355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Радич » Казацкие были дедушки Григория Мироныча » Текст книги (страница 4)
Казацкие были дедушки Григория Мироныча
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:29

Текст книги "Казацкие были дедушки Григория Мироныча"


Автор книги: Василий Радич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Что за оказия!.. Неужели я так сильно выполоскал усы горилкой, что мне и наяву турки мерещатся? – удивился он, и чтоб убедиться, что это не сон, не фантазия, он сам дернул себя за чуприну.

– Нет, не сон это, а настоящее войско, свалившееся будто с неба на Сечь. Да это вражьи янычары… Чего же они, однако, стоят? Как это они могли обойти стражу?.. Да сколько их!.. настоящая саранча…

Шевчик перекрестился и начал осторожно будить товарищей. Спросонья никто не хотел верить страшной правде, но стоило взглянуть в оконную щель, – и сомнениям уже не было места.

– Пропали наши головоньки! Пропала славная Сечь! – сказал один казак, отходя от оконца.

– Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст! – заметил куренной атаман и отдал приказ поскорей заряжать ружья.

По его совету лучшие стрелки заняли места у окошек. А остальные товарищи должны были заряжать оружие и подавать им. Царившая в Сечи тишина ночи вдруг была нарушена громом, выстрелов, и темноту ночи прорезали ружейные огни. Грохот выстрелов разбудил остальные мирно спавшие курени, и сечевые улицы потонули в клубах густого дыма. Молнии выстрелов прорезывали мрак ночи, освещая на мгновенье груды мертвых тел. Ужас охватил турецкое войско. Янычары почувствовали себя в западне и вскоре превратились в испуганное, бессмысленное стадо. Они метались из стороны в сторону, но теснота мешала им пускать в ход оружие. Спотыкаясь и падая, они давили и топтали своих же товарищей, оглашавших воздух стонами и мольбами о пощаде. А жестокий, убийственный огонь не прекращался, и весь остров дрожал от грохота несмолкаемой пальбы.

Вскоре толпы янычар начали редеть.

– До ручного бою! – крикнули куренные атаманы, и запорожцы, схватившись за сабли, высыпали из куреней.

Пошла рукопашная схватка, да какая!.. Озлобленные сечевики не знали уже милосердия и били беспощадно. Только к утру окончилось это побоище, и из пятнадцати тысяч янычар немногим лишь удалось выбраться из Сечи и добежать до ханской ставки.

Хан ждал приятных вестей. Он несколько раз повторял строгий наказ мурзам, агам и окружавшим его беям, чтобы от Сечи и следа не осталось.

– Это воля султана, – добавлял он в подкрепление своих слов.

Приближенные с низкими поклонами клялись в точности исполнить волю своих повелителей и только выражали сожаление, что не на их долю выпала честь истреблять Сечь.

Но вот появились раненые янычары, последние остатки славного турецкого войска. Их донесениям не хотели верить сначала, не решились даже передать чудовищную весть хану.

Однако новые группы беглецов убили последнюю искру надежды. Хану пришлось не добивать убегающих запорожцев, а самому подумать о безопасности, так как, пожалуй, победители, окрыленные успехом, захотят одним ударом расправиться и с вероломной ордой.

Крымцы, прихватив уцелевших янычар, повернули домой. Они вихрем мчались по снежной дороге, не щадя ни людей, ни лошадей. На отставших никто не обращал внимания, и по всему пути крымского хана валялись павшие лошади и трупы окоченевших татар.

Хан чувствовал себя уничтоженным, убитым. Какой отчет представить теперь султану? Где доверенное ему войско?..

Взошло солнце, но не такое ласковое и радостное, как вчера. Сегодня оно казалось ярким, багровым кружком, среди светлого неба, будто отражая пролитую человеческую кровь. Увидев какие страшные дела совершаются на земле, солнце закрылось Бог весть откуда прилетевшими тучами, и день настал хмурый и угрюмый.

Отслужив торжественное молебствие в сечевой церкви, казачество начало гулять по куреням, торжествуя победу и справляя поминки по убитым товарищами. Груды вражеских тел никого не смущали. То были суровые, жестокие времена. Никому не пришло в голову, что у этих безгласных врагов есть и своя родина, и свой домашний очаг, и милые, близкие сердцу люди, поджидающие возвращения воинов, ушедших по воле султана в чужую сторону, никто не подумал о бедных матерях, живущих мыслью о свидании с сыном, об оставленных женах и детях. А между тем, наверно, многие из свирепых по виду янычар в свой последний, предсмертный час шептали не проклятья, а имена покинутых близких сердцу людей, с которыми им не придется уж встретиться никогда… Дикая воля дикого человека послала их на смерть и они умерли. Целый день Сечь праздновала чудесное избавление от опасности, на следующее утро, лишь только забрезжил зимний рассвет, как загудели котлы, – это ударили на раду. Нужно было обсудить, как очистить Сечь от убитых янычар.

– Сжечь их, сжечь, по басурманскому обычаю! – кричали одни.

– У вас, верно, дров много припасено – возражали другие. – Стоит тратить дерево на эту погань!.. Повыволакивать их в степь, а воронье знает свое дело и живо распорядится с ними…

– Волки помогут…

– Лучше закопать, – советовали третьи.

– Как же, держи карман! – слышались возражения. – Кто это станет для них землю копать?..

– Верно, братцы-товарищи! Верно говорите! – возвысил голос кошевой атаман Иван Сирко. – Не нужно нам ни дров переводить, ни зверье дразнить, ни мерзлую землю копать… Отдадим их днепровским глубинам и быстринам… Старый Днепр все устроит, как следует, как лучше. Он умчит их в синее море, а волны пусть несут их хоть до самого Стамбула, к султану в гости.

Мысль кошевого встретила общее сочувствие, и казаки сейчас же отправились к Днепру рубить полыньи. В это время другие приготовляли арканы… Работа кипела.

Когда среди Днепра были вырублены огромные полыньи, работавшие на льду казаки доложили атаманам, что все готово, и стали по приказу кошевого стягивать арканами смерзшиеся тела янычар на лед. Эта страшная работа заняла полтора дня. Очистив затем сечевые улицы и переулки от следов бойни, казаки приступили к дележу добычи, состоявшей преимущественно из оружия янычар.

В толпе стоял и Микола Кавун, указавши янычарам путь к сечевым куреням. Обрадованные удачей, товарищи не спросили его, каким образом он один уцелел из всей стражи. Куренный атаман протянул ему ятаган дамасской стали и кривой кинжал, в дорогих кожаных ножнах.

Кавун дрожащей рукой взял оружие и, опустив глаза в землю, отошел прочь.

– Ну, и добрая штука досталась тебе братику! – говорили ему окружавшие казаки.

Кавун посмотрел на них исподлобья и побрел к своему куреню но, заглянув в дверь, и увидя торжествующих товарищей, он не вошел в курень, а направился в сторону, подальше от людных мест. Бессознательно, помимо своей воли, он очутился у дубового частокола и долго смотрел на ту калитку, которую он изменнически открыл и указал янычарам.

Еще недавно, во время святочных гулянок, Микола Кавун был одним из самых веселых членов своего куреня. Он и плясал до упаду, и джигитовал, и лазал на столбы за призами, вызывая своими шутками-прибаутками дружный, раскатистый смех, любо-дорого было смотреть на этого расходившегося молодца. А сегодня, сегодня его трудно было узнать…

Он просто постарел за последние двое суток и выглядел человеком, вынесшим на своих плечах тяжкое неотвратимое горе.

Он сам не понимал, что с ним делается. Вот и дорогой ятаган, полученный во время дележки, казался ему вдруг тяжелым, до того тяжелым, что он бросил его в снег, как вещь никуда не годную, служащую лишней обузой.

– Тяжко, тяжко! – вырвался у него вопль, и он сейчас же боязливо оглянулся. Ему все казалось, что за ним подсматривают, шпионят и в чем-то хотят уличить.

Когда десяток турецких сабель скрестились над его головой, он чувствовал, что жизнь есть высшее благо, и чтобы не лишиться этого блага, решился даже на измену. И вот это благо при нем… Откуда же этот страх?.. Почему ему все люди стали чужды и ненавистны? Почему его душу сжимает такая тоска?..

Не понимал молодой казак, что он сам своей изменой навеки убил душевный покой и отравил собственную совесть. Теперь эта отравленная совесть жестоко мстила ему. Он нигде не находил себе места. По ночам, в томительном полусне он видел круглую сечевую площадь, наполненную народом, видел позорный столб и разложенные возле него свежие, белые кии; ему слышалось даже, как эти кии рассекают со свистом воздух, и по спине у него пробегал мороз. Взглянуть кому-нибудь прямо в глаза было для него величайшей пыткой. Больная совесть на все набросила свой покров, и сквозь этот покров даже солнце представлялось ему тусклым и бледным кружком. Свет померк для него.

Сечь отгуляла свое и к новому году готовилась заняться выбором старшины. Всех интересовали предстоящие выборы; но Микола Кавун и к этому дел относился безучастно. Жизнь, купленная такой дорогой ценой, потеряла для него всякий смысл значение. Истомился, измаялся казак.

Накануне нового года Микола Кавун оседлал своего серого косматого коника и, не говоря ником ни слова, уехал из Сечи. Его не страшили снежные бури в степи, не пугал мороз, не боялся он и голодных волчьих стай… Он держал путь туда, где жили люди, умеющие врачевать душевные силы и возвращать утраченный покой. Еще в детстве он слышал, что в мире есть такие люди, и вот он отправился на поиски.

После всевозможных лишений и опасностей, он достиг родной деревушки. Деревушка была маленькая, убогая, с обгорелыми плетнями, всюду виднелись обугленные бревна, заново отстроенные хаты как-то робко жались к лесу. Деревня стояла на большой проезжей дороге, и ей часто доставалось и от своих, и от чужих. Приходили поляки и жгли деревушку за то, что она давала приют казакам, казаки делали порой то же самое, заподозрив крестьян в сношениях с ляхами; набегал вихрем татарский наезд – и снова красный петух гулял по соломенным крышам, слизывая скирды хлеба и запасы сена.

Микола Кавун подъехал к самой крайней хатенке и увидеть на дворе старика, чинившего сани. Старик постукивал топором и не заметил приблизившегося запорожца.

– Батько! – обратился к нему путник.

Крестьянин опустил топор и с удивлением повернул белую голову к плетню, из-за которого раздался голос:

– Батько, да разве ж вы меня не признали? – спросил казак.

– Боже мой, да это наш Микола вернулся! – вскрикнул старик и, бросив топор, кинулся к воротам.

– Стара, стара! Иди скорей, сына встречать! – суетился он возле хаты.

В дверях показалась худая, сморщенная, как печеное яблоко, старушка и с радостными слезами бросилась навстречу своему дорогому детищу.

Запорожец обрядил коня и только тогда перешагнул порог хаты.

– Что это с тобой сталось, сыночек? – спрашивала мать, с испугом всматриваясь в худое, изможденное лицо сына.

– Я не знаю, – нехотя ответил казак.

– Ты, может, был ранен или болел крепко?

– Нет, я здоров…

– У тебя совсем другое лицо…

– Это вы отвыкли от меня…

– И глаза не так смотрят… Я бы тебя не узнала в другом месте.

– Как же ты перед новым годом Сечь покинул? Ведь у вас старшину выбирают, – заметил отец.

– Меня кошевой с письмом послал.

– Разве так… А долго у нас погуляешь?

– Нет, мне долго нельзя… Отдохнет конь – и в дорогу.

Перед вечером в хату собралась родня Кавуна, и все громко выражали свое удивление по поводу перемены, происшедшей с молодым казаком. Ведь раньше все его знали, как первого весельчака и затейника, а теперь слова от него не вытянешь.

Но все же Миколе пришлось рассказать о нападении янычар на Сечь. Начав свой рассказ нехотя, вяло, он к концу воодушевился и вдруг сообщил слушателям, что турецкое войско, проникло в Сечь, благодаря измене. Ему сначала не хотели верить, но когда он повторил сказанное, то все родичи начали проклинать изменника и желать ему таких ужасов, что рассказчик побледнел и поспешил отойти в темный угол, чтобы скрыть охватившее его волнение. Мирные селяне никак не могли примириться с мыслью, что в среди славного низового «лыцарства» нашелся изменник.

– Сечь, верно, хорошо наказала этого богоотступника? – спросил отец.

– Да, – глухо ответил казак.

– Казнили его?

– Казнили…

– Мало ему этого, – отозвалась старуха. – Ему надо бы придумать такую кару, чтобы он каждый день, каждую годину казнился огнем адским.

Тяжелое гнетущее молчание воцарилось в хате. Вскоре гости стали расходиться, старики забрались на печь, а запорожец улегся на лавке. Несмотря на дорожную усталость, сон летел от него прочь, и он не мог сомкнуть глаз. Только перед самой зарей забылся он в полусне.

За окном прокричал петух. Старуха начала шевелиться на печке, и в эту минуту она услышала стоны. Протяжные стоны чередовались со всхлипываниями.

– Да это, никак, мой сыночек стонет! – заметила старуха, поспешно слезая с печи и подходя к изголовью.

– Господи, что это с ним?.. Материнское сердце – вещун, – я сразу заметила, что он не такой, как раньше… Ни разу не засмеялся, не пошутил… Сглазили его, верно, злые люди… Ишь, как стонет, соколик мой бедный!..

Микола проснулся, вскочил на ноги, и сейчас же снова сел не понимая, что с ним и где он.

– Что с тобой, сыночку? – спросила с участием старуха.

– У меня, мама, вокруг сердца гадюка обвилась, и я теперь сам не свой!.. – вырвалось у него признание.

– С чего ж это, соколик, такая беда с тобой приключилась?

– Не знаю, мама… Ничего я не знаю, – лучше и не спрашивайте меня!

– Так что ж нам делать? – с ужасом спрашивала мать.

– Не знаю, мама. Не уйти мне никуда от гадюки…

– Ох, сыночку, один ты у меня остался, – за что ж такая напасть?.. Я ли не молилась за тебя!..

Микола искоса взглянул на замерзшее окошко на двор где чуть брезжил рассвет и льдинки на окне выступали ясней, – уже начинали вырисовываться и узоры.

– Мама! – тихо, едва слышно прошептал казак и задрожал весь, как в лихорадке…

– Что, сыночку?

– Мама, молитесь за мою душу, – это я изменил товарищам и привел в Сечь врагов!.. – вырвалось у Миколы признание. Он сей час же сам ужаснулся своих слов, но было поздно.

Старуха отшатнулась от него.

– Так вот какая гадюка обвилась вокруг твоего сердца!.. Зачем ты пришел к нам?.. – спросила старуха сурово.

Сын стоял перед нею, низко опустив голову, и молчал.

– Ступай… Уходи, пока спит батько… Не надо, чтоб он тебя видел…Не надо!..

– Мама, благословите!.. Молитесь за мою грешную душу!..

– У меня нет сына!.. Иди от нас!..

Казак вздрогнул и медленно вышел из хаты. Через несколько минут по деревенской улице промчался всадник и вскоре потонул в сумраке начинающегося утра. Старуха осталась одна со своим горем, стыдом, со своим тупым, холодным отчаянием.

Конь летел, как испуганная птица, а запорожцу казалось, что по его пятам несется проклятие.


Прошла зима. Земля давно уже оделась травами, разукрасилась цветами, и в полях зазвенела песня жаворонка. Если бы кто-нибудь из товарищей встретил теперь Миколу Кавуна, то едва ли признал бы его. От статного, полного сил богатыря осталась одна тень. Щеки его ввалились, покрытое густым загаром лицо казалось темным, землистым, а глубоко запавшие глаза горели лихорадочным огнем. Он переезжал из монастыря в монастырь, из скита в скит, отыскивая мудрого и благочестивого человека, который своим словом и советом уврачевал бы его больную душу.

– Сосет гадюка мое сердце… Скоро она всю кровь из него по высосет! – говорил Микола инокам. Но они ничего не могли придумать для его исцеления.

Наконец, после долгих скитаний запорожец встретил человека, сразу приковавшего к себе его внимание. Человек этот, еле прикрытый рубищем, сидел на краю дороги и под звуки бандуры пел надтреснутым голосом, прославляя имя Богдана – Гонителя ляхов защитника бедняков-сиромах. Бандурист был слеп, и его белесоватые глаза, обращенные к солнцу, вызывали жалость к певцу, Он бродил без поводыря по знакомой дороге.

Казак остановился послушать бандуриста и незаметно вступил с ним в беседу. Ему приятно было говорить с этим несчастным слепцом, так как он знал, что собеседник слушает его, но не видит,а запорожцу казалось, что всякий сейчас же заметит на нем то проклятие, которое некогда тяготило Каина.

– Где мне искать спасения, дидусь? – спросил казак, откровенно и чистосердечно, передав деду историю своей, измены, но не скрыв от него и тех мук, какие ой переживает с той злополучной ночи.

– Спасения?.. – в раздумье повторил бандурист.

– Как мне оторвать гадюку от сердца?.. Она ведь скоро всю кровь высосет из него!

– Ты, хлопче, видно всегда крепко любил себя, потому и жизнь свою любил, а ты постарайся других полюбить: полюби ты бедных, сиромах – братий своих… Вспомни, сколько их томится в неволе басурманской, сколько слез проливают они и дома, на родных нивах… Полюби их крепкой любовью, чтобы ты всегда, во всяк час мог положить душу свою за други своя… И легко тебе станет, и сердце твое, изглоданное страхом, стыдом и журбою, оживет сразу… Но самое главное, покайся, перед кем ты виновен и по-казацки вынеси суд честного товарищества.

Несколько секунд простоял казак в глубоком раздумье потом вздохнул с облегчением, поблагодарил старика и поехал дальше. Но не прежней дорогой: теперь он держал путь к степям, ведущим в Сечь. И чем ближе была минута встречи с друзьями, тем спокойнее становилось у него на душе. Он чувствовал, что сосавшая его сердце змея умирает, что власть её бессильна над ним… Он сам не понимал, как случилась это чудо, но чувствовал, что оно случилось. Еще недавно для него были сумерки, а тут вдруг вспыхнул яркий, светлый день.

А на Сечи в это время шли усиленные приготовления к большому походу на Крым. Под славное знамя кошевого атамана собрались воины со всех сечевых веток и речек. Грохот кузнечных молотов, ржание коней, рев чумацких волов – все сливалось в в один общий гул и далеко расходилось по Заднепровью.

Войско запорожское выступало в поход вечером, когда спала июльская жара и в небе уже стал серебряный рог месяца.

Запорожье хотело отомстить крымцам за зимний неожиданный набег.

Когда взошел месяц, – заблестел крест на сечевой церкви и между крестом и месяцем вспыхнул ясный золотой луч; вскоре и месяц и крест слились в одном общем сиянии; но люди не видели этого и шли убивать подобных себе людей, орошая кормилицу-землю потоками крови и слез.


Глава IV. Погром Крыма


олодой месяц прорезал надвинувшуюся со стороны Днепра тучу и скрылся. Темная ночь опустилась над степью. Тихо кругом.

Буйный ветер сложил свои резвые крылья; устала и высокая трава шептать немолчные жалобы, – ночь принесла мир и покой.

Но вот среди этой таинственной тишины явственно раздается гулкий топот копыт. Степенный скакун могучей грудью рассекает тирсу и мчится с такой быстротой, будто за ним по пятам несется грозная погоня. Вдруг всадник подобрал поводья, и конь остановился, как вкопанный.

Впереди сверкнул сноп яркого света и не погас, как гаснет падающая звезда, а стал разгораться, увеличиваться, бросая вокруг багровый отблеск. При этом трепетном красноватом свете можно было различить вдали темные очертания одинокой «могилы», а вправо от нее белела, будто усыпанная снегом, песчаная отмель реки.

– Эге! Это наши фигурузажгли, – выговорил вслух всадник и повернул коня к гигантскому костру, пылавшему на темном фоне небосвода.

Казак хорошо знал, что означает этот сигнал. Фигурыустраивались из пустых смоляных бочек наподобие пирамид. Основанием фигурыслужили шесть бочек, крепко-накрепко связанных просмоленным канатом, второй ряд состоял из пяти таких же бочек, третий из четырех, и вся постройка завершалась одной бочкой с выбитым дном. Таким образом, являлась возможность поднять на веревке зажженную паклю и воспламенить вершину колоссального факела. Эти сигнальные светильники были разбросаны по всему побережью Днепра. Стоило вспыхнуть одной фигуре,как через несколько минуть зажигалась следующая, и снопы яркого света озаряли пустынное побережье далеко-далеко. Вблизи фигурнаходились казацкие пикеты, называемые редутами.

Огненные знаки предупреждали мирных жителей о грозящей опасности и служили призывным сигналом казакам, находящимся на рыбной ловле и на охоте, или мирно сидящим в своих зимовниках.

Когда всадник приблизился к пылающей пирамиде и багровый отблеск упал на его лицо, то в одиноком путнике нетрудно было узнать Миколу Кавуна. Здешние места для него не были новинкой, – он их хорошо знал, но очутился здесь случайно, так как путь его был намечен в обход редута. Сюда его привела кромешная тьма, озаренная вдруг вспыхнувшей фигурой.

На берегу реки уже не было величавой тишины, царствовавшей среди дремлющей степи, с лугов дул порывистый ветер, неровный и свежий; слышались всплески волн, да разбушевавшееся пламя свистело, облизывая смоляные бочки.

Запорожец опустился к самой воде и, остановившись на конце отмели, крикнул, приложив руки воронкой к губам:

– Пугу!.. пугу!..

Ему пришлось три раза повторить этот крик, прежде чем он дождался ответа. Наконец, из темных зарослей, куда не достигал отблеск пламени, донеслось:

– Казак с лугу!

– Принимайте товарища! – крикнул Микола.

– Добре! – ответили ему.

Голоса разносились звонко и далеко над водой. Затем послышался мерный плеск весел и на освещенную полосу реки выплыл небольшой челнок, выдолбленный из цельного дуба, с двумя гребцами. Несмотря на дружные усилия, течение относило плывущих, не без труда они добрались до отмели.

– Кого нам Бог принес? – осведомился сидевший на корме старик, вытирая рукавом сорочки вспотевшую шею. Спутник его, годившийся деду в правнуки, тоже повернул к запорожцу свое юное бледное лицо и отбросил весло на борт.

– Не признали меня, дидусь? – в свою очередь, спросил казак.

– Хоть и добрая свечка горит на берегу, а все же здесь не так светло, как днем… Ну, и глаза мои не те, что прежде…

– А я не раз с вами по рыбу ходил… Микола Кавун меня прозывают…

– Вот ты кто!.. Здравствуй, сынку, здравствуй!.. Что ж ты не в Сечи?..

– Туда и поспешаю.

– Доброе дело. Кошевой на Крым молодцов снаряжает… Эту свечку, что фигуройпрозывается, для того сегодня запалил, чтоб рыбаки не засиживались в заливах… Войско пойдет отборное, так надо побольше людей собрать, чтоб было из кого выбирать. Э, да что ж это мы, как чайки, над водой балакаем?.. Прошу до хаты; а коня мы сейчас устроим, – тут за левадой мой табунщик должен быть…

Старик приложил как-то особенно свои сухие пальцы к губам и издал такой пронзительный свист, что его версты за три, верно, было слышно. Даже видавший виды конь запорожца шарахнулся в сторону.

Вскоре из-за прибрежных кустов выглянул всадник на неоседланной лошади.

– Хлопче, возьми коня, да выводи его хорошенько, да поставь под навес, да обряди, как следует. Конь не простой, – сам видишь… А ты, сынку, скачи до нас! – обратился старик уже к гостю.

Микола не заставил себя долго просить, и челн отвалил.

– Ишь какая волна поднимается!.. От фигурыогонь уже по земле стелется от ветра, – заметил старик, налегая на длинное дубовое весло. Волны кипели у правого борта и забрызгивали гребцов. Скоро в темном небе затрепетали светлые молнии, и в челн упали первые крупные капли дождя.

– Молния очи слепит, – ворчал старик, – а я думал, что мы уйдем от дождя.

Чтоб попасть на островок, где стояла хата старого рыбака, им приходилось изрядно забирать вверх, иначе течение пронесло бы их мимо острова. После энергичных усилий гребцов челн пристал к песчаному острову, гребцы вытащили его до половины на отмель и под проливным дождем бросились к хате.

Микола, согнувшись в дверях, вошел в низкую хату и, помолившись на образ Спаса Нерукотворенного, еще раз поклонился хозяину. Теперь только казак заметил, что спутник старика в иноческом одеянии. При свете каганцаего молодое лицо выглядело еще более болезненным и бледным.

– Ты, сынку, на моего гостя смотришь? – отозвался старик. – Это инок Алеша… Ехал он с другими иноками в Сечь, да по дороге татарва их немного потревожила… Этому больше всех досталось, – вот его и оставили у меня для поправки. Теперь Алеша желает временно заменить духовный меч казацкой саблюкой и идти вместе с кошевым крымское ханство струснуть, братий по Христу из неволи освобождать, – пояснил старик, доставая в то же время из шкапчика сушеных карасей.

Алеша не прикоснулся к чарке но с большим вниманием слушал разговоры о кошевом атамане и о предстоящем набеге на Крым.

Дождь все шумел, в хате, было и душно, и тесно.

Молодые люди решили ночевать в сарае на сене. Стены сарая, были плетеные из вербы, воздух сквозь них проникал свободно а когда на небе вспыхивали трепетные молнии, то весь сарай казался клеткой, сложенной из огненных прутьев сверкающих голубоватым, фосфорическим блеском. Утомленный тяжелым переездом, запорожец вскоре уснул, как убитый, но молодой инок долго еще молился. Он был одинок во всем мире: его близкие томились в татарской неволе. Родную семью Алексию заменил монастырь Межигорского Спаса, но мысль его вечно перелетала через монастырские стены и неслась к берегу Черного моря, к высоким горам, где разбросаны татарские сакли, где в тяжелой неволе стонут украинские пленники. Однажды он увидел сон, и сон этот был так ярок, что инок в конце концов смешал его с действительностью. Снилось ему, что в келью его вошел, молодой воин в блестящих, как солнце, золотых латах и сказал ему: «Пусть старцы молятся за грехи мира, а ты возьми меч и иди туда, где льется больше всего человеческих слез».

Долго обитель толковала об этом вещем сне, но старейший из иноков объяснил своему юному собрату, что слез больше всего льется в басурманской неволе и что сон призывает Алексея к ратным подвигам.

С первым посольством, отправлявшимся в Сечь, приехал и молодой инок, напутствуемый благословением братии. Не без приключении обошлось это путешествие, пришлось иметь дело с татарским наездом. Как вихрь, налетели ногайцы, и хотя казацкие пули заставили их живо повернуть коней и рассыпаться по степи, но пущенный татарами стрелы не пролетали бесследно. Конвойный запорожец лишился глаза, а Алексию стрела впилась в грудь, и товарищи его еле-еле довезли до зимовника старого рыбака, где раненый нашел приют и уход.

Только перед зарей инок смежил усталые веки. Но недолго пришлось ему отдыхать.

– Гей, сынки, пора и на коней! – раздался у двери голос хозяина.

Не успел выглянуть красный солнечный шар, как молодые воины переправились на левый берег, где их ждали приведенные по приказу старика кони. Покидая остров, инок переменил свою черную одежду на синюю черкеску, вместо монашеской скуфьи на голове его появилась красноверхая шапка.

– Не угоняюсь я теперь за нашим славным кошевым, – сказал старик, – не нужна мне, значит, и моя верная саблюка. Дай, сынку, я тебя ею опоясаю! – обратился, старый запорожец к иноку и собственноручно прицепил к его поясу саблю.

– Пошли вам, Боже, удачу! – крикнул старик, когда всадники тронулись в путь, и сам скрылся за кустами. Не прошло и двух минут, как он выскочил оттуда на сером скакуне, опоясанный кривой татарской саблей, с ружьем за плечами. Его сивая шапка была лихо заломлена набекрень. Все тело старого казака дрожало от неудержимого смеха. Взмахнув нагайкой, он, как птица, как стрела пущенная из туго натянутого лука, полетел вслед за своими недавними гостями, оглашая берег громким раскатистым хохотом. Заслышав стук копыт, всадники придержали коней и смотрели изумленными глазами на несущегося к ним казака..

– Ха, ха, ха!.. Хо, хо, хо! – заливался старый запорожец.

– Что это вы, дидусь? – спросил Микола, когда старик, продолжая хохотать, поровнялся с ними.

– Что я?! Эх, вы, воробьята мои!.. Вы и поверили старому? Вы думали, что старый будет карасей ловить, когда вы с басурманами схватитесь?.. Вы думали, что старый на коня не влезет!.. Ха, ха, ха!.. Хо, хо, хо!.. Да я с вами еще в обгонки пойду!..Право пойду!..Хочешь, сынку, об заклад биться?.. Мы еще так Крым встряхнем, что хану небо с овчинку покажется… Ну, гайда, с Богом! Из груди старика вырвался боевой клич, а затем он снова захохотал, припав к шее своего коня. Молодчики едва поспевали за ним.

А синий Днепр сердито ворчал и расходившиеся за ночь волны, украшенные седыми гривами, с глухим плеском бросались на берег. Дикие чайки с унылым криком носились над вспененной рекой, выискивая добычу. Ярко пылавшая ночью фигурадавно догорела, рассыпалась, и на её месте теперь только возвышалась груда тлеющих углей, покрытых слоем серого пепла.

Запорожское войско переправилось через Днепр, и с быстротой сорвавшейся лавины двинулось по крымской дороге.

В то время, когда кошевой атаман Сирко пропускал мимо себя стройные казацкие полки, к нему приблизился старый запорожец и представил славному атаману межигорского инока. Суровый по виду воин обласкал юношу и велел ему остаться при своей особе. Микола Кавун не решился приблизиться к кошевому и поспешил пристать к своему куреню, выступавшему в авангарде.

– А воину-братику тоже надоело сидеть в своем зимовнике? – обратился Сирко к старику.

– Еще как надоело, пане-атамане!

– Давно не заглядывали в Сичь?

– Ой, давно!.. А теперь, как услышал, что пан-атаман собирает войско на басурман, не выдержала моя казацкая душа… Снял со стены рушницу, опоясался саблей, да и на коня.

– Ну, что ж, спасибо, – дело доброе! Я помню вас…

– Помните, пане-атамане?! – радостно вскрикнул старик.

– Да, я теперь вспомнил… Вас прозывают Тарас Гачок…

– Эге, эге!.. Гачком прозывают… Тарасом Гачком.

– В Крыму не раз бывали?

– Бывал, бывал!.. И под Бахчисараем был и в Кафу заглядывал… Когда-то мы его добре трепали!..

– И еще, Бог даст, встряхнем! – с уверенностью произнес атаман и отпустил старика.

А войско все шло, подвигалось и растягивалось в длинную темную ленту. Сирко тронул поводья, и конь его, непривыкший к нагайке, рванулся вперед.

Высохшая тирса, помятая лошадиными копытами, шумела, как шумит широко разлившийся вешний поток, ища для себя нового русла, новых путей.

В течение короткой летней ночи войско шло безостановочно. Пред зарей дали лошадям передышку и снова двинулись в поход. Только около полудня делались продолжительные привалы. Кошевой не желал изнурять ни людей, ни лошадей, но в то же время он дорожил каждой минутой, так как проволочки могли испортить все дело. Даже днем войску было запрещено раскладывать костры, чтобы дым не привлек внимания шныряющих по степи татар. Для запорожцев, впрочем, это распоряжение не составляло особенного лишения; не даром ведь сложилась пословица: «Хлеб, соль да вода – казацкая еда» Запорожье и хлебом-то себя не баловало, предпочитая мягкому, свежему хлебу – сухари.

Сирко не пошел к Перекопу, потому что на этом пути могли встретиться татарские разъезды, которые успели бы предупредить крымского хана и его верных мурз о быстро надвигающейся великой грозе. Предусмотрительный кошевой предпочел переправиться через Сиваш. План его удался, как нельзя лучше. Запорожское войско благополучно совершило переправу и вторглось в пределы крымского ханства.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю