Текст книги "Казацкие были дедушки Григория Мироныча"

Автор книги: Василий Радич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Я.

– Что ты тут делаешь в такой поздний час?

– Сначала я работал, а затем стал молиться.

– Молитва, сынку, хорошее дело, но на все есть время и место. Ты и меня вот разбудил.

– Простите, пане-гетмане.

– Да я только так, к слову. Мне всюду представляется предательство, измена.

– Времена татя.

Мазепа вернулся в опочивальню, Орлик остановился у притолки.

– Арестанта завтра ночью отправим? – спросил он после паузы.

– Да, как стемнеет.

– А людей его?

– Людей сегодня следовало бы выпроводить. Сколько их?

– Всего шесть человек. Я им покажу перстень Палия в доказательство, что это его воля, и дам письмо к полковнице.

– Молодец ты, что не забыл, снять его… У как играет!.. Даже при лампаде и то сверкает. Дорогая штука… Верно, от хана крымского разжился. Возьми себе его… Орлик низко поклонился.

Великодушный гетман, как видно, щедро распоряжался краденым чужим добром. Единомышленники расстались, пожелав друг другу спокойно провести остаток ночи.

Все спало в гетманском доме, не спали только казаки Палия. Сбившись в кучу в самом конце двора, они вели шепотом, оживленную беседу. Микола уже вернулся, и все были в сборе.

Худой как высохшая тарань, запорожец тонким фальцетом рассказывал следующее:

– Сижу я, братики, под вербою за воротами да семечки «лузгаю». Вдруг идет мимо коваль Степанчук

– «Здорово, кум» – говорю ему. «Здорово, кум», ответил он и сделал знак, означающий: иди за мной, – дальше корчмы не забредешь… Пошли… Полоснули и по одной, и по другой, по третьей… И не заметили, как усы намочили. Вот тут кум и разболтался. Страсть, чего наговорил. – Казак опасливо оглянулся и закончил шепотом: – сказывал он, что, по приказу гетмана, заковали нашего батька в железо и что его повезут до Москвы.

– Что ты брешешь! – вскрикнул Микола.

– Тсс… не брешу я… Подождем дня, – видней будет.

Смущенные страшной вестью, казаки, всю ночь не смыкали глаз, обсуждая, что делать, если их вождь изменнически превращен из почетного гостя в арестанта.

– Если это, братцы, правда, – сказал Микола, – то пусть пятеро из нас на месте лягут за батька, а шестой чтобы бежал оповестить пани-матку и товариство. На узлы – кому бежать, кому остаться.

Выпало бежать Миколе Сивому.

– Я тоже хочу эту наемную гетманскую ватагу пошевелить, а после и наутёк, – заметил Микола.

Только взошло солнце, казаки Палия были вытребованы к Орлику.

– Вы знаете этот перстень? – спросил писарь.

– Еще бы не знать: это нашего батька перстень; ему хан татарский дал, когда мы его из плена выпускали.

– Хорошо. Так вот полковник Палий приказывает вам сейчас же вернуться в ваш Хвастов и передать его жене, полковнице, это письмо в собственные руки. Его же здесь задёрживают важные дела.

– А может, гетманские кандалы? – спросил Сивый.

– Что? – нахмурился Орлик.

– Я уже сказал, а теперь не Петровка.

– Поняли меня? Ступайте же, подкрепитесь на дорогу, и айда, – добавил писарь.

– Хорошо. Мы-то в самое пекло поскачем, только пусть наш батько благословит нас в дорогу и сам прикажет – объявили палиивцы.

– Но я ведь от его имени. Вот перстень, – настаивал Орлик;

– Перстень и украсть недолго.

– Я вам приказываю повиноваться, иначе вы будете иметь дело с самим ясновельможным гетманом.

– Хоть с самим ясновельможным сатаною, а без батька не поедем, – было ответом.

– Я вас плетьми проучу, – крикнул, выведенный из себя, писарь и схватился за саблю.

Запорожцы грузно опустили мозолистые руки на эфесы своих огромных тяжелых саблюк и, постукивая коваными сапожищами, вышли во двор причем поспешили занять позицию у колодца, где были свалены бревна.

– Я вас перестрелять велю, – крикнул Орлик.

– Стрелять, так стрелять, – равнодушно ответили казаки.

На самом деле Орлик всячески решил избегать пальбы, чтобы не вызвать волнения в городе.

Был вытребован отряд сердюков, и им приказано было немедленно обезоружить бунтовщиков. Сердюки, как голодная волчья стая, колонной ринулись к колодцу; сабли скрестились, зазвенела сталь, но в первых рядах нападающих сразу явился такой урон от кривых «шаблюк» что колонна отступила. Еще два приступа, и по двору засочилась кровь нападающих. Казаки держались стойко. Вдруг они сняли шапки, перекрестились на восток и начали целоваться. Это было последнее прощальное лобзанье боевых товарищей.

– За батька!.. На смерть! – крикнуло шесть здоровенных глоток, и палиивцы бросились, с львиной отвагой на гетманских наемников.

Пользуясь суматохой, Микола Сивый, согласно жребию, проложил себе путь к полуоткрытым воротам, где он раньше облюбовал привязанного к решетке степного скакуна Орлика. В один миг он перекинул поводья, вскочил в седло и был таков.

– Держи! Лови! Стреляй!.. – раздались крики.

Кто-то наудачу выстрелил вдоль улицы. Проклятая шальная пуля впилась в плечо казаку, он качнулся в седле, но сейчас же оправился, и с новой силой вдвинул в бока лихого скакуна свои обитые серебром каблуки.

Резня продолжалась до тех пор, пока последний палиивец не испустил дух под ударами гетманских наемников.

– Прощай, батько! Твои «дитки» тебя не покинули! – крикнул запорожец, склоняя голову под ударами сабель.

Орлик хорошо знал силы своего лихого скакуна, купленного за дорогую цену у крымского мурзы еще жеребенком, и потому мысль о погоне он сразу отбросил в сторону, как неисполнимую и безрассудную.

Беглец вскоре оставил далеко за собой пыльный Бердичев и скрылся в лесной чаще. Однако, бешеная скачка, наконец, дала себя знать. Конь начал менять свой аллюр, на крутых поворотах он уже заметно пошатывался и даже раз-другой споткнулся, и только железная рука всадника, вовремя натянувшая поводья, спасла его от падения.

– Конь мой! конек мой золотой! Донеси меня до хутора Рудого, – там я найду поддержку, и ты отдохнешь, – шепчут побледневшие губы казака. – Боже мой, да неужели он падет, и я останусь пешим среди леса дремучего?!

Эта мысль была боле чем ужасна для гонца. Она заставила вспомнить его о ране. Боль усиливалась. Казалось порой, что кто-то раскаленным железом выжигает рану и дробит на мелкие части кости. Румянец исчез с лица запорожца, его щеки пожелтели, глаза ввалились, но в них еще светился прежний, энергичный огонь.

– Выноси, коник! – повторял почти бессознательно гонец, так как перед его глазами уже расстилается какой-то странный зеленоватый туман. В ушах звенит; голова кажется тяжелой-тяжёлой, будто ее наполнили горячим свинцом.

Но вот хвоя сменилась березняком, дорога круто повернула вправо и вскоре прожала меж двух зеленых стен густо разросшегося орешника. Откуда-то потянуло дымком.

– Дай, Боже, сил моему коню! Уже близка первая остановка, без новой подставы я пропал. И письмо не доставлю пани-полковнице, да и я сам много не проеду. Горит проклятая рана, огнем горит.

Удалой скакун донес гонца до первого привала.

Навстречу вышел сам Рудый, владелец лесного хуторка. Микола Сивый передал ему в нескольких словах все случившееся в Бердичеве за последние сутки, и, пока ему седлали другого коня, он перенес мучительную перевязку раны.

Не прошло и получаса, как он снова мчался вперед, стараясь возможно скорей добраться до Хвастова.

Вечер погас и уступил место яркой лунной ночи. Такие ночи бывают только в Украине, когда среди лета воздух становится студеным, а залитый ярким лунным светом путь представляется изумленному взору покрытым снежной пеленой.

Вот казак различает уже стройный ряд пирамидальных тополей на обрыве холма. Эта зеленокудрая стража сохранилась, как воспоминание о разрушенном во время штурма епископского дворце.

– Хвастов близко! – обрадовался казак, и ему казалось, что он почувствовал прилив новых сил.

Но это был самообмана, не больше. Когда стража, расположившаяся возле усадьбы полковника, увидела своего товарища в грязи, в пыли, забрызганного, кровью, то все сразу поняли, что случилось несчастье, что над их головами стряслась беда нежданная, негаданная.

– Батько схвачен и арестован вероломным гетманом! Товарищи изменнически перебиты!

Этой фразы было, достаточно, чтобы самые хмельные головы сразу протрезвились. В покоях полковницы вспыхнул огонь. Гонца немедленно потребовали к Палиихе.

– Правду люди говорят? – спросила она дрогнувшим голосом, не сводя с гонца пристального, испытующего взгляда.

– Не знаю, кто что говорит, а я скажу правду, – мрачно ответил Микола.

– Батько в цепях у поганца, а хлопцы все полегли, все до единого.

В эту минуту спазма сдавила горло казаку, и вдруг из его могучей, широкой груди вырвались рыдания. Он стыдился этих чистых слез, но окружающие были ими глубоко потрясены. На несколько секунд воцарилось молчание. Затем Микола передал все, что ему было известно, от слова до слова.

Палииха сначала молча покачивала головой, но вдруг из её широкой груди вырвался дикий вопль отчаяния, и она заметалась, по комнате, как затравленная тигрица.

– Дайте мне силу! – кричала она, вырывая пряди своих волос. – Я доберусь до гетмана, и своими руками задушу этого гада… Я вырву его лукавые глаза вместе со змеиным языком… О, нет больше нашего батька, нет его среди нас и не будет, – чует мое сердце!

«Письмо» привезенное Миколой, оказалось листом чистой бумаги, запечатанным гетманской печатью.

– Слезами горю не помочь, – ворчали старые рубаки-запорожцы, – мы из Магдебурга выручили нашего батька не слезами, а саблями.

– Пани-матка, благословите нас в Бердичев идти! – крикнуло вдруг несколько голосов.

– Мы все сложим наши буйные головы или освободим батька!..

– Постойте, дитки – вдруг как бы очнулась Палииха, – Постойте!.. Надо все обдумать… На верную, да еще бесполезную смерть я вас не пошлю… Он был для вас батьком, так пусть же я буду матерьюа не мачехой лютой… Нет, на смерть я вас не поведу… Ваши сабли пригодятся Украине… Я сама поеду, но не к гетману, а в Москву и выложу там всю правду, как попу на духу… Если ж и правда не возьмет, тогда…

Она не договорила и, всплеснув с отчаянием руками, вышла из комнаты. Но окружающие поняли свою «пани-матку».

Наружно в Хвастове все было тихо по-прежнему. Так же блестела зеркальная поверхность Унавы, сдавленной изумрудными берегами, так же белели хатки и скрипели ветряки; так же лениво покачивались челны возле отмели, и чирикали птицы в вишневых садах, безучастное небо синело по-прежнему приветливо, и так же бодро шумел дубняк в Палиивом «городке»; все, казалось, прежним, старым, неизменным, а между тем полковничий двор пустовал… Не слышалось ржание коней, казацкого посвиста молодецкого, за сердце рвущей песни; все смолкло. Разбрелись и старухи, доживать веку на покой, и их потянуло к живым людям в деревню. Только тощие собаки остались верны усадьбе и бродят с подтянутыми боками, как тени, напрасно разыскивая поживу. А хозяева, создавшие из руин этот уголок, далеко теперь. Томимые предательством и клеветой, они приближаются к пустынным берегам угрюмого бесконечного Енисея.

Гетман долго обманывал царя, но так как неправдой всю жизнь не проживешь, то и гетманская ложь, в конце концов, выплыла наружу.

Кроме того, Мазепа плохо рассчитал игру. Заключая тайный союз со шведским королем Карлом, седовласый гетман был уверен, что за ним под шведские знамена ринутся неудержимым потоком все казацкие полки.

Предатель ошибся. Ему пришлось на первых же порах обманом вести казаков в лагерь шведов. Узнав, в чем дело, казаки бежали целыми сотнями из ставки гетмана, и силы его редели с каждым днем.

А царь не дремал. Не успела прилететь к нему весть об измене, как гетманская булава по воле Петра была вручена на Глуховской раде Скоропадскому, причем войсковые чины и собравшиеся по случаю избрания гетмана украинцы вновь должны были подтвердить свою верность государю. Кто не смог прибыть в Глухов, тот считался единомышленником изменника Мазепы и подвергался жестоким пыткам. Палач всенародно сжигал на площади чучело Мазепы, в церквах, его имя предавалось «анафеме», временщик Меньшиков чинил жестокую расправу в городах и селах, не отделяя виновных от невинных. По пути его вырастали целые кладбища, где нашли последнее убежище несчастные, прозванные впоследствии гетманцами.

И не думал, не гадал тогда всесильный князь, что все это море невинной крови, пролитое им, взыщется и притом так скоро. Не потомки расплачивались за пролитую кровь, – сам светлейший заплатил за нее.

Пронеслась первая гроза, раскаты могучего грома смолкли в отдалении, и царь вспомнил невинных страдальцев, томящихся в недрах Сибири.

В далекую, суровую страну неслись царские посланцы. Они везли с собой драгоценный для человека дар – свободу. Семейства Самойловича, Кочубея, Искры и многих других получили обратно свои имения и сверх того были осыпаны щедрыми царскими милостями. Многие лица духовного и военного звания возвращались на родину…

Но где же искренний старый друг украинского народа, где «батько» вольницы казацкой – Семен Палий? Ни холод, ни стужа, ни пурга не осилили удалого запорожца. Он спешит теперь на родину; в свою милую Украину. Жена и родные, делившие с ним горе изгнания, теперь, едва поспевают за ним, старым неутомимым воякой.

– Отдохни, Семен, изведешь себя, – советует порой пани-полковница.

– Отдыхай со своими бабами, а я хочу поскорее Днепр увидать и родные горы, и степи, хвастовскую нашу Унаву… Хочу припасть к родной земле, вздохнуть родным воздухом, услышать свою речь украинскую и песню казацкую. – Тише едешь – дальше будешь.

Брешут люди… Жизнь коротка, – надо спешить. На Украйне война загорается. Швед грозит с проклятым гетманом, а Семен Палий будет тут с тобой вареники лепить!.. Держи, карман…

– А если заболеешь…

– Не заболею.

– Что ж ты каменный, что ли?

– Железный!

– И нет на тебя болезни?

– Нет… Верю я, что Господь до тех пор сохранить и продлит дни мои, пока я не встречу в бою Ивана Мазепу, пока моя запорожская саблюка не засвистит над его головой… Эх, если б мне удалось взять его живым на аркане!.. Поставил бы я его перед собой и сказал бы ему: «Здравствуй, Иване! Хочу я тебя давно уже увидеть и поблагодарить тебя за твой гетманский пир… Помнишь? И накормил же ты мёня, и напоил, и спать уложил.»

Мелькают реки, озера, проносятся поля и дремучие леса, сменяются деревни и села, изредка выглянет городок, и снова безлюдье.

Когда усталый путник приблизился к днепровскому берегу, киевские холмы, покрытые дремучим бором, смутно выступали в синеватом предутреннем тумане. Вот туман поредел, и в бирюзовом небе сверкнул солнечный луч, отразившись в кресте Печерской лаврской колокольни, занималась заря. Облака, луга, воды и горы, все сразу вспыхнуло, всё запылало… Палий сошел с коня, опустился на колени и осенил себя крестным знаменем.

– Здравствуй, Украина! Здравствуй, мать родная! – прошептал он, и светлые, радостные слезы заблестели на его старых, изрытых глубокими морщинами, щеках.

Вверху курлыкали журавли, будто посылая привет возвращенному изгнаннику.

– Здорово, братики! – крикнул им Палий, не в силах будучи оторвать взора от чудной развернувшийся перед ним картины.

А восток разгорался все ярче и ярче…