Текст книги "Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда)"

Автор книги: Василий Головко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

И мы сделали этот решающий рывок, хотя и заплатили за взятые у фашистов сухие окопы дорогую цену. Когда весной сошел снег, на этом болоте еще подолгу белели пятна. Но это был не снег, как нам казалось поначалу, это были белые маскхалаты погибших защитников Ленинграда…

«Красный Бор» был взят. Передовые роты закрепились на возвышенности и чуть ли не из последних сил отражали яростные контратаки фашистов. В поселке не было клочка земли, не перепаханного взрывами. Во второй день обороны над Красным Бором появилось 34 «юнкерса» и начали совершать заход за заходом. И если люди уже успели зарыться в землю, то лошади и техника пострадали больше всего. Зрелище было ужасным.

Мы ждали ночного, решительного штурма фашистов. Ждали и готовились стоять насмерть.

Связистам-линейщикам доставалось тогда больше всех. От непрерывных артобстрелов и бомбежек рвались особенно те нитки, что связывали штаб с передовыми подразделениями. Устранение каждого обрыва требовало от связистов и душевного и физического перенапряжения. Сквозь болото, под непрерывным огнем, быстро отыскать обрыв, срастить и бегом назад, чтобы тут же выйти в другом направлении. Мы понимали, что без надежной связи бой не выиграешь и старались из последних сил.

Большинство бойцов роты связи были девушки. Даже сейчас, через десятки лет не устаешь удивляться, какую тяжесть несли на своих хрупких плечах эти 19—20-летние защитницы города Ленина.

Будто сейчас вижу вбежавших в землянку Аню Жукову и Веру Башмакову. Мокрые, перепачканы грязью, еле на ногах держатся, а на лицах улыбки: связь восстановлена! Вижу, как растирают посиневшие от холода руки, как жмутся к своим подругам, чтобы хоть чуточку согреться, но землю опять сотрясает очередной артналет, и трубка командирского аппарата безжизненно замирает…

Не дожидаясь приказа, Вера и Аня взваливают на плечи тяжелые металлические катушки, телефонные аппараты и уходят в ночную мглу, то и дело озаряющуюся вспышками разрывов.

Оставшиеся в землянке ведут свою работу, но все мы напряженно ждем весточку от девушек – они ушли в самое пекло.

Наконец аппарат затрещал, и в трубке пропел знакомый голое Веры: «Как слышно, мальчики?» Теперь мы уже стали ждать возвращения девушек. И вдруг опять обрыв. По существующему порядку, связист, устранявший обрыв, должен на обратном пути время от времени прозванивать линию. И действительно, минут через пятнадцать аппарат дзынкнул. Телефонист плотно прижал трубку к уху – снова загрохотали разрывы. Потом посмотрел на нас, зажал ладонью микрофон, словно боялся, что его слова кто-то услышит, и с недоумением сказал:

– Девчат накрыло снарядом… Аня убита, Вера ранена в ногу. Двигаться не может.

Мы не верили… Аня, этот голубоглазый жизнерадостный человечек, неутомимая в работе и шутках, любимая всеми за доброту и отзывчивость. Аня – убита? Представить, что она никогда больше не войдет в наш блиндаж, было выше всяких сил.

– Радисты Чапко, Муравьев, Смирнов и Головко – на линию! – скомандовал помощник командира извода сержант В. Афонин. – Возьмите носилки…

Припадая к земле, проваливаясь в залитые водой воронки, под непрерывным обстрелом, ориентируясь в кромешной темноте только по бегущему сквозь кулак проводу, мы спешили к нашим девочкам. Мы все еще надеялись, что Вера ошиблась, что Аня жива.

При одной из перебежек Муравьев был ранен: пуля выше колена пробила насквозь ногу. Перевязали его и снова вперед. У меня размоталась и потерялась обмотка. Снег беспрерывно забивался в ботинок.

…Вера лежала лицом вниз, мы ее увидели при свете ракеты. И сразу обожгла мысль: неужели и Вера? Перевернули на спину, расстегнули телогрейку. Слава богу, жива! Просто потеряла сознание. Попытались переложить на носилки – но что это? Провод не отпускал ее. Девушка была надежно привязана к линии…

Позже, придя в сознание, она рассказала, что после взрыва бросилась искать Аню. Наткнувшись на нее, сразу поняла – Аня убита. Перевязала ногу и к проводу: цел ли? Нитка связи была разорвана. Ползая по грязи, Вера нашла один конец и, чтобы не потерять его, привязала провод к здоровой ноге. Потом начала искать второй конец. И, когда уже почти отчаялась найти – вдруг нащупала провод. Стала тянуть оба конца, чтобы срастить нитку, но силы уже покидали девушку, сказывалась боль и потеря крови. Тогда она снова привязала к ноге возле колена сперва один провод, потом натянула его и привязала к ноге второй. Зачистила концы, срастила, подключила аппарат, сообщила о случившемся и потеряла сознание.

Мы их обеих несли на одних носилках. Худенькие, хрупкие, только и весу, что от намокших телогреек. Двигались осторожно и молча, как в кошмарном сне. Казалось, вот сейчас они встанут, отряхнутся и скажут, неотразимо улыбнувшись: «Спасибо, мальчики…»

Веру Башмакову мы занесли в землянку к санитарам, Аню на рассвете похоронили в одной из воронок.

Когда была частично прорвана блокада Ленинграда и стало возможным сообщение с «большой землей» по узкому коридору вдоль Ладожского озера, 14-му укрепрайону поручили оборону этого коридора. В городе Шлиссельбурге был создан оперативный пункт управления и для радиосвязи его с батальонами на этот пункт направили меня, Лешу Чапко, еще двух радистов.

Прибыли мы в Шлиссельбург ночью, разместились в какой-то заброшенной землянке, наладили связь через две линии фронта со штабом укрепрайона и с батальонами, доложили об этом руководителю оперативной группы – первому помощнику начальника штаба УРа (ПНШ-1) капитану Семенову Василию Викторовичу. С ним мы уже не однажды встречались раньше, и теперь я был рад работать под его началом.

Семенов производил впечатление этакого простоватого мужичка. Среднего роста, худощавый, белобрысый, немного сутулый, с живыми, умными глазами, весьма подвижный, смелый в принятии решений. Характерной чертой Семенова было уважительное отношение ко всем: и начальникам, и подчиненным. Он всегда был в движении, куда-то звонил, отдавал приказания, докладывал обстановку. Казалось, что Семенов – центральная фигура в укрепрайоне.

В Шлиссельбурге нам пришлось встречать новый год. Никаких празднеств у нас, конечно, не было, сидели у рации с наушниками на голове, выполняли обычную работу. Леша Чапко пробовал тренькать на гитаре, с которой не расставался на фронте. Этот черноволосый паренек, небольшого роста, худощавый, голос приятный – баритон, любил под гитару напевать песенки. Особенно у него хорошо получались песни, которые исполнял Марк Бернес. Да и пел-то под Бернеса и чем-то был похож на него. Мы подпевали «Шаланды полные кефали, в Одессу Костя приводил», а также «Темная ночь».

После полуночи к нам в землянку вваливается офицер и говорит:

– Ребята, капитан Семенов просит радистов спеть в честь Нового года песенки. Кто-то из вас, кажется, имеет гитару.

Наши взоры обратились к Алеше Чапко. Он пожал плечами, смутился, а затем обратился ко мне:

– Васька, пойдем вдвоем, мне одному не вытянуть песни, да и как-то неудобно.

Я передал наушники другому радисту, и мы вдвоем с Чапко пошли к Семенову. В штабной землянке нас встретили бодрыми приветствиями. Здесь были, кроме Семенова, еще несколько офицеров. Накурено, на столе скромные закуски из консервов и какие-то напитки. Для начала нам преподнесли по 100 граммов водки, мы закусили. Леша начал настраивать гитару, а затем мы в два голоса спели «Темную ночь». Все сидели тихо, опустив головы, а когда мы закончили песню, раздались аплодисменты. В эту ночь мы пели еще некоторые песни, а нас все просили и просили продолжать. Конечно, выступать с песней – приятное занятие, как для исполнителей, так и для слушателей, и мы с вдохновением выполняли просьбы. Под утро вернулись в свою землянку.

В Шлиссельбурге мы находились недолго, вскоре пришел приказ свернуть оперативный пункт, переправиться через Неву и прибыть в расположение участка обороны, находящегося напротив города Кировска. Рано утром началась погрузка на бортовую автомашину имущества оперативного пункта. Сборы радистов были коротки, за несколько минут мы свернули наши пожитки и в полной готовности подошли к штабу, стали наблюдать за погрузкой ГАЗика. Здесь мне запомнился такой момент. Для Семенова его ординарцы где-то нашли в развалинах Шлиссельбурга пружинный односпальный матрац. Уезжая теперь из города, ординарцам хотелось увезти и этот матрац. Кузов машины был нагружен выше бортов более чем на полтора метра. Матрац взгромождается на самый верх. Картина, конечно, пикантная; фронт, война, амуниции и – матрац, Семенов еще был в землянке и кто-то из стоящих возле автомашины офицеров заметил:

– Семенов до войны, наверное, и не спал на пружинном матраце, так вот хоть в войну понаслаждается.

Эти слова как-то мне очень запомнились. В 1950 году, когда вернулся в Ленинград, я узнал, что наш ПНШ-1, капитан, потом майор и подполковник Семенов Василии Викторович, работает директором крупнейшего предприятия страны – Ижорского завода! «Вот тебе и не спал на пружинном матраце», подумалось мне.

Когда были созданы Совнархозы, Семенов был назначен заместителем Председателя Ленинградского Совнархоза, а после расформирования Совнархозов стал начальником Управления материально-технического снабжения Северо-Запада Госснаба СССР, куда входили Ленинградская, Псковская, Новгородская, Мурманская области, Карельская и Коми АССР. В 1974 году я чуть было не стал его заместителем, однако он ушел на пенсию, а на его место был назначен Яковлев Борис Михайлович, к которому я был Обкомом КПСС направлен заместителем.

Около города Кировска, в районе Невской Дубровки, существовал знаменитый «Невский пятачок», где на левом берегу Невы на небольшом участке земли закрепились наши части, врезавшись в немецкую оборону. На другом, правом берегу Невы, как раз напротив «Невского пятачка», держал оборону 14 УР, и мы из Шлиссельбурга прибыли в это место. Поработав здесь несколько дней, убыли в Красный Бор.

Прослушивание вражеских радиопередач каралось строго, в лучшем случае – штрафной батальон. Однако желание иметь необычную информацию пересиливало страх. «Запретный плод сладок». Время от времени я настраивал их радиопередачи на русском языке. Обычно это были сводки с различных участков фронта, и я узнавал о некоторых событиях, о которых наши средства информации умалчивали. Однако много было агитационных материалов, в основном о советской жизни, о том, что Россией правят евреи и коммунисты, и заканчивались такие агитки призывами переходить в плен к немцам.

Мне запомнилась радиопередача с участием знаменитого певца Печковского. Печковского я знал до войны, как отличного тенора. Женщины от его голоса сходили с ума: «Печковский – душка!». Ему устраивали бурные аплодисменты, женщины и девицы караулили певца на улицах Ленинграда.

Настроившись на немецкую волну, я услышал, что сейчас будет выступать артист Печковский. Он начал свое выступление с рассказа, как он перешел на сторону немцев. Перед началом войны артист был на даче где-то под Ленинградом, в Лужском районе. При наступлении немцев на Ленинград Печковский спрятался и дождался немцев, таким образом освободившись от советской тирании. Далее он говорил о своей концертной деятельности у немцев и закончил свое выступление грубой фразой: «Коммунисты будут от немцев бежать и срать!» Возможно, именно из-за этой фразы я запомнил выступление любимца ленинградских театралов.

Как известно, Печковский после Великой Отечественной войны отсидел в лагере 10 лет, а затем в средствах массовой информации пытались обелить его и представить как невинно пострадавшего. Думаю, что в архивах КГБ сохранились материалы о фактических делах Печковского во время войны.

Находясь в Красном Бору, мы все чувствовали приближение важных событий по полному освобождению Ленинграда от блокады. Сводки с фронтов говорили о беспрерывных победах наших войск, и мы с сильной завистью слушали эти сообщения. Все жаждали наступления и наступления успешного, позволяющего рвануть вперед, так как все предыдущие наступления на нашем участке кончались неудачно, в лучшем случае продвижением на несколько десятков метров вперед.

И такой момент наступил. К сожалению, не на нашем участке, а правее от нас, в стороне Пулковских высот. Мы видели и слышали, как там началась ураганная артподготовка, вступила в действие авиация. Через офицеров штаба мы пытались узнать: как там идут дела, однако сведения были разноречивые, никто толком ничего не знал.

На второй день, рано утром мы почувствовали что-то неладное, какую-то таинственную тишину: со стороны немцев не слышно было никаких звуков и выстрелов. Наконец поняли – немцы покинули траншеи. Потихоньку стали пробираться в их сторону, и вскорости убедились в наших догадках: немцев нет! Сразу бросились в немецкие землянки на поиски продуктов, и были весьма вознаграждены – нашлись сухари, галеты, консервы.

Я уже говорил, наши ОПАБы были способны стоять насмерть в обороне, для движения вперед не было транспортных средств. Однако несколько ОПАБов, находившихся в стыке с наступающими левее нас войсками, были подхвачены полевиками и вместе с ними двинулись вперед, в связи с чем радистам прибавилось заметно работы для поддержания контакта с ними.

Вскорости частям укрепрайона Ленфронт выделил транспортные средства, и мы двинулись вперед, в наступление! Прощай, Красный Бор и станция Поповка! Встретимся мы с вами уже только после войны, в 1951 году.

* * *

Общее наступление частей 14-го укрепрайона было направлено на юг от Ленинграда: Новолисино, Форносово, Поги, Лисино-Корпус. Меня с Исаем Дронзиным привезли с рацией ночью в какую-то деревеньку, сбросили и приказали наладить связь с ОПАБами и штабами УРа, быть промежуточным звеном между ними. Мы обосновались в какой-то избе, развернули антенну, установили связь, я начал из сухого пайка готовить кашу, так как мы сильно проголодались. Но в это время, около полуночи, последовал по рации приказ: к утру прибыть в Форносово, ибо утром рота уходит вперед. Предстоял путь километров пятнадцать. Преодолеть это расстояние с пустыми руками было пустяком. Но у нас был приличный груз: рация в двух упаковках, винтовки, сухпаек, запасное питание к рации, вещмешки, личные веши. С таким грузом не только двигаться пешком было невозможно, едва удалось все поднять с земли, тем более, что Дронзин («Малек») был маленьким мальчишкой в половину моего роста, щупленький, с маленькой головой, силенок у него – «кот наплакал». Уменьшить груз – невозможно, ибо сухой паек после блокады ценился на вес золота, а о запасном питании к рации и речи не могло быть, для любого радиста оно ценнее жизни.

Я бросился по деревне искать какое-либо подручное средство: санки, лыжи или что-либо. К счастью, около полуразбитой избы обнаружил простейшие маленькие, видимо детские, саночки из четырех полуметровых дощечек толщиной в сантиметр: две дощечки – полозья, две другие – поперечины сверху. На эти саночки мы погрузили наши пожитки, получился воз высотой более метра. Хорошо увязав свое имущество, сзади я привязал солдатский котелок с недоваренной кашей, Дронзин запрягся впереди, я руками стал толкать санки с грузом сзади. Выехали на проселочную дорогу, сплошь занесенную снегом. Полозья увязали в снегу, но мы что есть силы тянули санки вперед. На обочине дороги хорошо выделялись дорожные знаки: стометровые и километровые столбы. Немцы любили порядок и у них столбы выглядели хорошо.

Нам хватило сил протащить санки сто метров, дальше следовал отдых и подкрепление кашей. Так, с перерывами через каждые 100 метров, мы двигались к намеченной цели. Путь был тяжелым. Вскоре попали в зону разгромленного немецкого обоза. На дороге и по ее бокам валялись трупы немцев, повозки, ящики с боеприпасами, убитые лошади, винтовки, автоматы и прочее добро. Видимо, бой был недавно, ибо одна из лошадей похрапывала в предсмертных судорогах.

Стало жутко. Вблизи могли оказаться немцы, убежавшие в лес, а нас только двое, на вооружении – две винтовки. Я сделал для острастки несколько выстрелов, и мы двинулись дальше. Так, постреливая из винтовок, мы миновали страшное место дороги длиной более километра. В распоряжение роты прибыли утром, проделав путь за 8 часов. Он мне запомнился на всю жизнь.

В деревню Поги меня и Лешу Чапко забросили так же ночью. Здесь находилась разбитая церковь, и мы ее облюбовали для развертывания рации. По лестнице забрались в помещение на высоте 5–7 метров. Без окон и дверей, церковь напоминала продуваемое решето. Наладили связь. Днем было более-менее нормально, а ночью в разбитой церкви сидеть в холоде и темноте за рацией – занятие весьма неприятное. Я высовывался в проем и периодически стрелял из винтовки в подкупольное пространство. Это для поднятия духа.

Днем, оставив Чапко дежурить на рации, решил прошвырнуться по деревне на поиски съестного. Обходя двор одной избы, увидел за стеной сарая возвышение, присыпанное снегом, и торчащий сапог. При более внимательном осмотре обнаружил, что здесь свалены трупы наших бойцов. По рации сообщил об этом в штаб, через какое-то время прибыли офицеры. В числе убитых узнали бойцов разведроты, которые ушли через линию фронта в разведку, когда фронт проходил в Красном Бору. Видимо, наша разведка попала в засаду, была взята в плен и в Погах, где находился штаб немецкой дивизии, расстреляна.

В Погах мы осмотрели пустые избы, в подполье одной из них я обнаружил немного картошки, которая позже нам пригодилась. За домами раскинулось огромное немецкое кладбище. Поразило меня упорядоченное захоронение на этом кладбище. На каждой могиле стоял березовый белый крест. Все кресты были одинаковые и располагались в строгом шахматном порядке, ровные ряды, как струна, просматривались как по квадрату, так и по диагонали.

Из деревни Поги мы переместились в Лисино-Корпус, а затем и в Каменку. Наше продвижение было стремительным, настроение отличное: идем вперед!

Вскоре вышли на шоссе Ленинград – Луга: предстояло взятие Луги. Была создана оперативная подвижная группа штаба укрепрайона, и я радистом попал в эту группу. На небольшом грузовом ГАЗике мы двинулись по шоссе в сторону Луги: двое радистов (я и Дронзин), остальные – офицеры штаба. Дорога была сплошь забита войсками. Захватывающее зрелище: по широкому шоссе огромная масса людей и техники двигались в одном направлении – на Лугу. Сначала нашему ГАЗику удавалось кое-как прорываться вперед. Однако с каждым броском продвигаться становилось все труднее. Танки и самоходки двигались по целине, рядом с шоссе, наш же ГАЗик мог ехать лишь по дороге.

В одной из пробок кто-то сделал предложение: съехать в кювет и ехать по кювету, утоптанному танками. В кузове сидело человек двадцать отборных молодцов. Быстро спихнули автомашину с дороги и стали руками толкать ее вперед, Дело сразу пошло на лад, мы быстро рванули вперед. Сняли шинели, и всеми силами навалились на борта автомобиля.

Продвигаясь таким образом, вышли к переправе через реку Луга. Мост был взорван, справа виднелась станция Толмачево, где железнодорожный мост тоже лежал в развалинах. Стоя на высоком берегу Луги, мы видели, как в нескольких километрах влево шла переправа наших войск на другой берег. Это было неповторимое зрелище. Скованная льдом река чернела от людей и техники. В створе переправы река была шириной около километра, однако только у противоположного берега виднелась вода шириной метров сто, а остальная часть речки – болотистая пойма. До водной преграды машины пробивались своим ходом, погрязая в болоте. У противоположного берега, где текла вода, технику перетаскивали на буксире гусеничные трактора и танковые буксиры.

Наблюдая с берега за этим муравейником, царящим внизу, мне подумалось: «Если налетит „мессер“ или „юнкерс“, от этого столпотворения останутся рожки да ножки». Но уже в это время немцы были не те, что в Красном Бору. Ни одного вражеского самолета так и не появилось.

Мы столкнули свой ГАЗик в речку и, толкая его руками, стали продвигаться к противоположному берегу. Это был адский и рискованный труд. Увязая выше колеи в грязи, мы по сути дела на руках волоком тащили свое транспортное средство. Я был в валенках, грязь доверху наполнила их, но все равно изо всех сил упирался в борт машины. Вокруг стояли застрявшие в грязи танки, орудия, автомашины, другая техника. Люди, не уставая, пытались ее как-то вытащить. Мы же медленно, но верно продвигались вперед.

Наконец, добрались до водной полыньи, подцепили ГАЗик к трактору и мигом вытащили на противоположный берег. Вздохнули с облегчением. Кое-как почистились, взобрались в кузов и двинулись в сторону Луги, где шел бой за ее взятие. Мы спешили вместе с наступающими войсками войти в Лугу.

Километра через два или три случилась беда – вышел из строя карданный вал автомашины. Радистов с шоферами и автомашиной оставили на дороге у разбитой будки, остальные на попутном транспорте уехали в сторону Луги. Нам же пришлось ночь коротать у дороги. Разложили костер и так просидели до рассвета. Рано утром за нами приехал офицер, и мы явились в только что освобожденный город Луга. Здесь творилось что-то невообразимое. Город кишел людьми. Развертывались различные штабы, дымили походные кухни, разворачивались огневые точки, все было забито техникой. Но что нас поразило, так это обилие партизан. Мы много слышали о партизанах, но увидели их впервые в Луге. В гражданской одежде, с оружием за плечами, все они на шапках имели красную полосу. По этой красной полосе их и узнавали. Гражданских жителей на улицах я не видел.

Разрушения в городе были огромные. Нас, радистов, разместили в какой-то небольшой избе. Быстро развернули рацию. К этому времени все мы были уже асами своего дела. Установить связь – раз плюнуть. Я взобрался на рядом стоящее дерево, затянул туда конец антенны и привязал. При такой антенне мы перекрывали возможности рации в два раза, установив в рекордный срок радиосвязь с батальонами и укрепрайоном. Оставив Дронзина у аппарата, я прошвырнулся по Луге, но раздобыть абсолютно ничего не удалось.

За Лугой, в направлении Пскова, шли бои за село Струги Красные, поэтому, не задерживаясь в городе, мы двинулись дальше на юг. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком может встретиться где угодно. Так получилось, что на военной дороге, на одной из пробок, я встретил девушку, с которой был мой первый мимолетный роман еще в Славянке. Встретились случайно, обрадовались. Пока стояла машина, перекинулись несколькими фразами. Она несколько изменилась, почему-то стала хвастаться, как ей хорошо живется в новой части, Я смотрел на нее с грустью, но вскоре мы тронулись в путь, и больше я ее не встречал.

Наши войска пытались взять с ходу город Псков, но получили жестокий отпор, остановились и заняли оборону. Несколько месяцев шли позиционные бои. Здесь, под Псковом, наша рота связи снова оказалась в условиях, похожих на ленинградские. Пришлось основательно окопаться. На скорую руку из деревьев соорудили в лесу огромный шалаш, в нем устроили в два ряда из веток подобие нар, в середине – проход. Шалаш разгородили по длине на две части: в одной половине – мужчины, в другой – женщины. К этому времени треть состава роты у нас – были женщины. Однако вскоре шалаш пришлось покинуть, началась обычная жизнь в обороне. Штаб укрепрайона разместился в Бобровнике, а взводы нашей роты связи – поблизости. Потянули провода в батальоны, были развернуты все радиостанции.

Псковская земля была немцами разорена до основания. Все деревни и села немцы сожгли, население укрывалось в лесах, в землянках, дорог туда никто из нас не знал. Надо отметить, что весь путь от Ленинграда до Пскова, по сути дела, проходил по разоренным и сожженным деревням.

Здесь я хочу остановиться на весьма важном случае с медом, из-за которого меня чуть не расстреляли. При встречах на праздниках Победы мы часто вспоминали этот злосчастный эпизод, смеялись, шутили. Но тогда шутки были плохи.

Корреспондент газеты «Красная Звезда» с моих слов так записал это событие.

«…Радисты расположились в оставленном немцами укрытии-землянке высотой чуть больше метра. Вход в нее был сверху – небольшая дверь. За рацией можно было работать сидя на чурбаке.

Командир радиовзвода Борисов приоткрыл ветки входа, спросил: „Кто свободный от дежурства?“ Я откликнулся.

– Ты-то мне и нужен, – сказал офицер. – Будешь старшим. Вам с рядовым Козаченком приказано срочно перебросить нитку вот в этот хутор, – Он развернул карту и показал тот злополучный хуторок. – Берите катушки кабеля и – вперед!..

Выполнив задание, мы присели на какой-то песчаный бугорок передохнуть, перемотать портянки. И вдруг я почувствовал, что под сапогом поехал прогретый солнцем песок. Обнажилась доска, вторая. Разгребли землю – дверь в погреб. Обследовали, не заминирована ли, осторожно открыли. Нет, это было не то, что мы ожидали увидеть, не погребок, набитый трофейными запасами вина и продуктов. Обычная крестьянская погреб-землянка, в котором когда-то хранилась картошка, другие овощи. Об этом свидетельствовал оставшийся в углу мусор и запахи гнилых корнеплодов, Козаченок досадливо пнул эту гниль сапогом и вдруг замер.

– Тут что-то есть! – сказал он тихо.

Мы разрыли мусор и обнаружили в нем два пятилитровых глиняных кувшина. Оба были закрыты клеенкой и туго завязаны бечевой. Взмах ножа, и к запахам прели примешался тонкий аромат пчелиного меда, У нас с собой был лишь один случайно завалявшийся сухарь, мы разделили его и сжевали, обильно закусывая янтарным нектаром.

Вернулись в расположение роты, и прежде чем доложить взводному о выполнении задания, устроили медовый пир в своей землянке. Мы не заметили, как вслед за нами, по нашим следам, на небольшом расстоянии шел худенький, мало приметный мужичок. Так случилось, что первым ему на глаза попался лейтенант Борисов. И пришелец пожаловался офицеру, что два советских солдата забрались на хуторе в его погреб и унесли два кувшина меда, который он берег на лекарство для больных детей. Он же указал и землянку, в которой скрылись те солдаты.

– Головко, медком угостишь? – спросил взводный, войдя к связистам. Оба кувшина стояли на столе из снарядного ящика.

– Пожалуйста, товарищ лейтенант! – обрадованно сказал я.

– Спасибо, Головко, – нахмурился офицер, – удружил… Залезть в погреб к бедному крестьянину и унести последнее, что у него было… не ожидал такого подарочка. Пошли к ротному.

Но ни ротного, ни комиссара на месте не оказалось. Борисов пошел докладывать о происшествии командиру роты Горбачеву. Тот немедленно снял трубку и обо всем случившемся рассказал оперативному дежурному укрепрайона. Дежурный, как и положено, поставил в известность о чрезвычайном происшествии непосредственного начальника генерал-майора Бесперстова.

– В моих войсках мародерство? – грозно удивился генерал и решительно приказал: – Немедленно доставить этих паршивцев ко мне в штаб. Согласно приказу Верховного лично их расстреляю!

Командир роты вызвал сержанта Смирнова. С оружием и патронами.

– Вам, товарищ Смирнов, приказываю отконвоировать Головко в штаб укрепрайона лично к товарищу генералу Бесперстову. – Голос у него звучал надтреснуто и, как показалось мне, с нескрываемой грустью. – Дошлите патрон в патронник и будьте бдительны. При малейшем неподчинении или попытке к бегству арестованного разрешаю стрелять. Головко за мародерство будет лично расстрелян генералом Бесперстовым. Выполняйте, Смирнов!

– Есть! – глухо сказал Юрка и повернулся ко мне. – Арестованный, в штаб укрепрайона шагом марш!

День незаметно шел к исходу. Дохнуло сырым холодком, и я вдруг почувствовал, как меня начинает бить озноб. В душе подсмеивался над собой, идущим на расстрел под конвоем своего друга. „Вот будет что вспомнить потом“. Когда „потом“, я как-то не подумал. Идти предстояло с одной окраины деревни на другую, противоположную. Я отметил, что встреченные нами солдаты смотрят на нас безо всякого юмора, скорее со злобным осуждением – раз под конвоем, значит преступник, какой-нибудь дезертир или предатель. Озноб прекратился, и меня обдало холодным потом. „Ведь и вправду могут расстрелять, – пришла вдруг ясная и страшная этой ясностью мысль. – Шлепнут для острастки других, и никому ничего не докажешь“. Я встречался с генералом Бесперстовым, был при нем с радиостанцией, когда шли изнурительные бон в районе Пскова. Жесткий и бескомпромиссно требовательный, он никому не делал никаких уступок и поблажек, в первую очередь самому себе. По несколько суток не знал отдыха, руководил боем, находясь чуть ли не в боевых порядках, под разрывами мин и снарядов менял командный пункт. О нем говорили, как о человеке решительном и безжалостном. И потому до меня все отчетливее доходил страшный смысл фразы, брошенной комроты: „будет лично расстрелян генералом Бесперстовым“.

– Ты что же, Юра, – спросил я боевого товарища, – в самом деле будешь стрелять, если я побегу?

– Естественно, как приказано, – не то в шутку, не то всерьез буркнул Смирнов. – Ты лучше иди и не разговаривай. Не положено.

За словом „расстрел“ в моей памяти мгновенно оживал летний день 1943 года, небольшая лужайка на окраине Усть– Ижоры, кирпичный домик СМЕРШа. Накануне из штаба укрепрайона пришло письменное приказание выделить от каждой роты двоих представителей и прислать к десяти утра в указанное место для участия в мероприятии. Радиовзвод представлял я.

О каком именно мероприятии шла речь – узнали на месте: показательный расстрел пленных фашистов. Июльское солнце к десяти часам уже набрало силу и жарило так, что хотелось или в тень, или в прохладную землянку. А „мероприятие“ затягивалось, зрителей долго и бестолково строили и перестраивали неподалеку от свежевырытой квадратной ямы. Все-таки человек двести присутствовало, и расположить их так, чтобы всем и все было хорошо видно, задача не простая. Наконец по рядам прокатилось глухое „Идут!“

От кирпичного домика отделилась группа немецких солдат и несколько охранников. Пленных грубовато построили возле ямы. Их было шестеро, все в хорошо подогнанной форме, в сапогах с короткими и широкими голенищами, чисто выбритые. Я впервые видел немцев с такого близкого расстояния и удивился, что не испытываю к этим шестерым той злобы и ненависти, которая всегда кипела при одной только мысли о фашистах и о тех бедах и страданиях, которые они принесли на нашу землю. У этих были нормальные человеческие лица, спокойные глаза, ни страха, ни затравленности, словно их вывели не на расстрел, а на утреннюю прогулку.

Толстенький майор в фуражке с синим околышем зачитал приговор военного трибунала, котором говорилось, что эти шестеро были взяты в плен при попытке совершить крупную диверсию против Ленинграда и его защитников, что все они члены фашистской партии, что на допросах ни один из них не раскаялся в содеянном, что все они заявили о своей преданности Гитлеру и одобряют его разбойную политику. Учитывая все это и особую опасность захваченных фашистов, военный трибунал приговорил всех шестерых к расстрелу.