Текст книги "Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда)"

Автор книги: Василий Головко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Однажды, возвратясь с работы в общежитие, я встретил коменданта. Он вручил мне повестку. В ней сообщалось: к такому-то сроку мне надлежит прибыть с ложкой, кружкой, полотенцем… На работе меня быстро рассчитали и я стал готовиться к отправке на фронт. За день до явки на сборный пункт со мной произошел неприятный случай.

Я уже говорил, что при объявлении воздушной тревоги все должны были покинуть улицы и бежать в ближайшее бомбоубежище. В этот день нас, человек 5–6 студентов из общежития, воздушная тревога застала в гастрономе на углу Невского и ул. Гоголя. Как раз подошла моя очередь получать продукты, и тут сирена. Продавщица, естественно, сразу прекратила свою работу, но я стал ее настойчиво просить отпустить 200 г колбасы. Она ни в какую: «Вали отсюда в убежище». Я ей сказал какое-то едкое слово, она взвизгнула, рядом с ней оказалась заведующая магазином, вдвоем они схватили меня и потащили в кабинет заведующей. Я пытался увернуться, но оторвать цепкие руки толстой директрисы не смог. Тут же была вызвана милиция, и меня препроводили в отделение, где-то недалеко от Казанского собора, и тут же посадили в КПЗ.

Сидя в камере вместе с какими-то темными личностями, я понял, что попал в глупое и опасное положение. Директриса вдогонку, по требованию милиции, накатала на меня заявление, в котором обвиняла в нарушении общественного порядка в военное время, да еще в момент воздушной тревоги. Офицер, принимавший меня в милиции, бросил фразу: «Что, не захотел на фронт, думаешь в тюрьме отсидишься?»

Мои однокашники из техникума видели все это, но заступаться за меня побоялись, вернулись домой в общежитие.

Но свет, как говорится, не без добрых людей. Молодой милиционер, который изымал в КПЗ мои документы, через какое-то время вернулся в камеру и спросил:

– Ты из Белоруссии?

– Да, ответил я, – из Гомельской области.

– Мы земляки, я тоже из Гомельской.

Разговорились, я ему чистосердечно рассказал, как было дело. В начале войны каждый мало-мальски начальник хотел показать свою, так сказать, бдительность, ответственность, верную службу, ну и так далее. Директриса магазина была именно из таких.

Мы немного поговорили с земляком, вспомнили нашу Гомельщину.

– У тебя повестка, призывают на фронт?

– Да, завтра на сборный пункт.

– Ладно, не горюй, переговорю с лейтенантом.

Поздно вечером мне вернули документы, я подписал какие-то бумаги и уже через десять минут был в общежитии.

– Что же вы смотались, не попытались даже защитить меня, – сказал я однокашникам, с которыми был вместе в магазине.

– Да мы растерялись, думали если сегодня не отпустят, то завтра пойдем в милицию.

К этому времени ребята, с которыми дружил, разбрелись кто куда. Леша Балакин – коренной ленинградец, 1922 года рождения, был призван в армию в первые дни войны, направлен в минометную школу, которая располагалась около Витебского вокзала. Несколько раз я ходил его навещать, но только однажды нам удалось встретиться в проходной, у будки часового. Перекинулись несколькими фразами. Он интересовался делами в техникуме, расспрашивал о ребятах.

– Я учусь на минометчика, еще несколько дней, и нас отправят на фронт. Зайди к моим родителям домой и передай привет.

Леша Балакин жил с родителями в квартире дома, расположенного на Мойке, третий дом от Исаакиевской площади. Это рядом с техникумом. Подружились мы с ним еще на 1-ом курсе и с тех пор дружба наша была нерасторжима.

До сих пор отчетливо помню, как мы познакомились. Он поступал в техникум и сдавал экзамен по геометрии. Я толкался в коридоре, ждал своей очереди. Было лето, стояла духота, через открытую дверь аудитории я наблюдал, как какой-то парень пишет на доске решение геометрической задачки. Каким-то образом я увидел грубую ошибку в его решении. Когда он повернулся лицом к двери, я стал жестами показывать, где он ошибся. Увлекшись жестикулированием, не заметил, как в коридоре появился преподаватель и быстро подошел ко мне:

– Вашу зачетку!

Я тут же вручил ему находившуюся в руках зачетную книжку. Он сел за стол, сделал запись в ней: в графе «Геометрия» стоял жирный «кол». Это значило, что дальнейшие экзамены прекращаются, а я возвращаюсь домой.

Ужас моего положения можно понять. На экзамены в Ленинград я поехал из Кировской области, где в поселке торфозавода «Гады» осталась мать, сестра, два брата. Отчима – Федора Моисеевича арестовали по 58 статье, мать беременна, а сестра и братья меньше меня. Все мы были на иждивении отчима, и с его арестом семья оказалась в тяжелейшем состоянии. Мать хотела, чтобы хоть один из сыновей устроился в жизни, поступил в техникум. Возврат мой в поселок мог стать еще одним ударом для матери.

Хорошо все это понимая, я начал метаться по техникуму в поисках выхода. Добился на прием к директору, Аринушкину Григорию Ивановичу, и чистосердечно все ему рассказал, тут же покаялся и попросил его разрешить мне пересдать геометрию, хотя, фактически я ее и не сдавал, а «кол» получил за подсказки.

И дрогнуло сердце у Аринушкина.

– Ладно, – сказал он, – разрешаю сдавать остальные предметы. Если выдержишь успешно, разрешу пересдать геометрию.

Он тут же сделал распоряжение приемной комиссии, я стал готовиться к следующим экзаменам. Предстояло шесть испытаний. Сдал я их все, по литературе получил даже пятерку. Попалась мне тема Анны Карениной, и так азартно я рассказал об образе Анны Карениной, что преподавательница даже руками хлопнула:

– Замечательно, замечательно, как Вы хорошо чувствуете этот образ. Ставлю Вам «пятерку»!

Но когда открыла мою зачетку и увидела жирный «кол» – как-то сразу скисла.

– Ай-я-яй, что же это?

Я, краснея, объяснил существо дела.

– Ну все равно – по литературе «пятерка», – наконец твердо произнесла она и вписала отметку.

Других преподавателей этот «кол» тоже вводил в смущение. Вроде отвечаешь на все вопросы нормально, ждешь «четверку». Но вот открывает экзаменатор зачетную книжку, видит единицу, начинает охать и ахать и ставит «тройку».

Таким образом я был допущен к переэкзаменовке по геометрии, получил свою «тройку», и был зачислен студентом первого курса техникума и с первого сентября приступил к занятиям.

Из-за моей подсказки Леше Балакину тоже поставили «кол», и он, так же как и я, сдавал геометрию с разрешения директора. Так мы стали сперва друзьями по несчастью, а потом по душе.

Второй мой друг по техникуму – Саша Копполов, администрацией техникума был направлен в истребительный батальон. Из общежития он сразу ушел на казарменное положение. Дежурили они в городе в своей одежде, без обмундирования, так как эти формирования считались полувоенными. В задачу истребительного батальона входил захват шпионов и диверсантов, если их сбросят немцы с самолетов. Вскоре его призвали в военкомат и направили служить в Ленинградскую милицию. Всю блокаду Саша в Ленинграде боролся с бандитами, ворами и налетчиками, много перевидел, пережил драматических событий. Встретились мы с ним лишь после войны.

Леша Балакин, Саша Копполов и я были неразлучной «троицей» в техникуме. Однажды на перерыве мы с Лешей Балакиным решили помериться силой – кто кого уложит на пол. Мы так увлеклись борьбой, что собрали вокруг себя огромную толпу ребят из нашего класса. В какой-то момент Леша уцепился за мои брюки и и услышал, как они звонко треснули. Борьбу мы сразу бросили и осмотрелись. Брюки были разорваны сзади от пояса до колен. Я впал в уныние. Во-первых, это были мои единственные брюки, во-вторых, сквозь прореху светило голое тело, и как теперь выйти из техникума, как добраться до общежития, я не представлял. Леша попросил у девочек булавки, кое-как закрепил штанину вдоль прорехи. Я сел на заднюю парту и с грустью стал ждать окончания занятий. Когда уже все разошлись, тихой походкой спустился по лестнице вниз, осторожно шагая добрался до общежития. Затем весь вечер с иголкой и с ниткой в руках сидел в трусах на койке и зашивал брюки. Этот неумелый и хорошо заметный шов еще не один месяц напоминал мне о необходимости быть осторожным в движениях. Потом отец помог мне купить первый недорогой костюм, и я избавился от тревоги за состояние своих единственных штанов.

До сих пор я храню самые теплые воспоминания о нашей юношеской дружбе с Лешей Балакиным. Как истинный ленинградец, он с первого курса взял надо мной «шефство». Видимо ему импонировала дружба с простодушным деревенским пареньком и он старался быстрее приобщить меня к городу. Почти ежедневно, после занятий в техникуме, мы шли вместе сначала к нему домой, благо его дом находился рядом с техникумом. Он оставлял дома сумку с книгами и мы отправлялись прогуляться по Невскому проспекту. Потолкавшись среди шумной и разноликой толпы часок, Леша возвращался домой.

– Бывай, – говорил он мне, – я пошел домой, надо кое-что поделать.

Я же в общежитие не спешил. Меня, как магнитом, притягивали дома и витрины города, детали на фасадах здании, узорчатые решетки в скверах и тысячи различных мелочей городского убранства.

Это было не совсем осознанное постижение красоты великого города, но оно приносило мне истинное и глубокое наслаждение, укрепляло любовь к Ленинграду.

Незаметно приближался вечер, и надо было возвращаться в общежитие. И это угнетало, потому что общежитие на первом курсе было далеко от техникума – в Лигово или иначе – в городе Урицке. На трамвае – час езды. Пока доберешься – уже потемки.

Надо прямо признаться, что поначалу мое отношение к учебе в техникуме было такое же, как и в школе, где меня вытаскивали за «уши» на «тройках». Учебу контролировали родители, учителя, общественные организации. Ученик находился под постоянным контролем.

В техникуме все обстояло иначе. Родителей рядом нет, со стороны преподавателей контроль минимальный, никакой опеки – полная самостоятельность.

Как-то так получилось, что каждого студента едва успевали спросить хотя бы один раз по каждому предмету за четверть. И надо было иметь такое везение: как только очередь доходит до меня я не знаю ответа именно на этот вопрос. Преподаватель не ругался, не нервничал, делал в журнале отметку и продолжал занятия дальше. Я догадывался, это эти журнальные пометки могут мне выйти боком, но особого значения не придавал, верил, что спросят еще раз и тогда я отвечу, как надо.

Однако не успел я оглянуться, как закончилась первая четверть. Набор на I курс был сделан с запасом, с учетом отсева, у нас в группе тоже было несколько человек «лишних». Выявить их должны были вот те самые беглые вопросы, что делал преподаватель во время занятий. К немалому удивлению, у меня набралось «двоек» по шести предметам из десяти. Переживаний особых я не испытывал, год еще впереди и все еще можно исправить.

Однажды меня вызвал директор Аринушкин, усадил в кресло и очень спокойно сказал:

– Ну, вот что Головко, тяжело тебе заниматься. Поезжай домой, отдохни, наберись сил, а на следующий год мы тебя примем без экзаменов.

Я уже говорил выше о ситуации дома: отчим арестован, дом, где жила мать с братьями и сестрами – сгорел, семья ютится на квартире в деревне, бедствует. Отец тоже не мог взять меня в свою семью. Положение показалось безвыходным, и надо было представить весь ужас моего положения.

В таких тяжелых ситуациях у меня всегда откуда-то изнутри появлялись огромные силы самозащиты. Спокойно, но убедительно я стал объяснять Аринушкину, что эти «двойки» – случайность, стечение обстоятельств. Действительно, я не так уж плохо знал пройденные на занятиях материалы. По единственному опросу нельзя судить о знаниях студента.

Добил я директора следующей фразой:

– Григорий Иванович. Вы ведь ничего не потеряете, если дадите мне месяц испытательного срока. За это время я обязуюсь исправить все двойки. Если не исправлю – отправляйте тогда домой.

Он усмехнулся и ответил:

– Действительно, логика есть в твоих словах. Через месяц я тебя вызову и тогда решим вопрос.

Словно на крыльях, выскочил я из директорского кабинета на 3-ем этаже, тут же помчался в Лигово, в общежитие. Вот когда я по-настоящему взялся за учебу. Внимательно слушал лекции, вел подробные записи, в общежитии и в трамвае штудировал пройденный материал. На каждом занятии я выше всех поднимал руку, чтобы ответить на заданный вопрос. Эти были напряженные дни учебы. Если я чего-то не понимал, настырно обращался к товарищам и не отставал пока не получал нужного ответа. Для меня главным было понять логический смысл явления. Если я это постигал – знания входили в меня естественно и закреплялись навечно.

Ровно через месяц Аринушкин, как обещал, вызвал меня к себе. Листая журнал успеваемости, вслух рассуждал:

– Да, действительно, ты исправил отметки: тройки, четверки и даже пятерки. А почему же по-немецкому языку ничего не изменилось?

– Григорий Иванович, у нас в школе в 7 классе, из-за отсутствия преподавателя, иностранный язык не проходили, и мне трудно тягаться со всеми студентами, некоторые в шестом и седьмом изучали этот предмет. У меня даже в аттестате по иностранному – прочерк.

В принципе договорились, что к концу года я освою немецкий.

Григорий Иванович пообещал оказать мне помощь в этом деле.

Первый курс я закончил без задолженности и на лето уехал домой, в Василевичи, на Полесье, куда к этому времени переехали мать, братья и сестры. Мать попросила в письме: «купи дешевой мануфактуры». В поисках этой покупки узнал, что с мануфактурой, т. е. с тканями, у нас в Ленинграде, да и в стране – туго. На улице Шкапина, что у Балтийского вокзала, с вечера занял очередь в магазин «Ткани», всю ночь простоял на улице, а утром, после открытия магазина приобрел 10 метров ситчика (больше не давали). С этой покупкой я прибыл в Белоруссию. В Василевичах я не был больше 3-х лет. Здесь я родился, здесь окончил пять классов, а потом меня увезли в Кировскую область на торфозавод «Гады», где отчим работал десятником по строительству, а мать – продавцом в магазине. Там я окончил 7 классов и в 1938 году поступил в техникум.

Лето пролетело быстро, вернулся я в Ленинград повзрослевшим, и уже второй курс техникума закончил успешно – без троек. Последнее предвоенное лето провел тоже в Василевичах. В памяти наше местечко сохранилось как зеленое, очень красивое и большое село. Поля и луга, дубовые рощи, бескрайняя околица – это те места, где мы бродили с приятелями и славно проводили время. И хотя жизнь нашей семьи была нелегкой – ютились в чужом доме, недоедали и недосыпали, ругались друг с другом от извечной недостачи и бедности, память, тем не менее, сохранила светлые картинки работы на току, где молотили хлеб, походы за грибами и ягодами в окрестные леса, наши дружные ужины за огромным столом, на котором ароматно дымилась вареная картошка и белела в глиняной миске простокваша. И дед, Роман Игнатьевич, и мать – Мария Романовна, работая за двоих, а то и за троих, все же ни разу не заикнулись, чтобы я бросил учебу и помогал нм кормить младших братьев и сестер. Наоборот, всячески поощряли мое стремление «выбиться в люди». При этом всегда подчеркивали, чтобы уважал старших, чтобы вел себя примерно, чтобы в любой ситуации «оставался человеком».

В Ленинграде жизнь моя проходила, надо сказать, в полной свободе, однако дурное влияние ко мне не приставало: не сквернословил, не научился курить, а выпивка всегда была мне противной.

Летом же 1940 года в Василевичах мой приезд мы отметили с друзьями крепкой попойкой на кладбище. Не знаю, чем это объяснить, но кладбище было любимым местом, где мальчишки проводили свободное время. Оно располагалось сразу за селом, на песчаном взгорке возле небольшого болотца. Здесь росли вековые сосны, было много густой акации. Запах смолы и хвои казался самым прекрасным запахом на свете.

В тот раз мы с Кузьмой Антоновичем Брелем и Иваном Артемьевичем Шантаром незаметно наклюкались и одурманенные выпивкой смело пошли в кино. Десятилетний брат мой Аркадий видел, как мы бражничали и все время был рядом со мной. А когда мне в кинозале стало дурно, он встретил меня у входа, подхватил за талию и стал тащить домой. Я смеялся, представляя эту картину со стороны: долговязый, под два метра, дылда еле держится на ногах, а его, обхватив руками за пояс, тащит маленький шкет.

Проведенные в Василевичах два лета – в 1939 и 1940 годах – оставили на всю жизнь незабываемые воспоминания. Время проходило быстро, не успеешь оглянуться, а уже пора возвращаться на учебу. Кино, танцы, походы в лес, помощь родителям по хозяйству, компания друзей и товарищей. Погода летом в местечке стояла отменная. И хотя речки близка не было, мы каждый день купались в карьерах кирпичного или торфяного завода.

Третий курс техникума я закончил уверенно и успешно.

Армейская жизнь в блокаде

Провожал меня в Красную Армию отец. Он принес мне кое-что из продуктов и несколько пачек папирос.

– Зачем папиросы, я же не курю.

– Угостишь товарищей, – ответил отец.

Эти папиросы сыграли со мной злую шутку – я начал курить. Из Октябрьского райвоенкомата нас, призывников, повели пешком куда-то в район проспекта Карла Маркса, в запасной полк. Несколько дней нас продержали в карантине, где мы валялись на нарах без постелей и в своей одежде, рассказывали байки, вели беседы и бездельничали. Имея в мешке папиросы, я сначала баловался с курением, а затем понемногу стал втягиваться в эту дурную привычку.

В запасном полку шел отбор призывников в Ленинградскую военную школу по подготовке радиоспециалистов, которая только что была создана в Ленинграде на базе эвакуированного из города военного училища связи, что располагалось на Суворовском проспекте.

Принцип отбора был прост: среднее или незаконченное среднее образование и членство в ВЛКСМ. Согласия на учебу в школе ни у кого не спрашивали. Набралось нас призывников порядочное количество, видимо, более сотни человек. Из запасного полка, где-то в сентябре 1941 года, нас перевели в расположение военного городка бывшего училища связи. От Суворовского проспекта училище было отгорожено высокой чугунной решеткой, она и сегодня сохранилась в целости. На улицу Салтыкова-Щедрина выходил небольшой сквер, в глубине которого находилась санитарная часть и несколько двухэтажных домиков, где проживали преподаватели училища. Территорию военного городка на две части рассекала Парадная улица, где был контрольно-пропускной пункт. Такой же пункт был, естественно, у главного входа – на Суворовском проспекте. По периметру городок был застроен различными старинными зданиями.

Вскоре нам выдали военное обмундирование – синие шерстяные диагоналевые гимнастерки и такие же галифе, сапоги кирзовые, пилотки и все остальное вещевое довольствие. Здесь же мы приняли военную присягу.

Из разговоров курсантов и персонала военной школы было ясно, что создание школы преследует крупные стратегические цели. Первые месяцы войны показали, что наиболее уязвимым местом в боях нашей армии с немцами была связь, и особенно, радиосвязь. Вот почему срочно понадобилось организовать две школы по подготовке радиоспециалистов – в Москве и Ленинграде.

Это был первый набор в школу. Структура ее строилась по штатному расписанию армейского полка – батальоны, роты. взводы. У меня сохранилась красноармейская книжка, выданная в ЛВШРС. В сереньком дерматиновом переплете с маленькой пятиконечной звездочкой в центре, в нее вписаны все мои данные: ЛВШРС, курсант, 3-й батальон, 9 рота, командир роты А. Каныгин, грамотность – 3 курса Ленинградского строительного техникума, год призыва – 1941, нормальный, призван Октябрьским военкоматом г. Ленинграда. Домашний адрес, фамилия, имя и отчество жены или родителей: м. Василевичи Полесской области БССР, мать – Головко Мария Романовна, принял присягу 27.11.41.

Пройдя всю войну рядовым и демобилизовавшись в декабре 1945 года в звании сержанта, сегодня я могу уверенно сказать, что самым тяжким периодом в моей жизни было пребывание в ЛВШРС.

Как известно, осенью 1941 года замкнулось кольцо блокады Ленинграда и мы, курсанты, сразу почувствовали резкое изменение в рационе питания. Вначале все шло по-прежнему: ежедневные занятия в классах, строевая и боевая подготовка, заступление в караул, дежурство на постах и другие, как и положено в армейской жизни, обязанности. Мы должны были стать классными радиоспециалистами и уметь самостоятельно работать на радиостанциях. Много времени уделялось морзянке. Радиотелеграфист должен принимать на слух цифровые и буквенные знаки с достаточной скоростью – 14–20 групп в минуту, знать наизусть таблицу условных знаков (например, предложение «как вы меня слышите» передается звуковым сигналом, состоящим из трех букв – ЩРК). Кроме того, должен уметь обслуживать радиостанцию (рацию), устранять простейшие неисправности.

Занятия по морзянке проводились в классе – длинном помещении, со столами и скамейками, оборудованном радиотелеграфными ключами. Каждый курсант имел свой ключ и наушники. Начинали с изучения азбуки Морзе. Преподаватель говорил: «передаю букву „А“» и в наушниках звучало: «ти-та», «ти» – короткий сигнал, «та» – длинный. И так надо было запомнить все буквы и все цифры – от единицы до девятки и нуля. Весь алфавит предстояло изучить и самому передавать ключом. Преподаватель говорил: «Головко, передайте букву „г“», и я нажимал ключом «Та-та-ти». Занятия длились с утра до позднего вечера, часов по 10–12 в сутки.

Шла война, на улицах Ленинграда то и дело взрывались снаряды, кружили немецкие самолеты, и каждый курсант понимал, что надо как можно быстрее освоить специальность радиста и – на фронт. Очевидно, при нормальных условиях мы за несколько месяцев могли это сделать. Но в условиях блокады все наши планы менялись часто и в худшую сторону.

Серьезной и частой помехой были бомбардировки города, особенно ночные. Только рота уснула, объявляется воздушная тревога, вой сирен и команды дежурного: «Подъем, все в укрытие!» Надо быстро одеться и бежать во двор, залезать в траншеи, которые мы нарыли по всей территории школы. Сверху они были покрыты бревенчатым накатом и засыпаны песком, землей. Осень сорок первого выдалась холодная. В промозглых траншеях приходилось прижиматься спинами друг к другу и в таком положении сидеть до отбоя тревоги. Иногда за ночь объявляли несколько воздушных тревог При такой нервотрепке, усталость накапливалась, занятия днем проходили вяло, непродуктивно. Были еще и артиллерийские обстрелы, но на них в школе мало обращали внимания.

Но эти беды можно назвать цветочками, ягодки появились быстро: нам стали выдавать всего лишь по 250 грамм хлеба в день и скудный приварок, состоящий из мучного супа и двух-трех ложек каши-размазни. Молодой организм требовал нормальной пиши, но из-за ее недостатка быстро тощал.

С каждым днем питание становилось все хуже и хуже. Хлеб был черным, похожим на землю, сырым. Утром на троих выдавалась пайка в триста граммов. К завтраку требовалось разделить ее на троих. Кто-либо из курсантов разрезал черный брусочек на три куска, другой отворачивался, третий указывал ножом на кусочек и спрашивал: «Кому?», отвернувшийся называл фамилию.

Берешь в руки этот заветный кусочек хлеба, размеры его, примерно, кубик со стороной в три сантиметра и не дождавшись горячего блюда – тут же съедаешь. Затем подают мелкое блюдечко с кашей-размазней. Несколько секунд, и каши нет. Стакан несладкого чая на закуску и – завтрак закончен, выходи строиться…

Тут надо сделать вот какое отступление. Уже после войны я, да и мои товарищи по ЛВШРС, выяснили, почему в школе было такое плохое питание, ведь мы находились в Красной Армии. Казалось, в армии не должны были умирать от голода, от истощения. Тогда мы были молоды, неопытны и многого не знали. А правда заключалась в том, что в школе творились чудовищные злоупотребления. Повара, официантки и другой обслуживающий персонал были вольнонаемными гражданскими лицами. Офицерский состав, в большинстве с семьями, проживал в домах школы. Многие не успели эвакуировать даже детей, и все они переживали голод и холод блокады. По-человечески можно понять, что каждый старался спасти себя и своих близких. Поэтому каждый, как мог, обворовывал курсантов, и без того скудное по калорийности питание не доходило до наших желудков полностью.

Чувство голода преследовало постоянно. Мы тощали, шинели обвисли на худых плечах, пояса свободно болтались, вид бойцов производил жалкое впечатление.

Вторым врагом был холод. Из-за отсутствия топлива помещения школы не отапливались. Не знаю, каким чудом приготовлялась пища, но занятия проводились в холодных, промерзших классах, одежда же наша состояла из нательного белья, гимнастерки, брюк, шинели и кирзовых сапог с портянками. Дрожью прошибало все тело, и вот в этих условиях надо было стучать на ключе, отрабатывать скорость приема и передачи слуховых знаков морзянки.

Каждый с ужасом ждал приближения ночи, ибо сон в холодном сыром здании казался настоящей пыткой. Наша рота располагалась в большом актовом зале главного корпуса. Здесь установили свыше сотни металлических коек с сетками и ватными матрасами. На ночь койки мы сдвигали по две и на них спали по трое человек. Лучшим местом была, естественно, середина, поэтому еженощно менялись местами. На себя наваливали все: одеяла, шинели. Закутывались с головой и в таком положении немного согревались, засыпали коротким тревожным сном.

Как я уже говорил, постоянным ночным бичом были воздушные тревоги. Только чуть-чуть согреешься, задремлешь и вдруг слышишь вой сирены и команду «В укрытие!». Надо за секунды собраться, по лестнице бегом спуститься во двор и протиснуться в узкую промерзшую щель.

Вначале все беспрекословно выполняли команду «В укрытие!». Но вскоре многие стали уклоняться от этого весьма неприятного занятия и прятаться в разные укромные уголки. Часто залезали под кровати, но эту уловку наши помкомвзвода быстро разгадали и выкуривали курсантов ударами сапог. Более ушлые прятались под лестницей, в туалетах, в темных уголках коридоров.

Голод и холод беспощадно терзали всех блокадников. И это постоянно сосущее чувство в желудке, мысли о пище и дрожь в теле от холода изматывали и истощали душевные силы, и даже теперь, по прошествии десятков лет, вызывают жуткие и необъяснимо тревожные воспоминания.

Большой пыткой были заступления в караул. Сначала ходили повзводно, но скоро наши ряды поредели из-за смерти многих курсантов, и в караул уже шли всей ротой. Мне всегда выпадала участь стоять часовым у складов: боеприпасов, продсклада, вещесклада или другого подобного объекта. Хотя существовали посты более «выгодные», например, у проходной будки, но туда я почему-то никогда не попадал.

В карауле, помню, произошел со мной однажды такой казус. На пост выдавали длинный тулуп. Заступив часовым по охране склада боеприпасов, я укутался в теплые овчины, обошел, не торопясь, объект и присел в укромном уголке на какой-то выступ. Согревшись, незаметно задремал и уснул. Сквозь сон вдруг слышу: «Руки вверх!» Вскакиваю, открываю глаза, винтовки моей нет, а на меня из темноты направлено черное дуло. Я поднял руки вверх. Присмотрелся, моя винтовка оказалась в руках помощника начальника караула, а за спиной у него стоит мой сменщик. Меня сняли с поста и отправили на гауптвахту. Надо сказать, что в течение войны я не раз попадал на гауптвахту, но это был первый арест, первое наказание за проступок.

Правда, при тех условиях, в которых мы находились в военной школе радиоспециалистов, гауптвахта оказалась даже лучшим местом, по сравнению с ротными условиями жизни. Она располагалась в полуподвале, где-то недалеко от пищеблока, и холод здесь не так донимал, как в казарме. На гауптвахте отсиживал положенные сутки начальник какого-то продовольственного склада школы в звании старшины, и нам, «заключенным», приносили пищу не хуже той, что давали в столовой. Видимо, друзья начсклада не оставили его в «беде», а заодно и его сокамерников не обижали.

Пребывание в полуподвале на гауптвахте прибавило мне опыта в защите от холода. В зимние, холодные дни, занятия в школе проводились нерегулярно, отощавшие курсанты часто не выдерживали напряжения учебных часов, падали в обморок. Мы, курсанты, иногда были предоставлены сами себе – толкались по классам, бродили по помещениям и дворам в поисках тепла и пищи. Однако ни того, ни другого найти было невозможно. Как загнанные звери в клетке, мы с каждым днем теряли силы, превращаясь в призраков.

И вот однажды я обнаружил в подвале теплую трубу. Видимо, она шла от пищеблока. Была довольно толстой, обвернута изоляцией, находилась в полуметре от потолка подвала. Кое-как забравшись на эту трубу, я лег на нее животом и обхватил руками. Блаженное тепло медленно разлилось по всему телу! Хотелось, чтобы это наслаждение теплом длилось бесконечно. Я, притаившись, лежал на трубе и вслушивался в подвальную жизнь. Скоро стало ясно: я здесь не один.

– Кто тут есть? – спросил осторожно.

– А ты кто такой? – ответила темнота.

– Я из второго батальона.

– А мы из первого, греемся.

– Ребята, вы давно открыли это место?

– Помалкивай, болван, узнают командиры и подвал прикроют.

Об этом меня можно было и не предупреждать. Правда, в школе я подружился с земляком-белорусом, Сергеем звали, не запомнил его фамилию. Маленький, щупленький, с красивым лицом, он всегда вызывал к себе сочувствие. По отношению ко мне держался как ребенок к взрослому, и я покровительствовал ему чем мог. По секрету сказал Сергею о подвале и теплой трубе, и на второй день мы уже вдвоем крадучись пробрались туда и залегли на райское место.

Еще много раз я бегал на теплую трубу, но все-таки со временем эту лавочку прикрыли. Вход в подвал был забит наглухо. Курсанты пытались разблокировать входные двери, снова проникали к теплой трубе, но вскоре двери и окна подвала заделали кирпичом, и наша «малина» была ликвидирована.

Спасаться от холода мы пытались и другим путем. Находили в пустующих помещениях печку, из разбитых бомбежками и артобстрелами зданий выламывали деревянные части и разводили в печке огонь. Вокруг такого очага собиралась огромная толпа, нормально погреться было невозможно. Обычно я находил какой-либо ящик, садился на него или на пол, снимал сапоги и ногами пробивался к поверхности теплой печки. Приходилось пропихивать сначала одну могу между плотным кольцом курсантов, а если удавалось – то две. Ноги попадали подошвами ступни к заветному теплу. Незабываемый миг блаженства! Иногда печка так накалялась, что вызывала нестерпимую боль, но я все равно держал ноги прижатыми к гофрированной поверхности.

Может быть, от этого блокадного перегрева конечностей ног у меня они и до сих пор всегда холодные, мерзнут даже при плюсовой температуре.