Том 2. Баллады, поэмы и повести
Текст книги "Том 2. Баллады, поэмы и повести"
Автор книги: Василий Жуковский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Цеикс и Гальциона *
Отрывок из Овидиевых «Превращений»
Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений,
Был готов испытать прорицанье Кларийского бога —
В Дельфы же путь заграждали Форбас и дружины флегиан.
Он приходит к своей Гальционе, верной супруге,
Ей сказать о разлуке… сказал… ужаснулась, и хладом
Грудь облилася, бледность ланиты покрыла, слезами
Очи затмились, трикраты ответ начинала – трикраты
Скованный горем язык изменял; наконец возопила,
Частым рыданием томно-печальную речь прерывая:
«Милый супруг мой, какою виной от себя удалила
Я твое сердце? Ужели не стало в нем прежней любови?
Ты равнодушно теперь покидаешь свою Гальциону;
Путь выбираешь дальнейший; я уж милей в отдаленье.
Странствуй ты по земле – тогда бы сердце не знало
Страха в печали; была бы тоска без заботы… но моря,
Моря страшусь; ужасает печальная мрачность пучины;
Волны – я зрела вчера – корабельны обломки носили;
Здесь не раз на гробницах пустых имена я читала.
Друг, не вверяйся надежде бесстрашного сердца; не льстися
Дружбой родителя, бога Эола, могущего силу
Ветров смирять и море по воле мутить и покоить.
Раз овладевши волнами, раскованны ветры не знают
Буйству границ; и земля и моря им покорны; сгоняют
Тучи на небо и страшным огнем зажигают их недра.
Ах! чем боле их знаю (а знать их должна; я младенцем
Часто в жилище отца их видала), тем боле страшусь их.
Если ж ни просьбы, ни слезы мои над тобою не властны,
Если уж в море далекое должно, должно пускаться,
Друг, возьми с собою меня: мы разделим судьбину;
Зная, чем стражду, менее буду страдать; что ни встретим,
Всё заодно; без разлуки неверным волнам предадимся».
Тронутый жалобной речью супруги, сын Люциферов
Долго безмолвствовал, в сердце тая глубокое горе.
Но, постоянный в желанье, он вверить своей Гальционы
Вместе с собой произволу опасного моря не смеет.
Хочет ее убедить ободрительным словом… напрасно!
Нет убежденья печальной душе. Наконец он сказал ей:
«Долго разлука и краткая длится; но я Люцифером
Светлым клянусь возвратиться, если допустит судьбина,
Прежде чем дважды луна в небесах совершиться успеет».
Сим обетом надежду на скорый возврат ожививши,
Он повелел спустить на волны ладью и, не медля,
Снасти устроить и всё изготовить к далекому бегу.
Видит ладью Гальциона и, вещей душой предузнавши
Будущий рок, содрогнулась, слезы ручьем полилися;
Нежно прижалась к супругу лицом безнадежно печальным;
Томно шепнула: «прости!» – и пала без чувства на бреге.
Медлит унылый супруг; но пловцы уж рядами взмахнули
Весла, прижав их к могучим грудям, и согласным ударом
Вспенили влагу. Тронулось судно. Она отворила
Влажные очи и видит его у кормы… Удаляясь,
Знаком прощальным руки он последний привет посылает;
Тем же знаком она отвечала. Дале и дале
Берег уходит, и очи лица распознать уж не могут;
Долго, долго преследует взором бегущее судно;
Но когда и оно в отдаленье пространства пропало,
Силится взором поймать на мачте играющий парус;
Скоро и парус пропал. И безмолвно в чертог опустелый
Тихо пошла Гальциона и пала на одр одинокий…
Ах! и чертог опустелый, и одр, и все раздражало
Грустное сердце, твердя о далекоплывущем супруге.
Судно бежит. Вдруг ветер шатнул неподвижные верви;
Праздные весла к бокам ладии прислонив, корабельщик
Волю дал парусам и пустил их свободно по мачте:
Полные ветром попутным, шумя, паруса натянулись.
Море браздя, половину пути уж ладья совершила;
Берег повсюду равно отдален, повсюду невидим.
Вдруг перед ночью надулися волны, море белеет;
Сильный порывистый ветер внезапно ударил от юга.
«Свить паруса!» – возопил ужаснувшийся кормщик… напрасно!
Ветра могучий порыв помешал повеленье исполнить;
Шумом ревущей волны заглушило невнятное слово.
Сами гребцы на работу бегут; один убирает
Весла, другой чини́т расколовшийся бок, тот исторгнуть
Силится парус у ветра; а тот, из ладьи выливая
В трещины бьющую воду, волны волнам возвращает.
Всё в беспорядке, а буря грозней и грозней; отовсюду
Ветры, слетаяся, бьются, и море, вздымаяся, воет;
Кормщик бодрость утратил, и сам, признавая опасность,
Где они, что им начать, от чего остеречься, не знает.
Властвует буря, ничтожны пред нею искусство и опыт;
Вихорь, вопли гребцов, скрыпенье снастей, непрерывный
Плеск отшибаемых волн и гром отовсюду… ужасно!
Воды буграми, и море то вдруг до самого неба
Рвется допрянуть и темные тучи волнами обрызгать;
То, подымая желтый песок из глубокия бездны,
Мутно желтеет; то вдруг чернее стигийския влаги;
То, опадая и пеной шипящей разбившись, белеет.
Мчится трахинское легкое судно игралищем бури;
Вдруг возлетит и как будто с утесистой горной стремнины
Смотрит в глубокий дол, в глубокую мглу Ахерона;
Вдруг с волной упадет и, кругом взгроможденному морю,
Видит как будто из адския бездны далекое небо.
Страшно гремит ладия, отшибая разящие волны:
Так раздаются удары в стене, тяжелым тараном
Глухо разимой иль брошенным тяжким обломком утеса.
Словно как пламенный лев свирепеет, теснимый ловцами,
Бешен встает на дыбы и грудью кидается в копья:
Так яримая ветром волна, бросаясь на мачты,
Судно грозится пожрать и ревет, над ним подымаясь.
Киль расшатался; утратив защиту смолы, раздалися
Бренные сшивы досо́к, и вторглась губящая влага;
Вдруг облака, расступившись, дождем зашумели; казалось,
Небо упало на море и море воздвиглося к небу.
Взмокли все паруса, смешались с водами пучины
Воды небес, и казалось, что звезды утратило небо.
Темную ночь густила темная буря; но часто
Молнии быстрым, излучистым блеском, летая по тучам,
Ярко сверкали, и бездна морская в громах загоралась.
Вдруг поднялся и бежит, раскачавшись, ударить на судно
Вал огромный. Подобно бойцу-великану, который
Дерзко не раз набегал на раскат осажденного града,
Сбитый, снова рвался, наконец, окрыляемый славой,
Силой взбежал на вершину стены один из дружины:
Так посреди стесненных валов, осаждающих судно,
Все перевыся главой, воздвигся страшный девятый;
Хлещет, бьет по скрыпучим бокам ладии утомленной,
Рвется, ворвался и вдруг овладел завоеванным судном.
Волны частью толпятся на приступ, частью вломились;
Все трепещет, как будто во граде, когда уж в проломы
Бросился враг и стена за стеною, гремя, упадает;
Тщетно искусство; мужество пало; мнится, что с каждой
Новой волною новая страшная смерть нападает.
Нет спасенья! тот плачет; тот цепенеет; тот мертвым
В гробе завидует; тот к богам посылает обеты;
Тот, напрасно руки подъемля к незримому небу,
Молит пощады; тот скорбит об отце, тот о брате,
Тот о супруге и чадах, каждый о том, что покинул;
Цеикс о милой своей Гальционе: одной Гальционы
Имя твердит он, тоскует по ней, но, тоскуя, утешен
Тем, что она далеко; хотел бы к домашнему брегу
Раз оглянуться, раз хотел бы лицом обратиться
К милому дому… но где же они? разъяренная буря
Все помутила; сугубою мглою черные тучи
Небо всё обложили, и ночь беспредельная всюду.
Вихорь вдруг налетел… затрещав, подломилась и пала
Мачта за край, и руль пополам. И, встав на добычу,
Грозен, жаден, смотрит из бездны вал-победитель.
Тяжкий, словно Афос, могучей рукою с подошвы
Сорванный, словно Пинд, обрушенный в бездну морскую,
Он повалился. Корабль, раздавленный падшей громадой,
Вдруг потонул. Одни из пловцов, захлебнувшись
В вихре пенных валов, не всплыли и разом погибли;
Часть за обломки ладьи ухватились. Цеикс руками,
Некогда скипетр носившими, стиснул отбитую доску;
В помощь отца, в помощь Эола, водою душимый,
Часто зовет он, но чаще зовет свою Гальциону;
С нею мысли и сердце; жаль ее, а не жизни;
Молит он волны: тело его до очей Гальционы
Милых донесть, чтоб родная рука его схоронила;
Он утопает, но только что волны дыханье отпустят,
Он Гальциону зовет, он шепчет водам: «Гальциона!»
Вдруг горой набежала волна, закипела и, лопнув,
Пала к нему на главу и его задавила паденьем…
Мраком задернувшись, в оную ночь был незрим и незнаем
Светлый Люци́фер: невластный покинуть вершины Олимпа,
Он в высоте облаками закрыл печальные очи.
Тою порою Эолова дочь, об утрате не зная,
Ночи свои в нетерпенье считает, готовит супругу
Платья, уборы готовит себе, чтоб и ей и ему нарядиться
В день возврата, ласкаясь уже невозможным свиданьем.
Всех богов призывая, пред всеми она зажигает
Жертвенный ладан, Юнону ж богиню усерднее молит,
Молит, увы! о погибшем, навек невозвратном супруге;
Молит, чтоб он был здоров, чтоб к ней возвратился, чтоб, верный,
Сердца не отдал другой… из стольких напрасных желаний
Только последнее слишком, слишком исполнено было.
Но мольбы Гальционы о мертвом тревожат Юнону:
Жертву и храм оскверняет рука, посвященная тени.
«Вестница воли богов (сказала Юнона Ириде),
Знаешь, где Сон обитает, безмолвный податель покоя.
К этому богу лети от меня повелеть, чтоб, не медля,
В образе мертвого Цеикса призрак послал Гальционе
Истину ей возвестить». Сказала… Ирида, в одежде
Яркостью красок блестящей, дугой в небесах отразившись,
Быстро порхнула к обители бога, в скалах сокровенной.
Есть в стороне киммериян пустая гора с каменистой
Мрачной пещерой; издавна там Сон обитает ленивый.
Там никогда – ни утром, ни в полдень, ни в пору заката —
Феб не сияет; лишь тонкий туман, от земли подымаясь,
Влажною стелется мглой, и сумрак сомнительный светит.
Там никогда будитель пернатых с пурпуровым гребнем
Дня не приветствует криком, ни пес – сторожитель молчанья
Лаем своим не смущает, ни говором гусь осторожный;
Там ни птицы, ни зверя, ни легкой ветки древесной
Шорох не слышен, и слова язык человечий не молвит;
Там живет безгласный Покой. Из-под камня сочася,
Медленной струйкой Летийский ручей, по хрящу пробираясь,
Слабым, чуть слышным журчанием сладко наводит дремоту;
Вход пещеры обсажен цветами роскошного мака
С множеством трав: из них усыпительный сок выжимая,
Влажная Ночь благодатно кропит им усталую землю.
В целом жилище нет ни одной скрыпучия двери,
Тяжко на петлях ходящей, нет на пороге и стража.
Одр из гебена стоит посредине чертога, задернут
Темной завесой; наполнены пухом упругим подушки.
Бог, разметавшись на ложе, там нежит расслабленны члены.
Ложе осыпав, Сны бестелесные, легкие Грезы
Тихо лежат в беспорядке, несчетны, как нивные класы,
Листья дубрав иль песок, на бреге набросанный морем.
Входит в пещеру младая богиня, раздвинув рукою
Вход заслонявшие Сны. Сиянье небесной одежды
Быстро темный чертог облеснуло. Встревоженный блеском,
Бог медлительно поднял очи и снова закрыл их;
Силится встать, но слабость голову сонную клонит;
Нехотя он приподнялся; шатаясь, оперся на руку;
Встал. «Зачем ты?» – спросил он богиню. Ирида сказала:
«Сон, живущих покой! о Сон, божество благодати!
Мир души, усладитель забот, усталого сердца
Нежный по тяжких трудах и печалях дневных оживитель,
Сон! повели, чтоб Мечта, подражатель обманчивый правде,
В город Ираклов Трахины под видом царя полетела
Там сновиденьем погибель супруга явить Гальционе.
Так повелела Юнона». Окончив, Ирида младая
Бога покинуть спешит: невольно ее покоряла
Сонная сила, и тихо кралось в нее усыпленье.
Снова лазурью по радуге светлой она полетела.
Бог из несметного роя им порожденных видений
Выбрал искусника, всех принимателя видов Морфея:
Выдумщик хитрый, по воле во всех он является лицах,
Всё выражает: и поступь, и телодвиженья, и голос,
Даже все виды одежд и каждому свойственны речи;
Но способен он брать лишь один человеческий образ.
Есть другой – тот является птицей, зверем, шипящим
Змеем, слывет на Олимпе Икелос, а в людях Фоветор.
Третий, мечтательный Фа́нтазос, дивным своим дарованьем
В камни, волны, пригорки, пни, во все, что бездушно,
С легкостью быстрой влетает. Они царям и владыкам
Чудятся ночью; другие ж народ и гражда́н посещают.
Бог, миновав их, из легкого сонмища вызвал Морфея
Волю Ириды свершить; потом, обессилен дремотой,
Голову томно склонил и в мягкий пух погрузился.
Тихо Морфей на воздушных, без шороха веющих крыльях
Мраком летит; он, скоро полет соверша, очутился
В граде Гемонском, и крылья сложил, и Цеиксов образ
Принял: бледен, подобно бездушному, наг, безобразен,
Он подошел к одру Гальционы; струею лилася
Влага с его бороды; с волос бежали потоки.
К ложу тихо склонившись лицом, облитым слезами,
Он сказал: «Я Цеикс; узнала ль меня, Гальциона?
Смерть ужель изменила меня? – Всмотрися – узнаешь;
Или хоть призрак супруга вместо супруга обнимешь.
Тщетны были моленья твои, Гальциона: погиб я.
В море Эгейском южный порывистый ветер настигнул
Нашу ладью, и долго бросал по волнам, и разрушил.
Мне в уста, напрасно твое призывавшие имя,
Влага морская влилась. Не гонец пред тобой, Гальциона,
С вестью неверной; не слуху неверному ныне ты внемлешь:
Сам я, в море погибший, тебе повествую погибель.
Встань же, вдова; дай слез мне, оденься в одежду печали.
О! да не буду я в Тартаре темном бродить неоплакан!»
Так говорил Морфей, и голос его был подобен
Голосу Цеикса; очи его непритворно слезами
Плакали; даже и руки свои простирал он как Цеикс.
Тяжко во сне Гальциона рыдала; сквозь сон протянула
Руки; ловит его, но лишь воздух пустой обнимает.
«Стой! – она возопила. – Помедли, я за тобою».
Собственный голос и призрак ее пробудили; вскочила
В страхе; ищет, очами кругом озираясь, тут ли
Виденный друг?.. На крик ее прибежавший невольник
Подал светильник – напрасно! нигде его не находит.
С горя бьет себя по лицу, раздирает одежду,
Перси терзает и рвет на главе неразвитые кудри.
«Что с тобой, Гальциона?» – спросила кормилица в страхе.
«Нет Гальционы, – она возопила, – нет Гальционы!
С Цеиксом вместе она умерла; оставь утешенье;
Он погиб: я видела образ его и узнала.
Руки простерла его удержать, напрасно – то было
Тень; но тень знакомая, подлинный Цеиксов образ.
Правда, почудилось мне, что в милом лице выражалось
Что-то чужое, не прежнее: прелести не было прежней.
Бледен, наг, утомлен, с волосами, струящими влагу,
Мне привиделся Цеикс, и там стоял он, печальный!
Вот то место… (и мутно глаза привиденья искали).
Друг! Не того ли страшилося вещее сердце, когда я
Так молила тебя остаться и ветрам не верить?
К смерти навстречу спешил ты… почто ж Гальциону
Здесь ты покинул? Вместе нам все бы спасением было.
Ах! тогда ни минуты бы жизни розно с тобою
Я не утратила: смерть постигла бы нас неразлучных.
Ныне ж в отсутствии гибну твоею погибелью; море
Все мое лучшее, всю мою жизнь в тебе погубило.
Буду безжалостней самого моря, если останусь
Тяжкую жизнь влачить, терпя нестерпимое горе.
Нет! не хочу ни терпеть, ни тебя отрекаться, о милый,
Бедный супруг мой; все разделим; пускай нас в могиле
Если не урна одна, то хоть надпись одна сочетает;
Розно прахом, будем хотя именами не розно».
Тут умолкла: печаль оковала язык, и рыданье
Дух занимало, и стоны рвалися из ноющей груди. —
Было утро; она повлеклася на тихое взморье,
К месту тому, откуда вслед за плывущим смотрела.
Там стояла долго: «Отсюда ладья побежала;
Здесь мы последним лобзаньем простились». Так повторяя
Прошлое думою, взор помраченный она устремляла
В даль морскую. Вдали, на волнах колыхаясь, мелькает
Что-то, как труп, – но что? Для печального взора не ясно.
Ближе и ближе, видней и видней; уже Гальциона
Может вдали распознать плывущее мертвое тело.
Кто бы ни был погибший, но бурей погиб он; и горько
Плача об нем, как бы о чужом, она возопила:
«Горе, бедный, тебе! и горе жене овдовевшей!»
Тело плывет, а сердце в ней боле и боле мутится.
Вот уж у брега; вот и черты различает уж око.
Смотрит… Кто ж? Цеикс. «Он! – возопила терзая
Перси, волосы, платье. С берега трепетны руки
К телу простерла. – Так ли, мой милый, так ли, несчастный,
Ты возвратился ко мне?..» В том месте плотина из камня
Брег заслоняла высокой стеной от приливного моря,
В бурю же ярость и силу напорной волны утомляла.
С той высокой стены в пучину стремглав Гальциона
Бросилась… Что же? о чудо! она взвилась, и над морем,
Воздух свистящий внезапно-расцветшим крылом разбивая,
Вдоль по зыбучим волнам полетела печальною птицей.
Жалобно в грустном полете, как будто кого прикликая,
Звонким щелкая носом, она протяжно стенала;
Прямо на труп охладелый и бледный она опустилась;
Нежно безгласного юным крылом обняла и как будто
Силилась душу его пробудить безответным лобзаньем.
Был ли чувствителен Цеикс, волны ль ему, колыхаясь,
Подняли голову, – что бы то ни было – он приподнялся.
Скоро, над их одиночеством сжалясь, бессмертные боги
В птиц обратили обоих; одна им судьба; и поныне
Верны бывалой любви; и поныне их брак не разорван.
Поздней зимней порою семь дней безбурных и ясных
Мирно, без слета сидит на плавучем гнезде Гальциона;
Море тогда безопасно; Эол, заботясь о внуках,
Ветры смиряет, пловца бережет, и воды спокойны.
Пери * и ангел *
Повесть
Однажды Пери молодая
У врат потерянного рая
Стояла в грустной тишине;
Ей слышалось: в той стороне,
За неприступными вратами,
Журчали звонкими струями
Живые райские ключи.
И неба райского лучи
Лились в полуотверзты двери
На крылья одинокой Пери;
И тихо плакала она
О том, что рая лишена.
«Там духи света обитают;
Для них цветы благоухают
В неувядаемых садах.
Хоть много на земных лугах
И на лугах светил небесных,
Есть много и цветов прелестных:
Но я чужда их красоты —
Они не райские цветы.
Обитель роскоши и мира,
Свежа долина Кашемира;
Там светлы озера струи,
Там сладостно журчат ручьи —
Но что их блеск перед блистаньем,
Что сладкий глас их пред журчаньем
Эдемских, жизни полных вод?
Направь стремительный полет
К бесчисленным звезда́м созданья,
Среди их пышного блистанья
Неизмеримость пролети,
Все их блаженства изочти,
И каждое пусть вечность длится…
И вся их вечность не сравнится
С одной минутою небес».
И быстрые потоки слез
Бежали по ланитам Пери.
Но Ангел, страж эдемской двери,
Ее прискорбную узрел;
Он к ней с утехой подлетел;
Он вслушался в ее стенанья,
И ангельского состраданья
Слезой блеснули очеса…
Так чистой каплею роса
В сиянье райского востока,
Так капля райского потока
Блестит на цвете голубом,
Который дышит лишь в одном
Саду небес (гласит преданье).
И он сказал ей: «Упованье!
Узнай, что небом решено:
Той пери будет прощено,
Которая ко входу рая
Из дальнего земного края
С достойным даром прилетит.
Лети – найди – судьба простит;
Впускать утешно примиренных».
Быстрей комет воспламененных,
Быстрее звездных тех мечей * ,
Которые во тьме ночей
В деснице ангелов блистают,
Когда с небес они свергают
Духо́в, противных небесам,
По светло-голубым полям
Эфирным Пери устремилась;
И скоро Пери очутилась
С лучом денницы молодой
Над пробужденною землей.
«Но где искать святого дара?
Я знаю тайны Шильминара * :
Столпы там гордые стоят;
Под ними скрытые, горят
В сосудах гениев рубины.
Я знаю дно морской пучины:
Близ Аравийской стороны
Во глубине погребены
Там острова благоуханий.
Знако́м мне край очарований:
Воды исполненный живой,
Сосуд Ямшидов золотой *
Таится там, храним духами.
Но с сими ль в рай войти дарами?
Сии дары не для небес.
Что камней блеск в виду чудес,
Престолу Аллы предстоящих?
Что капля вод животворящих
Пред вечной бездной бытия?»
Так думая, она в края
Святого Инда низлетала.
Там воздух сладок; цвет коралла,
Жемчуг и злато янтарей
Там украшают дно морей;
Там горы зноем пламенеют,
И в недре их алмазы рдеют;
И реки в брачном блеске там,
С любовью к пышным берегам
Теснясь, приносят дани злата.
И долы, полны аромата,
И древ сандальных фимиам,
И купы роз могли бы там
Для Пери быть прекрасным раем…
Но что же? Кровью обагряем
Поток увидела она.
В лугах прекрасная весна,
А люди – братья, братий жертвы —
Обезображены и мертвы,
Лежа на бархате лугов,
Дыханье чистое цветов
Дыханьем смерти заражали.
О, чьи стопы тебя попрали,
Благословенный солнцем край?
Твоих садов тенистый рай,
Твоих богов святые лики,
Твои народы и владыки
Какой рукой истреблены?
Властитель Газны * , вихрь войны,
Протек по Индии бедою;
Свой путь усыпал за собою
Он прахом отнятых корон;
На псов своих навесил он
Любимиц царских ожерелья;
Обитель чистую веселья,
Зенаны дев он осквернил;
Жрецов во храмах умертвил
И золотые их паго́ды
В священные обрушил воды.
И видит Пери с вышины:
На поле страха и войны
Боец, в крови, но с бодрым оком,
Над светлым родины потоком
Стоит один, и за спиной
Колчан с последнею стрелой;
Кругом товарищи сраженны…
Лицом бесстрашного плененный,
«Живи!» – тиран ему сказал.
Но воин молча указал
На обагренны кровью воды
И истребителю свободы
Послал ответ своей стрелой.
По твердой бро́не боевой
Стрела скользнула; жив губитель;
На трупы братьев пал их мститель;
И вдаль помчался шумный бой.
Все тихо; воин молодой
Уж умирал; и кровь скудела…
И Пери к юноше слетела
В сиянье утренних лучей,
Чтоб вежды гаснущих очей
Ему смежить рукой любови
И в смертный миг священной крови
Оставшуюся каплю взять.
Взяла… и на́ небо опять
Ее помчало упованье.
«Богам угодное даянье
(Она сказала) я нашла:
Пролита кровь сия была
Во искупление свободы;
Чистейшие эдемски воды
С ней не сравнятся чистотой.
Так, если есть в стране земной
Достойное небес воззренья:
То что ж достойней приношенья
Сей дани сердца, все свое
Утратившего бытие
За дело чести и свободу?»
И к райскому стремится входу
Она с добычею земной.
«О Пери! дар прекрасен твой
(Сказал ей страж крылатый рая,
Приветно очи к ней склоняя),
Угоден храбрый для небес,
Который родине принес
На жертву жизнь… но видишь, Пери,
Кристальные спокойны двери,
Не растворяется эдем…
Иной желают дани в нем».
Надежда первая напрасна.
И Пери, горестно-безгласна,
Опять с эфирной вышины
Стремится – и к горам Луны *
На лоно Африки слетает.
Пред ней, рождаяся, блистает
В незнаемых истоках Нил,
Средь тех лесов, где он сокрыл
От нас младенческие воды
И где бесплотных хороводы,
Слетаясь утренней порой
Над люлькой бога водяной,
Тревожат сон его священный,
И великан новорожденный *
Приветствует улыбкой их.
Средь пальм Египта вековых,
По гротам, хладной тьмы жилищам,
По сумрачным царей кладбищам
Летает Пери… то она,
Унылой думою полна,
Розетты знойною долиной,
Вслед за четою голубиной,
К приюту их любви летит,
Их стоны внемлет и грустит;
То, вея тихо, замечает,
Как яркий свет луны мелькает
На пеликановых крылах,
Когда на голубых водах
Мерида он плывет и плещет
И вкруг него лазурь трепещет.
Пред ней волшебная страна.
Небес далеких глубина
Сияла яркими звездами;
Дремали пальмы над водами,
Вершины томно преклоня,
Как девы, от веселий дня
Устав, в подушки пуховые
Склоняют головы младые;
Ночной упившися росой,
Лилеи с девственной красой
В роскошном сне благоухали
И ночью листья освежали,
Чтоб встретить милый день пышней;
Чертоги падшие царей,
В величии уединенья,
Великолепного виденья
Остатками казались там:
По их обрушенным стенам,
Ночной их страж, сова порхала
И ночь безмолвну окликала,
И временем, когда луна
Являлась вдруг, обнажена
От перелетного тумана,
Печально-тихая султана * ,
Как идол на столпе седом,
Сияла пу́рпурным крылом.
И что ж?.. Средь мирных сих явлений
Губительный пустыни гений
Приют нежданный свой избрал;
В эдем сей он чуму примчал
С песков степей воспламененных;
Под жаром крылий зараженных
Вмиг умирает человек,
Как былие, когда протек
Над ним самума вихорь знойный.
О, сколь для многих день, спокойно
Угаснувший средь их надежд,
Угас навек – и мертвых вежд
Уж не обрадует денницей!
И стала смрадною больницей
Благоуханная страна;
Сияньем дремлющим луна
Сребрит тела непогребенны;
Заразы ядом устрашенный,
От них летит и ворон прочь;
Гиена лишь, бродя всю ночь,
Врывается для страшной пищи
В опустошенные жилищи;
И горе страннику, пред кем
Незапно вспыхнувшим огнем
Блеснут вблизи из мрака ночи
Ее огромны, злые очи!..
И Пери жалости полна;
И грустно думает она:
«О смертный, бедное творенье,
За древнее грехопаденье
Ценой ужасной платишь ты;
Есть в жизни райские цветы —
Но змей повсюду под цветами».
И тихими она слезами
Заплакала – и все пред ней
Вдруг стало чище и светлей:
Так сильно слез очарованье,
Когда прольет их в состраданье
О человеке добрый дух…
Но близко вод, и взор и слух
Манивших свежими струями,
Под ароматными древами,
С которых ветвями слегка
Играли крылья ветерка,
Как младость с старостью играет,
Узрела Пери: умирает,
К земле припавши головой,
Безмолвно мученик младой;
На лоне бесприветной ночи,
Покинут, неоплакан, очи
Смыкает он; и с ним уж нет
Толпы друзей, дотоле вслед
Счастливца милого летавшей;
В груди, от смертных мук уставшей,
Тяжелой язвы жар горит;
Вотще прохладный ключ блестит
Вблизи для жаждущего ока:
Никто и капли из потока
Ему не бросит на язык;
Ничей давно знакомый лик
В его последнее мгновенье —
Земли прощальное виденье —
Прискорбной прелестью своей
Не усладит его очей;
И не промолвит глас родного
Ему того простисвятого,
Которое сквозь смертный сон,
Как удаляющийся звон
Небесной арфы, нас пленяет
И с нами вместе умирает.
О бедный юноша!.. Но он
В последний час свой ободрен
Еще надеждою земною,
Что та, которая прямою
Ему здесь жизнию была
И с ним одной душой жила,
От яда ночи сей ужасной
Защищена под безопасной,
Под царской кровлею отца:
Там зной от милого лица
Рука невольниц отвевает;
Там легкий холод разливает
Игриво брызжущий фонтан,
И от курильниц, как туман,
Восходит амвры пар душистый,
Чтоб воздух зараженный в чистый
Благоуханьем превратить.
Но, ах! конец свой усладить
Он тщетной силится надеждой!
Под легкою ночной одеждой,
С горячей младостью ланит,
Уж дева прелести спешит,
Как чистый ангел исцеленья,
К нему, в приют его мученья.
И час его уж наступал,
Но близость друга угадал
Страдальца взор полузакрытый;
Он чувствует: ему ланиты
Лобзают огненны уста,
Рука горячая слита
С его хладеющей рукою,
И освежительной струею
Язык засохший напоен…
Но что ж?.. Несчастный!.. то сквозь сон
Одолевающей кончины
(Чтоб страшныя своей судьбины
С возлюбленной не разделить)
Ее от груди отдалить
Он томной силится рукою;
То, увлекаемый душою,
Невольно к ней он грудь прижмет;
То вдруг уста он оторвет
От жадных уст, едва украдкой
На поцелуй стыдливо-сладкий
Дотоле смевших отвечать.
И говорит она: «Принять
Дай в сердце мне твое дыханье;
Мне уступи свое страданье,
Мне жребий свой отдай вполне.
Ах! очи обрати ко мне,
Пока их смерть не погасила;
Пока еще не позабыла
Душа любви своей земной,
Любовью поделись со мной;
И в смертный час свою мне руку
Подай на смерть, не на разлуку…»
Но, обессилена, томна,
Вотще в глазах его она
Тяжелым оком ищет взгляда:
Она уж гаснет, как лампада
Под душным сводом гробовым.
Уж быстрым трепетом своим
Скончала смерть его страданье —
И дева, другу дав лобзанье
С последним всей любви огнем,
Сама за ним в лобзанье том
Желанной смертью умирает.
И Пери тихо принимает
Прощальный вздох ее души.
«Покойтесь, верные, в тиши;
Здесь, посреди благоуханья,
Пускай эдемские мечтанья
Лелеют ваш прекрасный сон;
Да будет услаждаем он
Игрою музыки небесной
Иль пеньем птицы той чудесной,
Которая в последний час,
Торжественный подъемля глас,
Сама поет свое сожженье
И умирает в сладкопенье * …»
И Пери, к ним склоняя взгляд,
Дыханьем райским аромат
Окрест их ложа разливает
И быстро, быстро потрясает
Звездами яркого венца:
Исчезла бледность их лица;
Их существо преобразилось;
Два чистых праведника, мнилось,
Тут ясным почивали сном,
Уж озаренные лучом
Святой денницы воскресенья;
И ангелом, для пробужденья
Их душ слетевшим с вышины,
Среди окрестной тишины
Сияла Пери над четою.
Но уж восток зажжен зарею,
И Пери, к небу свой полет
Направив, в дар ему несет
Сей вздох любви, себя забывшей
И до конца не изменившей.
Надежду все рождало в ней:
С улыбкой Ангел у дверей
Приемлет дар ее прекрасный;
Звенят в эдеме сладкогласно
Дерев кристальные звонки;
В лицо ей дышат ветерки
Амврозией от трона Аллы;
Ей видны звездные фиалы,
В которых, жизнь забыв свою
Бессмертья первую струю
В эдеме души пьют святые…
Но все напрасно! роковые
Пред ней врата не отперлись.
Опять уныло: «Удались!
(Сказал ей страж крылатый рая)
Сей верной девы смерть святая
Записана на небесах;
И будут ангелы в слезах
Ее читать… но видишь, Пери,
Кристальные спокойны двери,
И светлый рай не отворен;
Не унывай, доступен он;
Лети на землю с упованьем».
Сияла вечера сияньем
Отчизна розы Суристан * ,
И солнце, неба великан,
Сходя на запад, как корона,
Главу венчало Ливанона,
В великолепии снегов
Смотрящего из облаков,
Тогда как рдеющее лето
В долине, зноем разогретой,
У ног его роскошно спит.
О, сколь разнообразный вид
Красы, движенья и блистанья
Являл сей край очарованья,
С эфирной зримый высоты!
Леса, кудрявые кусты;
Потоков воды голубые;
Над ними дыни золотые,
В закатных рдеющи лучах
На изумрудных берегах;
Старинны храмы и гробницы;
Веселые веретени́цы * ,
На яркой стен их белизне
В багряном вечера огне
Сияющие чешуями;
Густыми голуби стадами
Слетающие с вышины
На озаренны крутизны;
Их веянье, их трепетанье,
Их переливное сиянье,
Как бы сотка́нное для них
Из радуг пламенно-живых
Безоблачного Персистана;
Святые воды Иордана;
Слиянный шум волны, листов
С далеким пеньем пастухов
И пчелы дикой Палестины,
Жужжащие среди долины,
Блестя звездами на цветах, —
Вид усладительный… но, ах!
Для бедной Пери нет услады.
Рассеянны склонила взгляды,
Тоской души утомлена,
На падший солнцев храм она,
Вечерним солнцем озаренный;
Его столпы уединенны
В величии стояли там,
По окружающим полям
Огромной простираясь тенью:
Как будто время разрушенью
Коснуться запретило к ним,
Чтоб поколениям земным
Оставить о себе преданье.
И Пери в тайном упованье
К святым развалинам летит:
«Быть может, талисман сокрыт,
Из злата вылитый духами,
Под сими древними столпами,
Иль Соломонова печать,
Могущая нам отверзать
И бездны океана темны,
И все сокровища подземны,
И сверженным с небес духам
Опять к желанным небесам
Являть желанную дорогу».
И с трепетом она к порогу
Жилища солнцева идет.
Еще багряный вечер льет
Свое сиянье с небосклона
И ярко пальмы Ливанона
В роскошных светятся лучах…
Но что же вдруг в ее очах?
Долиной Баалбека ясной,
Как роза свежий и прекрасный,
Бежит младенец; озарен
Огнем заката, гнался он
За легкокрылой стрекозою,
Напрасно жадною рукою
Стараясь дотянуться к ней;
Среди ясминов и лилей
Она кружится непослушно
И блещет, как цветок воздушный
Иль как порхающий рубин.
Устав, младенец под ясмин
Прилег и в листьях угнездился.
Тогда вблизи остановился
На жарко дышащем коне
Ездок, с лицом, как на огне
От зноя дне́вного горевшим:
Над мелким ручейком, шумевшим
Близ имарета * , он с коня
Спрыгнул и, на́ воды склоня
Лицо, студеных струй напился.
Тут взор его оборотился,
Из-под густых бровей блестя,
На безмятежное дитя,
Которое в цветах сидело,
И улыбалось, и глядело
Без робости на пришлеца,
Хотя толь страшного лица
Дотоле солнце не палило.
Свирепо-сумрачное, было
Подобно туче громовой
Оно своей ужасной мглой,
И яркими чертами совесть
На нем изобразила повесть
Страстей жестоких и злодейств:
Разбой, насильство, плач семейств,
Грабеж, святыни оскверненье,
Предательство, богохуленье —
Все написала жизнь на нем,
Как обвинительным пером
Неумолимый ангел мщенья
Записывает преступленья
Земные в книге роковой,
Чтоб после Милость их слезой
С погибельной страницы смыла.
Краса ли вечера смирила
В нем душу – но злодей стоял
Задумчив, и пред ним играл
Малютка тихо меж цветами;
И с яркими его очами,
Глубоко впадшими, порой
Встречались полные душой
Младенца голубые очи:
Так дымный факел, в мраке ночи
Разврата освещавший дом,
Порой встречается с лучом
Всевоскрешающей денницы.
Но солнце тихо за границы
Земли зашло… и в этот час
Вечерний минаретов глас,
К мольбе скликающий, раздался…
Младенец набожно поднялся
С цветов, колена преклонил,
На юг лицо оборотил
И с тихостью пред небесами
Самой невинности устами
Промолвил имя божества.
Его лицо, его слова,
Его смиренно сжаты руки…
Казалось, о конце разлуки
С эдемом радостным своим
Молился чистый херувим,
Земли на время поселенец.
О вид прелестный! Сей младенец,
Сии святые небеса…
И гордый Эвлис очеса
(Таким растроганный явленьем)
Склонил бы, вспомнив с умиленьем
О светлой рая красоте
И о погибшей чистоте,
А он?.. Отверженный, несчастный!
Перед невинностью прекрасной
Как осужденный он стоял…
Увы! он памятью летал
Над темной прошлого пучиной:
Там не встречался ни единый
Веселый берег, где б пристать
И где б отрадную сорвать
Надежде ветку примиренья;
Одни лишь грозные виденья
Носились в темной бездне той…
И грудь смягчилася тоской;
И он подумал: «Время было,
И я, как ты, младенец милый,
Был чист, на небеса смотрел,
Как ты, молиться им умел
И к мирной алтаря святыне
Спокойно подходил… а ныне?..»
И голову потупил он;
И все, что с давних тех времен
В душе ожесточенной спало,
Чем сердце юное живало
Во дни минувшей чистоты,
Надежды, радости, мечты —
Все вдруг пред ним возобновилось
И в душу, свежее, втеснилось;
И он заплакал… он во прах
Пред богом пал в своих слезах,
О слезы покаянья! вами
Душа дружится с небесами;
И в тайный угрызенья час
Виновный знает только в вас
Невинности святое счастье.
И Пери в жалости, в участье,
Забыв себя и жребий свой,
С покорною о нем мольбой
Глаза на небо – светом ровным
Над непорочным и виновным
Сияющее – возвела;
Ее душа полна была
Неизъяснимым ожиданьем…
На хладном прахе с покаяньем
Пред богом плачущий злодей
Лежал недвижим перед ней,
К земле приникнув головою;
И сострадательной рукою,
К несчастному преклонена,
Как нежная сестра, она
Поддерживала с умиленьем
Главу, нагбенную смиреньем;
И быстро из его очей
В мирительную руку ей
Струя горячих слез бежала;
И на́ небе она искала
Ответа милости слезам…
И все прекрасно было там!
И были вечера светилы,
Как яркие паникадилы,
В небесном храме зажжены;
И мнилось ей: из глубины
Того незримого чертога,
Где чистым покаяньем бога
Умеет сердце обретать,
К земле сходила благодать;
И там, казалось, ликовали:
Как будто ангелы летали
С веселой вестью по звездам;
Как будто праздновали там
Святую радость примиренья —
И вдруг, незапного стремленья
Могуществом увлечена,
Уже на высоте она;
Уже пред ней почти пропала
Земля; и Пери… угадала!
С потоком благодарных слез,
В последний раз с полунебес
На мир земной она воззрела…
«Прости, земля!..» – и улетела.
