Текст книги "Суд"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Память осторожно пробирается в недавнее прошлое..
Однажды он и Глинкин были на рыбалке. Сидели рядышком на берегу, поглядывали на струны заброшенных в озеро донок и попивали с растяжкой бутылочку коньячку, захваченную Глинкиным. Закусывали яблоками, сорванными прямо с деревьев колхозного сада.
– Хрен купишь такой коньячок, – хлебнув огненной влаги, говорил Глинкин. – Юбилейный… И не поймешь, к чьему юбилею выпущен. А получилось, вроде к моему. Ходил ко мне по жилищному делу один зубной протезист. Дело у него верное – квартиру ему надо давать. А я его чего-то невзлюбил. Подъезжает, понимаешь, к исполкому на собственной «Волге», одет как герой из кино – весь в коже. И разговаривает со мной с усмешечкой, я ему – нет ничего, и весь разговор. Снова заявился, а я в это время по телефону с кем-то разговаривал о моем сорокапятилетии, договаривались, куда пойдем ужинать. Он все это усек и, выслушав очередное «ничего нет», сказал: «У вас, я вижу, юбилей, так я уж тоже откликнусь». Вечером приезжаю домой, жена говорит – приезжал какой-то на «Волге», вот – оставил… Гляжу – ящик с коньячком… вот с этим самым, с юбилейным. До сих пор его попиваю…
– Я б на вашем месте не рассказывал бы… – обронил Лукьянчик.
– А почему? Знаете, что эти зубники имеют в месяц? Мне наш зубной врач говорил – тысячу как минимум! А я на него работай? Пардон-извиняюсь!
Так начался на той рыбалке второй урок профессора взятки Глинкина. А через несколько дней провел он и практическое занятие, в результате которого на столе у Лукьянчика оказался конвертик с четырьмястами рублями. И деньги эти, помнится, оказались так кстати, что ничего лучшего вообще не могло случиться.
Ну, а потом это уже стало хорошо отработанным делом, не вызывающим никаких эмоций, кроме, страха. И то только иногда.
Но разве раньше, гораздо раньше, когда он еще работал начальником строительного управления, не бывало этого – деньги за одну подпись? А сколько раз он ставил свой стремительный автограф на липовых, полных всяких приписок, документах строек, и потом – шли премии за перевыполнение планов. А доплатные ведомости с «мертвыми душами»? Было ведь, было! Деньги… деньги… Зачем они? Хотелось Тане делать дорогие подарки. Потом оказалось, что есть какая-то иная жизнь, чем та, которую он вел. Он постепенно узнавал о той жизни от новых своих друзей…
Знакомые, знакомые, знакомые – их становилось все больше, и были они самые разные. Иные становились потом друзьями. Ежемесячные визиты в финскую баню – это одна компания. Он вдруг отлично вспомнил, как образовалась эта банная компания…
Глава девятая
Лукьянчик выносил парашу. Занятие не из приятных. Надо все слить и вытряхнуть в сточную яму, потом взять квашу и тряпку, смоченную хлоркой, и протереть парашу добела. Особенно не с руки это делать первый раз в жизни, да еще когда над тобой измываются уголовники: один советует понюхать (не остался ли в параше запах?), другой уверяет, что ее надо просушивать на сквозняке, третий говорит, что парашу полагается протереть зубным порошком. Лукьянчик, сжав зубы, работал под их гогот…
А возвращаясь в камеру, он встретил красивую тюремщицу и даже застеснялся.
– Новичок? – остановила его Галина Бутько. – Что-то я тебя первый раз вижу. Какая камера?
– Седьмая, – пробормотал Лукьянчик.
Подмигнув, она уронила на пол скомканную бумажку.
– Подбери и посмотри хорошенько, что там, – негромко и совсем не строго приказала она и исчезла в боковой двери.
«Что за чертовщина?» – смятенно думал Лукьянчик. Он про такое читал что-то детективное: тюремщик, а на самом деле подпольщик помогает узнику гестапо перед смертью связаться со своими… Чертовщина какая-то! Однако поднял скомканную бумажку. Только час спустя ему выдался удобный момент заняться бумажкой. Он сразу узнал почерк Глинкина, хотя писано было тупым карандашом и на плохой бумаге.
«Мих. Бор.!
Надо их смять в самом начале, что мы с вами и сделаем, на воле тоже об этом заботятся. Нам с вами будет очная ставка. Отрицайте все, кроме тех денег, что были истрачены вами в поездке на совещание, но вы знали только, что деньги те были мои. А затем ориентируйтесь по моему поведению, и тогда все будет как надо.
До встречи на очной ставке. Это уничтожьте. Крепко жму руку…»
Когда Лукьянчик только начал читать, подумал: ну, силен Глинкин – тюремная охрана на него работает! Ай да Глинкин!.. И ему сразу стало легче, – по крайней мере, он знал, что делать на той проклятой очной ставке.
…Когда следователи Арсентьев и Глушков рассказали прокурору Оганову, как они собираются провести очную ставку Глинкина с Лукьянчиком, тот некоторое время молчал, прикрыв тяжелыми веками свои светлые глаза. Потом сказал:
– Не из той Глинкин породы, чтобы требовать очную ставку только для того, чтобы разоблачить Лукьянчика и заодно себя. Тут у него есть какой-то замысел, и как бы мы не схватили брошенный нам голый крючок…
– А по-моему, все просто, – сказал Глушков. – Делился с Лукьянчиком и не смог примириться, что тот остался на свободе.
– А на миру и смерть красна, – добавил Арсентьев.
– Вот эта смерть на миру меня и тревожит… – задумчиво произнес Оганов. – И мне не нравится звонок из областной прокуратуры – с чего это они вдруг заторопились?
– Положим, это понятно, – возразил Арсентьев. – Это же они переслали нам затребование Глинкина по прошлым его преступлениям, и теперь они, естественно, интересуются, дело-то на контроле у них, а может, уже запрашивают у них, когда мы его туда этапируем.
– Дай бог, дай бог… – прокурор барабанил толстыми пальцами по столу и смотрел, прищурясь, в темный угол кабинета, будто ждал увидеть там какое-то чудо. И вдруг надвинулся борцовской грудью на стол, сказал энергично: – В этом деле не только Глинкин с Лукьянчиком, в нем может еще оказаться замешанным и честолюбивый господин мундир.
Следователи молчали, думали, Глушков повел головой:
– Глинкин преступник с давним стажем, притом пришлый, к местному мундиру он вообще отношения не имеет.
– Это вы так думаете. А если кто-то скажет, что этот случай подрывает чей-то авторитет?
– Что касается Лукьянчика, – сказал Арсентьев, – то тут я наблюдал совершенно неожиданное: все его вроде любили, во всяком случае популярен он был как никто, а сейчас я не слышу о нем ни единого сочувственного слова.
Зазвонил телефон. Оганов неторопливо повернулся всем своим могучим корпусом и взял трубку:
– Да… – Слушая, Оганов привлек к себе внимание Арсентьева, и тот подошел ближе. – Да, да, очную будет проводить Арсентьев… Да нет же! Зачем нам трогать его старые дела? Ими займутся там, в Брянске, куда мы его, не откладывая, и отправим… Ну, если он сам заговорит по Брянску, запишем, но он же о том, что его ждут в Брянске, еще не знает и думает, что взят только по нашим делам… Конечно, конечно… Нет, я лично ничего особенного от этой очной ставки не жду, и даже опасаюсь, что тут какой-то трюк Глинкина… – Оганов глянул на часы. – Через час с небольшим. А вы заезжайте к нам за Арсентьевым. Хорошо… – Оганов положил трубку и некоторое время смотрел на телефон, обдумывая что-то, потом резко повернулся к Арсентьеву. – Как пишут в газетах, очная ставка вызвала большой интерес, общественности. На ней будут присутствовать прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов – это он сейчас звонил. С ним будет еще и инструктор адмотдела обкома Щеглов.
– Они будут участвовать в допросе? – поинтересовался Арсентьев.
– Не думаю, – ворчливо ответил Оганов. – Все дело, я думаю, в обыкновенном любопытстве и желании появиться перед начальством информированными. А вдруг эти взяточники затеяли скандал и потянут за собой кого еще? Такое вполне может быть. Через час они заедут сюда за вами. Все же вы выгадали – на машине лучше, чем на трамвае. Скажете, нет? – Светлые глаза прокурора смеялись.
Арсентьев промолчал, ему было не до смеха…
Очную ставку проводили в кабинете начальника оперативной части следственного изолятора – эта комната была побольше. За столом сидел следователь Арсентьев, а в сторонке, будто занятые какими-то своими делами, сидели, переговариваясь, инструктор адмотдела обкома Щеглов и прокурор следственного управления областной прокуратуры Фирсов. Все ждали, когда приведут арестованных. Надо сказать, все трое чувствовали себя малость тревожно. Арсентьев, тот просто не мог не думать, что сейчас ему предстоит вести сложный допрос на глазах у начальства. Тревожное чувство инструктора обкома и прокурора было посложнее. Они лично знали Лукьянчика и Глинкина, были с ними не первый год знакомы, и увидеть их сейчас, с руками за спиной, тоже было не очень приятно. Все трое молчали, и каждый думал о своем…
Привели сначала Глинкина, минутой позже – Лукьянчика. Они поздоровались только друг с другом и, не обратив особого внимания на остальных, выжидающе уставились на следователя… Еще недавно они были людьми примерно того же круга, как и все присутствовавшие здесь, но они уже прошли через тюрьму, пусть хотя бы двухдневную, как Лукьянчик, и ее печать лежала на их лицах, да и все в них выглядело как-то по-другому. Между этими двумя и остальными уже пролегал невидимый рубеж нравственного противостояния, и прямая борьба добра и зла проходила и здесь, в этой серой комнате.
Арсентьев как-то торопливо провел необходимый на очной ставке процедурный опрос: фамилия, имя, отчество… знают ли подследственные друг друга… и приступил к существу дела.
– Подследственный Глинкин, вы признаете факт получения взятки от учителя Ромашкина? – почти торжественно спросил Арсентьев.
– Да, признаю. Были взятки и еще, я только не помню, от кого. Если вы подскажете, я вспомню. И кроме того, признаю, что делился полученными деньгами с Лукьянчиком.
– Семен Григорьевич, как вам не стыдно! – театрально выкрикнул Лукьянчик, но Арсентьев остановил его.
– Подождите, Михаил Борисович, сейчас вы скажете, что хотите… – и закончил записывать сказанное Глинкиным.
– Подследственный Лукьянчик, что вы хотели сказать?
– Глинкин говорит неправду. Он никогда со мной не делился.
– А не брали вы у меня двести рублей, когда ехали на кустовое совещание. Помните?
– Но это же я у вас одолжил.
– А отдали?
Лукьянчик молчал.
– Что это были за деньги? – спросил Арсентьев.
Глинкин повел головой и ответил с усмешкой:
– Это были очень грустные деньги. Главная печаль в том, на что они были истрачены. Не хотите рассказать? – обратился он к Лукьянчику, но тот отвернулся. – Хорошо, расскажу я. Существует дурацкая, но железная традиция: каждый участник подобных совещаний, в своей компании, обязан один коллективный ужин в ресторане взять на себя, иначе он подорвет честь своего города. Я говорю неправду? – снова спросил Глинкин у Лукьянчика.
– Это правда.
– Но раз это правда, признайтесь и в том, как мы этот ваш долг мне ликвидировали, – наступал Глинкин. Арсентьев еле успевал записывать их диалог. – Молчите? Ладно, снова расскажу я. Вы подписали, другими словами, утвердили предложенный мною список членов жилищного кооператива «Наука», в котором была фамилия человека, не имеющего никакого отношения ни к науке, ни к этому кооперативу. Но этот человек дал нам пятьсот рублей.
– Как пятьсот? – вырвалось у Лукьянчика. – Я у вас брал двести. Это во-первых, а во-вторых, между этими деньгами и моим долгом вам не было никакой связи. Наконец.
– Подождите. Триста рублей остались у меня, и я сейчас точно укажу, куда они пошли… Подарок завгорторгом товарищу Сивакову к его шестидесятилетию стоил сто сорок рублей. Не дарить было нельзя, все присутствующие здесь это знают. О шестидесятилетии Сивакова напомнил нам не сам именинник, а уважаемые организации, которые хотели отправить юбиляра на пенсию с музыкой, так сказать. Было это? Знаете: было!.. Дальше: двести рублей стоили подарки членам делегации соседнего города. На подарки для этой, как и для других делегаций, производилась разверстка по районным организациям, нам – исполкому – назначили двести рублей. Меня волнует вот что – здесь присутствует товарищ из обкома партии, – может, он скажет, что не знает о подобных разверстках? А если знает, то пусть скажет, где мы должны были брать на это деньги? Сейчас я полностью еще не готов, но к суду я подготовлюсь и дам полную картину подобных расходов.
Арсентьев обратился к Глинкину:
– Итак, мы фиксируем в протоколе очной ставки, что вы признаете факт получения взяток и то, что вы делились с Лукьянчиком.
– Я возражаю! – энергично заявил Лукьянчик. – Если уж на то пошло, я действительно занял у Глинкина двести рублей, когда ехал на совещание, деньги там истратил именно на то, о чем он говорил, и долго не мог вернуть Глинкину долг, а потом… я допускаю, что он погасил его тем способом, о котором он тут говорил. Но для меня… никакой связи между моим долгом и утверждением списка членов жилищного кооператива не было.
– Подождите, Михаил Борисович, – перебил Глинкин, – сейчас идет речь обо мне, свое вы скажете чуть позже. Что же касается меня, то я – пишите – от благодарных новоселов получал несколько раз подарки, которые можете назвать взятками, но от кого именно, не помню и – повторяю – буду вам благодарен, если вы выясните. Но одну взятку – подарок от учителя Ромашкина – я признаю и на очной ставке с ним подтвержу…
Арсентьев все это записал, обернулся к Лукьянчику, и тот быстро сказал:
– Я свое заявление сделал. Хочу только прибавить, что я целиком солидарен с тем, что говорил Семен Григорьевич, и я тоже припомню на суде все случаи, когда мне давались указания свыше о предоставлении квартир лицам, не имевшим для того достаточных оснований, и как потом я выкручивался по поводу пропажи этой жилплощади из районных фондов…
Когда подследственных увели, в комнате долго стояло молчание.
Всем было ясно, какую защиту избрали взяточники. Их полупризнания ничего не стоили, так как у следствия не было улик. Взятка – такое преступление, улики которого добыть необычайно трудно, а когда речь идет о взятках, уже состоявшихся, то почти невозможно. Обвиняемый во взяточничестве может все отрицать, и следствие против этого бессильно, ибо улик у него нет. Даже признания самого взяточника для обвинения недостаточно. Конечно, Глинкин, а за ним и Лукьянчик явно решили этим воспользоваться. Но, кроме того, они предпринимают и маневр наступательный, грозятся поднять на суде разговор о незаконных поборах и указаниях.
Молчание прервал работник обкома.
– Неужели они вывернутся? – тихо спросил он, ни к кому не обращаясь.
В комнату вошел начальник оперативной части следственного изолятора:
– Извините, пожалуйста… – Он подошел к Арсентьеву и положил перед ним мятую бумажку. – Уголовники из камеры, где содержится Глинкин, заметили, что у него какие-то странные дела с нашей конвойной Бутько. Проследили за ним и, когда его увели сейчас на допрос, отыскали в его постели вот эту бумажку.
Арсентьев быстро прочитал записку:
– Вот вам, пожалуйста, взяточников инструктирует подпольный адвокат. Послушайте. Обращение «Эс Ге» – ясно: Семен Григорьевич. «Спешу посоветовать: на очной ставке надо только намекнуть, что у нас с вами есть за пазухой, а то они могут подготовиться». Подпись – крючок с хвостиком.
– Покажи… – Фирсов взял записку и долго всматривался в ее строчки, написанные печатными буквами, потом вернул ее Арсентьеву. – Придется заняться этой конвойной и через нее искать подпольного адвоката…
– Эта Бутько давно у меня на подозрении, – заторопился тюремный работник, но его оборвал инструктор обкома Щеглов:
– Если давно, почему она до сих пор продолжает работать?
– Виноват, конечно… все недосуг заняться.
– А какая у вас еще может быть работа, кроме как наводить порядок в тюрьме? – разозлился Щеглов.
Но злись не злись, а дело дрянь, и конечно же виноват в этом не работник тюрьмы, в конечном счете дело и не в подпольном адвокате. Главная досада – неразрешимость создавшейся ситуации: Глинкина уже надо отправлять по этапу в Брянск, а Лукьянчик меж тем хорошо проинструктирован, будет от всего открещиваться и требовать доказательств.
А главное – тянуть с этим делом было нельзя…
…В тот же день, ближе к вечеру, Глинкина, теперь уже одного, привели к следователю Арсентьеву, и тот без лишних слов дал ему прочитать бумажку из союзной прокуратуры. Он пробежал ее довольно небрежно, возвратил Арсентьеву и, может, целую минуту барабанил по столу пальцами и смотрел куда-то мимо следователя, потом спросил:
– Когда отправите?
– Не задержим, – ответил Арсентьев.
– Судя по дате на бумажке, вы ее получили не сегодня и, значит, вы собирались устроить мне два суда? Наивные люди! Берите-ка протокол и запишите мой отказ от всех ранее данных показаний, как вырванных у меня угрозами и другими способами принуждения. Ну, что вы застыли? Берите протокол. Я вполне серьезно…
На другой день в кабинете второго секретаря обкома Хохлова происходил разговор на повышенных голосах, в котором участвовали первый секретарь горкома Лосев и областной прокурор Кулемин. В отдалении, за большим столом, сидел, разложив перед собой бумаги, следователь Арсентьев. Он голоса не подавал, разве только когда от него требовали какую-нибудь фактическую справку.
Сейчас он с нескрываемой тревогой слушал спор секретаря горкома Лосева с областным прокурором Кулеминым.
– Дорогой Николай Трофимович, – говорил областной прокурор, – я сегодня сам допрашивал и Лукьянчика и Глинкина. Что вам сказать? Глинкин – закоренелый преступник, но мы обязаны отправить его в Брянск. А наш любимец Лукьянчик – делец, какого поискать – не найти, и голыми руками его не взять… – Кулемин говорил флегматично, ровным жестким голосом, каким он говорил и на судебных процессах.
– Как вас понимать? – голос Лосева опасно зазвенел. – Он что же, останется ненаказанным?
– Николай Трофимович, он откажется от всего, что мы ему предъявим, потому что улик мы не имеем, а закон есть закон, – назидательно-сухо ответил Кулемин. Его положение здесь самое сложное – если разобраться, все-таки дело это, в общем, проморгала и прокуратура. А Лосев, очевидно, хочет выявить именно это.
– Какой еще закон нам нужен? – вспылил Лосев. – Разве у нас нет закона, чтобы судить жуликов?
– Спокойнее, товарищи, – поморщился Хохлов.
– Трудно быть спокойным, – тихо обронил Лосев. – Разве я, товарищ Кулемин, не передал вам папку народного контроля с материалами на Лукьянчика по его стройуправлению? Судите его по этим данным, раз не выходит по взяткам!
– Вот она, – спокойно произнес Кулемин, показывая на лежавшую перед ним синюю папку. – Здесь – выписки, которые народные контролеры тщательно сделали из бухгалтерских документов. Но это, увы, не сами документы.
– Так возьмите на стройке документы!
– Товарищ Арсентьев, дайте справку товарищу Лосеву, – устало попросил Кулемин.
– В архивах стройуправления интересующие нас документы отсутствуют, – ответил Арсентьев.
– Как это отсутствуют? – не понял Лосев. – А откуда же делали выписки народные контролеры?
– Документы из архива кто-то предусмотрительно изъял, – пояснил Арсентьев. – Или сам Лукьянчик, или нынешний начальник, его ставленник Вязников, а может быть – подпольный адвокат.
– Товарищ Хохлов, что же это у нас делается? – жестко спросил Лосев и долго ждал ответа, но Хохлов смотрел в сторону и будто не слышал вопроса. Его выручил Кулемин:
– Николай Трофимович, я в своей практике здесь, слава богу, впервые сталкиваюсь с таким опытным преступником, как Глинкин, и он к тому же привозной. И если смотреть на факты спокойно – Глинкина ждет тюрьма, и, судя по всему, надолго, а карьера Лукьянчика все же поломана…
– Нашли подпольного адвоката? – спросил Хохлов. – Только его нам в Южном не хватало.
– Служащая тюрьмы Бутько, я ее допрашивал сам, адвоката в глаза не видела, к ней от него приходили связные. Судя по всему, не врет.
– Где ни тронь – пустой номер, – зло заметил Лосев.
– Мне ясно одно – затевать суд без уверенности в обвинительном приговоре нельзя, – основательно произнес Хохлов. – Лукьянчика все знают, слухами о нем и о Глинкине полон город, и вдруг суд оказывается бессильным. Скажут – покрывают друг друга…
– Не без того, не без того, – легко согласился Кулемин.
Лосев покачал головой, сказал огорченно, но уже спокойно:
– Очень меня тревожит все это, товарищ Хохлов.
Секретарь обкома недовольно поморщился:
– Почему это вы, товарищ Лосев, так себя выделяете? Меня тоже тревожит эта история. Но меня тревожит и то, как мы с вами будем выглядеть в глазах города.
– Мне, товарищ Хохлов, хочется сначала определить, как я выгляжу в собственных глазах. Неважно выгляжу… Папка с материалами народного контроля лежала у меня в сейфе не один день. Почему? Тоже вот – не хотелось скандала. Думалось, это было давно, незачем поднимать осевшую на дно муть. И я знаю – позиция такая похвалы не заслуживает. Но есть у меня вопрос к руководству народного контроля – почему они сразу не дали хода этим материалам?
– Как не дали? – возразил Кулемин. – Они же передали папку вам.
– Оставьте, товарищи, препирательства, – повысил голос Хохлов. – Тогда предъявляйте обвинение и мне. Глинкин-то пошел в жизнь нашего города через этот кабинет. Рекомендацию он предъявил, как вы знаете, достаточно крепкую, мог я подумать, что тот человек дал ее жулику, да еще такому крупному? Что же мне делать? Прикажете волосы на себе рвать, поскольку рекомендатель загремел к чертовой матери? Конечно, такого опытного мерзавца мы в своем городе встречаем впервые, и пусть это станет уроком для всех нас. Но давайте закроем диспут и перейдем к делу. Когда вы отправляете Глинкина в Брянск?..
– Завтра, – поспешно ответил Кулемин.
– Ну вот, один камень с шеи долой. Надо найти изъятые документы о Лукьянчике.
Кулемин пожал плечами:
– Ищем… но пока никакой уверенности. Найдем, тут же осудим Лукьянчика.
– Давайте-ка, товарищ Лосев, готовьте его исключение из партии. Я как вспомню, что он еще числится в партии, душа холодеет.
– Горком им заниматься не будет – многовато чести и не до порядку. С ним прекрасно управится Первомайский райком…
Когда Хохлов остался один, на душе у него было неспокойно – вроде бы всё они сейчас решили по существу, и все же что-то безотчетно его тревожило, и он пытался выяснить – что?
Надо бы идти и доложить все первому? Подумав, решил: подожду, пока позовет…
Кулемин с Лосевым еще продолжали разговор, идя по обкомовскому коридору.
– Понимаете, Николай Трофимович, – говорил Кулемин, – у нас бывают такие ситуации, когда суд попросту не примет дело ввиду недоказанности обвинений. А как собрать доказательства по взяткам? Кликнуть клич по радио – явитесь все, кто давал взятки?
– Но тогда что делает наша милиция с ее сыщиками?
– Тут вы, Николай Трофимович, прикоснулись к серьезному вопросу… – вроде бы огорченно сказал Кулемин, у него были давние нелады с начальником милиции. – Вы спросите у них – почему анонимка о взяточничестве Глинкина и Лукьянчика пролежала у них без движения аж с тех еще выборов? Разве у них не было способов проверить? А срок был упущен, и этому нет оправдания.
Выйдя из подъезда обкома, они простились и пошли в разные стороны. Кулемин шел к себе в областную прокуратуру, и в общем он испытывал удовлетворение от того, что Хохлов, так или иначе, поддержал его позицию и вместе им удалось погасить опасные порывы Лосева. Он прямо кожей чувствовал опасность завязнуть в этом деле, навлекая при этом на себя гнев города. С ним подобное уже было однажды, когда вскоре после войны он работал на Севере, тогда еще районным прокурором. Попался на воровских делах директор леспромхоза. Кулемин дал санкцию на его арест, а потом год с лишним кувыркалось безнадежное следствие, которое как хотел таскал за усы умный и хитрый директор, и кончилось это тем, что ему – прокурору! – пришлось извиняться перед заведомым вором, а весь город потом смотрел на него с такой презрительной ухмылкой, что пришлось перебираться работать в другое место. Эту историю Кулемин запомнил на всю жизнь. Вот и в истории с Глинкиным и Лукьянчиком он чувствовал опаснейшую угрозу. Если довести дело до суда и эти негодяи начнут там вываливать обещанные ими разоблачения, прокуратура не сможет оставаться при этом в стороне, нужно будет начинать расследование по каждому факту…
Нет-нет, чем больше думал Кулемин, тем все более утверждался в тех мыслях, которые только что высказывал в обкоме. Он даже подумал с удовлетворением, что первый секретарь обкома, слушая сообщение Хохлова, увидит, как прокурор Кулемин, кроме всего прочего, озабочен сохранением престижа города. И не только города… Хотя на самом деле все было наоборот, и престижу города удар сейчас наносил именно он, прокурор Кулемин, пытающийся прикрыть явный промах в этом деле прокуратуры, и не только прокуратуры. А если выяснится, что виноват и он сам, лично? Разве в свое время председатель народного контроля не говорил ему о жульничестве Лукьянчика на стройке?
В общем, плохие прокуроры тоже бывают, и удивляться тут нечему, они тоже люди. Но когда такое выясняется, их от этих святых обязанностей освобождают…
…Отец Натальи Невельской умер полгода назад, и, как часто бывает, случилось это неожиданно. В пятницу вечером от него была телеграмма, в которой он, в своей обычной шутливой манере, сообщал об успехе испытания под нагрузкой последней турбины и через запятую просил жену договориться с каким-то Владимиром Федоровичем о ремонте забора на даче…
В субботу утром Горяев проснулся от пронзительного голоса тещи:
– Владимир Федорович? Это вы? Вам звонят от Невельского! Господи боже мой… Владимир Федорович, вы меня слышите? Что? Господи…
В это время зазвенел звонок в передней.
– Господи, да откройте же кто-нибудь! Звонят! – завопила теща.
Наташа еще не проснулась или делала вид, что спит, пришлось встать Евгению Максимовичу. Посыльный с почты передал ему почему-то распечатанную телеграмму и, не прося расписки, поспешно ушел.
«Минувшей ночью скоропостижно скончался Семен Николаевич Невельской тчк Тяжело скорбим вместе с вами тчк
Он живет и будет вечно жить в своих великих стройках
Строители друзья покойного»
Евгений Максимович, растерянный и еще не усвоивший разумом эту страшную весть, стоял в передней с телеграммой в руках. Сказать, что смерть тестя потрясла его душу, означало бы солгать – отношения у него с тестем были никакие: ни хорошие, ни плохие. Когда он прочитал телеграмму, у него мелькнула только одна мысль – что же теперь будет со всем этим хозяйством: с огромной квартирой, дачей, избалованной тещей, со всеми родственниками, привыкшими к помощи этого дома?
А теща продолжала кричать по телефону:
– Вы же знаете, Владимир Федорович, мы вас не обидим, вы же знаете!..
Пойти к ней и отдать телеграмму – на это у Горяева не хватило духа. Он прошел в свою спальню, разбудил Наташу, отдал ей телеграмму и, сев рядом на постель, обнял ее за плечи. Наташа не забилась в истерике, даже не заплакала. Бессильно откинув в сторону руку с телеграммой, она сказала:
– Послушай… я во сне слышала, как ты пошел открывать дверь, и я знала – там телеграмма о смерти отца. Последние годы он жил на пределе… – Она встала с постели. – Пойдем к маме.
Ольга Ивановна прочитала телеграмму несколько раз, точно там было что-то непонятное. Потом уронила бланк и, глядя на лежавшую на полу бумажку, вскрикнула негромко:
– Нет… нет! – Опустилась на стул и долго сидела молча, смотря в одну точку, и вдруг заговорила раздраженно: – Допрыгался со своими плотинами и турбинами… все думал, что он еще мальчик. Сколько раз я ему говорила: уймись, уймись… – Она как-то скрипуче, будто через силу заплакала, вздрагивая всем телом.
Евгений Максимович был удивлен – он боялся, что дом взвоет от горя, и не знал, что ему тогда делать. А все развертывалось весьма спокойно. И только домработница, старенькая Ксенечка, тихо плакала, забившись в угол на кухне. Евгению Максимовичу стало жалко тестя…
Вскоре начали приезжать с выражением соболезнования деятели из министерства. Ольга Ивановна, уже одетая в траур, принимала их в столовой, слушала выражения соболезнования, прижав ко рту кружевной платочек, а когда очередной посетитель уезжал, шла к дочери и зятю с новостями:
– Его сегодня доставят в Москву специальным самолетом.
– Похороны будут на Новодевичьем… там – что ни могила – великие знаменитости… Памятник поставят – сказали.
– Все, все за счет правительства…
– Прощание в клубе министерства, за нами пришлют «Чайку» министра.
Она была совершенно спокойна. Даже в минуты последнего прощания на кладбище. А на поминках, когда кто-нибудь упоминал о верной подруге покойного, она непроизвольно поправляла волосы…
Ночью Евгений Максимович спросил у Наташи:
– Почему мама так спокойно перенесла смерть Семена Николаевича?
– У них был брак без любви, по чистому расчету, – ответила Наташа, судорожно зевнув. – Я это чувствовала с детства, а позже мама и сама мне это сказала… Мне за нее сегодня было стыдно весь день. – И без паузы: – Женя, ты меня любишь?
Евгений Максимович положил руку на круглое плечо жены и, поглаживая его, ответил:
– У нас никакого расчета не было – ни у меня, ни тем более у тебя. Я в твою любовь верю… и… давай спать…
Судьба Семена Семеняка складывалась без особых осложнений. Кончил школу с золотой медалью. Легко дался ему и энергетический институт, который вооружил его дипломом инженера-экономиста и дал ему свободное распределение. Идти на завод он не торопился, хотя отец его всю жизнь проработал в отделе снабжения авиационного завода. И как раз по совету отца он устроился в московскую милицию, там в ОБХСС были нужны специалисты по экономике. В одном из районных отделов проработал месяц – выяснилось, что у него нет ни малейшей склонности к следовательской работе.
В это министерство Семеняк зашел потому, что оно находилось в центре Москвы и недалеко от его дома. Просто шел мимо и зашел. Он вообще мог не торопиться с устройством на работу, но после неудачи в милиции – а вдруг у него не пойдет и на всякой другой службе? В милиции он, кроме всего, как-то оробел, теперь решил – никакой робости. Наоборот.
В министерстве ему сказали, где занимаются кадрами производственного главка, и там он быстро отыскал необходимого ему начальника, решив сразу идти к тому, кто может решать…
Миновав остолбеневшую секретаршу, Семеняк вошел в кабинет начальника, который в это время судорожно искал какую-то бумажку на своем до безобразия захламленном столе. Из бумажного беспорядка, как ледокол среди льдов, возвышался прибор с зубчатым колесом наверху.
– Я насчет работы, – начал Семеняк.
