Текст книги "Тогда, когда случится"

Автор книги: Василий Дворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

   – Ну что, Старый, иди, отдыхай.

   – Так минут двадцать осталось?

   – Отдыхай. Полгода впереди – ещё успеем, сочтёмся.

   "Старый" – уважительной кличкой Петра Ивановича наделили ещё на бетонных ступеньках высокого крыльца ОМОНа, где шесть солнечных часов они ждали погрузки, где "приданные" из разных райотделов города и области осторожно присматривались друг к другу и к тем, к кому их "прикомандировывали". Хозяева свободно бродили по тёмным коридорам своего здания, к ним то и дело подъезжали и подходили сослуживцы, наиграно бодро напутствовали; у железных ворот и в глубине двора, подальше от посторонних глаз, шло вытягивающее кишки прощание с жёнами и родителями; а они – гаишники, следаки, эксперты, конвоиры и пэпээсники, честно уже отрезанные приказом от "цивильного", стеснившись на крыльце, полутомясь, полунежась на безветренном припёке, неспешно обменивались мнениями по самым непринципиальным вопросам.

   "Старый". Конечно, в свои пятьдесят Иван Петрович диковато смотрелся на фоне сплошь двадцати-двадцатипятилетних бойцов и тридцатилетних офицеров. Но он за это не собирался ни прятаться, ни в чём-то противопоставляться. Он есть, каков есть, и свою часть службы вытянет. На сколько сможет.

   Расшнуровавшись, с наслаждением стащил новые, неутоптанные по ноге "берцы", подсунул их под столик, рядом с автоматом и разгрузкой. Пошевелил пальцами – нет, носки не промокли, можно сегодня не менять, хотя тёщин подарок – две пары хлопковых и две полушерстяных лежали на вещах сверху. Вот вам и ещё признак возраста, это когда уже стесняешься своих жёлтых, растрескавшихся пяточных мозолей: Иван Петрович единственный во всем вагоне спал в носках. Осторожно прилёг поверх пропитанного пылью колкого одеяла, чуть прикрыл веки, и как-то сразу поплыл, потёк в невнятные переливы памятных и придуманных картинок.

   Крепко-дородная, никогда не скрывавшая свою седину, тридцать лет – всеми уважаемая в детской железнодорожной поликлинике медсестра из грудничкового кабинета Алевтина Юрьевна, и двадцать семь лет – просто его Алка, быстро и сильно рубила отварённую свёклу в удивительно одинаковые кубики и сбрасывала их широким ножом в миску к уже порезанным картофелю и моркови. На другой стороне стола тёща Таисия Степановна через свои тяжеленные роговые очки внимательно следила за отделением фасоли от камешков. А в духовке испускал слюноточивый лавровый дух его любимый рыбный пирог – филе судака с рисом во множестве полукружьев лука.

   Ленуська, младшая дочка, уже час назад перебежавшая из одной школы в другую, музыкальную, должна была вот-вот появиться, а сын Александр с беременной невесткой Инной предупредили, что смогут не ранее семи, так, чтобы их не ждали и садились. Ну, и ладно. Стол полный, спешить некуда. Иван Петрович на угловом табурете втискивал в утром полученные офицерские ботинки длинные шнурки и только себе самому слышно мурлыкал о том, что "степные хлеба пахнут порохом, молодые ветра зелены": сегодня, впервые с Нового года, вся семья собиралась полным составом. По поводу его проводов.

   Тёща приехала первой электричкой и сразу подключилась к готовке. Вот умели же когда-то таких огнеупорных производить – без годочка восемьдесят, сухонькая, скукоженная после двух инфарктов и вырезанного наполовину желудка, а и дом сама содержит, и в огороде у неё идеальный порядок, и, вот, хоть изредка, да и к ним в город выбирается. И ведь каждый раз с подарками! Приходится на вокзале встречать с неподъёмными котомками и мешками, которые она невесть как в вагон втаскивает: ну, как же, Алка-то у неё младшенькая, навсегда любимая, и хоть скоро полвека отмечать, а для мамки всё "поскрёбыш". Конечно, и они изредка выбирались до Тогучина, помогали "бабусе" со вскапыванием грядок, с дровами, углём, с мелкой починкой. Но в основном Таисия Степановна была решительно автономна.

   Всю свою рано вдовью жизнь Таисия Степановна, с крохотной заплаты уборщицы или сторожихи, а затем и с невесомой пенсии, каким-то немыслимым образом умудрялась не только помогать давным-давно выросшим троим детям и пяти внукам, но при этом и нечто даже откладывать на книжку про "чёрный день". Который и наступил в девяносто четвёртом. У Ивана Петровича навсегда зарубилось в памяти: когда ошарашенные неслыханной, как всем казалось, несправедливостью, толпы выработавших свои силы, отдавших Родине здоровье и теперь уже не нужных в новой жизни людей затравлено метались меж "эмэмэмами" и партиями "обманутых вкладчиков", тёщенька только смеялась: "И опять нас, русских баранов, облапошили! Тепереча, погодите, самих же в этом и винить станут – мол, бесталанные, не умели рыжим и меченным не верить". Как в воду глядела.

   А вот внуки у бабки гостевать не любили. Каждые каникулы торговались до последнего, чего только не придумывали: и дополнительные занятия, и отработку, и библиотечные встречи. А всё понятно: в городе-то родители заняты, так что спи да балдей, по друзьям шландай или у телевизора торчи – сам себе хозяин, а там их "воспитывали трудотерапией". В небольшом шлаколитом домике сыро пахло квасом, геранью и камфарой, громко стучали ходики, а в "гостиной", между трёх белых за самодельными кружевами занавесок окошечек, по стенам чернели рамки с фотографиями родни, почти сплошь переселившейся в лучший мир. Ленка как-то призналась, что они-то больше всего её и "давили", словно куда-то внутрь заглядывали и что-то там "судили". Через проходную гостиную было видно, как в узенькой "шпальной", весь угол – меж высокой железной кроватью с никелированными шишечками и самодельным, "под дуб", шкапом – занимал огромный, от пола в самый потолок, неимоверной тяжести деревянный крест с красиво нарисованным Иисусом Христом. В своё время крест этот, ещё юная Таисия Степановна с покойницей-матерью, подпоив охранника, выкрали из закрываемого Хрущёвым и предназначенного к разлому Покровского храма. И потом долгое время прятали на чердаке, пока тот не зачернел и не начал с ног осыпаться. Тогда крест спустили и, украсив кружевами и бумажными розочками, выставили для молитвы. Можно верить или не верить, но чёрная корочка спёкшейся олифы в считанные дни расправилась и просветлела, высвободив удивительные краски и позолоту. Когда в посёлке открылась новая церковь, крест несколько раз туда просили, даже сам священник как-то часа три проуговаривал, но Таисия Степановна упёрлась – "только после смерти, это мой вклад на помин души". На этом и сошлись.

   За почти тридцать лет своего зятничества Иван Петрович опытно познал, что к тёщеньке всегда лучше прислушиваться. И советы желательно исполнять, чтоб потом не так накладно получалось. Вот и теперь, когда она "утюжила" их за дочку, которая в свою семнадцатую весну слишком в один миг расцвела, распустилась телом, то стоило бы не отмахиваться, а вникать:

   – Вы у меня за Ленкой-то в оба глаза следите. Что с того, что умная, в еёные годы кровь шибко кипит, а мозг не поспевает. Девку должны блюсти отец с матерью до самого венца, а, коли грех таки случится, – знать, в том, прежде всего, родителев вина. Что значит: "как узнаешь"? Да просто: озлобится и засмурнеет. Враг человеческий не один нападает, бесы скопом лепятся, друг за дружкой душу мытарят, передают из лап в лапы, по цепочке. Зазевался – и вот он, грех. А грех рождает страх, страх рождает ложь, ложь рождает гнев, за которым уныние идёт, тоска, и, не дай Бог, руконаложение. Это не я удумала, это святые люди написали.

   – Да как я за ней теперь одна услежу? Она вообще не особо меня слушается, у неё ж один авторитет – папаня. – Алевтина Юрьевна закончила с винегретом, откинула нож и доску в мойку и, приготовив полотенце, со скрипом приоткрыла духовку, выпустив совсем уже непереносимый дух свежепропеченного теста и распаренного лаврового листа. – Всю жизнь что ей, что Александру – мать никто, уборщица да посудомойка за всеми.

   – Не перебирай. – Николай Петрович задавил довольную улыбку. – Ну, а если чего, так мною и грози: "мол, всё отцу расскажу".

   – Погрозись тобой. Бросаешь меня на полгода, а я грозись.

   – "Бросаю"! Хм, так ведь хочется же под старость хоть раз на Кавказе побывать, на горы взглянуть. Если в советское время мы туда не успели.

   – Вот то-то и оно, что "под старость". Мало забот, и ещё буду психовать: как ты, чего, где, чем питаешься? Вдруг гастрит повторится? Вояка наёмный.

   – Кончай, всё ж давно оговорено. Потерпишь, молодые, вон, и то терпят.

   – Ты, Алка, мужа не трави! – Таисия Степановна хлопнула ладошкой. – Он, и в правду, не в санаторий едет. Коли решились на такое, задним днём не зуди, не накаркивай. И не зыркай на меня, мне ль не знать, каково не шесть месяцев, а все четыре года солдаткой быть?

   Муж Таисии Степановны, Юрий Яковлевич, из раскулаченных спецпоселенцев из-под Минска, прожил с молодой женой меньше года, когда началась Отечественная война. Забрали его осенью, по первому снегу, и по первопутку же вернулся он в сорок пятом, но на костылях. Опытнейший солдат, повидавший и переживший всё, что только может пережить пехотинец – шесть ранений и четыре медали! – уже после объявления Победы, досматривая подвалы венского магистрата, провалился в воронку и сломал таз и позвоночник! Но, всё равно, и это было счастьем – вернулся! Ибо три брата Таисии Степановны навсегда остались на обороне Москвы, где-то под Белым.

   – Ты, Ваньша, служи, и ни о чём тутошнем не тревожься. Справимся! Делай своё дело, а коль чего нужно будет, так и стреляй. Добро и зло не могут не воевать, человеки для этой битвы Богом как раз и сотворёны. Через вражду со злом людские души ангельский чин обретают, к Престолам возводятся. Взамен отпавших за сатаной.

   Моздок.

   Хоть что-нибудь рассмотреть в знакомом по теленовостям городке не удалось – отцепив от общего состава, их вагоны сразу же перенаправили на ночёвку в тупиковый загашник.

   – Старый, давай к столу, пока тушёнка не кончилась. А то скоро машины подгонят, перегружаться будем.

   Вскрытые коробки сухпайков пакетами, банками и баночками заполняли весь столик – домашнее у всех закончилось, а так как о возможности ночёвки в тупике не додумались, то и в Волгодонске ничего "цивильного" не закупили. Заткнув завёрнутые в полотенце пасту и щётку за сетку полочки, Иван Петрович втиснулся меж уже что-то колупающими парнями и задумался: а хочется ли ему или не хочется холодной перловки со свининой?

   – Ну и чего тут думать? На службе это дело вообще не полезное, на службе нужно не думать, а конкретно действовать согласно уставу, в котором за тебя командованием уже всё предусмотрено. Короче, послушай: "Инструкция по использованию индивидуального рациона питания ИРП-П... состав... завтрак – хлебцы «армейские», две пачки... консервы мясорастительные...", ага, вот оно, главное – "рекомендации по применению ИРП-П: Мясные, мясорастительные консервы – используются как в холодном, так и в разогретом виде. Хлебцы армейские – используются в пищу вместо хлеба. Чай растворимый с сахаром – содержимое пакета высыпают в кружку и добавляют кипяток. Повидло – вскрывают непосредственно перед употреблением. Концентрат для напитков – предварительно восстанавливают, для чего содержимое пакета высыпают в кружку и заливают кипяченой водой (200-250 мл); Карамель леденцовая – используют в течение дня". Ну, и чего тут неясного для исполнения? Хлебцы – вместо хлеба, а карамель – на весь день. Даже про то, что в чай кипяток заливают, и то умные люди за нас предусмотрели. Наверно, и опытами доказали.

   Белобрысый, невысокий, но весь из себя ладный Колян, командирский шофёр, и посему крайний эстет, похоже, один за дорогу не растерял боевого задора. Подогнанная форма, новенькая портупея, сверкающая обувь, выбрит, душист – залюбуешься. Парню, видимо, очень не терпелось "на войну", он так и светился потенциальным героизмом, искренне фонтанируя боевым задором:

   -Воевода, а ты куда шеврон нашил?

   – Сюда.

   – "Сюда-а"! На сколько сантиметров он должен отступать от шва? Ну-ну, "на четыре пальца", а ещё такую военную фамилию носишь. Ровно на восемь сантиметров! Воевода, в форме должна быть щеголеватость, шик, а иначе лучше в гражданке шмыгать.

   К тому ж Колян в их закутке-купе оказался единственным "настоящим" омоновцем, поэтому, несмотря на свои двадцать два, всё время лез в лидеры. Ну, или хотя бы уж в равные к старшим.

   – Щепок, а ты кого учить вздумал? – Воевода, угрюмый пэпээсник из Октябрьского РОВД, осторожно спивал горячий "чай с сахаром" и закусывал "хлебцем армейским" с "непосредственно вскрытым" повидлом. Вздутая шея, от крупной рыжей головы плавно перерастающая в покатые плечи, выдавала серьёзного борца. – Я в этой форме девять лет хожу. Как в училище поступил в семнадцать, так с тех пор сапог не снимал.

   – Это как?

   – А так! Меня со второго курса попёрли за систематические нарушения в срочники, и сразу же в Карабах кинули. Отслужил, по дембелю дома пару месяцев попил-погулял, и такая тоска заела, что махнул в Пянж по контракту. Там в погранцах три года с таджиками роднился. И теперь в отделении только что числюсь: за это время уже три раза в Ачхой-Мартане, два раза в Шали и разок в Грозном оттянулся. Начальство радо – им же пару человек каждые полгода сюда отсылать, спецов-то жалко, а я какой мент? Одно название. Вот меня всякий раз и командируют. Мол, фамилия обязывает.

   Потянулась уважительно-озадаченная пауза: вот он, живой "солдат удачи". Иван Петрович решил-таки взять хлебец, но, зацепив на него немного нехорошо пахнущей тушёнки, куснул и понял, что вполне мог бы обойтись одной галетой.

   За окном по южному быстро темнело, да и на что смотреть? – широко выгороженный колючкой тупик, где, кроме заброшенных, заросших полынью и крапивой дотов, тосковали какие-то пустые склады и кучи бросового горбыля, который разрешили использовать для костров. Разведённые по концам сцепки, эти самые костры красно высвечивали высоченную полынь, косые столбы ограды, да занятый бродячими собаками сортир. Дальше, где-то там за колючкой, за непроглядной под низко-облачным небом чёрной пустошью, дремал и, одновременно, гулял загадочный Моздок. Оттуда то и дело в зону въезжали частные таксисты, фарами просевших от перегрузки "шестёрок" и "девяток" выхватывая радостные братания подвезённых вусмерть пьяных гостей и принимающих их петрозаводцев, в отличие от сибиряков, тоже не чуравшихся "стременной".

   Сибирский ОМОН не пил. Гм, а Иван Петрович, как практически и все "приданные", оказался не готов к взаправдашнему сухому закону отряда и вёз, аккуратно завёрнутую в тёплое бельё, бутылочку настоящей "Мариинской". Правда, мучительных раздумий – куда её теперь девать, не было: в первый же вечер комвзвода Сергей Малоденко, по ходу знакомства со своими новыми подчинёнными не поленившийся провести с каждым отдельную беседу, мягко, и как бы между прочим, порекомендовал по прибытию незаметно сдать весь алкоголь командиру.

   – Вот ты, Старый, ответь: зачем тебе эта поездка? – Обломившись о Воеводу, Колян развернулся к Ивану Петровичу. – Возраст пенсионный, уважаемый, так что жена, поди, в трусости давно не обвиняет. И как, вообще-то, она тебя отпустила? Неужто так надоел? Или ты, типа, решил к пенсии льготами подразжиться?

   Этого вопроса Иван Петрович не просто ждал, а ждал давно, ждал ото всех, ибо ответ на него заготовил ещё задолго до подачи рапорта. Ответ был задуман и продуман, тщательно взвешен, аргументирован и не на раз днями и ночами обсуждён с супругой ещё с осени, поэтому, вразрез коляниной скороговорки, ответ зазвучал обстоятельно грузно:

   – И к пенсии, конечно, нужно подзаработать, чтоб не тыщу восемьсот, а две с какими-никакими копейками выходило, и льготы за "участие" – тоже дело весьма нелишнее. Да и жене от меня, действительно, неплохо б дать отдохнуть. Всё, Коленька, правильно. Но, главное, я по возвращению хочу сыну "газель" купить, "двадцать первую", которая ещё "двести двенадцать". Трёхлеточку, ну, уж не старше пяти. Что б он не хозяина, а на себя ею работал.

   – Да, я знаю! На восемьдесят лошадей: она и подешевле, и на "семьдесят-шестом" ходит! – Колян профессионально пыхнул расширившимися глазами, но Иван Петрович не дал себя перебить:

   – Он, сынок-то мой, парень очень правильный. С головой и с руками, женился недавно, ребёнка ждут. Вот и мы с женой и порешили, что ему такое в самый раз для начала своей жизни будет, он подарок не профукает. Тут ведь, бойцы, понимать нужно, что не всем служить на роду прописано. Не все ж, как мы, без устава не знают, что им и когда делать, а есть такие, кто вполне умеют и сами собой покомандовать. Умеют вне системы жить.

   Иван Петрович наслаждался: вокруг все как-то разом смутились, даже жевать перестали – действительно, в армии и органах одно, тут рамки справа-слева, сверху-снизу, вся жизнь прописана на двадцать лет, и как бы иной раз служба не доставала, но оказаться в автономном плавании... без гарантированного оклада и распорядка... это, правда, не для каждого.

   – Глубокая, однако, мысль. – Колян первый опомнился. – А только ты-то, Старый, если честно, и сам тоже боишься без командования остаться? Давно ведь свой срок выслужил, а чего за погоны-то держишься? И где это у нас, в конвойке, что ли, такое долголетие дозволяют?

   – Не, Коленька, из конвойки я лет пять, как перевёлся. В приёмнике сейчас, бомжами заведую. В конвойке нынче подследственные и осужденные сплошь спортсмены пошли, дерзкие. Их теперь с "макарычем" не устережёшь, если что замыслят. Это раньше – заточки и бритвы поизымал, и спи спокойно, а сейчас голыми руками порубят. Каратисты-ушуисты.

   – Да ну, Старый, чего они могут-то? Решётки, заборы. Всё ж продумано, если не сговор, так и ничего и не случится. Такие стены, проволока под током, видеокамеры теперь всюду – попробуй, дёрнись. Мне кажется, что все побеги только за бабки совершаются.

   – Не балаболь! Теперь, наоборот: зеку есть куда сбежать, есть, где скрываться, а это главный стимул. Хоть в Казахстан, хоть на Мальту дёргай – не достанут. Раньше-то куда бы кто делся? Максимум неделя, месяц попетлял.... Хм, я вот в армии в Монголии служил, артиллеристом. Так там у тюрем вообще стен нет, а зеки не убегают. Наоборот, осуждённые от места заключения отойти боятся.

   – Это как же?

   – А так: у монголов тюрьма – несколько юрт посреди пустыни. Чёрные юрты, а сами зеки, как клоуны, наполовину белые, наполовину красные. Издалека видно, чтобы кто случайно не приблизился. Охранники к тем юртам только еду и воду подвозят. И всё. Если кто оттуда и пытался сбежать – так, коли по дороге сам не сдыхал, то его местные пастухи всё равно ловили и за вознаграждение назад возвращали. Но, чаще дохли. Пустыня.

   – Конечно, у азиатов сурово.

   – При нас там случай был. Осудили одну бабу. Нашу, русскую: в советское-то время много наших по Монголии работало, не только войска стояли, но и народному хозяйству помогали – на рудниках, с электричеством, на стройках. Так вот, бабёнка эта в Чайбалсане в магазине торговала и в чём-то проворовалась по мелочи. Дело самое обычное, но попала под республиканскую ревизию и образцово-показательный суд – так что влепили пару лет с конфискацией. А она молодая, красивая....

   – Все на выход! Грузимся!

   Фу! Два грузовика забиты до упора, общий перекур. Бронированные "урал" и "камаз" ревели солярной вонью, в темноте вспыхивали попадающие под фары суетящиеся фигуры, а они, мокрые и разгорячённые, с некоторой завистью и смущением смотрели, как, вновь отделившись от остальных, своим кружком толкутся омоновцы: с машинами из Грозного, из отряда, который им предстояло менять, прибыли, кроме командира и четырех поварих, двое качающихся от усталости снайперов, с огромными, после зимовки, вещмешками и умотанными тряпьём длинными "эсвэдэшками". Доносились обрывки фраз, смех, названия и имена, из которых приданные лишь лепили догадки о своём будущем. Да, отработали люди – и на блокпосту, и в зачистках. И общий бой у них там был – месяц назад крепко с "чехами" пострелялись.

   Потом получали уже полный БК. В гулко опустевшем полутёмном товарном по сплошь забросанному изорванным картоном полу, окружая заполненные бумажными коробками ящики, согнувшись или с корточек они сосредоточенно и спешно набивали полученные ещё "дома" магазины. Слабо желтящийся аккумуляторными лампами воздух лоснился от сплошного гладкого, ни с чем не сравнимого, частого-частого щёлканья загоняемых в рожки патронов. Чок-чок-чок-чок... Офицеры, что-то сверяя и записывая, сами вскрывали новые ящики. Прислонившись спиной к приятно холодившей железной стене, Иван Петрович аккуратно вталкивал не всегда послушные патроны, с лёгким адреналиновым ознобом вчувствываясь во всё нарастающий на груди груз, а рядом несмолкающий Колян помогал огромному Жене-Слону заполнять пулемётные ленты для ПКМ. Чок-чок-чок-чок-чок... Сопровождающий отряд подполковник Пальнин, командир Гусев и начштаба Бархаев, сами уже укомплектованные, что-то обсуждали в проходе с, наоборот, расслабленным, расстёгнутым до пупа подполковником из предыдущей смены. И опять мелкий укол "приданным" – гранаты выдавали только ОМОНу.

   – Завтра на бронепоезде покатим. Ох, и тягомотина. – Около Ивана Петровича возник комвзвода Малоденко, осмотрел, поддёрнул шнуровку. – В час по чайной ложке, вслед за минной разведкой потащимся. Петрович, а почему только четыре рожка?

   – Так столько ж карманчиков.

   – Нет, смотри: в каждый можно и нужно по два вставлять. Восемь на себе, девятый в автомате. Я же объяснял в оружейке.

   – Значит, виноват, не понял. Хм, я эту сбрую вообще впервые примериваю. В наше-то время "разгрузок" не было. Подсумки.

   – Ты бы ещё противогазную суму вспомнил. Полезная была штуковина, многое можно было спрятать.

   – Многое.

   НАЧАЛО ОТСЧЁТА.

   "... Жилет разгрузочный состоит из трех частей: двух грудных планшетов, спинного планшета и плечевых ремней. Такая компоновка позволяет разделять нагрузку на боевую и бытовую. Боевая экипировка находится, в основном, в подсумках, укрепленных на грудных планшетах. Эти подсумки вмещают восемь магазинов для автоматов АКС, шесть ручных гранат типа Ф-1 или РГД-5. Подаватель магазина должен смотреть вниз для предохранения от пыли и песка. Внутри подсумков для гранат сделаны кольца, к которым карабинами цепляются шнурки, прикрепленные к кольцам гранат. При выхватывании гранаты из подсумка чека выдергивается таким шнурком. Это позволяет бросать её одной рукой. Кроме того, на магазинных подсумках сбоку имеются карманы, в которых можно разместить электрофонарь, сигнальный патрон-ракету, сигнальные мины, дымовые гранаты, холодное оружие. На спинном планшете располагается блок сумок и подсумков для дополнительного (бытового) снаряжения. В центральной части спинного планшета находится сумка объемом 7,5 литров для сухого пайка, чистого сухого белья, туалетных принадлежностей".

   Когда на тебе армейский бронежилет, каска, на груди АКМСУ с четырьмя дополнительными магазинами, а сзади рюкзак со скарбом на полгода, пятьдесят лет заметно разнятся с двадцатью пятью. И хорошо, что гранаты не выдали. Скорый завтрак из супа быстрого реагирования, сдача проводницам белья, пятнадцать минут в глухом кунге через сонный Моздок и построение на узкой платформе, по которой уже толклось, ревниво оглядывая друг друга, человек триста в разнообразном камуфляже – ОМОНы и СОБРы, милиционеры и вэвэшники со всей России. А машины подвозили всё новые и новые отряды.

   – Сейчас упресуют, как кильку.

   – Не то слово. А ещё и небо развеялось, так что через час рассол пустим.

   Бронепоездом оказался состав из десятка обычных почтовых и плацкартных вагонов, перемежающихся платформами с давно отработавшими своё круглобашенными "шестьдесят-четвёрками" и, закрытыми брустверами из мешков с песком, спаренными зенитками. Собственно бронёй был обварен только тепловоз. Вдоль бронепоезда суетно выстраивались солдатики. В сравнении с упакованными и откормленными спецназовцами вид срочников давил слезу: застиранная, какая-то вся не по размеру форма, рыже-серые, отродясь не знавшие ваксы брезентовые ботинки, прокопчённые худые лица. Особенно Ивана Петровича зацепил замыкающий строй крохотный мальчонка, которому, видимо, не смогли даже "берцы" подобрать, и обули в явно женские сапожки. Если бы не каска, делающая его похожим на тощего опёнка, не тяжеленное весло АК, вряд ли кто дал ему более четырнадцати – ну, и какая же сволочь признала этого недорослика "годным"?!

   Толстый, с затёкшей непреходящим бодуном небритой рожей, в низко препоясанном засалено-тесном мундирчике, армянского типа майор сурово оглядел своё зачуханное войско и что-то гавкнул. "Здрав-желай-товари-майр!" – Опять долгое неразборчивое бурчание, как вдруг, выставив перед собой стволы, солдатики почти одновременно задёргали затворы. По эту сторону путей здоровенные, на всё тренированные и всякого навидавшиеся "спецы" невольно съёжились в ожидании шального спуска. Но, слава Богу, на этот раз обошлось.

   Оказывается, в каждый закуток старого плацкартного вагона, если приплюсовать разместившихся на боковых полках прохода, можно втиснуть четырнадцать полностью экипированных милиционера. В прожаренной солнцем духоте повальная дурная дремота. За неоткрывающимися пыльными стёклами пластиковых рам из разросшейся лесополосы неожиданно выныривали русские названия станиц с датами основания в семидесятых годах восемнадцатого века, около чистеньких, абсолютно пустых вокзальчиков чуть шевелились небритые, чёрные, как грачи, чеченцы или ингуши, вяло имитируя трудовую деятельность, а на всех путях и разводах тянулись сплошные вереницы цистерн с нефтью, длиннющие товарники с лесом, бетоном, кирпичом, металлоконструкциями. Понятно, всё для восстановления разрушенного войной хозяйства. Вагоны, вагоны, платформы и рефрижераторы.... с кучи гравия какой-то носатый урод в милицейской гимнастёрке и брюках-трико, хохоча, прицелился в медленно ползущий бронепоезд "калашниковым", а рядом второй в рупор ладоней проорал: "Аллах акбар"! Женя-снайпер аж с голоса сошёл, вскочил, выщупывая свой "винторез" вспотевшими пальцами: "Ни фига себе! Ни фига! Да пару лет назад...". Рядом играл желваками Женя-пулемётчик – те, кто воевал в 1999-м, из особого шика были не в камуфляже, а в бледной "горке": "Ишак! Пару лет назад сходу б мошонку отстрелил"!

   Сон как рукой, лица посуровели. Пошли никчёмные, но необходимые для разрядки разговоры.

   – Всё, кранты, зад окончательно сопрел. – По соседству с Иваном Петровичем вяло заёрзал плотный, измучено бледный парень, со стоном прогнулся, отжимая закинутый за спину к стене бронежилет – Если сегодня не доберёмся до бани или душа – завтра ходить не смогу.

   – "Доберёмся", как же. Если наш паровоз до шести в Ханкалу не домчится, то там и заночуем. В палатках со вшами. Из Ханкалы в шесть все входы-выходы закрывают.

   – Чего, правда, со вшами?

   – Ну, ты что ли не знаешь, вас ист дас зольдатэн палатка? Пол земляной, а доски из нар обязательно кто-нибудь ещё зимой истопил. И про обработку забудь: земляную вошь никакой дуст не берёт, она, тварь, такая же выносливая, как едомый ею русский солдат.

   – Раньше-то, когда шинели были – войлок защищал, она по войлоку не могла ни прыгать, ни ползать. Спи, где хочешь. А скрутка бронежилетом служила – её гранатные осколки не пробивали, да и пуля, которая на излёте, тоже вязла. И проплыть на скрутке минут десять можно. Шинель – самая солдатская одёжка.

   – Во, Старый, даёт! Ты, часом, не с Чапаевым ещё служил? Вторым номером, поди, у Анки был?

   – Не с Чапаевым. Но семёновцев в Монголии повидал.

   – Кстати, ты же не дорассказал, что там с русской бабой стало. Ну, в тюрьме.

   – С той-то? Повесилась.

   – Как так?

   – Понимаешь, в монгольских тюрьмах зеки сами порядки держат, администрация никак не вмешивается. Принципиально. Ну, и представь: в этих чёрных юртах полсотни мужиков и десяток баб рядом сроки тянут. А так как она русская, да красивая, все только ей и стали пользоваться.

   – Ни хрена себе! А что, нельзя это было как-то решить?

   – В чужой монастырь.... У каждого ж государства свой порядок. Я об этом потом всё время вспоминал, когда в органы пришёл. И на линии, и, тем более, в конвойке. Поэтому твёрдо убеждён: нельзя ворам давать жить по их законам или понятиям, нельзя. Блатной внутри – зверь, одна наружность человеческая.

   – Да разные там люди, чего ж под одну гребёнку! Есть и нормальные.

   – Это ты меня "мастям" учить станешь? Я ж не о "серых" или "красных", а о "чёрных" конкретно. Конечно, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, любой запросто может оступиться, и "мужиков" в зоне всегда на порядок поболее "блатных", но не про это ж толкуем. А про то, что там закон должен быть не воровской, а наш, государственный. Я без малого двадцать лет конвоировал, и на "тройке", и на "семёрке" охранял. Насмотрелся: истязания, издевательства блатных над "серыми", пытки, насилования. "Общий режим" – зона "спецлютая", там, как и на "малолетке", "первоходочников" таким прессом давят, что в год развращают или ломают. Нет, блатные – нелюди.

   – А кто против расстрела рецидивистов? Мы же чего хотим? Покоя. А что получаем? В подъездах, в квартирах железные двери, на окнах решётки – и кто ж от кого изолирован?

   – Бесконечная тема. Лучше на другое ответь: вот чем мы-то виноваты, что нам шесть месяцев за колючкой сидеть? Те же зеки, а вроде менты.

   – Н-да....

   Опять остановка. Крохотная станция с невообразимым названием – "Аполлоново". Откуда здесь такое? Молоденький лейтенант оторвался от книжки и непонятно усмехнулся: "Почему нет? Раз "Григорьевская" уже была".

   ВТОРОЙ ДЕНЬ НА МЕСТЕ.

   Я видел сон: прохладный гаснул день,

   От дома длинная ложилась тень,

   Луна, взойдя на небе голубом,

   Играла в стёклах радужным огнём;

   Всё было тихо, как луна и ночь,

   И ветр не мог дремоты превозмочь.

   И, эх, Славка тоже только-только, кажется, придремал, а его уже безжалостно распихивали на подъём. Уууаааа, полшестого!

   И на большом крыльце, меж двух колонн,

   Я видел деву....

   Но, правда, правда, нужно спешить! – сегодня его первый выход на ОКПМ, то бишь, блокпост. Славка напоследок подправил дальний угол одеяла и мягко спрыгнул на покрытый серым линолеумом пол. Их в "кубрике" шестеро, так что койки пришлось ставить в два яруса. Молодые, естественно, наверху: он, Серж и Сверчок. Внизу Старый, Рифат и Андрей. Серж и Андрей – омоновцы, но, если Андрей побывал здесь только в прошлом году, то "приданный" Рифат в Чечне уже по третьей "ходке". Кроме кроватей, под которыми утеснились обувь, вещмешки и броня, в кубрике хватило места под когда-то полированный темно-коричневый шкаф с красной занавеской вместо дверок, самодельный квадратный стол, три табурета, патронный ящик под магнитофон и "библиотеку". У окна кругло чернела низенькая "буржуйка", в топку которой из коридора протянулся шланг с железной продырявленной трубкой-наконечником для сжигания газа. По заклеенным бледно-зелёными обоями стенам иголками наколоты доставшиеся в наследство от предыдущих смен разноразмерные голые девицы в призывных позах. И, отдельно, у входа, нежно смеющаяся София Ротару. Окно на четыре-пятых заложено кирпичом, а оставленная под потолком узкая щель плотно перекрыта отрезком старого одеяла – светомаскировка.