Текст книги "Во имя Ленинграда"

Автор книги: Василий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Любые праздники на войне являются в то же время как бы и продолжением нелегких будней. Ведь бои не утихают ни на земле, ни в воздухе, радость побед и горечь потерь уживаются рядом. Так прошел и день 26-й годовщины Красной Армии.

Уже с утра Нарвский плацдарм подвергся жестокой бомбежке. И как мы ни спешили, подняв по тревоге две эскадрильи, прикрыть переправы через Нарву как следует не успели. Бои вели зенитчики, и одна из переправ была разрушена в двух местах. Погода, как назло, стояла праздничная: в синем небе ни облачка, яркое солнце. На этот раз она принесла нам уйму хлопот. За опоздание с перехватом бомбардировщиков противника полковник Корешков получил выговор, попали в тот же суровый приказ и мы с командиром 3-го ГИАП майором Шмелевым.

Запоздалых вылетов больше не было ни в этот день, ни в последующие.

Напрягая все силы, мы повесили усиленный "зонтик" над плацдармом. Одно звено из состава патрулирующих групп было нацелено на борьбу с высотными разведчиками Ме-110, которые вновь повели фоторазведку войск с высоты более чем восемь тысяч метров.

В первой половине дня немцы сделали пять налетов группами по сорок самолетов. Но натолкнулись на упорное сопротивление истребителей и зенитчиков. Мы побеждали. Теряя машины, враг каждый раз уходил от наземных объектов, не проведя бомбежку.

В одном из этих боев погиб лейтенант Кросенко. И опять из-за собственной неосмотрительности. Не везло пока и с высотными разведчиками. Три попытки перехватить Ме-110 результатов не дали. Противник успевал, не снижаясь, уйти на запад. Это было что-то новое в тактике разведки. "Мессеры" отказались от приема отвесного пикирования, когда на них нажимали "лавочкины". Выходило, что и наш прием – одной парой отвлекать, а второй перехватывать – устарел. Решили попробовать охват с двух сторон. "Фокке-вульфы" не помешают, они на такую высоту не лезут. Значит, можно действовать в одиночку, используя всю мощь мотора, выжимая предельную скорость.

План такого перехвата я подробно разъяснил летчикам и для практической проверки во второй половине дня вместе с группой прикрытия вылетел на задание.

Ведомым в этот полет взял отличавшегося быстрой реакцией, смекалкой и хорошими стрелковыми качествами лейтенанта Сашу Алпатова.

Патрулируя над плацдармом, мы держались вместе с основной группой, только чуть выше, показывая немецким локаторщикам, что на большой высоте истребителей нет и путь для их разведчиков в настоящее время свободен.

Минут через двадцать пункт управления дивизии передал: "На удалении 80 километров с юго-запада, высота три и четыре тысячи метров, большая группа. Частью сил атакуйте до линии фронта". По голосу я узнал подполковника Ройтберга и тотчас ответил:

– "Ангара"! Патруль не разделять, противника атакуем на переднем крае! Я – "Тридцать третий".

– "Тридцать третий"! Вас понял. Рад, что вы здесь. Действуйте по своему плану, – ответил начштаба. И тут же сообщил: – Одиночный на большой высоте, дальность сто, вдоль берега залива, курс на восток.

– "Ангара", понял! Он-то нам и нужен, информируйте.

Получив необходимые данные, я приказал капитану Цыганову взять на себя командование двумя группами прикрытия, увеличить высоту, атаковать западнее переправ.

В Цыганове я был уверен, как в себе самом, его решения всегда были точны и безошибочны. Оставив его с группой и постепенно набирая высоту, ждал новой информации из пункта управления. Вскоре в наушниках зазвучал голос Ройтберга, не называвший наших позывных: "Первая сорок, вторая шестьдесят, высота прежняя".

Все было ясно... Цыганов с набором высоты взял курс на перехват противника и вскоре увидел впереди и ниже до тридцати вражеских бомбардировщиков и истребителей, летящих на восток. А нам нужно было набрать высоту, пропустить "мессеры" к плацдарму и, охватывая с двух сторон, отрезать путь назад.

Есть у самолетов, летящих на высоте, одна неустранимая слабость демаскирующий инверсионный след. Вот он появился севернее нас километрах в двадцати. И чем больше набирал высоту Ме-110, тем четче различалась в синеве белая крученая полоса. Я покачал крыльями – действуем самостоятельно.

В наушниках одна за другой слышались твердые и спокойные команды Цыганова и несколько нервозные, торопливые – майора Банбенкова. Они вступили в бой, и, кажется, успешно. Начало нашего замысла тоже сулило удачу. Разведчик восточнее нас, и мы уже охватываем его по курсу. Но вот он почему-то резко повернул на север. Сердце забилось толчками. В чем дело? Получил разведчик команду с земли или обнаружил кого-то из нас? Судя по звучавшим в наушниках голосам, Цыганов отбил налет противника. Отворот "мессера" на север тоже его не спасает. Выжав скорость, иду на сближение, находясь метрах в пятистах пониже. Он меня не видит и спокойно разворачивается на запад – восвояси. Прямо под его брюхом делаю левый боевой разворот и занимаю позицию снизу в хвосте. Немец, заметив смертельную опасность, стал "бросать" самолет с крыла на крыло, открывая меня стрелку-радисту и затрудняя мне прицеливание. Скорость моя куда больше буквально "налезаю" ему на хвост. Отвернуть и повторить заход нельзя, попаду под огонь. Резко убираю газ, разрыв – метров пятнадцать. В ту же минуту веер трассирующих пуль мелькнул перед глазами, в кабине запахло дымом – попал в мотор?! Мгновения решали все. Уже не целясь, нажав на гашетку, самолетом направляю огненную струю в фюзеляж и правый центроплан "мессера". Ага, откинулись вверх стволы умолкнувшего пулемета, вскипела разрывами обшивка.

Вдруг – глухой взрыв, огненно-черное облако охватило мой самолет. Меня тряхнуло, грохнув о бронезаголовник, и все стихло.

Несколько секунд не мог понять, что происходит. Самолет в каком-то круговороте. С трудом отодвинул колпак кабины на случай, если придется прыгать. Вихри рассеяли дым, пожара нет, самолет продолжал крутиться в непонятном штопоре. После каждых двух-трех витков – переворот через правое крыло и вновь витки. Рулями пытаюсь вывести машину из этой круговерти бесполезно. Высота падает/Выход один – прыгать, но куда? К врагу? Ведь я же километрах в семи за линией фронта! Нет, только выводить... Выбрав момент, когда самолет переваливался через крыло, резко дал полный газ и рули – на вывод из штопора. Машину дернуло вперед, нос опустился, с нарастанием скорости ожило и управление.

К счастью, вывод из штопора произошел вблизи наших войск на высоте 1500 метров. Замелькали красные шарики "эрликонов", облачка зенитных разрывов. Но теперь это сущий пустяк. Проскочив линию фронта севернее Нарвы, закрыл фонарь кабины и, взглянув на плоскости, ахнул. На чем лечу? По всей передней кромке правого крыла пробоины. На левом тоже дыры, и торчит к тому же кусок дюраля. Теперь только понял: перед самым носом моего самолета взорвался Ме-110, большинство пробоин и кусок дюраля – результат взрыва.

Нажал на кнопку передатчика – тишина, радио не работает, да и мотора что-то не слышу. Боль в лобной пазухе и в левом ухе гонит слезу. Ничего, дотяну, убеждаю себя. Но где же Алпатов? Вот он, легок на помине проскакивает рядом слева, через фонарь что-то показывает рукой.

Заходя на посадку, выпустил шасси, щитки трогать не стал. Если они повреждены, дело кончится плохо. Сел нормально, зарулил на стоянку. Полковник Корешков, старший инженер Николаев, Карпунин, техники и механики звена управления забегали вокруг самолета. На плоскость вскочил врач Званцов. Шевелит губами – слов не слышу. Тут я понял – потерял слух. Расстегнул шлемофон, потрогал левое ухо, на пальцах кровь. Снова быстро зашевелились губы врача, подбежали несколько человек, попытались вытащить меня из кабины. Отстранив их, вылез сам, доложил Корешкову, с трудом улавливая собственный голос:

– Задание выполнено. Высотный разведчик сбит. Группа Цыганова вела бой, результата не знаю.

Помню еще – Владимир Степанович подхватил меня на руки, поднес к самолету и, поставив на землю, закричал:

– Посмотри, на кого он похож, твой конь ретивый. Голоса его я не слышал, а смысл понял и тут же отключился, будто в яму упал. Меня отвезли в госпиталь.

Потом уж мне сообщили: десятки пробоин, капот мотора изуродован и вдавлен в цилиндры, кусок рваного дюраля врезался в крыло до самого лонжерона. Стало понятно, почему самолет, падая с высоты 8500 метров, вертелся через крыло и штопорил. Мне чем-то промыли уши, и я вернулся в санчасть полка. Слух еще долго полностью не возвращался, но колющая боль в левом ухе прошла в первый же день. Тогда же вернувшийся от комдива Званцов написал мне записку: "Товарищ командир, не волнуйтесь, немного повреждена барабанная перепонка левого уха, слух правого скоро восстановится, левое будем лечить. Сейчас в санчасть приедут Корешков и контр-адмирал Жуков. Полежите спокойно".

Через полчаса появились комдив и командир островной военно-морской базы. Они поочередно обняли меня, что-то говорили. Я потряс головой, сказал – не слышу. Званцов опять быстро написал записку: "Группа Цыганова вернулась, потерь нет, сбили два Ю-88 и два ФВ-190 и плюс ваш. Всего пять. Контр-адмирал всех летчиков – участников сегодняшних боев приглашает в дом офицеров на Праздничный ужин". Я приложил руку к сердцу, ответил:

– Спасибо, приедем... Приедем всем полком!

Этот день закончился напряженными воздушными боями: на счету полка было уже девять сбитых самолетов врага. Вечерний разбор провел вместо меня командир дивизии. А я сидел с комэсками, следя за его губами. Комдив отметил заметно возросшую боеспособность молодых летчиков, слаженность эскадрилий и умелое взаимодействие различных боевых групп.

– Так что праздник свой, – сказал в заключение Владимир Степанович Корешков, – мы все-таки отметили достойно. Поздравляю вас и особенно вашего командира гвардии майора Голубева, который совершил сегодня свой пятисотый боевой вылет. Это третий "Мессершмитт-110", сбитый Василием Федоровичем в этом году, и тридцать восьмая победа с начала войны. Пожелаем ему скорого выздоровления и дальнейших боевых успехов.

Следующий день был повторением боевого праздника. Погода оставалась ясной, безоблачной. Противник вновь рассчитывал захватить нас врасплох и на рассвете нанести удар по переправам. Но и мы учли вчерашний урок, затемно подняли две шестерки "лавочкиных" и скрывались от вражеских локаторов, не поднимаясь до поры выше восьмисот метров.

На войне нередки случаи, когда замыслы противников совпадают. Так произошло и утром 24 февраля. Пятнадцать Ю-87 и шесть ФВ-190 до переднего края летели на малой высоте. Расчет был прост и дерзок: быстрый набор высоты, выход на боевой курс, переход в пикирование – и дело с концом. Однако не тут-то было. Еще не успели "юнкерсы" набрать высоту, как шестерка Карпунина атаковала головную группу. Блеклую зарю прорезали факелами два горящих "юнкерса". Бой разгорелся внезапно для обеих сторон. "Фокке-вульфы", летевшие ниже "юнкерсов", чтобы лучше видеть их на фоне неба, перемешались с "лавочкиными". В этом круговороте в рассветных сумерках восемнадцать истребителей, своих и чужих, схожих по конфигурации, ошеломленно носились друг за другом. В кого стрелять – не сразу разберешь. Жертвами же становились отказавшиеся от удара по переправам "лаптежники". Они-то были хорошо различимы, потому им и досталось сполна.

Вот уже, казалось, кончился бой. Карпунин и Горюнов дали команду сбора. Но в эту минуту зоркий Шестопалов различил на светлеющем небосклоне спешившую к северной переправе четверку "юнкерсов" и столько же "фокке-вульфов".

– Кира, атакуем! – крикнул он своему ведомому. Столярский, дав полный газ, метнулся вперед за ведущим, успев сказать:

– Коля, атакуй ведущего, прикрою!

Шестопалов, поймав в перекрестье прицела силуэт головного "юнкерса", продолжал сближаться: бить – так наверняка. Длинная очередь, но "юнкерс" с дымящим хвостом летел по прямой. Еще одна – все по-прежнему. "Зачем же я палю, наверное, летчик убит", – подумал Шестопалов. Секунды, потерянные на вторую очередь, поставили его пару в роковое положение. Немцы с двух сторон ринулись на спасение подопечного, взяли "лавочкиных" в клещи. Столярский понял: опоздай на несколько секунд – гибель ведущего неминуема. И он, рискуя собой, открыл огонь по ближайшему к Шестопалову "фокке-вульфу". Радость от точной очереди была короткой. Самолет тряхнуло, пламя потянулось к фонарю кабины. Теперь – только прыгать!

Столярский отстегнул ремни, опустив на глаза очки, мигом открыл фонарь. Ручка – на себя, потом что есть силы вперед, и его как пробку выбросило из охваченного огнем самолета. Рывка, когда раскрылся парашют, он не почувствовал. Несколько секунд глухой непривычной тишины – и вот уже, по пояс увязнув в снегу, Кира оказался на родной земле, рядом с двумя полыхавшими самолетами – своим и чужим.

"Ну, вот и третий урок за плечами, сколько их еще будет?" – подумал он. Прижав руки к обожженному лицу, Столярский с минуту не двигался. Потом, сняв лямки парашюта, поглядел на освещенное утренним солнышком небо. Там кружились его боевые друзья, считавшие, вероятно, его погибшим в горящем самолете.

Еще не успели приземлиться самолеты Карпунина, а на КП полка уже радировали с пункта управления:

"Молодцы, гвардейцы! Сбито пять Ю-87, один ФВ-190. Столярский подобран, высылайте У-2. Ройтберг".

Этот поучительный для нас и врага бой окончательно закрепил наше воздушное превосходство над Нарвским плацдармом.

Со слухом у меня все еще было неважно. Приходилось поворачиваться к собеседнику правой стороной. Тем, кто не знал истинной причины, всякий раз казалось, что я хочу прекратить разговор и уйти. Нужно было извиняться, объяснять. Врач настоятельно требовал вылететь в Кронштадт или Ленинград для госпитального лечения. Полковник Корешков был такого же мнения. В начале марта от него пришла телеграмма: "Предлагаю срочно госпитализироваться. Командование полком передайте начальнику штаба".

Я ответил тоже коротким текстом: "Не решена главная задача – завоевание превосходства над врагом во всем районе. Долечусь при части. На задания пока не летаю".

Комдив правильно меня понял. Ответная телеграмма гласила: "В сложной воздушной обстановке лучше, если опытный командир будет все же на месте".

В лечении и круглосуточной боевой суете пролетел первый весенний месяц – март. Шли ожесточенные наземные и воздушные бои на всех участках Ленинградского фронта. Но наиболее упорными они были на нарвском направлении.

Полки 1-й гвардейской авиадивизии, прикрывая войска и силы флота, нанесли вражеской авиации тяжелые потери и по-прежнему господствовали в небе на правом морском фланге Ленинградского фронта.

Снижение боевой активности наземных войск и авиации началось в конце марта. И мы спешили устранить свои недостатки, дать по возможности отдохнуть личному составу. Некоторые летчики получили краткосрочные отпуска на родину.

Гвардейцы 4-го подвели сразу два итога: первый – за два последних месяца и второй – за год боевой деятельности на самолетах Ла-5. Результат был значительным. За февраль и март сбито 46 фашистских самолетов, в том числе 22 бомбардировщика и 4 высотных разведчика. Свои потери – 5 летчиков и 8 самолетов. На новом истребителе Ла-5 боевые показатели оказались самыми высокими в авиации флота: 3560 боевых вылетов, около двухсот воздушных боев, 117 сбитых вражеских машин.

Цифра 117 для "стариков", воевавших с первого дня войны, повторилась. В неравных боях за шесть месяцев сорок первого мы тоже уничтожили 117 самолетов, большое количество боевой техники и живой силы врага, за что полку и было присвоено почетное звание – гвардейский. А всего за первый год летчиками полка было сбито 218 вражеских самолетов. Наши потери тогда составили: 49 летчиков, 72 человека технического состава и 87 самолетов.

В итоге это был большой успех, достигнутый мастерством, помноженным на отвагу и моральный дух. Об этом не раз писали газеты и журналы. И летчики полка по праву гордились боевыми результатами, особенно успешными боями с хвалеными Ме-109Ф.

Летая год на Ла-5, мы потеряли 27 летчиков и 38 самолетов. Много это или мало? Я, как летчик и командир полка, должен дать объективную оценку...

Старшее начальство и печать считают 4-й ГИАП лучшим полком в авиации ВМФ. И воюем мы, как и в 1941-1942 годах, на самых важных направлениях фронта, чем закономерно гордимся.

Все же наши боевые достижения тогда были лучше, и потери на каждый сбитый самолет – меньше. Поэтому, прежде чем сообщить личному составу полка итоги боевой работы на Ла-5 за февраль и март, а также за год, я долго готовился, пытался разобраться в себе самом, найти причины: почему на цифры и события последнего года я смотрю как бы другими глазами, острее, что ли, переживаю? Почему до сего дня не утихает душевная боль и так живо стоят передо мной погибшие именно в этом году боевые друзья: Герои Советского Союза Кузнецов, Кожанов, Васильев, Байсултанов, беззаветные храбрецы Суворкин, Овчинников и Дмитриев? И почему-то в даль памяти отодвигаются боевые близкие друзья и товарищи, с которыми начинал войну: Полторак, Князев, Лазукин, Агуреев, Петров, Семенов, Потапов и многие другие, с кем крыло в крыло десятки, сотни раз шел в смертельную схватку. Неужто они стали менее дороги? Нет... Просто боль и раны первых утрат зарубцевались временем, а эти, свежие, еще кровоточат, и остается ответственность перед собой, перед всеми людьми полка – живыми и мертвыми, ответственность перед Родиной, которая возложена на меня как на военного летчика, как на командира полка...

Около года я командую прославленным гвардейским полком. Принимая его, давал перед знаменем клятву воинам – научить молодых, неопытных побеждать сильного врага. И самому себе – овладеть рычагами и незримыми нитями управления сложным организмом, каким является полк. Обещал отдать все, чтобы оправдать высокое звание гвардейца.

Сделал ли все, что обещал? Прежде всего должен ответить своей совести. Сделал, но не все. Наши победы в этом, третьем году войны достигнуты очень дорогой ценой. Ценой жизни лучших боевых друзей. Слишком тяжел долг перед ними. Расплатиться за них можно и нужно. Бить врага, беречь людей. Закалка, боевая выучка дважды обновленного коллектива – вот с чего мы начнем и будем так продолжать, пока живы.

Рожденный летать

Третья военная весна с теплыми ночами и частыми затяжными дождями быстро слизнула наваливший за зиму снег. Вспухли покрытые трухлявым потемневшим льдом многочисленные озера, реки и ручейки освобожденной ленинградской земли. Коренные ленинградцы возвращались к сожженным, израненным очагам. Они залечивали тяжелые раны, нанесенные городу фашистами за 900 дней и ночей невиданной в истории блокады. Восстановительные работы велись всюду. Они велись и в уютном ленинградском пригороде – Бернгардовке, где вот уже два года размещался профилакторий авиации Балтийского флота.

Глухие уханья бомб замедленного действия и разрывов артиллерийских снарядов весной 1944 года сменились музыкой и песнями, льющимися из репродукторов, еще недавно возвещавших о воздушных тревогах, людским неторопливым гомоном, щебетом прилетевших птиц. Особенно шумная, радостная суета царила на первом этаже большого особняка. Здесь отдыхали прибывшие во главе с неугомонным, по-прежнему юным Героем Советского Союза гвардии капитаном Цыгановым летчики 3-й эскадрильи 4-го гвардейского полка.

Еще несколько дней назад, стиснув до боли зубы, напрягая каждый мускул и нерв, забыв все на свете, летели они навстречу трассирующим пулеметным очередям и снарядам, ловили в прицел паучью свастику "юнкерсов", крутились в смертельной карусели с "фокке-вульфами". И вот – десятидневный безмятежный отдых. Такое поощрение боевая эскадрилья завоевала поистине небывалым боевым успехом – 183 из 365 сбитых вражеских самолетов было на ее счету. Шесть из двенадцати Героев Советского Союза полка служили в 3-й АЭ.

Мне эта эскадрилья особенно дорога. Я вырос в ней как летчик. Наверное, это и учел полковник Корешков, когда выписывал мне отпускное удостоверение и ходатайство о предоставлении отдыха в профилактории вместе с супругой.

Не обошло весеннее счастье и отчий дом. Среди дня над маленьким домиком у Старой Ладоги появился ветеран авиации, всем известный биплан У-2. Родители и Сашенька сразу поняли, кто махал рукой из кабины, улетая в сторону тылового аэродрома, где теперь базировался 1-й учебный полк. А часом позже на старенькой "эмке" командира полка я подкатил к заветному крыльцу в деревне Позем.

Как всегда, слезы радости и печали, домашний стол, суета, расспросы о живых и погибших. Вместе с родителями, Сашей и Галочкой, которая в свои полтора годика была ужасной говоруньей и не слезала с моих рук, я радовался короткому семейному счастью. А к вечеру следующего дня увез супругу в Бернгардовку.

В большой и светлой комнате, где мы поселились, шума и веселья было не меньше, чем в номерах летчиков. Песни, шутки перемежались рассказами о взлетах, посадках, боях и штурмовках. Сашенька с удивлением смотрела на дружную семью летчиков, которых знала заочно по моим рассказам, то и дело всплескивала руками: "Господи, взрослые дети – говорят про смерть, а сами смеются, как будто это не война, а игры". Потом вдруг вспоминала Кожанова, Васильева, Байсултанова и многих других наших друзей и, всплакнув, уходила на веранду.

Но о самом тяжелом человеческом горе она узнала на третий день пребывания в профилактории. Вечером нас навестили бывавшие у моих родителей в Старой Ладоге начальник политотдела авиации флота полковник Сербин и начальник штаба дивизии подполковник Ройтберг. Они сообщили, что завтра из Алма-Аты поездом приезжает майор Леонид Георгиевич Белоусов. Ройтберг показал бланк срочной телеграммы: "Иван, Петро. Черти, встречайте поезд № 6, еду воевать. Леонид".

– Понимаешь, Василий, с каким намерением этот геркулес без обеих ног едет? – сказал Иван Иванович Сербин. – Во всех его письмах за последние два месяца сплошные намеки: летать хочет.

– Ума не приложу, как можно летать без ног, – мрачно вздохнул Петр Львович Ройтберг. – Встретим его, неугомонного, привезем сюда, отдохнет пару недель, а потом подберем в городе квартирку на первом этаже, и пусть выписывает жену с дочерью. Ему одному и жить-то нельзя, а он пишет – "еду воевать".

Вечером я рассказал Саше о Белоусове, с которым впервые встретился в Кронштадте в 1941 году, когда шестеркой на И-16 мы улетали на полуостров Ханко прикрывать войска и флот в глубоком тылу врага. Леонид с тяжело больными ногами летел тогда с полуострова в ленинградский госпиталь. Уже на Ханко я узнал подробности его трагической судьбы – сам он ни словом о себе не обмолвился из боязни вызвать сочувствие.

Это началось в туманном и вьюжном феврале 1938 года на одном из балтийских аэродромов. Нес дежурство заместитель командира эскадрильи 13-го авиаполка старший лейтенант Белоусов. По сигналу тревоги его истребитель взмыл в воздух и сразу окунулся в густую снежную мглу. Выйдя по приборам за плотный слой облаков, он обнаружил иностранный самолет и преградил ему путь в сторону наших объектов. Выполнив задание, Белоусов повернул на свою базу, но метель еще больше сгустилась, стерев границу между воздухом и такой же белой землей. Тогда еще не было приборов, помогающих летчику найти эту границу. Леонид сделал три захода на посадку, но земли не увидел, а бросать машину и прыгать с парашютом не захотел. Наконец, планируя, зацепил лыжами о землю, шасси отлетело, винт ударил лопастями о мерзлый грунт, лопнул бензобак, высоко взметнулось облако дыма и огня.

Подоспевшие товарищи с трудом вытащили Белоусова из-под горящих обломков. Санчасть, госпиталь...

Мучительно, долгие дни и ночи, лежал Леонид Георгиевич на госпитальной койке, весь в бинтах, с плотной повязкой на глазах, ни разу не застонав, только скрипел зубами, такой нестерпимой была боль от ожогов, но еще нестерпимей была мысль, не дававшая покоя ни ночью ни днем: "Целы ли глаза? Вижу или ослеп?"

Он знал о категорическом запрете врачей, но ему хотелось сорвать ненавистную повязку. От этого зависела жизнь. И однажды Леонид Георгиевич не выдержал, приподнял украдкой бинт, и лежащие рядом впервые услышали его крик:

– Вижу! Вижу, я вижу! Друзья, я буду летать!

На крик прибежали врачи и сестры. Они решительно потребовали опустить повязку. Он молча повиновался. Теперь душа была спокойна. Никто из больных и сестер не понимал, как может радоваться этот прикованный к постели обезображенный человек, испытывающий мучительную боль. Они не знали, что мысленно он уже был там, на аэродроме, в синеве неба вместе с друзьями.

Не скоро удалось ему покинуть больничные "хоромы". Из госпиталя передали знаменитым ленинградским хирургам. Тридцать две пластические операции сделали они летчику, пересаживая кожу на лицо, наращивали нос, веки, губы. Леонид Георгиевич молча терпел, сжимал зубы и обожженные кулаки. Он готов был вынести все, лишь бы вновь окунуться в родную стихию. И он добился своего – вступил в строй, так и не долечившись до конца.

В полку не успел осмотреться, как началась война с белофиннами, и никакие силы не могли удержать его на земле. С марлевыми повязками и защитной маской на еще не зажившем лице он по два-три раза в день поднимает в ледяной воздух свой истребитель: ведет друзей на разведку, штурмовку. Воевал он искусно и смело – прирожденный воздушный боец. Высоко была оценена боевая деятельность летчиков 13-го ИАП. Командиру полка И. Г. Романенко, его заместителю П. В. Кондратьеву и командиру звена В. М. Савченко было присвоено звание Героя Советского Союза, а большая группа летчиков, в том числе и Белоусов, была награждена орденами Красного Знамени. Он получил свою первую награду в Петергофе из рук наркомвоенмора. Присутствовавший здесь секретарь ЦК А. А. Жданов с особым вниманием посмотрел на Белоусова, тепло поздравил балтийского истребителя и, немного помолчав, сказал как можно мягче:

– А сейчас вам надо временно прекратить полеты. Возьмите путевку, поезжайте на юг, долечитесь до конца. Поберегите себя для нашей авиации. Предстоит еще много боев...

Как благодарен был потом Белоусов Андрею Александровичу Жданову за внимание и заботу. Вовремя попал он снова в руки опытных врачей: ожоги давали о себе знать. И снова госпиталь, операции, мучительная боль... В первый день войны с фашистской Германией эскадрилья капитана Белоусова поднялась в воздух, готовая отразить внезапные удары по объектам и кораблям полуострова Ханко. Каждые новые сутки войны усиливали напряженность боев, белоусовские летчики почти не вылезали из кабин своих "чаек".

Трудно приходилось летчикам Ханко. Неравные, тяжелые бои, удары по войскам и кораблям врага, взлеты и посадки под непрерывным артиллерийским обстрелом, земляные и железобетонные работы по укрытию самолетов, техники, горючего и жилья изматывали вконец. Но люди равнялись на командира. Росло его мастерство, увеличивался боевой счет. Здесь, на Ханко, вместе с Леонидом Георгиевичем сражались прилетевшие на усиление из Таллина замечательные летчики Антоненко и Бринько, ставшие в июле сорок первого Героями Советского Союза. Белоусов был награжден вторым орденом Красного Знамени. У него открылись старые раны, стала побаливать нога. Он боялся сказать об этом врачу: как бы не отстранил от полетов. Но боль стала невыносимой. Как-то после боя техник и механик помогли Белоусову вылезти из кабины, позвали врача... Заключение было кратким: "Нога опухает, пульса нет, необходима срочная госпитализация". На этот раз ни уговоры, ни телеграммы с просьбой лечиться на месте не помогли. Белоусов сел на самолет, требующий капремонта, и перелетел в Кронштадт. Здесь-то мы и познакомились. А в декабре 1941 года, вернувшись с полуострова Ханко, я узнал, что капитан Белоусов все-таки сумел уговорить врачей не класть его в госпиталь в столь тяжелое время и продолжал летать, прикрывая водную магистраль, а затем ледовую Дорогу жизни через Ладогу. С ногой становилось все хуже. После одного из таких полетов его вытащили из кабины на руках. Долго с поникшей головой сидел он на патронном ящике, потом, хромая, добрался до санчасти и попросил медсестру снять унты сам уже не мог.

Доктор, осмотрев правую ногу, побледнел.

– Вот что, дорогой капитан, – сказал он, – боюсь говорить, но и молчать было бы преступлением – необходимы срочные меры. В Москву, в тыл, куда угодно, только быстрее. У вас спонтанная гангрена.

И тут же полетела телеграмма командиру бригады полковнику Романенко. Вскоре под Кобоной сел самолет Ли-2 и забрал Белоусова.

Леонид Георгиевич, перед тем как подняться по трапу, слабо помахал провожавшим его друзьям, но голос его звучал глухо и твердо:

– Я вернусь! Я скоро вернусь! И вот он возвращался.

Пассажирский поезд Москва – Ленинград пришел по расписанию, паровоз медленно протащил длинный состав вдоль перрона. Сербин и Ройтберг, встречавшие боевого друга, увидели в запыленном окне вагона плечистую фигуру в кожаном реглане, новой морской фуражке и в темных очках. Они поспешили за вагоном, махая руками. Но Белоусов не разглядел встречавших, с чемоданчиком, опираясь на увесистую палку, встал у дверей, примеряясь, как бы поудобнее шагнуть на перрон. Для него это было непростым делом. Друзья подхватили его, поставили наземь и сразу вдвоем крепко обняли и расцеловали горемыку.

Смахнув под очками слезу, Леонид сказал хрипловатым от волнения голосом:

– Черти вы мои полосатые! Не ждали? А я вернулся и буду летать!

Друзья, занимавшие теперь большие руководящие должности, по-прежнему смотрели на него как бы снизу вверх и, обходя больные места, наперебой расспрашивали, интересовались семьей, товарищами, находившимися в тылу на излечении, изредка советуя водителю "виллиса" ехать помедленнее, не трясти. За все сорок минут пути до Бернгардовки никто из них словом не обмолвился о полетах. Время, мол, покажет, пусть друг спокойно отдохнет, а там будет видно. Майор – звание это Белоусову было присвоено в госпитале – молча слушал Сербина и Ройтберга и, только когда подъехали к зданию профилактория и вышли из машины, упрямо, с надеждой заглянул им в глаза. Друзья уклончиво покашляли. Он поджал губы и шагнул к подъезду. Услышав шум подъехавшего "виллиса", я выскочил на веранду. Белоусов, поддерживаемый Ройтбергом, не спеша, уверенно поднялся по ступенькам.

Встреча была такой радостной, как будто мы, знавшие друг друга всего лишь несколько часов, летали все эти годы вместе.

– Ну что, значит, летать собираешься? – бухнул я первое, что пришло на язык.