Текст книги "Собрание сочинений в трех томах. Том 1"

Автор книги: Василий Федоров

«Я видел: еще до рассвета…»

 
Я видел:
Еще до рассвета
Он шел от тебя, точно вор…
Как только увидел я это,
Тебя ненавижу с тех пор.
О, как ненавижу!
Ну, кто ты?!
И так, ненавидя, люблю,
Что вымажу дегтем ворота
И окна тебе разобью.
В подъезде забесятся львицы,
Твою сторожившие честь.
Плевать мне на то,
Что в столице
Смешна деревенская месть.
 

«Все равно нам с тобою не слиться…»

 
Все равно
Нам с тобою не слиться,
Как сливаются вольные реки.
Ревновать буду часто и злиться,
Как ревнуют и злятся
Калеки.
 
 
Дорогая,
Волной серебристой
Мы, сойдясь, не покатимся оба.
Даже в речке, большой.
Но не быстрой,
Ты осталась бы речкой особой,
Беспокойной,
Всегда серебристой.
 
 
Но и тихие реки весною,
До краев наполняя излуки,
По долинам,
Дразня белизною,
Тянут к милым
Разливные руки…
 
 
Без тебя мне
И больно и грустно.
Навсегда расставаясь с тобою.
Я свое помелевшее русло
Берегами крутыми прикрою.
 

«В своей скитальческой судьбе…»

 
В своей
Скитальческой судьбе
Я много думал о тебе.
 
 
Словами строгими,
Как в гимне,
Не помышляя о тепле,
Я думал:
Все пути легки мне,
Пока ты ходишь по земле.
 
 
Я думал,
Думаю и ныне,
Что справлюсь
С трудностью любой,
Пока мой разум не покинет
Надежда встретиться с тобой.
 
 
Я думаю:
Ничтожны муки,
И сколько ни пришло бы их, —
Пока приветливые руки
Касаться будут рук моих.
 
 
Но в эту ночь по Барабе
Такие ветры завывали,
Что даже мысли о тебе
Меня уже не согревали.
 
 
Застыли ивы в декабре…
И я под вой пурги истошный
Припал лицом
К рябой коре
Холодной ивы придорожной.
 
 
О, если бы она дала
В тот час утратившему силы
Хоть толику того тепла,
Которое в себе таила!..
 
 
В жестоком
Снежном мятеже,
Когда зарыться в снег охота,
Я замерзал – и глаз уже
Коснулась смертная дремота.
 
 
И ты пришла…
И в полусне
Ты все-таки пришла ко мне.
 
 
Сквозь непроглядную метель
Идти меня поторопила,
Сказав, что постлала постель
И печку в доме затопила.
 
 
И голос твой
Меня увлек…
Разгоряченного от бега
Ты привела на огонек
И растворилась
В хлопьях снега.
 
 
Словами строгими,
Как в гимне,
Не помышляя о тепле,
Я говорю:
Пути легки мне,
Пока ты ходишь по земле.
 

«Под крышей чужого закута…»

 
Под крышей
Чужого закута,
Внося в мою жизнь разнобой,
Мне снилась такая минута,
Когда я был счастлив с тобой.
 
 
Приснился мне берег Катуни,
Бегущей в алтайских горах:
Мне снился тот берег в июне,
И был этот берег в цветах.
 
 
С тобой мы пошли за цветами,
И, словно в охотничий рог,
Шофер призывными гудками
Нас звал
И дозваться не мог…
 
 
Мой сон
Был на правду похожим,
И в нем,
Не могу передать,
Мечтал я о чем-то хорошем,
Но так и не смог домечтать.
 

ПОГОНЯ

 
Вперед!
Призывая
В долины и горы,
Мне жизнь обещала
Отраду земную.
Лети же, мой поезд,
Лети же, мой скорый,
Лети же вперед,
Полустанки минуя!
 
 
Пускай же в разбеге,
Пускай же в разгоне
Колесная тяжесть
Земли не коснется.
Пускай же в сердцах
О летучем драконе
Забытая всеми
Легенда проснется.
 
 
Как старцы
Красавицу
Долго скрывали,
Скрывая, сулили ей
Ласк неопасных.
Как вместо нее
Хитрецы выдавали
Влюбленному чуду
Старух безобразных.
 
 
Меня не обманут!
Увижу ль воочью,
Как в синем тумане
Следы твои канут,
Развею туманы…
Но даже и ночью
Тебя не подменят,
Меня не обманут!
 
 
Сорву с великанов
Таежные скальпы
И, если они
Не засветят при этом,
Вершину Белухи
И Чуйские альпы
Заставлю гореть
Фосфорическим светом.
 
 
Куда б ни ушла ты,
Моя молодая,
Везде я сумею
Пройти и прорыться.
Тебе и в горах
Голубого Алтая
Нигде
Никогда
От меня
Не укрыться!
 

«Я тебя представляю…»

 
Я тебя представляю
Поспешно шагающей к дому и
На поклоны отзывчивой.
Голову часто клоня,
Ты кому-то киваешь.
Я знаю, твои все знакомые
Посмелели с тех пор,
Как в столице
Не стало меня.
 
 
Я тебя представляю
И дома,
Неслышно ступающей,
Представляю за книгой,
Под лампою – в светлом кругу.
Я тебя представляю
Немножко-немножко скучающей,
Но влюбленной в меня
Я представить тебя
Не могу.
 

«Я целовал твое письмо…»

 
Я целовал твое письмо,
Не унимая нервной дрожи.
В нем наказание само,
В нем отречение – и все же
Я целовал твое письмо.
 
 
Могло бы быть совсем иначе.
Не плачу я и не корю.
Но, и не плача, говорю:
Могло бы быть совсем иначе.
 
 
Мне говорят мои года,
Что бесполезен поздний опыт,
Что я нигде и никогда
Не повторю любовный ропот…
Так говорят мои года.
 
 
Я не тебя,
Я мир теряю.
Не жалуясь и не сердясь,
Тебе я горе поверяю:
Поэзии живая связь
Оборвана…
Я мир теряю!
 

«Я жил – не заметил…»

 
Я жил – не заметил
Ни дня,
Ни причину,
Что первую мне
Прописала морщину.
 
 
Я жил – не заметил,
Пора спохватиться,
Что было мне двадцать,
Что стало мне тридцать.
 
 
Я жил – не заметил;
Заметив, не плачу,
Что много утратил,
Что больше утрачу.
 
 
Желанному счастью
Шагая навстречу,
Я, может быть,
Встретив его,
Не замечу.
 

МАРЬЕВСКИЕ ЗВЕЗДЫ
(1950 – 1955)

КОРНИ

 
Сибиряк,
Я рос в лесном краю,
Где текут Иртыш, и Обь, и Лена…
Знаю родословную свою
Только до четвертого колена.
 
 
Что за ним —
Не слышал ничего я.
Прадед был,
И – помню из преданий —
Он ходил по Волге с бечевою!
От верховья
К Астрахани дальней.
 
 
В некий час
Не Волга ли внушила
Прадедовой силе богатырской,
Чтоб она не мешкая спешила
К вольным рекам
Стороны сибирской.
 
 
Он простился с лямкою тугою
И проехал пол земного шара…
По утрам над мрачною тайгою
Полыхали зори, как пожары.
 
 
Говорят,
В дороге лошадь пала.
И тогда, в тоске о горизонте,
По-бурлацки сорок верст без мала
Вез телегу
Прадед мой Левонтий.
 
 
А потом,
Суровый и могучий,
Горький пот смахнув с лица устало.
Он взошел на марьевские кручи
И сказал: «Судьба!»
Да так и стало.
 
 
Род суровый!
Люди-непоседы,
По тайге любившие скитаться,
О, мои решительные деды —
Знатоки земли и рудознатцы!
 
 
Их нога ступала,
Где от века
Не вила гнезда себе орлица.
Говорят, во всех сибирских реках
Отражались их степные лица.
 
 
Жены-горевухи голосили,
А они, прощаясь в поле с рожью,
Что-то про судьбу свою басили
И опять пускались в бездорожье.
 
 
Соки от корней
Идут к отросткам:
Выступая старшим на подмогу,
Мой отец совсем еще подростком
Строить стал сибирскую дорогу.
 
 
Говорят,
Что строил образцово,
Строил так, что на дороге сына
До сих пор стоят мосты отцовы,
Презирая водные быстрины.
 
 
Сибиряк,
Я тоже с малолетства
Закалял себя в пути суровом,
Потому что получил в наследство
Страсть к труду
И страсть к дорогам новым.
 

«И видел я незримое доселе…»

 
И видел я
Незримое доселе:
Над головой моей издалека,
Похожие, на древних птиц,
Летели
Напуганные чем-то облака.
 
 
Да, да, они летели,
А не плыли,
Они спешили,
Изнизу горя,
Как будто серо-пепельные крылья
Им обожгла высокая заря!
 
 
А по земле,
Неся с собой прохладу,
Хлеба и травы делая темней,
Еще тревожней пробегало стадо,
Причудливое стадо
Их теней.
 
 
Казалось,
Не был мир еще распознан
И, смутный,
Ждал рожденья моего,
Казалось,
Был он только-только создан
И я свидетель
Первых дней его.
 
 
Казалось,
Все, что есть под небесами,
Я должен был
Обжить и обогреть…
 
 
Как хорошо
Однажды посмотреть
На старый мир
Такими вот глазами!
 

В ЛЕНИНГРАДЕ

 
Этот город
Слишком красив,
Слишком красив.
 
 
В этом городе
Я сиротлив.
 
 
В этом городе
Стал я несчастней.
Без тебя,
Молодой,
Золотой.
Одинокому сердцу опасней
Повстречаться
С такой красотой.
 
 
Этот город
Слишком красив,
Слишком красив.
 
 
В этом городе
Стал я наивней.
Безысходную страсть затаив,
Принимаю весенние ливни
За тяжелые косы твои.
 
 
Этот город
Слишком красив,
Слишком красив.
 
 
Ты отходишь,
Не видя,
Не глядя.
Вскинув руки,
К тебе я бегу.
Ты отходишь,
И кос твоих пряди
Я ловлю
И поймать не могу.
 
 
Этот город
Слишком красив,
Слишком красив.
 
 
И мечусь я,
Не видя укрытий,
Слыша цокот копыт за спиной.
Успокойся, заботливый критик
Медный Всадник
Не скачет за мной.
 

ЗВЕЗДА

Л. Ф .

 
Неравнодушная к приметам,
Ты помнишь ли ту ночь,
Когда
Средь звезд,
Горевших ровным светом,
Явилась странная звезда?
 
 
Ты помнишь,
Как тебя пугало,
Что та звезда
Средь звезд других
То совершенно потухала,
То разгоралась ярче их?
 
 
Так и любовь.
То вспыхнет тоже,
То вдруг погаснет, на беду…
Она у нас с тобой похожа
На ту капризную звезду.
 
 
Мне долго было неизвестно,
Как жизнь планетная течет.
Однажды тайну тел небесных
Открыл мне старый звездочет.
 
 
На голубые глядя точки,
Сказал он мне тогда:
– Сравни
Все эти звезды-одиночки,
Без перемен горят они…
 
 
А ваша,
Что предстала взглядам
Печальным признаком беды,
Не одинока…
Это рядом
Бредут по небу
Две звезды.
 

«Еще недавно нам вдвоем…»

 
Еще недавно нам вдвоем
Так хорошо и складно пелось.
Но вот гляжу в лицо твое
И думаю:
Куда все делось?
 
 
Но память прошлое хранит,
Душа моя к тебе стремится…
Так, вздрогнув,
Все еще летит
Убитая в полете птица.
 

«Их взяли, тронутыми гарью…»

 
Их взяли,
Тронутыми гарью,
На поле, выжженном дотла:
Одна была немецкой сталью,
Другая русскою была.
 
 
Но сталевары
С равной честью,
Свою лишь взглядом отличив,
Две стали положили вместе
В огонь мартеновской печи.
 
 
Война!
Она и сталь калечит.
Мартен как госпиталь, и в нем
Ее, изломанную, лечат,
Ей возвращают жизнь огнем.
 
 
Чужая сталь —
С ее виною,
С позорной метою креста, —
Омытая целебным зноем,
Как наша,
Стала вдруг чиста.
 
 
Чиста,
Как в первое плавленье,
Когда она перед войной
Еще ждала предназначенья
Стать трактором и бороной.
 
 
И потому
Не странно даже,
Что, становясь все горячей,
Она, чужая, вместе с нашей
Сливается
В один ручей.
 

«Пересохли жаркие ручьи…»

 
Пересохли жаркие ручьи,
Отпылали, отшумели страсти…
Возвратись от доменной печи,
Охнул, слег и…
Умер старый мастер.
 
 
Не было сединки в бороде,
Даже грудь, по слухам, не болела,
Просто у него в большом труде
От железа кровь отяжелела.
 
 
И зимой
По стуже ледяной,
Знойным летом, в мареве белесом,
Взятое из недр земли родной,
Поездами шло к нему железо.
 
 
Дань земли,
Что брал он, велика:
Из ручьев горячих,
Бивших в створы,
Огненная вышла бы река,
А из руд
Могли б сложиться горы.
 
 
И теперь
За все, что в недрах брал,
Что в огне горячем переделал,
Он земле в уплату отдавал
Маленькое сухонькое тело.
 
 
Никому,
Кто знал его давно,
Не казалась малой эта плата.
Сухонькое, легкое, оно
Стоило того,
Что было взято.
 

ТРУДОВАЯ КНИЖКА

 
Одна страница перелистнута,
Шесть строк —
И книжка прочтена.
Но в эти строки мною втиснуто,
Полжизни, не считая сна.
 
 
Она скромна.
Сусальным золотом
Ее никто не покрывал.
Вот первая строка —
под молотом
Два года я ее ковал.
 
 
Душа от гордости расправилась
У парня, росшего в селе.
И каждый видел,
Что прибавилось
Одним рабочим на земле.
 
 
Второй строкой
Три года отнято,
Она была в литейной отлита…
 
 
В те дни,
Не очень отдаленные,
Она казалась огневой.
Теперь остыла, закаленная,
И отливает синевой.
 
 
Шесть строк,
И кованых и плавленых,
Шесть строк,
Коротких и простых,
Шесть вех,
Негаданно поставленных
На поворотах
На крутых.
 
 
Шесть глав
Неповторимой повести
О судьбах на земле родной,
Шесть строк —
Как шесть упреков совести
За не написанное мной…
 
 
Припоминаю наставления
Литейщиков и кузнецов,
На что потратить вдохновение,
И красоту, и силу слов:
 
 
– Пиши, да так,
Чтоб сердце плавилось
В неубывающем тепле,
Чтоб каждый видел,
Что прибавилось
Одним поэтом на земле…
 
 
– Пиши, – сказали, —
Коли пишется,
Коль жизнь способности дала,
Но так, чтоб трудовая книжица
Всем книгам
Матерью была!
 

ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО…

 
У домен
Есть свое отличие.
Здесь выход чугуна
Не зря
Торжественностью и величием
Подобен выходу царя.
 
 
Пред башнею,
Где руды плавятся,
Все,
Кто в заботах ночь не спал,
Стоят и ждут:
Сейчас появится
Его Величество Металл.
 
 
Он вышел…
Люди расступаются,
Растроганные красотой.
Идет —
И звезды осыпаются
С его короны золотой.
 
 
Не скрыть,
Не спрятать изумления
Ни горновым,
Ни мастерам…
Но,
Ожидавший поклонения,
Он поклонился людям сам.
 

ПОЛЫНЬ-ТРАВА

 
Витая в облачных туманах,
Последних ожидая виз.
Они сидят на чемоданах
И ждут отправки в Коммунизм.
 
 
Они душой и телом, «новы».
– Скорей, скорей! – твердят всегда…
Хоть завтра, хоть сейчас готовы
Они отправиться туда.
 
 
Другие грязи не боялись,
А эти, презирая труд,
От пережитков очищались,
«Очистились» – сидят и ждут.
 
 
Таким легко:
Спиной к заботам,
Лицом в мечтательный туман…
А мне идти с моим заводом,
Опять не выполнившим план.
 
 
А мне дорогами крутыми
На поиск небывалых дней
Идти с соседями моими,.
Со всей оравой их детей.
 
 
А мне шагать с моей любимой
Сквозь кухонный переполох,
С моей нигде не заменимой,
И даже в лучшей из эпох.
 
 
А мне, забыв о нареканьях,
Без страха, без обиняков,
Ругаться, спорить на собраньях
И наживать себе врагов.
 
 
Горячим словом,
Словом бьющим,
О, если б мог я передать
Всю ненависть к лениво ждущим —
Жизнь слишком коротка, чтоб ждать!
 
 
До времени —
Пока вы ждете —
Моя седеет голова…
Ведь вы же нашу жизнь крадете,
Как сок земли —
Полынь-трава!
 

ИМЯ

 
Как только станем взрослыми,
Займем какой-то пост,
Начнут долбить вопросами:
– Где жил?
– Как жил?
– Как рос?
 
 
И кто бы ни расспрашивал,
Я честно отвечал:
– Жил бедно.
Все донашивал
Со старшего плеча.
 
 
Рос быстро.
Скажем, валенки.
Войдешь в их пустоту
И сразу видишь – маленький.
А делать что?
Расту!
 
 
По слову
Жизнь мне давшего
В торжественной ночи,
Вот так от брата старшего,
Меня не увидавшего,
Я имя получил.
 
 
А имя то хорошее,
Браток звался Василь,
Немного было ношено.
Отец сказал:
– Носи.
 
 
На мне одежда латана
Сгорала, как в огне,
И только имя братово
По-прежнему при мне.
 
 
Его точили недуги,
Не делая старей,
Его трепали недруги,
А имя все добрей.
 

«Вспоминается детство…»

 
Вспоминается детство
И мать моя, жница,
Пятистенной избы
Вековой полумрак,
А в переднем углу
Вся в иконах божница,
На которой я прятал
Свой медный пятак.
 
 
У меня был расчет,
Да к тому же и тонкий,
Что не каждый решится
К богам на визит.
Ну, а ежели что,
Любопытной сестренке
Николай Чудотворец
Перстом погрозит.
 
 
Ото сна и ко сну
Перед Девой Пречистой
Бестолково взлетала
Моя пятерня.
А уж старшие были
Давно коммунисты,
Между ними и мамой
Шел спор за меня.
 
 
Я душою —
То к ним,
То к обиженной маме,
А у мамы дела
Да привычка страдать.
И однажды в грозу
Перед всеми громами,
Есть ли бог или нет,
Я решил испытать.
 
 
Помню,
Воздух от молний
Взрывался, как порох,
Наплывала тяжелая,
Душная гарь.
Я решил.
Я взбежал на Астахов пригорок.
Я, бледнея, сказал:
– Если есть ты – ударь!
 
 
И ударило.
Молния трижды сверкала.
Трижды неба разлом
Надо мною зиял.
Трижды детское сердце мое
Замирало.
А потом – ничего,
Отошло.
Устоял.
Был тот день для меня
Днем второго рожденья,
Днем начала открытий,
Исканий моих.
Если я убежден,
Нерушимы мои убежденья,
Потому что
Я жизнь свою ставил за них.
 

ДРЕВО ЖИЗНИ

 
Сосна тянулась вверх.
У ней
С годами крепли ствол и ветви,
И протекало меж ветвей
Неторопливое столетье.
 
 
Потом начался век второй,
И поднялась она высоко,
Под грубою ее корой
Прошли и загустели соки.
 
 
По жильному прошли стволу,
Чтобы в надрезах заструиться
Живой смолой,
И ту смолу
Назвали старики живицей.
 
 
Божественная кровь сосны,
Добытая в древесной ранке,
В дни самых страшных дней войны
Сжигала вражеские танки.
 
 
А у нее медовый вид,
На ней и звезд и солнца трепет,
Приложишь к ране – заживит,
Приправишь краску – краски скрепит.
 
 
А сердце? Вечно ли оно?
Но капля сдобренной живицы,
Как многолетнее вино,
Заставит сердце чаще биться.
 

«Не знаю, как вы…»

 
Не знаю, как вы,
Но случалось со мной,
Что вспоминаю ее и краснею.
Давно это было.
За партой одной
Три года сидели мы с нею.
 
 
Был мягок,
Был тонок волос ее лен,
Простую лишь знавший укладку.
Скажу откровенно,
Что был я влюблен
До крайности в каждую прядку.
 
 
Но ей
Ничего я тогда не сказал
И, чтоб не казаться беднягой,
Уехал в деревню и землю пахал
Простою двуконною тягой.
 
 
Пьянила земля,
И тепла и черна,
Смутила хмельное сознанье,
И в город, где стала учиться она,
Мое полетело признанье.
 
 
С надеждою
Ждал я от милой ответ,
Предавшись фантазии яркой.
Однажды мне подали синий конверт
С огромной красивою маркой.
 
 
Читать побежал
В молодой березняк,
Где часто бродил одинокий.
Не очень-то нежный,
Я сердцем размяк,
Увидев приветные строки.
 
 
Пока о стороннем беседа велась,
Был почерк ее одинаков;
Пошло про любовь – и увидел я вязь
Неясных готических знаков.
 
 
Что делать?
Вдруг свет в мою душу проник.
От счастья лицо разулыбив,
Любовное слово я чудом постиг,
Прочел по-немецки:
«Их либе…»
 
 
И помню, тогда же
В любовной тоске
Решил я, о школе мечтая,
Что эту строку
На чужом языке
Когда-нибудь всю прочитаю.
 
 
Два года
Сквозь дебри глаголов чужих
Спешил я к строке сбереженной.
Письмо развернул я.
«Их либе дих нихт!» —
Прочел, огорченьем сраженный.
 
 
О, знать бы тогда,
В том зеленом леске,
Чтоб совесть не знала уколов,
Что все отрицанья
В чужом языке
Ставятся после глаголов.
 
 
За многие годы
Изжил я вполне
Остатки наивности детской.
Но все же краснею,
А главное – мне
С тех пор не дается немецкий…
 

«Я шел тропой…»

 
Я шел тропой.
След детства моего
Заштопан был щетинкою зеленой,
Но, как и прежде, у сырых обочин
Цвел пышный дягиль и росла куга.
 
 
А чуть повыше —
За дымком зеленым
Молоденьких берез, стоявших рядом,
Черемуха белела, словно платье
Подружки, караулившей меня.
 
 
Мне вспомнилась она.
Меж тем тропинка
Вела меня все дальше:
На опушке
Открылось мне село и на отлете —
Двор МТС и пятистенный дом.
 
 
Я подошел к крыльцу, и, не гадая,
Не думая о том, как в доме встретят,
Поднялся я на шаткие ступени,
Тихонько постучался и вошел.
 
 
Меня не ждали.
Мальчик крикнул:
– Мама! —
На зов его из комнаты соседней
Метнулась женщина, она спросила:
– Вы не к Сергею?
 
 
– Нет, я не к Сергею…
– А вам кого?
– Наташу… —
Удивленно
Взлетели брови, и густой румянец
Залил ее лицо, она сказала
Застенчиво и тихо:
– Я Наташа…
 
 
Сказала так застенчиво и тихо,
Как будто предо мною извинялась
За то, что лишь девическое имя
Сквозь годы пронесла без перемен.
 
 
Что говорить, она была красива
Неяркою, не милой красотою —
С большими незнакомыми глазами,
С чужим лицом и голосом чужим.
 
 
– Так это же ведь ты?! —
И засмеялась
Тем радостным и тем задорным смехом,
Как будто это прежняя Наташа,
В ней спрятанная,
Голос подала.
 
 
Сначала голос, а минутой позже
Я видел на лице ее красивом,
Хоть все еще чужом и незнакомом,
Те прежние, Наташины глаза.
 
 
И странно было видеть, как, меняясь
И голосом, и жестом, и глазами,
То девочка заговорит со мною,
То женщина степенно перебьет…
 
 
В своей любви двоиться не умея,
Их слушая, я понял по всему,
Что женщина была верна Сергею,
А девочка, как прежде,
Не ему…
 

«Наш сад похож, когда цветет…»

А. Коптелову

 
Наш сад похож, когда цветет,
На белую метелицу…
В нем яблоня не вверх растет,
А над землею стелется.
 
 
Она садовником своим
Нисколько не унижена
И лишь на случай вьюжных зим
К родной земле приближена.
 

«Я не завидую орлам…»

 
Я не завидую орлам,
Парящим в небе голубом.
Я сам бываю часто там,
Где видно на сто верст кругом.
 
 
С невероятной высоты,
Где кровь хмельная бьет в виски,
Земной не видя красоты,
Я, верно, умер бы с тоски.
 
 
Любые страхи нипочем,
Но я страдал,
Когда внизу
Река казалась мне ручьем,
А пруд похожим на слезу.
 
 
И даже город мой мельчал
И становился все бедней.
Я с высоты
Не замечал
Снующих по нему людей.
 
 
Я с неба совершал побег.
Меня оттуда вниз несло,
И все, что создал человек,
Опять росло,
росло,
росло…
 
 
Я не завидую орлам,
Земной – с земли не убегу.
Я человеческим делам
Не удивляться
Не могу.
 

СЛЕПОЙ

 
Людей не видя, пред собой,
Не замечая в сквере лавочки,
По улице идет слепой,
Потрагивая землю палочкой.
 
 
Его толкнут,
Пройдут вперед,
И тотчас, торопясь вмешаться,
Какой-то зрячий призовет
Быть чуткими
И не толкаться.
 
 
Но слышу голос я его,
Негромкий в человечьем гуде:
Толкайтесь… Это ничего…
Я буду знать,
Что рядом люди.
 

«Отцветает тополь…»

И. Мухачеву

 
Отцветает тополь,
Белый пух кружится.
Покружившись вдоволь,
На виски ложится.
 
 
Стал он сединою,
Этот пух крылатый…
Наконец-то мною
Найден виноватый.
 

ДИКИЙ МЕД
(1955 – 1958)

СЕРДЦА

 
Все испытав,
Мы знаем сами,
Что в дни психических атак
Сердца, не занятые нами,
Не мешкая займет наш враг,
Займет, сводя все те же счеты,
Займет, засядет,
Нас разя…
Сердца!
Да это же высоты,
Которых отдавать нельзя.
 

СУДНЫЙ ДЕНЬ

 
Я сам себя судил,
И суд был очень строгим,
Перед тобой, народ,
Я провинился многим.
 
 
А начались грехи
Для молодых обычным:
Свой дар писать стихи
Считал я даром личным.
 
 
Второй мой тяжкий грех,
Прощавшийся другими:
Я думал, неуспех
Хулит мое лишь имя.
 
 
А недругов своих
Нападки злые встретив,
Я отступал от них —
И в этом грех мой третий.
 
 
Судьбу свою связав,
С народною судьбою,
Я не имею прав
Пренебрегать собою.
 

РАБСКАЯ КРОВЬ

 
Вместе с той,
Что в борьбе проливалась,
Пробивалась из мрака веков,
Нам, свободным,
В наследство досталась
Заржавелая рабская кровь.
 
 
Вместе с кровью
Мятежных,
Горячих,
Совершавших большие дела,
Мутноватая жижица стряпчих,
Стремянных
В нашу жизнь затекла.
 
 
Не ходил на проверку к врачу я,
Здесь проверка врача не нужна.
Подчиненного робость почуяв,
Я сказал себе:
Это она!
 
 
Рос я крепким,
Под ветром не гнулся,
Не хмелел от чужого вина,
Но пришлось —
Подлецу улыбнулся
И почувствовал:
Это она!
 
 
Кровь раба,
Презиравшая верность,
Рядом с той,
Что горит на бегу, —
Как предатель,
Пробравшийся в крепость,
Открывает ворота врагу,
Как лазутчик,
Что силе бойцовой
Прививает трусливую дрожь.
 
 
Не убьешь ее пулей свинцовой
И за горло ее не возьмешь.
 
 
Но борюсь я,
Не днями – годами
Напряженная длится борьба.
Год за годом,
Воюя с врагами,
Я в себе
Добиваю раба.
 

РОВЕСНИЦА

 
Она стара,
Не дружит с лестницей
И всходит на нее, ворча,
Односельчанка и ровесница
Володи,
То есть Ильича.
 
 
А встретится с юноголосыми, —
И начинает вспоминаться,
Что бегала в ту пору с косами,
Что было ей тогда семнадцать.
 
 
Ребята зашумят:
Мол, вспомните
И расскажите, как все было.
И вспомнит, что стирала в омуте
Белье
И мыло обронила.
 
 
А день-то выдался ненастный,
И он глядел на речку с камня.
– Что, мыло?! —
И воскликнул радостно:
– Предлог прекрасный для купанья!
 
 
У лодок,
Спавших кверху доньями,
Разделся он,
Над головою
Похлопал этак вот ладонями,
Нырнул —
И скрылся под водою.
 
 
Всплыл шумно,
Мыло бросил к тазику
И пошутил он, улыбаясь:
– Представьте, отнял у карасиков
Они от ила отмывались!
 
 
Замолкла.
В памяти полощется
Белье,
В глазах вода текучая…
Ребята снова к ней,
Им хочется
Услышать про другие случаи.
 
 
Сказала тоном неуверенным:
– Когда бы я, ребята, знала,
Что будет он, Володя,
Лениным,
Тогда б я все запоминала.