько вопросов, Семен Михайлович, – как обычно не торопясь, начал Куржиямский, смотря в глаза Ревзина. – Выяснение неясностей. Я очень не люблю, когда следственное дело уходит в прокуратуру с белыми пятнами.

– Я к вашим услугам. – Лицо Ревзина серьезное, чуть напряженное.

– Почему вы для домишка на участке купили такое огромное количество строительных материалов?

Ревзин рассмеялся:

– Во-первых, неужели вы еще не поняли, что я в этих делах полный недоумок, а во-вторых, и это главное, – попутала цена, баснословно низкая цена.

Куржиямский молчал, глядя на Ревзина вроде бы равнодушно и без всякого интереса.

– Кто такой Ростовцев?

– Ростовцев? Понятия не имею, – мгновенно ответил Ревзин.

«Ну вот ты и сделал ошибку», – сказал про себя Куржиямский и, заглянув в бумажку, уточнил:

– Александр Платонович Ростовцев, он…

– Ах, этот! – воскликнул Ревзин. – Извините великодушно, я же вам о нем говорил, да, да, есть такой в том объединении, куда, как вам известно, я устраивался.

– В каких вы были с ним отношениях?

– Он для меня работодатель. Вот и все.

«Ошибка не исправлена, а усугублена».

– А откуда он вас так хорошо знает?

– Разве что по анкете, – полувопросительно произнес Ревзин и посмотрел на следователя настороженно: – Но почему вы решили, что он хорошо меня знает?

– Он же, чтобы взять вас к себе, шел даже на нарушение закона, а на такое дело ради незнакомого человека с улицы не идут.

– Ну, Всеволод Кузьмич, я все-таки не с улицы, – обиделся Ревзин. – Я переходил туда с хорошей работы, у меня были отличные характеристики, наконец, личная его беседа со мной, я мог ему понравиться.

«Какой закон хотел нарушить Ростовцев, не спрашиваешь, ибо отлично знаешь какой. Наверное, вместе с Ростовцевым изобрели тот ход с досрочной отправкой на пенсию».

– В общем, я могу записать так: знакомство мое с Ростовцевым ограничено одной беседой с ним в связи с поступлением на работу. Правильно?

Куржиямский взял ручку и стал неторопливо записывать.

– Подождите, Всеволод Кузьмич… Была у нас с ним еще одна встреча… случайная. Уточняю – знакомство наше вот тогда и состоялось. Было это так: мы с приятелем пошли на концерт американского ансамбля народной музыки в концертный зал гостиницы «Россия». Я тогда уже подготавливал свой переход в объединение. В антракте мой приятель в курилке здоровается с какими-то двумя мужчинами и знакомит с ними меня. И вдруг я слышу – Ростовцев. И тогда я говорю: сам бог привел меня на этот концерт, дело в том, что я хочу перейти на работу в ваше ведомство… Мой приятель стал меня нахваливать. Весь разговор шел на полусерьезной ноте, и, когда мы уже возвращались в зал, тот мужчина, который был с Ростовцевым, спросил у меня: а бог не подсказывает вам после концерта пойти поужинать? Я ему ответил: не то что подсказывает, а просто требует. Словом, после концерта мы ужинали там же, в «России». Вот и все.

– Будьте любезны, назовите фамилию вашего приятеля, с которым вы были на концерте.

– Это еще зачем? – рассердился Ревзин.

– Хочу проверить, так ли все это было… – Куржиямский помолчал. – Ну, не Ростовцева же мне для этого вызывать.

Ревзин закатил глаза вверх, мотнул головой:

– Боже мой, боже мой! – И вдруг сказал решительно, смотря в глаза Куржиямскому: – Эти факты не имеют к моему делу никакого отношения! Что вы там ищете? Там ничего нету, ничего! Вы уже успели узнать меня, Всеволод Кузьмич, видели, что я не крутил и то, что было, не отрицал. Я взял на себя минимум три года тюрьмы, и я, если хотите знать, к этому наказанию уже как бы привык. Я принял его как урок на всю жизнь. Но не вешайте на меня пустые жестянки, я же немножечко юрист. Действуйте прямо, скажите – какое у вас новое обвинение или подозрение, и я, как всегда, отвечу вам честно: или да, или нет. Я так поступал все следствие, вспомните…

– Пожалуйста, назовите фамилию вашего приятеля, с которым вы были тогда на концерте американцев.

Ревзин помолчал с окаменевшим лицом и решительно произнес:

– Не назову.

– Почему?

– Что же это получается? Сам влез в грязную историю и тяну за собой честных людей?

– Ростовцев, надо полагать, знает вашего приятеля, как тот знает его? – вяло поинтересовался Куржиямский и заметил, как в глазах Ревзина метнулась тревога.

– Откуда он может знать? Откуда? – повысил голос Ревзин, а Куржиямский уже знал, что на допросах он обычно повышал голос, когда чувствовал опасность. – Я же рассказал вам – мой приятель, видимо, хорошо знал приятеля Ростовцева, и, собственно, через него и возникло мое знакомство с Ростовцевым.

– Так и запишем, – вздохнул Куржиямский, будто не услышав последней фразы Ревзина, – фамилию приятеля, с помощью которого я познакомился с Ростовцевым, назвать отказываюсь. Так? У меня все. Подпишите, пожалуйста, протокол.

Ревзин внимательно прочитал запись и расписался. Куржиямский вызвал конвой. Ревзин встал, заложил руки за спину:

– Первый раз ухожу от вас с тяжким чувством непонимания вас, Всеволод Кузьмич.

– Что поделаешь, – пожал плечами Куржиямский.

У Куржиямского выработалась привычка, допрашивая жулье, всегда стараться прощупать все их поначалу невидимые связи, и уже не раз это помогало ему выйти на новых преступников. Вот и сейчас он все больше убеждался, что за Ревзиным стоит тот самый, пока неведомый ему, Ростовцев.

Это свое соображение в конце рабочего дня он доложил майору Любовцеву.

– Мне сдается полезным сделать предварительную проверку по Ростовцеву. Почему он хотел идти на серьезные нарушения закона, чтобы взять к себе Ревзина? Тут случайной встречи быть не может, – закончил свой доклад Куржиямский.

– Вы что же, предлагаете Ревзина выделить из дела стройбазы? Удалить из дела единственный эпизод с установленной и доказанной взяткой?

– Нет, товарищ майор, но я не хочу, чтобы Ревзин отделался только этим эпизодом по строительной базе. Я уверен, что он преступник более крупного масштаба.

– Погодите, Куржиямский, – мотнул головой Любовцев. – Того следственного дела, которое родилось в вашей голове, фактически в нашем отделе нет. Да и в голове у вас одни предположения. Срок, кстати заметить, отведенный нам законом, истек, дело стройбазы закончено, и мы передаем его в прокуратуру. К этому делу вы свои предположения никак не приклеите. Значит, первый вывод – дело передается в суд. Дальше… Как, вы сказали, фамилия того, кто хотел нарушить закон ради вашего Ревзина?

– Ростовцев.

– Минуточку, минуточку, – вдруг оживившись, Любовцев открыл ящик стола, вытащил из него клеенчатую тетрадку и начал перелистывать, что-то искать в ней.

– Дело в том, что, когда мы взяли Ревзина, мне звонил некий руководящий товарищ и интересовался, в чем Ревзин замешан, – говорил Любовцев, продолжая листать страницы своей тетрадки. – Я спросил, чем вызвано его любопытство, и он сердито пояснил, что хотел взять к себе Ревзина на работу, что ему энергично его рекомендовали и что он хочет теперь разобраться с этими рекомендателями. – Любовцев все еще листал тетрадку. – Ага, вот нашел. Так… Звонил мне товарищ Ростовцев. Что вы на это скажете?

– Очень интересно, – оживился и Куржиямский.

– А что тут интересного? Ростовцев действовал с открытыми картами, его любопытство законно. Он хочет разобраться с рекомендациями, – сказал майор Любовцев и сунул тетрадку в стол.

– Могу я спросить, товарищ майор, что вы ему тогда ответили?

– Во-первых, что по телефону мы подобных справок не даем, во-вторых, следствие только началось, и если его этот вопрос интересует, то потом, позже, мы можем его проинформировать.

– Больше он не звонил?

– Мне нет.

– Товарищ майор, я найду его телефон. Позвоните ему сами и скажите, что к нему может приехать сотрудник, чтобы проинформировать его по интересующему вопросу; поеду я.

Майор надолго прикрыл глаза и молчал.

– Что это вам даст?

– Посмотрю, что за человек.

– Праздное любопытство, – резко произнес майор. – Так устанавливать приятелей Ревзина нельзя, у вас пустые руки, и вы можете нарваться на контрудар – это раз. Два – вы можете их вспугнуть, если там действительно преступники. То, что Ревзин в дело ворюг со стройбазы забежал на минутку, – согласен, но он так и так в ближайшие годы никуда от нас не уйдет.

На другой день, предварительно созвонившись, Куржиямский ровно в одиннадцать вошел в кабинет Ростовцева, несколько оробев от роскошной солидности этой громадной комнаты, за окнами которой шумел сад.

– Прошу извинить, что затруднил вас этим визитом ко мне, – не здороваясь, начал Ростовцев и, нажав кнопку на каком-то агрегате, сказал в невидимый микрофон: – Ко мне никого. – И без паузы: – Вы должны понимать: если мне горячо и настойчиво рекомендуют на довольно ответственную должность взяточника, я обязан в этом разобраться. К сожалению, раньше, ваша служба мне в этой информации отказала.

– Такой уж у нас порядок, – сказал Куржиямский, исподволь всматриваясь в Ростовцева.

– Вы представляете, как бы я выглядел, если бы успел подписать приказ об этом назначении?

– Помогли, видимо, трудности с его оформлением, – улыбнулся Куржиямский и заметил, как лицо Ростовцева на мгновение будто окаменело.

Он прищурился на Куржиямского и спросил холодно:

– Какие трудности?

– Нам Ревзин говорил, что еще не была свободна вакансия.

– Я деталей уже не помню. – Ростовцев достал из стола американские сигареты «Марльборо», закурил. Куржиямскому не предложил. – Так что же он такое, этот Ревзин?

– Он проходит по делу о расхищении строительных материалов, довольно вульгарный случай. Взятка и незаконное приобретение дефицитных стройматериалов.

– На что они ему были?

– Строительство домика на огородном участке.

– Значит, мелочь какая-то?

– Да нет, не мелочь.

– Он все признал? И взятку и все остальное?

– Да, признал. Есть свидетель вручения взятки.

– Что его ожидает?

– Не знаю… – пожал плечами Куржиямский. – Это ведь определяет суд.

– А когда суд?

Куржиямский опять поднял плечи:

– Это нам неизвестно.

– Так… – Ростовцев постукивал карандашом по стеклу на столе и смотрел поверх Куржиямского.

Пауза затягивалась. Куржиямский закрыл лежавшую перед ним папку и поднял вопросительный взгляд на Ростовцева:

– Все?

Их взгляды встретились, и Ростовцев сказал строго:

– Для вас подобное – это повседневность, а мне в новинку. Вспоминаю сейчас этого Ревзина, такой интеллигентный респектабельный мужчина, знает иностранные языки, меломан, и вдруг такое, как вы правильно отметили, вульгарное дело. Как это происходит с людьми?

– А вы хорошо его знали? – осторожно спросил Куржиямский.

– Ну, где там хорошо. До возникновения вопроса об устройстве его сюда видел его два-три раза в одном приличном доме, там мне его и представили. Впечатление о нем, прямо скажу, сложилось хорошее. Умен, остер на слово, многое знает, великолепно держится: солидно и вместе с тем непринужденно. И вот, представьте себе, после всего этого узнать – вульгарный преступник.

– Я понимаю вас, – сочувственно вздохнул Куржиямский.

– Ну что ж, можете не сомневаться, его рекомендателям не поздоровится.

– А рекомендатели работают здесь, у вас? – мимолетно спросил Куржиямский.

И снова Ростовцев окаменело насторожился.

– Один – да, – несколько затрудненно ответил он.

– Вы не хотите, чтобы ими заинтересовались и мы?

– Этого не требуется, – резко ответил Ростовцев и встал.

На том визит и окончился.

Куржиямский вышел на проспект Мира и, подойдя к витрине магазина, прилег грудью на перила и проговорил вслух: «Товарищ Ростовцев, я вам не верю, не верю – и все тут. Кроме всего прочего, все, что вы рассказываете, не сходится с тем, что рассказал Ревзин…»

Куржиямский спускался на эскалаторе метро. Впереди него на эскалаторе стоял старичок, державший завернутые в дерюгу лопату и грабли. «Вот этот чешет на свой честный огород», – подумал Куржиямский, и вдруг его точно по голове ударили: «А был ли у Ревзина на самом деле этот огородный участок?» Куржиямский мысленно выругал себя – это же надо было знать давно.

Выйдя из метро на следующей остановке, он сел в троллейбус, и поехал в строительный институт. Там он в течение пяти минут выяснил, что институт вообще садово-огородных участков не имеет. Но, может быть, Ревзин через институт выхлопотал себе участок в индивидуальном порядке? Но зачем Ревзину участок, удивились в институте, если у него есть дача в Валентиновке?

Ну, дела-делишки… Куржиямский приехал в отдел в полной растерянности и прямо прошел к майору Любовцеву.

– Я так напортачил, товарищ майор, что нет для меня меры наказания.

– Найдем такую меру, – обронил Любовцев. – Что случилось?