Текст книги "Казацкие были дедушки Григория Мироныча"

Глава III. Святой отец

дивительная зима выдалась в этом году! Вдруг затрещат морозы, да какие морозы! Страшно вспомнить… В земле делались глубокие трещины, птица падала налету, немало и людей замерзло в снежных сугробах. По три раза в сутки приходилось топить печи, но и это не помогало. Злодей-мороз умудрялся находить дорогу сквозь бревенчатые стены и быстро охлаждал комнаты.

По лютует мороз недельку-другую, а потом, смотришь, и нет его – скроется, и след пропал! Дедушка говаривал, что мороз убегает в лесную чащу, где у него есть роскошный дворец, сложенный из прозрачных льдинок. Среди дворца стоить белая, пушистая постель… Когда мороз отправляется на отдых, то белые тучи спешат прикрыть старца новым мягким пологом, сотканным из блестящих снежинок. Сосны и ели стоят на страже, а буря поет колыбельную песню.

Пока мороз отдыхает, отдыхает и земля, и люди, и птицы. Солнышко уж не смотрит безучастно и не кажется красным кружком, оно начинает улыбаться своей обычной, теплой улыбкой. Со стрехи, с темных ветвей деревьев, с щетинистых кустов беззвучно надают хрустальные капли, и к полудню возле хат и стволов блестят лужицы, наполненные талым снегом.

Глупые воробышки воображают, что пахнуло настоящим теплом, что вблизи покрытых снежным саваном нолей неслышными стопами бродит красавица– весна, и спешат приветствовать прекрасную гостью веселым писком и гамом, нарочито собираясь в стаи.

Но повернет солнце к закату, сорвется резвый ветер, – и конец воробьиной радости! Образовавшиеся за день проталины затягиваются льдистой корочкой; с соломенной стрехи к ночи свешиваются сосульки, а бедные черные ветви покрываются тяжелой ледяной корой и в бессилии свешиваются к земле. Они жалобно постукивают, хрустят и с сухим треском валятся вниз.

– Мороз покинул свое пушистое ложе, – говорит Дедушка. – Слышите как он тяжело ступает по мерзлой земле? Ну, и добрая же будет гололедица! О, теперь надо беречь затылки!..

Дед ворчал, так как гололедица ломает ветки и портит деревья, но нас, мальчишек, блестящая ледяная корочка только забавляла и веселила. Ну, разве не весело сбивать сосульки, скользить по замерзшим лужам и глядеть на улицу, где среди дороги усаживаются без всякого приглашения прохожие? Идет крестьянин или баба, идут чинно, солидно – и вдруг одна нога поднимается кверху, руки в сторону, шапка летит на землю, и человек сел на свой собственный кожух. Потеха!..

Однажды гололедица устроила нам такое представление, какого нам отродясь и не снилось. Ах, что это было за представление!.. Проснулся я утром, смотрю, – братишки мои спят сном праведных, в комнате светло, Жучка, свернувшаяся клубочком у печки, тоже сладко похрапывает; кругом тишина.

Тишина эта меня удивила. Почему это с кухни не доносится никаких звуков? Почему не слышно дедушкиного кашля и шлепанья его старых сафьяновых туфель? Одевшись наскоро и набросив на плечи свою заячью шубку, я выбежал на крыльцо. Утро было серенькое, мглистое, деревья и верхушки заборов были покрыты толстой ледяной корой, дым из труб не подымался кверху, а стлался по крышам и опускался к земле. В конце двора, у колодца, выходившего одной стороной на деревенскую улицу, я увидел группу людей, над барашковыми шапками, картузами и платками баб возвышалась огромная сивая шапка деда. Я заметил в руках у него ружье; остальная публика была вооружена, чем попало: мужчины опирались на цепы, у других просто были колья, а бабы прихватили с собой рогачи.

Нечего и говорить, что я стрелой пустился к колодцу и через минуту был уже на месте «происшествия».

– А, и ты уже здесь! – обратился ко мне дед. – Видно, наш пострел везде поспел! – добавил он с добродушной улыбкой.

– Дедушка, что случилось, что случилось? – пристал я с расспросами, стараясь в то же время завладеть ружьем.

– Серый к нам в гости пожаловал, да вместо ягнятника, угодил в колодец… Хочешь взглянуть, а?..

– А он не выскочит? – осведомился я предусмотрительно.

– Эх ты, трусишка! А еще за ружье берется.

Не без робости заглянул я в колодезь, так как знал, что воды в нем было воробью по колени, и, следовательно, серый гость утонуть не мог. Действительно, он сидел на дне и только зубами пощелкивал. Когда ему протягивали палку, он впивался в нее клыками, и его приподнимали таким образом на аршин и боле. Хоть колодезь был и не глубокий, но выбраться оттуда серому было не под силу.

– Как же его угораздило в колодезь угодить? спросил я деда.

– Очень просто, – ответил он, – Здесь в частоколе выемка, – вот он и захотел без особых затруднений перебраться в усадьбу. Размахнулся, да не рассчитал расстояния, – попал на сруб, видно, а сруб скользкий, – видишь, как гололедица его отполировала? Оборвался, ну, и пиши пропало!.. Пожалуйте на дно, миленький!..

Толпившиеся у колодца люди громко засмеялись, а кучер Остап предложил взять серого живьем и приковать на цепь, но предложение его не встретило сочувствия и вызвало энергичные протесты со стороны баб. Когда собравшиеся вдоволь налюбовались пленником, дедушка собственноручно пристрелил его из своего старого штуцера, и вскоре любопытные стали расходиться; а я остался с Остапом и долго рассматривал распластанного на снегу зверя.

Прибежавшие братишки чуть не плакали, что проспали «главное» и не видели волка в западне, когда он сердито скалил острые зубы.

– Вот бы сделать чучело из этого янычара– заметил подошедший к нам дед.

– Почему вы, дедушка, так его называете? – послышались вопросы.

– Почему?.. А вот я вам расскажу, как турецкие янычары хотели Сечь истребить, – тогда вы сами все разберете… По делам вору и мука, – пусть не нападает исподтишка!

– Когда же вы, дедушка, расскажете нам про янычар?

– Как-нибудь вечерком!

– Сегодня!

– Может, и завтра. Завтра сочельник, – вот мы натопим печь потеплей, заберемся на наш диван, да и за рассказы….

На следующее утро нам привезли из лесу елку, да какую елку!.. Стройную, ветвистую… Сейчас видно, что Остап хотел расположить нас на все святки… Прелесть, что за елочка!.. Целый день мы ее принаряжали, затем поставили в теплый угол, чтобы она обогрелась и еще пышней расправила свои зеленым ветви. С нетерпением поджидали мы сумерек, собственно, с той минуты, когда в небе вспыхнет вечерняя звезда! Незадолго до её появления в морозном воздухе зазвенела рождественская коляда. Вот двери распахнулись, и в комнату ввалилась гурьба деревенских ребятишек. Все это были наши добрые знакомцы, пришедшие колядовать. Они потирали свои красные от холода ручонки и звонкими голосами пели коляду:

 
Божия сила,
Що породила
Дива Мария
Божого сина…
Прислав Господь
Три янголи
Ти стали глядить
Дива Мария ужахнулася
Да стала рыдать:
Ой, Дитя Мое нарожденное
Де Тебе сховать!
«Не жахайся Дива Мария,
Це янгольский глас,
Приими Дитя нарожденное
На руки при нас…»
 

Получив гостинцы за колядование, маленькие певцы направились дальше, обещая явиться к нам со звездой и вертепом.

Наконец и вечер пришел. После вкусной кутьи и душистого узвара мы схватили дедушку – кто за руку, кто за полу сюртука – и потащили к дивану.

В сказках существует ковер-самолет, на котором можно летать по белу свету и видеть диковинные вещи. Для нас старый широкий диван играл роль ковра-самолета. Стоило нам взобраться него, – и фантазия наша уже не знала ни узды, ни препоны.

– То, что вы сейчас услышите, голубята мои, случилось как раз на Рождество, – сказал дед. – Зима стояла лютая, мороз без помехи разгуливал по белой степи, по днепровским порогам и заливам. А когда прилетал ему на подмогу холодный ветер, то в степи замерзали овечьи отары, погибали пастухи, что овец пасут, гибли одинокие путники, до дна вымерзали, мелководные заливы, и рыбы пропадало видимо-невидимо.

Декабрь был на исходе: приближалось время рождественских святок, и в Сечь спешило много народа. Казаки покидали зимовники, – оставляли и охоту, и рыбный лов, чтобы вовремя поспеть в Сечь где можно так погулять, так провести праздник, как умели его проводить запорожцы. Но не только веселье да гулянки привлекали запорожцев, нет, они твердо помнили, что в первый день нового года предстоят выборы всей старшины. Сечевики не любили, чтоб старшина засиживалась и слишком прибирала к своим рукам власть. Доброго атамана можно и оставить, а от худого легче избавиться, если он призван на один только год.

Курени едва только вмещали съехавшихся гостей, и Сечь напоминала огромный улей, переполненный свежими пчелиными роями. Вот и праздник пришел.

Не успело красное солнышко выглянуть из-за белой пушистой тучи, как вся Запорожская Сечь была на ногах. Да и разрядилось же сегодня низовое войско ради праздника святого!.. Черкесски в узорах, кафтаны, как мак горят, пояса широкие, пестрые, затканные по концам серебром, сапоги сафьянные, подбиты серебряными подковами, шапки с алым верхом сдвинуты на затылок или лихо заломлены набекрень, так что кисточка по плечу болтается… Любо-дорого поглядеть… А взглянул бы кто на оружие… Так и сверкает, так и горит! Рукоятки сабель и ятаганов в самоцветных камнях, ножны кинжалов золотом разукрашены, мушкеты блестят золотой насечкой… Не найдется другого такого пышного войска, нигде не найдется!..

С колокольни донесся удар колоколами, сечевики потянулись к церкви. Гудит праздничный колокол, весело и радостно гудит он, и церковь наполняется молящимся народом. Старшина занимает свои почетные места, простые казаки выстраиваются рядами. Торжественную службу правят два иеромонаха, прибывшие из-под Киева, от Межигорского Спаса, голосистые диаконы приводят в умиление запорожцев, а стройное, мелодичное пение хора вызывает слезы на глазах у истинных любителей и знатоков церковного пения, – таковых же в Сечи не мало. При чтении евангелия все молящиеся берутся за рукоятки сабель и вынимают их до половины из ножен, чтобы всякий видел готовность казаков сражаться за веру христианскую, православную.

Окончилась обедня, и пустынная до этого времени площадь сразу оживилась, запестрели праздничные наряды, как яркие цветы в летний день, в морозном воздухе зашумели, загудели тысячи голосов, куда ни кинь взгляд – всюду запорожские шапки алеют.

После обеда на площадь явились певчие с музыкой, и снова народ повалил из куреней. А угощение-то, угощение какое припасено ради праздника!.. Сала, рыбы, колбас – целые горы; бублики грудами насыпаны, бочки с разными медами и гуляй, казацкая душа!

На площади, кажись, яблоку негде упасть, а между тем стоить появиться лихому танцору – и место для него готово. Сейчас образуется свободный круг, и по гладкому, утоптанному снегу носятся ловкие плясуны. Такой казачок способен и мертвого расшевелить! Стучат, серебряные подковы, звенят сабли, раздается удалое гиканье, молодецкий посвист а музыка из кожи вон лезет, старается. И кобзы, и сопилки, и бубны – все слилось в один общий гул… Вот старый толстый запорожец вспомнил, должно быть, свои молодые годы, сбросил с плеч кунтуш и пустился вслед за молодниками вприсядку, выписывая красными сапожищами такие вензеля, что зрители только за бока хватались. Зрители шутили, стараясь в то же время еще больше раззадорить седоусого плясуна, с которого и шапка слетела, оставив длинную чуприну на произвол всем ветрам.

В другом конце площади школяры из сечевого хора поют рождественскую кантату.

Но иным тесно на площади, душно в куренях, и они выехали на своих лихих скакунах за городок, где и развлекаются бешеной скачкой. Здесь и скачки, и стрельба в цель, и выбиванье друг друга из седла, и чего-чего только здесь нет! Уже и солнце давно село, на кресте сечевой церкви вспыхнула и погасла звездочка, зажженная на мгновение его последним лучом. Отовсюду, будто паутина, поползли тени. Но и подкравшийся вечер не уменьшил веселого, удалого разгула. Попрежнему звенели кобзы, гудели бубны и разливались песни над сечевым городком. На третий день святой ударил такой мороз, что и лошадь, и боковые улички опустели, гульба продолжалась по куреням, пока богатырский сон не пересилил усталые головы. Мирно и беспечно отдыхала Запорожская Сечь не ожидая ни беды ни напасти. За городком была расставлена стража. Да и кто же в эту пору станет нарушать покой «низовых лыцарей».

А между тем мертвая степь, покрытая белым снежным саваном, не была мертва. Под темным, непроницаемым покровом ночи затевалось страшное дело, истребление вольного рыцарства, уничтожение родного гнезда, прозваного Сечью.

К спящим запорожцам приближался крымский хан Селим Гирей с сильным войском. Он вел не только своих ордынцев, – с ним еще шло пятнадцать тысяч стамбульских янычар, присланных турецким султаном специально для истребление Сечи.

Султану мало было, видно, недавнего разорения семнадцати украинских городов, – ему хотелось и с Запорожьем покончить одним ударом. В открытый бой вступать рисковано: придется много своих положить, – сичевиков не заберешь голыми руками, то ли дело напасть по-волчьи, тайком.

Полюбилась эта затея султану, так полюбилась, что он, держа свой план в глубокой тайне, еще осенью переправил в Крым пятнадцать тысяч отборных воинов, своих ловких янычар.

Хан, снаряжаясь в поход, объявил орде и янычарам, что ни один казак не уйдет из-под кривой татарской сабли. Где там! Он и духу запорожского не оставит в Сечи… На месте частокола, земляных валов и куреней останется пустынная, гладка поляна, где свободно будет разгуливать буйный степной ветер. Так думал хан; так думали мурзы, аги и беи.

Медленно передвигаются татарские кони в снежных сугробах, не слышно обычного скрипа арб: войско идет налегке, чтобы подойти к Сечи незаметно, тайком, и затем уже опрокинуться, подобно снежной лавине.

Мороз все крепчал, а сорвавшийся ветер поднял такой свист, огласил днепровские берега таким диким воем, будто все ведьмы собрались сюда на банкет. Голос человеческий совершенно терялся в двух шагах.

– Ну, и ночка выдалась нам в утеху! – заметил! запорожец, обращаясь к товарищам, державшим с ним стражу за городком. Ему никто не ответил, так как его слова подхватил и унес ветер.

– В такую ночь хорошо забраться на печку, прикрыться кожухом, да при этом знать, что тебя никто не разбудит до солнца, – продолжал он рассуждать сам с собой. – А тут выгнали тебя в поле и морозят, как осетра перед ярмаркой… В куренях наши тоже спят… Хорошо натопили печь – и тепло им, знай похрапывают… Эх, доля, доля!..

Мороз так трещит, ветер так неистовствует, что стражников не защищают больше ни бурки, ни тулупы. Сначала они пробовали прыгать, бороться, бегать по снегу, но вскоре и это перестало их согревать. А костры, задуваемые ветром, больше дымят, чем горят, разбрасывая целые каскады искр.

На усталых людей начинало нападать забытьё, их клонило ко сну, хотя мороз в это время пронизывал их одежды и сверлил кости. Костры бросают тени, и эти трепетные тени дрожат, вытягиваются, переплетаются образуя на снегу черные узоры и синеватые пятна, напоминающие полыньи. Незадолго до полуночи стража окончательно выбилась из сил и задремала.

В эту самую минуту, среди мирно дремлющие казаков, словно из-под земли выросли какие-то черные фигуры…

Очнулась стража, осилила свою дремоту, но было поздно! На каждого запорожца приходилось по десятку вооружённых татар. Сверкнули кривые крымские сабли, и поникли казацкие головы, как мак, скошенный острой косой, – ни крика, ни стона, последние вздохи ветер холодный развеял.

Одна только голова не склонилась под ударом, одни уста попросили пощады; молодой казак Микола Кавун, чтобы спасти жизнь, согласился предать товарищей и указать врагам ближайшую дорогу к куреням через узкую калитку в частоколе. Он повел янычар к Сечи, а крымская орда обложила казацкое гнездо, чтоб ни один запорожец не спасся бегством. Хан не сомневался в удаче, и уже предвкушал те великие и богатые милости, которые прольются на него из Стамбула после истребления Сечи Запорожской.

Янычары хлынули в сечевые улицы и рассыпались по переулкам, будто поток, неожиданно прорвавший плотину. Скоро тесно стало янычарам, но они все прибывали, так как задние ряды не знали, что творилось впереди.

Облака разошлись, и над снежной пеленой, укутавшей землю, засверкали яркие звезды. Стало светлей. В Сечи царила прежняя тишина, нарушаемая до поры до времени отрывистым, зловещим шепотом янычар.

Крепко спало низовое «лыцарство». В куренях стоял богатырский храп и многие нагулявшиеся молодцы, не чувствуя близкой опасности видели в ту ночь яркие сны.

Кому снилась родная хата на берегу узкой степной речки, беззаботное детство, ясные дни, перевитые розовым туманом, кому грезилось бурное море… Шумит оно, кипит и рокочет; несутся расходившиеся по необъятным просторам волны, а среди грозных вспененных валов гуляют казацкие байдаки; они скользят, как крылатые чайки, ныряют и снова взлетают наверх, и летят к живописным берегам, где высятся среди пышной зелени белые иглы стройных минаретов.

Старому запорожцу Шевчику приснилась битва с турецкой галерой. В этой битве он лишился левой руки, но не признавал себя инвалидом и до сих пор продолжал грозить уцелевшей правой рукой и Стамбулу и Крыму. Да, лихая схватка была тогда! Казацкие байдаки со всех сторон облепили неповоротливую галеру, нагруженную украинскими невольниками. Шевчик первый притянулся крюком к вражескому судну и перепрыгнул через борт. За ним уже последовали товарищи. Шевчику кажется во сне, что он схватился с врагами, и вот он протягивает вперед свою единственную руку, крепко-накрепко вцепляется в чуприну лежащего вблизи соседа и начинает изо всей силы тащить его к себе.

– Что ты, братику, дурману наелся? – спросил проснувшийся от боли запорожец, стараясь высвободить чупрыну.

– Причаливай! – командует Шевчик, попрежнему принимая соседа за вражью галеру.

– Да ну ж бо, пусти!

– Кого пустить? – в свою очередь спрашивает очнувшийся после полученного тумака Шевчик.

– Чуприну мою пусти!..

Шевчик протер глаза, плюнул с досадой и, разобрав, наконец, в чем дело, оставил чуприну своего приятеля в покое, после чего тот мирно уснул. Но Шевчику уже не спалось. Он ворочался с боку на бок и решил выглянуть в оконце, чтобы сообразить, долго ли до рассвета. Посмотрел казак на улицу и глазам своим не поверил.