Текст книги "Во имя Ленинграда"

Автор книги: Василий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Он пожал плечами.

– А иначе жить незачем. У меня должок нарос, пока отдыхал, а вы тут дрались за меня. Вот так!

Я сбивчиво ответил, что рад за него, все впереди, а сейчас все в мою обитель, обед стынет, семейный.

За столом было сказано два тоста: первый – за возвращение Леонида, второй – за боевые успехи гвардейцев "четвертого непобедимого", как сказал Иван Иванович Сербин. Потом долго еще беседовали, пили крепкий чай с вишневым вареньем, привезенным Сашенькой из ладожского дома. Леонид Георгиевич помалкивал, слушал, взвешивал слова друзей, искал в них себе поддержку.

После обеда Сербин и Ройтберг, посоветовавшись со мной относительно Леонида, собрались в штаб авиации – доложить командующему о возвращении майора Белоусова и его желании продолжать службу только летчиком. Прощаясь с другом, Иван Иванович Сербин сказал:

– Леня, подумай хорошенько, в авиации много должностей, в том числе и штабных. Можно пойти начальником штаба в родной полк и вместе с Федорычем громить врага до победы.

– Нет, – покачал головой Белоусов, – только летать. Всю жизнь меня готовили в летчики. Сам себя эти страшные два года готовил. Буду их, гадов, бить собственными руками.

– Ты, Леня, не обижайся, пойми нас правильно, вопрос сложный, можно сказать, политический. Сейчас мы наступаем, бои в основном над территорией противника... Вдруг что случится?.. Фашистские пропагандисты скажут, что у русских тотальная мобилизация, безногие летают...

Последние слова Сербину дались нелегко, на Леонида было жалко смотреть. Слушая боевого друга – теперь начальника политотдела авиации флота, – он сидел, закрыв лицо руками...

– Иван Иванович! – вмешался я в разговор. – А может, зря мы насчет политических выводов. Если подобьют над вражеской территорией, то с протезами из кабины все равно не выбраться. – И в упор посмотрел на Леонида: хотел откровенности, не обессудь, получай без всяких деликатностей. – А там, на земле, трудно определить, какие были ноги – свои, искусственные.

– Твое мнение?!

– Надо просить командующего послать Леонида Георгиевича в Новую Ладогу в учебный полк. И сразу будет видно, где и как его использовать.

Белоусов поднял обожженное лицо и улыбнулся.

– Ладно, – кивнул Сербин, – заметано.

Через два дня вновь приехал Петр Львович Ройтберг. Посидели, поговорили о разных мелочах, сходили вместе на обед, поболтались по двору. Леонид Георгиевич ходил с одной палкой, поскрипывая протезами. Он опять помалкивал, поглядывая на Ройтберга, ждал вестей от командующего.

После прогулки сидели на веранде. Петр Львович прошелся взад-вперед, шумно вздохнул, остановившись против Белоусова.

– Слушай, Ленька, черт полосатый, ну-ка, вдарь-ка меня в живот.

Белоусов не понял, с удивлением посмотрел на друга.

– Сам ты полосатый, чего еще придумал?

– Ну что тебе, жалко? Вдарь, только посильнее. Хочу знать, какова сила в ногах, потом отвечу командованию, а то там сомневаются...

Белоусов поочередно ударил протезами, Ройтберг покачнулся, засмеялся:

– Ничего. Тебе бы форвардом в самый раз. – И Ройтберг рассказал нам о разговоре с командующим авиацией Балтики. Тот прямо не возразил против посылки Белоусова в учебный полк. Необходимо согласие командующих флотом и морской авиацией.

В тот же день я поехал с Ройтбергом в штаб авиации. Мы зашли к полковнику Сербину, еще раз обменялись мнениями и втроем отправились к генерал-полковнику авиации М. И. Самохину. Он внимательно выслушал каждого из нас. Задал мне как командиру полка два вопроса: сможет ли Белоусов освоить истребитель Ла-5 и на какую должность в полку можно его назначить?

Я уверенно ответил:

– Если он научился ходить на двух протезах с одной палкой, то "лавочкина" освоит! Тем более что управление тормозами на этом самолете вынесено к ручке пилота, от действия ног мало что зависит. А назначить его можно в наш полк заместителем по летной части.

– Ну хорошо, пишите ходатайство, дам указание командиру учебного полка насчет учебных тренировок, а там посмотрим.

Я понял: генерал хочет, чтобы ветеран войны и авиации вернулся в строй.

Возвратившись из штаба авиации, я передал Леониду Георгиевичу нашу беседу с М. И. Самохиным. Он быстро встал со стула, взял палку, прошел по комнате, вновь сел, набрал полную грудь воздуха и помолодевшим голосом впервые назвал меня по имени:

– Вася! Спасибо вам всем, что живете моей жизнью, моим горем. Я верю в себя, любой самолет освою, не сомневайся.

Утром, когда мы шли в столовую, Леонид Георгиевич, взяв мою супругу под руку, весело спросил:

– Как, Сашенька, вам отдыхалось? Наверное, не слышали за стенкой моего ворочанья. Сегодня первую ночь мертвецки спал. А раненько успел письмо написать – Ниночке и дочери. Ведь уехал-то против их воли и желания. Не поверили, что буду летать, а я буду!

И прошелся вокруг нас, приплясывая на скрипучих протезах...

И вот наступил последний день непривычного отдыха. Капитан Цыганов попросил заведующего столовой собрать ужин на один длинный стол. И Леонид Георгиевич впервые за эти дни с удовольствием и вниманием слушал рассказы летчиков об удачных и неудачных боях, сбитых "юнкерсах" и "фокке-вульфах". Теперь он уже не опускал глаз, не закрывал руками обожженное лицо, а смотрел на каждого рассказчика, мысленно переживая мельчайшую подробность.

Вечером, посмотрев кино, Леонид Георгиевич пригласил меня на веранду.

– Давай, Василий, посидим пару часиков, только вдвоем, без Сашеньки. Я тебе первому расскажу все мои мытарства.

Весь остаток вечера и добрую половину ночи с полным сердечным сочувствием слушал я рассказ человека, сумевшего второй раз родиться, чтобы летать.

Трудно описать все, что пережил Леонид Георгиевич. Об этом можно написать целую повесть, вкратце это выглядит так...

Двое суток летел транспортник по глубокому тылу. Через каждые четыре-пять часов садился на заправку, тут же его догружали тяжело раненными фронтовиками. Наконец город Алма-Ата. И снова белые стены палаты, больничная койка, страшная, не прекращавшаяся ни на минуту боль, которую, казалось, не в состоянии вынести живой организм. Но Белоусов вынес. Во всей больнице не было пациента более терпеливого и покладистого. Он безропотно сносил все тяжкие процедуры, число которых все возрастало. Медицинское светило профессор Сызганов ежедневно смотрел его, покачивал головой, мрачнел. Гангрена обострялась. Язвы на правой ноге поднимались все выше. Наконец профессор решительно сказал:

– Леонид Георгиевич, больше ждать нельзя. Надо резать.

– Ни под каким видом! Не дам...

Но через два часа разговор возобновился. Леонид доказывал медику, что ему надо летать: Ленинград в блокаде, фашисты маршем идут по стране, а из него калеку хотят сделать?!

Но Сызганов был тверд в своем решении, он знал, что иначе нельзя.

– Еще раз повторяю, Леонид Георгиевич, необходима срочная ампутация. В противном случае – смерть.

– Я смерти не боюсь, десятки раз смотрел ей в зрачки...

– Так что же вы – и смерти не боитесь, и жизни не любите?

Леонид будто замер в тяжелом раздумье. Нет, он любит жизнь и очень хочет жить. Но для него это значит – летать, защищать то, что любит. А как летать с одной ногой?..

Сызганову хотелось посмотреть в глаза этому сильному человеку. Опытный хирург по бесчисленным рубцам на лице летчика видел, что ему пришлось пережить, а вот ведь не сломлен. Камень человек. Наконец профессор услышал то, чего ждал.

– Согласен... Только не сообщайте семье. Делайте быстрее, завтра же...

На следующий день ему отняли правую ногу выше средней части бедра. Придя в сознание, лежал, думал: как летать без ноги? Думал неотступно, без конца, забыв обо всем. Вначале он решил вопрос принципиально: с одной ногой летать можно. Потом стал продумывать детали: как управлять рулями поворота, тормозами с помощью левой ноги и протеза в различных условиях, на всех этапах полета. Самое трудное, конечно, взлет и посадка.

Профессор понимал состояние больного и решил подбодрить его. Он срочно вызвал Нину Архиповну Белоусову, договорился с городскими властями о комнате для нее и дочери, надеялся подключить их к медикам, старавшимся быстрее поставить "на ноги" настоящего человека – летчика.

Профессор был рад – его пациент с каждым днем веселел, а когда в палату, подготовленные Сызгановым, внешне спокойные, вошли жена и дочь, Леонид так же спокойно, весь просияв, принял их, и с этого дня дело и вовсе пошло на поправку. Прошел месяц. Белоусов, расхаживая на костылях, мысленно совершал боевые развороты, петли, выходил в атаку. Он написал несколько писем в полк: "Скоро, скоро домой, к вам, боевые друзья, на родную Балтику".

Но злая судьба оказалась слепой и беспощадной к этому человеку. На исходе третьего месяца, когда Леонид освоился с протезом, он снова почувствовал знакомую щемящую боль. Через две недели заболела левая нога, исчез пульс, и, наконец, неотвратимый признак – появилась язва. На этот раз профессору не пришлось часами уговаривать больного.

Белоусов сказал сам:

– Доктор, давайте резать, пока не поздно.

На второй день спящего летчика вернули в палату. Товарищи с болью смотрели на простыню, плоско покрывавшую то место, где должны быть ноги. Придя в себя, в этот день и потом Белоусов ни с кем не говорил, не делился своими мыслями, боялся, что возражения и сомнения могут поколебать его собственную решимость. А для себя он решил твердо: буду летать, с Балтикой не расстанусь.

Замкнутость молча лежавшего в постели лучше всех понимала жена. Она подолгу находилась в палате, заменив сестер и нянечек. Нина хорошо знала Леонида. Если он что-то задумал – добьется. Так он пришел в авиацию. Был хорошим пехотным командиром, но вдруг потянуло в небо. Сказал, что нашел себя, и добился-таки своего – приняли в летное училище. Стал не просто летчиком, а морским летчиком-истребителем, где служба не романтика, а постоянный риск и подвиг.

Правда, сейчас она сомневалась: неужто и впрямь не бросил мысли вернуться в небо? На всякий случай помалкивала, готовая ко всему. Просила только: побольше двигайся, учись ходить.

И, словно чувствуя ее молчаливое участие, Белоусов однажды сказал жене:

– Ниночка, если удалось мне продумать, как управлять самолетом без ноги, значит, можно и без обеих...

И замолк испытующе. Нина лишь кивнула в ответ, утерев слезы. В душе не верила и уж ни за что бы не отпустила его, черта одержимого.

А ему стало вроде бы даже полегче, пока заживала нога. И снова часами, днями, неделями перебирал в памяти все, что узнал о самолетах и пилотаже за свою долгую летную службу. Без конца продумывал, как приспособить к педалям уже не один, а два протеза. Прикидывал, подсчитывал, уточнял, разрабатывая свою, единственную в авиации систему. Левая, отрезанная лишь до колена, работающая в коленном суставе, была ведущей, ее и надо усиленно развивать.

Даже теоретическая отработка движений, нужных в самолете, – большая победа. Теперь дело за практикой, нужно доказать, что он прав, добиться разрешения сесть в самолет.

Пришло время встать на две "ноги". Протез был хорош – "последний крик техники", как пошутил Леонид, застегивая ремни. Обнял за шею жену и дочь, тихонько передвинулся по палате. С радостью ощущал "послушную" – левую, она тверже держала его грузную фигуру. Заметил это и наблюдательный профессор и решил внести кое-какие поправки в устаревший правый протез.

Через две недели Белоусову все было сделано, костыли отброшены, в сильных руках только палки. Настал новый, предпоследний этап борьбы за место в жизни. И он начал этот свой бой, едва покинув стены госпитальной палаты, где провел два тяжких года, но откуда унес на протезах свою немеркнущую мечту.

Разгром фашистских войск под Ленинградом, о котором Белоусовы узнали по радио, принес дружной семье новые испытания. Леонид Георгиевич твердо сказал:

– Нужно двигаться в Ленинград, на Балтику...

Нина Архиповна хорошо понимала, в чем дело, прямо возражать не хотела, не могла. И стала искать удобный повод отдалить срок отъезда. Убеждала:

– Леня, как же ты будешь жить без нас. Ведь кто-то из близких должен быть рядом. Нельзя же Надю срывать с учебы посреди года. Давай, родной, отложим отъезд до июля. И ты получше станешь ходить.

Он понимал: Нина права, сколько пережила рядом с ним, в свои 34 года седая. Да и Надюшку жаль, хорошо учится. Что же делать?

Взвешивал "за" и "против". Так длилось больше месяца. Однажды, прослушав сводку боев на Ленинградском фронте, решил окончательно: Нину не тревожить, ехать одному, когда решатся его дела, месяца через два-три забрать семью в Ленинград. С тем и уехал.

Закончив свой рассказ, Белоусов сердечно пожал мне руку.

– Спасибо, Василий, за все. И особенно за полк – молодцы ребята, скорей бы мне к вам...

Я подумал, что благодарить надо его. За удивительное мужество и волю, что живут как традиция в нашем полку. Ведь это по его примеру дерутся такие, как Столярский. И я рассказал о молодом летчике, который трижды падал, обгорел и ничего – воюет.

– Твоя хватка, Леня... Но послушай на прощание мой совет. Сейчас у тебя финишная прямая – как в спорте. Последний рывок, самый тяжелый. Ла-5 машина строгая, сложнее других. Поэтому не торопись на нее садиться. Полетай побольше на учебных, потом на боевом Як-7, а уж тогда пересаживайся. Главное сейчас – восстановить технику пилотирования по приборам, в закрытой кабине. Как почувствуешь, что можешь уверенно летать при плохой погоде и в облаках, бери в Новой Ладоге из резерва Ла-5 и прямо к нам. Встретим тебя без музыки, но всем составом. Идет?

Он молча кивнул, все понял.

Транспортный самолет монотонно гудел двумя изрядно изношенными моторами. Он летел на высоте 25-30 метров вдоль южного побережья Финского залива. Необычные пассажиры, прислонясь головами к бортовым квадратикам плексигласа, притихшие и сосредоточенные, следили за плывшей внизу землей. Каждому до мелочей знакомы эти места, штурмовки, воздушные схватки, разведка, патрулирование в ожидании врага – все это осталось позади, как уходили за крыло Красная Горка, мыс Серая Лошадь, Копорский залив, Лужская губа и Курголовский полуостров. Через десять минут самолет сделает короткую пробежку по просохшей полосе острова Лавенсари и отдохнувших пилотов обнимут боевые друзья, наскоро поделятся новостями. Прилетевшие узнают главное: за время их отсутствия никаких потерь, все живы-здоровы.

Для меня эти места под крылом родные, отзываются щемящей болью прошлого и радостью сегодняшнего дня. Уже не топчут их сапоги фашистских полчищ. Сейчас здесь копятся силы для нового, окончательного удара по врагу. И счастлив Леня Белоусов, если ему повезет. В эти минуты в кабине маленького У-2 летит он в Новую Ладогу, чтобы доказать в авиации невероятное.

Небольшой толчок, и Ли-2 с шорохом помчался по накатанной полосе. Кончился короткий счастливый отдых. Теперь там, в Бернгардовке, нас сменит изрядно поработавшая в небе старая карпунинская эскадрилья. А нам придется работать каждому за двоих – по закону дружбы. И вдруг подумалось с какой-то грустью, с тайным сожалением: "Может, зря я тогда, в феврале, воспротивился переводу в Лавенсари Тани – Рыжика и юной Бианочки... Пусть бы они работали, воевали и любили открыто своих боевых друзей. Это жизнь, и от нее не уйдешь ни в мирное, ни в военное время".

Гвардейский юбилей

Чем меньше оставалось апрельского затишья, тем больше становилась нагрузка воздушной разведки. Пришлось к внештатному разведзвену выделить еще две боевые пары. Главным объектом разведки стал аэродром Кахула (район Раквере). Четыре вылета на фотосъемку были выполнены солнечным весенним днем в конце месяца.

Фотоснимки аэродрома и прилежащей к нему местности показали большое сосредоточение авиационной техники. Но вся она размещена на удаленных от аэродрома стоянках и хорошо замаскирована. Рулежные дорожки, идущие к аэродрому, камуфлированы и частично закрыты маскировочными сетями. Для того чтобы разобраться, какие здесь типы самолетов, следовало нанести бомбоштурмовой удар. К такому же выводу пришло и командование дивизии.

– А что, если противник готовит внезапный удар по нашему аэродрому? предположил полковник Корешков.

– Владимир Степанович, тем более надо спешить. У нас семьдесят самолетов, площадь стоянки ограничена, куда ни кинь бомбу, обязательно зацепишь самолет или склад с горючим. Давайте упреждать! До темноты еще три часа – успеем подготовить две эскадрильи.

Комдив не колеблясь принял решение: пошлем не менее двадцати машин!

Для нас это было не в новинку. На закате 2-я и 3-я эскадрильи – всего 24 самолета, из которых 20 имели под крыльями по две стокилограммовые бомбы, – взяли курс на запад.

С первой группой – двенадцатью Ла-5 – летел я, вторую вел майор Карпунин. Полет на предельно малой высоте. Сумерки и заход на объект с тыла обеспечили полную внезапность. Фашистские зенитчики открыли огонь, когда бомбы уже были сброшены.

Взлетевшие четыре дежурных "фокке-вульфа", поняв свое бессилие, драпанули подальше от своего аэродрома, а мы сделали еще два захода с разных направлений и пушечным огнем закрепили достигнутое. Взрывы, клубы дыма и огня подтвердили наше предположение, а визуальная разведка выявила и типы самолетов: это были бомбардировщики Ю-87 и истребители ФВ-190.

Появление большого количества пикирующих бомбардировщиков и истребителей в этом и других местах Эстонии свидетельствовало о подготовке фашистского командования к нанесению ударов, вероятнее всего по аэродромам и тральщикам, вышедшим на траление минных полей в Лужской губе, и боевым кораблям, базирующимся у острова Лавенсари.

Наше командование тотчас приняло меры к тому, чтобы повысить готовность и боеспособность сил и средств противовоздушной обороны объектов флота.

В ожидании ответного удара фашистской авиации по нашему аэродрому Лавенсари на следующий день – это было 1 мая – с наступлением рассвета над аэродромом патрулировало звено "Лавочкиных". Мера оказалась своевременной. Противник повторил наш вариант скрытности. Шестнадцать ФВ-190, следуя по Финскому заливу на малой высоте, подошли к острову, не обнаруженные радиолокаторами. Они энергично набрали высоту с выходом на боевой курс, но мы были начеку. Бдительность зенитчиков, особенно дивизиона 37-миллиметровых полуавтоматических пушек, расчеты которых целиком состояли из девушек, оказалась на высоте. Они открыли ураганный огонь, сосредоточив его на первых двух четверках врага. Взаимодействуя с зенитчицами, звено Ла-5 заняло позицию южнее аэродрома за зоной огня.

И вот уже факелом вспыхнул один ФВ-190. Остальные, сделав перевороты, вошли в отвесное пике. Вот тут-то "слабый пол" и показал, на что способен. Каждые две батареи вели огонь по одному из вражеских истребителей: были сбиты еще два самолета и еще один из следующей восьмерки. Остальные, поспешно сбросив бомбы и не открывая огня, взяли обратный курс.

Наступила очередь "лавочкиных". Отважный и сообразительный капитан Федорин, разделив звено на пары, атаковал удирающие "фоккеры" с двух направлений и сбил еще два.

Удар был успешно отбит. Враг потерял шесть "фокке-вульфов", не поразив ни одного нашего самолета и даже не повредив взлетно-посадочную полосу. Это была первая дерзкая вылазка врага за последние полтора года, ставшая причиной того, что наш полк перебазировали на недостроенный аэродром Сескари.

Маленький круглый остров, поросший вековыми соснами, для аэродрома был совсем непригоден. Но война заставила попортить его красоту и сделать узкую полосу шириной всего 80 метров, а длиной от воды до воды – 900. Середину этой большой просеки на ширину 40 метров выложили сплошным камнем по типу мостовой. Боковые песчаные стороны закрепили глинистым грунтом, соорудили рулежки и стоянки. Вот с этого аэродрома, прозванного "неплавающий авианосец", и предстояло взлетать с большой нагрузкой.

Пришлось прервать отдых летчиков 1-й АЭ и ночным рейсом Ли-2 перебросить их из Ленинграда в Лавенсари. 2 мая мы уже сидели на своем "авианосце", убирали обломки одного самолета, соскочившего на пробеге с "мостовой" прямо в лес, помогали строителям доделывать землянки для личного состава.

Своевременным оказалось наше перебазирование. 4 мая два десятка вражеских истребителей, подлетев на предельно малой высоте к аэродрому Лавенсари, блокировали подъем в воздух 3-го гвардейского полка. Тем временем 36 "юнкерсов" были обнаружены в Нарвском заливе. Они держали курс на Ручьи, где находилось более двух десятков боевых кораблей и тральщиков. Наш полк подняли по тревоге. 1-я эскадрилья была направлена в Лавенсари, а 2-я и 3-я – отражать налет бомбардировщиков.

Два боя разгорелись одновременно: один над островом, второй над Ручьями. Упорство численно превосходящего врага было сломлено не сразу. На помощь подоспели самолеты с Лавенсари и две эскадрильи 10-го гвардейского из района Котлов. Немцы, дрогнув, начали поспешно уходить на запад. "Лавочкины" преследовали их до побережья, занятого противником. За тридцать минут воздушной схватки было сбито семь бомбардировщиков Ю-87 и пять истребителей. Наши потери во всех трех полках – четыре летчика и пять самолетов.

Отразив массированный налет – а в нем участвовало до 90 вражеских самолетов, – мы окончательно разобрались в замысле противника. Главной его целью были надводные корабли и подводные лодки, готовившиеся к прорыву в Балтийское море. Поэтому фашисты и тянулись к стоянкам кораблей. Удары же по аэродрому Лавенсари и его блокировка подстраховывали бомбардировщиков. Впрочем, и от этой тактики немцы отказались – видимо, им стало известно о нашем перелете на другой остров. Поэтому, повторяя на следующий день налет на Ручьи, противник принял уже другой порядок боевых групп и прикрытия.

В полдень 5 мая КП дивизии получил информацию с радиолокационного поста, расположенного у переправ Нарвского плацдарма: "Несколько больших и малых групп противника кружатся восточнее Раквере, дальнейшее наблюдение потеряно". Полковник Корешков срочно поднял в воздух по одной эскадрилье 3-го и 4-го авиаполков, направив их к Нарвскому заливу. И опять не ошибся опытный командир соединения.

Летчики своевременно обнаружили три большие группы Ю-87 на малой высоте в окружении тройного эшелона истребителей, летевших на восток. Сообщили об этом на КП полков, завязали неравный сковывающий бой с двумя группами из трех. Противник, отбивая дерзкие атаки "лавочкиных", продолжал свой путь, стремясь набрать высоту. Но дойти до объектов удара без боя не удалось. Взлетели три наши эскадрильи. Появились сбитые бомбардировщики и истребители. Враг продолжал прорываться к кораблям. Не остановил его и массированный зенитный огонь с берега и кораблей. Вот почему с большим риском, нарушив план взаимодействия, наши летчики продолжали бой в зоне огня своих зенитчиков. В этом аду сгорело еще несколько самолетов, в том числе и два наших. Но уже начал расстраиваться боевой порядок "юнкерсов". Лишь мелкие группы сумели все же достичь кораблей и сбросить бомбы. Получила прямое попадание канонерская лодка, затонули два тральщика. Бой продолжался и при отходе врага за линию фронта.

Не принес фашистам успеха этот массированный удар. Налет обошелся им в 19 сбитых самолетов.

Тяжело пришлось в этом бою всем, и особенно Александру Алпатову. Уже под конец его атаковал "фокке-вульф". Самолет загорелся, летчик был тяжело ранен. Повисла перебитая снарядом правая рука. Александр все же сумел левой рукой открыть поврежденный фонарь и выбраться из горящей машины. В сильном рывке полностью переломилась раненая рука. Чувство нестерпимой боли длилось недолго, ледяная вода как огнем обожгла все тело, крутые волны захлестывали с головой. Залезть в уцелевшую резиновую лодку не удалось. Жизнь покидала храбреца, сознание затуманилось, ноги как отнялись. А рядом прыгала на страховочном шнуре красная резиновая лодочка. Из последних сил ухватился он зубами за шнур... Торпедный катер, высланный с Лавенсари, никак не мог найти в пучине волн крохотный красный комочек. На помощь ему поднялось дежурное звено лейтенанта Шестопалова. Зоркий разведчик первым увидел красное пятнышко лодчонки в серых волнах и по радио навел на него катер.

Сильные руки бывалого боцмана, поднявшего за войну десятки терпевших бедствие моряков, втащили на палубу летчика вместе с надувной лодочкой. Он был без сознания, крепко сжатые зубы продолжали держать шнур. Его перенесли в каюту, растерли спиртом тело и перевязали раны.

Александр очнулся, его трясло как в лихорадке. Никак не мог понять, где он, что случилось.

– Лежи, дружок, спокойно, – твердил боцман, – ты у своих, на катере, сейчас врачи помогут тебе.

Знакомый звук "лавочкина" в небе над катером словно привел его в чувство, воскресив события последнего часа, бой, прыжок, ледяные волны. Катер било о волны, толчки вызывали резкую боль в правом боку и руке.

– Скоро, дружище, скоро, – повторял боцман, – теперь только держись и терпи. На Сескари тебя ждут врачи и товарищи... А вы, летчики, молодцы, столько накрошили фашистской нечисти. Ты у нас второй счастливец. Вчера тоже подобрали лейтенанта с третьего гвардейского... Мы вашего командира хорошо знаем, с сорок первого, с Ханко.

Тем временем Шестопалов передал на командный пункт полка: "Летчик подобран, раны тяжелые, пришел в сознание, обеспечьте срочную медицинскую помощь. Через 30 минут катер подойдет к южному пирсу".

Дежурное звено, поднятое на поиск и наведение торпедного катера, свою задачу выполнило превосходно.

Тем временем мы разбирали этот тяжелый, но все же успешный бой. Полностью оправдался и допущенный риск – действовать в зоне интенсивного зенитного огня. Отступи мы в ту минуту, сколько бы кораблей пошло на дно...

Высокой оценки заслуживали все летчики. Сбито девять самолетов (четыре Ю-87 и пять ФВ-190), не вернулся с задания младший лейтенант Коба. Он погиб как герой. Ведомый лейтенанта Столярского, он защитил его, приняв смертельную очередь на себя.

Девять сбитых самолетов оказались юбилейным числом. Они знаменовали собой четырехсотую и четыреста первую победу нашего гвардейского полка. В благодарственном приказе были названы фамилии юбиляров: лейтенант Алпатов за сбитие четырехсотого врага и погибший лейтенант Коба – четыреста первого.

Вечером на митинге, состоявшемся на стоянке 1-й эскадрильи, выступавшие летчики, техники, механики заверили командование полка и дивизии, что они приложат все силы, чтобы приблизить час полной победы над фашистской Германией.

Взволнованный этими словами, замполит майор Абанин сказал:

– Товарищи гвардейцы! Восемь месяцев назад в Кронштадте мы чествовали молодых летчиков Бычкова и Апинова, сбивших при выполнении разведзадания трехсотый и триста первый самолет. Сегодня мы вновь отмечаем успех нашей молодежи. В этом тяжелом сражении молодые насмерть бились с врагом. Победа досталась дорогой ценой, но они еще раз доказали, чего стоят гвардейцы. Впереди немало испытаний, враг еще не повергнут, он стоит севернее Ленинграда, в Прибалтике, и мы будем драться до полного его разгрома.

Тысячный

Не хватило у фашистов пороха потопить наши корабли и подводные лодки в районе передовых военно-морских баз. Тогда, собрав остатки пикирующих "юнкерсов", 1-й воздушный флот 7 мая произвел налет на "пахарей моря", траливших минные поля в Нарвском заливе. Но, потеряв в бою с истребителями 1-й гвардейской дивизии более двадцати самолетов, отказался от массированных дневных налетов. Немцы стали охотиться за тральщиками в одиночку и мелкими группами в ночное время.

Нам же третья военная весна, не в пример прежним, далась легче. Прошли времена, когда ленинградские белые ночи выматывали нас до предела. Теперь в каждой эскадрилье было по четыре-пять летчиков, полностью подготовленных для ночных действий. Да и командные пункты полков, пункты наведения истребителей хорошо освоили радиолокацию и средства связи. Перехват ночных пиратов стал регулярным и точным. Все объекты флота и войск в восточной части Финского залива и на юге, до Нарвского рубежа, были надежно прикрыты.

А весна всегда остается весной. И на маленьком, обычно пустынном острове Сескари шумели птичьи базары, а на строительстве аэродрома то и дело слышался девичий смех, певучие голоса. Здесь трудилось женское аэродромно-строительное подразделение, переведенное с острова Лавенсари. Многие молодые гвардейцы вновь встретили старых сердечных знакомых: волжанок, рязанок и тамбовочек. Они уже не кутались в полушубки и ватники, не прятали лица в шапки-ушанки, торопясь убежать греться в палаточный лагерь, развернутый в сосновом лесу. Принимали гостей и грозные зенитчицы. Посмотришь, как они веселятся, лихо отплясывают в свободный час под старый патефон, и забудешь, что идет война.

Прибыла с матерью наивная хохотушка Бианочка, а через сутки в летной столовой к голосу Клавы Голубевой прибавился веселый щебет неутомимого Рыжика – Танечки.

Такое соседство на острове, заросшем лесами, заставило меня, замполита, секретарей партийной и комсомольской организаций вспомнить прошлые весны, когда Виктора Голубева и Клаву Волкову – работницу летной столовой пришлось благословить прямо у боевого самолета, потому что откладывать их брак было уже нельзя: Клава ждала ребенка. Это, так сказать, счастливое семейное сочетание фронтовой пары.

Конечно, жизнь есть жизнь, но в наших условиях пустить третью весну на самотек было опасно. Пришлось проводить комсомольские собрания на темы, не имевшие, казалось бы, никакого отношения к боеготовности и боеспособности полка: "Дружба и мимолетная любовь", "Береги честь смолоду" и т. д., приглашать на личные беседы не только молодежь, но отцов семейств: своего заместителя по летной части, который с прилетом Рыжика повеселел, как воробей на первом припеке, инженера по вооружению, адъютанта эскадрильи и некоторых других, у которых зимние отношения к "грозным" зенитчицам и трудолюбивым строительницам значительно потеплели.

– На чем строится ваша дружба с Валей? – спросил я Бычкова, только что получившего звание старшего лейтенанта.

Он покраснел, однако ответил не задумываясь:

– На доверии, товарищ командир. Вы за Валю не беспокойтесь, ее из полка отправлять не придется... А как кончится война, если, конечно, останусь жив, обязательно поженимся, даю слово гвардейца.

– Ну что же, верю тебе... На доверии, стало быть... У вас что, дипломатические встречи или серьезное чувство? А как же у нее с Селютиным?!

Я чувствовал, выдержка начинает мне изменять. В конце концов, эти весенние настроения могли сказаться на моральном состоянии полка. Я знал, что и у лейтенанта Селютина завязывалась дружба с Валей. Не хватало еще ссор и ревности между такими испытанными летчиками. Да, конечно, война любви не помеха, но это уже слишком. Поистине стихийное бедствие, вот уж не думал, что придется столкнуться с подобными проблемами.