Текст книги "Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда)"

Автор книги: Василий Головко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Валя села в кабину, я забрался в кузов, устроился на промокшем брезенте. Ехали медленно. В коробке скоростей что– то металлически хрустело. Миновали сожженную деревеньку. Черные печи, пролысины черной земли, ржавая щетина прошлогодней травы. На развилке машина притормозила.

– Вам прямо, мне направо, – сказал шофер, высунув в окно небритое лицо. – Километров пятнадцать.

– Давай сидор, помогу, – не дожидаясь согласия Вали, я снял с ее плеч зеленый вещмешок. Поправив карабин, закинул мешок за плечо. Наконец разговорились, Валя рассказала, что она из Горьковской области, была три месяца в учебном полку, на фронт просилась давно, а послали только сейчас. Очень жалеет, что их разлучили с подругой, и рада, что ей сразу доверили боевую работу. Я в свою очередь похвастал своими друзьями. Рассказал про Лешу Чапко, про Курнакова Женьку, Юру Смирнова. Вспомнил, как в первую блокадную зиму едва не отдали концы, когда учились в школе связи на Суворовском проспекте. Как помогал мне спастись от голодной смерти отец.

– Сохранился у него бидончик столярной олифы, он столяром был. А на помойке у нас была замерзшая картошка. Откопаешь несколько штук, на олифе поджаришь и – жизнь продолжается.

Валя бросала на меня быстрые взгляды, но сквозь прикрытые веками ее глаза нельзя было понять – то ли она не верит, то ли сочувствует, то ли удивляется, что такое могло быть на самом деле.

В деревеньку – конечный пункт маршрута – мы пришли в сумерки. Мороз снова сковал хрупким стеклом края луж. Охладевшее небо низко раскаталось над грустными полями, по которым шел накрап воронок. Промежуточный пункт связи обжил два блиндажа, оставленные немцами – чистые, обшитые неошкуренными стволами изведенного на это дело ближнего соснового подлеска.

– Нам про тебя уже телефонировали, – встретила нас полнотелая связистка со старшинскими погонами. – А вам, товарищ сержант, придется ехать обратно. Студебеккер попутный есть. Хотя мы надеялись, что вы у нас заночуете. Спиртику желаете?

Поесть хотелось. Но и от спирта не отказался. Не успел как следует подковырнуть ножом тушенки из глиняной миски, как у блиндажа просигналил студор. Надо было прощаться.

– Удачи в службе, Валюша, – сказал я и протянул руку. И когда в моей лапе оказалась ее маленькая теплая ладошка, вдруг почувствовал, что щеки и уши стали горячими. «Это от спирта», – успокоил себя и вышел из блиндажа.

А недели через две, когда сидел за ключом и отстукивал радиограмму в штаб корпуса, в жарко натопленный подвал с дымящимся котелком вошел Женька Курнаков и весело сообщил:

– Слышь, Вась, тебя спрашивает некая Валя. Приехала за продуктами для пункта связи.

Тут я снова почувствовал, что жаркая волна ударила в лицо.

Смутилась и Валя, когда увидела меня совсем близко. В этот раз на ней вместо ватных брюк была короткая, плотно обхватившая бедра защитная юбка. И хотя ноги в коричневых чулках свободно болтались в раструбах голенищ, это не портило внешнего вида, скорее подчеркивало стройность ее фигуры.

– Знаешь, – сказала она просто, – я тебя вспоминала чуть ли не каждый день. Звонила к вам на станцию, но тебя не было. А тут вот оказия подвернулась, я и напросилась.

– И я о тебе думал, – признался я и снова покраснел. – Ну, как у тебя там дела?

– Старшина у нас, ты ее видел, хорошая тетка. Как наседка, все заботится о нас, все жизни учит. Приглашала тебя в гости.

– А ты приглашаешь?

– Само собой, буду очень рада.

У нее было около двух часов свободного времени, и мы решили погулять в темнеющем неподалеку хвойном лесу. Уже который день не по-весеннему жарко пекло солнце, и лес задыхался от распаренной хвои. Хвоя была всюду: вверху зеленая, чистая, густая; и под ногами – подошвы скользили по мягкому многолетнему навалу сопревших и ныне подсушенных иголок. На стволах сосен запеклись выжатые солнцем прозрачные капли смолы. Валя отодрала от коры липкую сосульку и посасывала ее с удовольствием, как в детстве леденец. Ее примеру последовал и я. Было покойно и мирно. Слышались приглушенные голоса бойцов, звякающих инструментом возле разобранных гусениц танков, далеко на западе мерно ухали то ли выстрелы тяжелых орудий, то ли разрывы снарядов. Даже не верилось, что в десятке километров идут кровопролитные бои с прижатыми к морю частями курляндской группировки.

Я не заметил, как Валина рука оказалась в моей руке, как мы присели у толстого, выпирающего из земли корня старой сосны и Валя, как нечто само собой разумеющееся, положила на мое плечо свою легкую головку. Короткие волосы нежно коснулись моей щеки, и я замер, боясь спугнуть сладкое остановившееся мгновение.

Уже на следующий день группу радистов бросили в прифронтовую полосу, где немцы предприняли очередную попытку вырваться из курляндского котла. Работать пришлось и под обстрелом, и под бомбежкой, и даже хвататься за карабин, когда в расположение штаба просочилась группа немецких лазутчиков. Бои затихли так же неожиданно, как и начались.

– Пасха приближается, – не то в шутку, не то всерьез сказал капитан Горбачев, – Будут сидеть смирно, по праздникам они не любят воевать.

Еще он сказал, что высшее начальство очень довольно работой радистов, и что всех приказано представить к наградам. Воспользовавшись добрым расположением духа и хорошим настроением ротного, я попросил разрешения обратиться по личному вопросу.

– Что у тебя, Головко?

– В гости меня приглашали на пункт связи. Может, разрешите?

– Новенькая телефонистка?

– Так точно.

– Что ж… Разрешаю! В воскресенье, на Пасху, в понедельник к вечеру быть в роте!

Ночь накануне я почти не спал, волновался, все представлял, как встретит Валя. На рассвете еще раз начистил сапоги и предстал перед ротным.

– Пасха, пьяные эстонцы, мало ли чего может случиться. Зря вы его отпускаете, – заметил заместитель Горбачева.

– Пусть сбегает. Я обещал. Но в понедельник, как штык! Понял?

Что же тут было непонятного? В распоряжении 36 часов. Значит, 50 километров пути – не привыкать. Вышел на околицу, еще сморенную сном, и бодро зашагал по гравейке. Восток уже рассветлился и обещал добрый день: по-весеннему теплый и безветренный. То и дело оглядывался, надеясь увидеть попутную машину или хотя бы конную упряжку, но дорога была пустынной, а пройденные километры значительно короче всамделишных. Привыкший, как все связисты ходить много и быстро, я подсознательно верил, что у любой дороги есть конец, что на любой дороге, тем более такой крепкой и почти не разбитой разрывами и транспортом, обязательно появится попутка. Эта уверенность усиливала хорошее настроение от предстоящей встречи с Валей. Когда мы прощались в прошлый раз, она совершенно неожиданно обхватила меня рукой за шею, вытянулась на цыпочках и поцеловала. Горячо. В губы. Я прямо ошалел от такого пассажа, а когда опомнился, Валя уже махала рукой с подножки тронувшегося студебеккера.

Размашистыми шагами я упорно отмерял километр за километром, благо эстонская дорога была утыкана километровыми бетонными столбиками. Глядя на часы, старался за час отшагать пять километров, дабы за десять часов добраться до назначенного места.

Уже пройдено больше половины, сухого пайка нет и живот подтянуло, сильно хотелось поесть.

Воспоминание о пище отозвалось в желудке сосущим и требовательным сигналом. Отмахал не менее тридцати километров, а дорога как была пустынно-вымершей, такой и осталась. Хутора, мимо которых проходил, тоже не подавали признаков жизни. Лишь в одном дворе заметил пожилую женщину, кормившую с крыльца двух огненно рыжих петушков. Увидев солдата, старая эстонка насторожилась. Но я как можно дружелюбное улыбнулся ей, поздоровался с поклоном и спросил, не угостит ли хозяйка в честь праздника Пасхи кружкой молока. Женщина по-русски говорить не умела, но поняла меня и пригласила в дом. Достала из печи пирог и досадливо покачала головой – еще не испекся.

– В животе допечется! – продолжая улыбаться, сказал я.

Хозяйка пожала плечами, дескать, мне не жалко, но чтобы потом не было претензий. И молока налила в большую глиняную кружку. Во время трапезы я услышал гул автомобильного мотора и мгновенно выскочил из дома, убежденный, что пропустил свою единственную удачу с попуткой. Но старая полуторка шла в противоположную сторону, в Пярну, и на душе стало спокойно. Подарив эстонке валившуюся в кармане коробку спичек, я поблагодарил за угощение и пошагал дальше. Короткий отдых лишь четче проявил накопившуюся усталость, но мысль, что осталось уже меньше, чем пройдено, придавала силы.

Вход в землянку, которую обжили связистки пункта, дверей не имел, был завешен камуфлированной брезентовой тканью от немецкой палатки. Как только я дотронулся до нее, сразу забеспокоился, что-то заколыхалось в горле, стеснило в груди – не продохнуть. Боже! Как я заволновался… Позади 50 километров!

Конечно, меня ждали и волновались. Здесь никто не мог подумать, что не будет попутной автомашины и мне придется весь путь преодолеть пешком. Когда же я сообщил, что протопал пешком – удивлению не было границ!

Поужинали, выпили понемногу, перекинулись с обитателями точки новостями, Я сообщил, что завтра, в понедельник к вечеру я должен быть в роте. Народ засуетился, отвели нам с Валей за дощатой перегородкой место для ночлега.

Утром ноги гудели, но надо было отправляться в путь. Попутного транспорта снова не было, но и ждать у моря погоды некогда, служба есть служба, снова начал отсчитывать километры. Практически, если не считать эстонца с телегой и лошадью, который подвез километров пять, весь обратный путь снова преодолел пешком.

В роту вернулся поздно, за полночь. Ребята уже спали, доложил помкомвзвода о прибытии и завалился спать.

Уже в 70-е годы я как-то рассказал этот эпизод сто километрового похода своей жене Татьяне. Она обронила только короткую фразу: «Да, вот это любовь!».

Наш роман с Валей продолжался довольно длительное время. Редко, но она приезжала в Пярну, и эти встречи были радостными и счастливыми. В одноэтажном доме был большой зал, здесь был оборудован учебный класс для радиовзвода, где мы тренировались по своей специальности, повышали квалификацию. Наиболее опытные радисты сдали экзамены на 2-й класс, получил это звание и я. Для этого надо было передавать и принимать свободно 17 групп в минуту (по 5 знаков в группе, т. е, 85 знаков в минуту).

Во дворе этого дома находились различные хозяйственные постройки, в том числе домик-кладовка. Кто-то облюбовал этот «хитрый» домик для любовных встреч. Здесь было довольно уютно. Низкий потолок из вагонки, маленькое оконце, чистые бревенчатые стены, широкие полати, столик, скамейка. Ключ от «хитрого» домика передавался из рук в руки по мере потребности им воспользоваться. «Тайна» этого домика держалась строго, командиры о нем не знали.

По приезде Валентины в Пярну наши встречи тоже проходили в «хитром» доме. Трудно сказать, как все сложилось бы в будущем, но вскоре произошел случай, который предрешил наш разрыв.

Я вечером заступил на пост у склада техники. Он находился во дворе дома, в котором проживал заместитель командира роты связи старший лейтенант Михеев. Ординарцем у него был старший сержант Хворов. Окна квартиры Михеева выходили на улицу и во двор.

Прохаживаясь с автоматом на плече по двору, я случайно услышал через окна квартиры Михеева женский смех, показавшийся мне знакомым. Подойдя ближе к окну, стал вслушиваться, неожиданно узнал свою Валю. К этому времени она вернулась с точки и находилась в своем взводе в Пярну. Девушки-связистки по наряду ходили на занимаемые офицерами квартиры и производили уборки. Услышав голос Вали из квартиры Михеева, я не нашел поначалу ничего подозрительного: в квартире беседовали трое – Михеев, Хворов, Валя. Проходило время, а Валя не выходила. Вскоре я услышал похрапывание спящего Хворова. К этому времени за плотной шторой погас свет. Вышел на улицу, два окна Михеева освещались. Мысленно определил: Xворов задремал в своей комнате, а Михеев с Валей находятся в большой комнате, окнами выходящей на улицу. Вскоре погас свет, и как огненная стрела пронзила догадка. В таком состоянии человек может натворить непоправимое. Первой мыслью было: дать очередь из автомата по окнам. Метнулся во двор – храп Хворова продолжался, он спал. Все же, видимо, разум взял верх. Подобрав с земли увесистый камень величиной с кулак, я с силой швырнул его в уличное окно Михеева! Сразу как-то отлегло на сердце, и я вернулся во двор на свое место постового.

Через минуту-две дверь распахнулась и во двор выбежала Валя. Я подскочил к ней, она в испуге остолбенела, что-то стала лепетать.

– Поговорим завтра, – промолвил я и отпустил руку, она быстро убежала во взвод.

Еще через некоторое время на крыльце появился Михеев. Я стоял у склада, невдалеке.

– Кто на посту? – спросил он.

– Сержант Головко, – ответил я.

– По-ня-тно, – с растяжкой промолвил Михеев и ушел к себе.

В полночь меня сменил другой часовой, а я вернулся в радиовзвод. Интересная деталь: я никому не сказал о камне, брошенном в окно, Михеев, видимо, тоже не стал раздувать ночной инцидент, и для меня эта хулиганская выходка закончилась без последствий.

Валентина всячески оправдывалась, говорила, что Михеев пытался, но ничего между ними не было. А после того, как раздался треск стекла в окне и в комнату упал увесистый камень, он и вовсе отпустил ее восвояси.

Но с этого времени в наших отношениях появилась трещина. Мы продолжали встречаться, но каждая встреча начиналась с претензий друг к другу, упреков, споров. Я стал подозрительным, наводил справки о прошлом поведении Вали. Выяснилось, что на точке, где она долгое время находилась, к ней часто приходил какой-то пограничник. Она отрицала всякую связь с ним, но мои подозрения не рассеялись. Во всяком случае, серьезных намерений в отношении Валентины у меня не появлялось.

Жизнь в Пярну была довольно веселой. Немецкие вылазки на наше побережье не вносили заметных изменений в жизнь роты связи. Продолжались дежурства на рации, в карауле, патрулирование в городе, занятия в учебном классе. В свободное время устраивали танцы прямо на асфальте улицы под окнами учебного класса, под радиолу. Приходили гражданские люди, солдаты из других частей. Вскоре была открыта городская танцевальная площадка, и мы часто посещали это веселое место.

В радиовзводе появился младший лейтенант Зайков, маленький человечек, худенький, белобрысенький. Заметен он был тем, что был пристрастен к спиртному. Вся его жизнь протекала в заботах – как выпить. При этом он не скрывал этого, находился почти всегда под шафе.

– Правда только в водке, – часто говорил он.

Кончилось это тем, что милиция поймала его вместе с одним нашим бойцом в ювелирном магазине, который они пытались ограбить. Обоих посадили в тюрьму. Однако на 1-е мая их амнистировали и вскоре Зайков исчез из нашей части.

Немецкие передачи на русском языке по радио прекратились, видимо немцам было не до этого. Мы прослушивали эфир, хотя не знали иностранных языков, но было понятно: война приближается к завершению. Где-то в первых числах мая 1945 года мы узнали, что союзники ведут переговоры о мире, хотя в нашей армии это было секретом. 7 мая по передачам на английском и немецком языках я почувствовал что-то необычное, вроде кончилась война. Ждал, что вот-вот наше радио сообщит о Победе. Но прошел день – ничего нет.

9 мая в 2 часа ночи Саша Григорьев своим мощным голосом разбудил взвод.

– Немцы капитулировали, конец войне! – кричал он.

Мы все вскочили, стали обсуждать новость. И вдруг на улице раздались первые, сначала одиночные, а затем частые выстрелы. Было видно, как в небо летят трассирующие пули. Не долго думая, мы схватили свое оружие и, выбежав на улицу, стали палить вверх. Гул выстрелов нарастал, с соседних домов тоже выбегали солдаты и начинали палить. К ружейным и автоматным выстрелам вскоре присоединились залпы зениток, а затем бахнули крупнокалиберные орудия. Сплошной гул выстрелов из всех видов оружия продолжался несколько часов, словно шла артиллерийская подготовка перед атакой!

В четыре часа ночи построились и пошли на митинг. Настроение было такое, словно все сошли с ума. Особенно буйствовала женская половина, девчонки кричали, смеялись, толкали друг друга, валили наземь. После митинга никто не спал, шли задушевные разговоры. Особенно всех заботила проблема: когда по домам.

На 9 часов утра 9 мая был назначен общегородской митинг. Рота построилась повзводно и двинулась на центральную площадь. Радостно было смотреть на четкую колонну и сознавать себя победителем. Вот как у меня записано в дневнике: «Сознание гордости за нашу Красную Армию и панорама жадно смотрящего на нас эстонского населения придает какие-то необыкновенные, новые силы. А ведь многие из них когда-то смотрели на наступающих немцев и думали: „русским капут!“».

Несмотря на подписание немцами акта о капитуляции, для нас война 9 мая не закончилась. Группировка противника, наполовину состоящая из прибалтов, не сложила оружие, поэтому нашим командованием было принято решение – штурмовать!

Несколько радистов из нашей роты связи отправили на помощь войскам, штурмующим немцев. 10 мая я оказался под Тукумсом и влился в части полевиков. Начался ожесточенный бой за прорыв линии фронта. Наша войска были так ожесточены и решительны, что оборона немцев была сразу сломлена и вся громада нашей техники двинулась вперед. Помню лишь, что мы двигались в автомашинах на приличной скорости, а повсюду стояли люди в немецкой форме с подмятыми вверх руками. За несколько часов мы промчались по всей Курляндии и вышли к морю. Повсеместно шло пленение солдат противника, мы лакомились немецким шоколадом и консервами.

После окончания Курляндской операции вернулись в свою часть в Пярну, где уже продолжили жизнь в мирных условиях. Вскоре нас из Пярну вывели и передислоцировали в поселок Вити, вблизи станции Вяна. Здесь когда-то был, видимо, пионерский лагерь и вот в его помещения вселились взводы нашей роты.

Пошла будничная жизнь. Снова встал «во весь рост» вопрос о питании. Мне явно не хватало рациона, утвержденного для солдат мирного времени. Чувство голода напомнило блокаду Ленинграда. Дополнительно достать продукты не было возможности. Ребята советовали обратиться к командованию с просьбой о добавочном пайке, так как мой рост (183 см) и вес (около 100 кг), якобы, давали мне законное право на такую прибавку.

Командир роты ответил, что он не решает такие вопросы, и я обратился к начальнику политотдела укрепрайона подполковнику Маслову. Надо отдать ему должное – он внимательно выслушал и сочувственно отнесся к моей просьбе.

– Не хватает пайка? – спросил он.

– Да, товарищ подполковник, весь день мысли о еде.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Ушел я от него с хорошим настроением. Через некоторое время наш повар Пашка сообщил мне, что ему поступила команда выдавать мне двойную порцию, кроме хлеба. Тут же налил мне полный котелок щей, а а крышку от котелка навалил каши. Ребята шутили и хохотали:

– Ну, теперь ты, Васька, будешь как боров.

Конечно, двойной паек был многоват, и я стал делиться едой с товарищами.

Пашка-повар понимал, что двойные порции для одного бойца – многовато и стал «химичить»: суп наливал примерно полторы порции, то же проделывал и со вторым. Но и я был не лыком шитый. Обзавелся двумя плоскими котелками и с ними заявился к Пашке:

– Наливай порции раздельно, – сказал ему.

Пашка почесал за ухом, но стал выдавать двойной паек в полном размере. Так был решен главный для солдата вопрос.

Готовилась демобилизация старших возрастов. В этой связи пришел приказ часть имущества сдать на армейские склады. Так получилось, что первый рейс с таким имуществом поручили проделать мне. Ранним утром погрузили аккумуляторы, катушки проводов, телефонные аппараты и прочее, и мы с водителем двинулись в Таллин. Но сдать имущество на склад оказалось не так просто, Приемщики придирчиво осматривали каждую вещь и только после этого допускали в склад. В неважном состоянии оказались аккумуляторы, их не принимали, и я принял решение: водителя отослать в часть и просил прислать человека мне на помощь. На второй день приехал Леша Чапко, и мы вместе промыли аккумуляторы, привели их в порядок.

Командованию понравилась моя работа и меня стали посылать сдавать имущество постоянно. На этом деле проявились первые мои организаторские способности. Я метался по складам, разрубал разные бюрократические закорючки и успешно сбывал со своих рук порученное мне имущество.

Одновременно полным ходом шла подготовка старших возрастов к демобилизации. Готовились документы, шла сдача оружия, выдавались выходные пособия. Роту готовилась покинуть большая половина ее состава. Кем-то было принято решение устроить прощальный ужин с выпивкой положенных ста грамм.

Однако это мероприятие закончилось чуть ли не трагедией. Как водится у русских, участники прощального вечера перебрали спиртного, и началась массовая драка, всю ночь шло выяснение отношений.

Так как в радиовзводе была в основном молодежь, то мы в этой пьянке не участвовали. Ночью, когда спали, к нам в помещение влетел помкомвзвода младший лейтенант Северов. Мы знали с вечера, что в лесу идет драка и не стали в нее вмешиваться. Тут же Северов во весь голос скомандовал:

– Радисты, в ружье!

Видя, что и сам Северов под хмельком, Женя Яковлев из-под одеяла ответил:

– Силов нет, слабая кормежка, не сможем воевать с пьяными!

Северов еще что-то прокричал, пригрозил всех наказать и, видя, что никто не собирается вставать с постели, удалился.

Утром можно было наблюдать «славную» картину. Наш шофер с автомашины, где была смонтирована мощная рация, явился с разбитым бутылкой лбом, заклеенным крест-накрест пластырем. Гимнастерка разорвана и ни одной награды на груди. Кстати, на ужин все ветераны принарядились, подшили белые воротнички, до блеска начистили награды. И вот теперь все они бродили по лесу с опущенными головами, сосредоточенными глазами – искали свои награды. Кое-кто ползал на коленках или четвереньках. Нашему веселью не было границ, мы от души хохотали и издевались над горе-«фолькштурмом» (так мы называли «стариков»). Почти у всех были разбиты лица, порвана одежда, потеряны ордена и медали. Все-таки поиски дали результаты, и большинство нашли свои награды в лесу.

На ужине присутствовало и начальство из укрепрайона, но когда началась драка, оно быстро смоталось на легковых автомобилях, оставив ротных офицеров расхлебывать заварившуюся кашу.

О нашем непослушании команде «в ружье», конечно, никто не напоминал. И офицеры и «отвальные» бойцы несколько дней ходили словно провинившиеся дети, и нам было любопытно смотреть на них.

Схема демобилизации была следующей. Ленинградцев предстояло отправить отдельно, через Таллин в Ленинград. Всех остальных собирали в запасном полку, расположенном в глубине Эстонии, а оттуда формировали эшелоны по областям, т. е. по месту призыва.

Несколько раз меня направляли сопровождать демобилизованных в запасной полк. Работа эта была довольно интересная и я с удовольствием ее выполнял. С очередной партией демобилизованных уехала и Валя. Был летний, солнечный день, стояла жара, колосились поля. Мы прибыли на автомашинах в полк, и у меня оставалось много времени до обратного пути. Мы долго с Валей гуляли по полям, говорили о жизни, о наших отношениях. Забрались в высокую рожь, разделись и загорали под солнцем, стоявшем в зените. Трогательно распрощались, и я отбыл в часть.

Валя в запасном полку находилась долго, в ее область никак не могли сформировать эшелон, и я еще два или три раза встречался с нею при сопровождении очередной партии демобилизованных. Последнее посещение было рискованным. Демобилизованные были все отправлены, поэтому навестить Валю можно было, нарушив дисциплину.

Наш ротный фельдшер Шувалов при серьезных заболеваниях возил бойцов в гарнизонный госпиталь, в Таллин. И вот я прикинулся, что у меня заболел зуб. При очередной поездке в Таллин Шувалов захватил и меня. Утром команда из 6 человек прибыла в Таллин, я незаметно смотался, избегая патруля, перебрался пешком по городу на другой вокзал и на товарном поезде, в тамбуре, направился в запасной полк к Валентине. Около запасного полка на ходу поезда спрыгнул, поезда тогда ходили не шибко быстро, и через несколько минут был в объятиях Вали.

К концу дня, так же на товарняке, добрался до Таллина, перебрался на вокзал в сторону Пярну и стал поджидать Шувалова с его командой. Вскоре они прибыли на вокзал, я объяснил, что случайно отстал от своей команды, был задержан патрулем, а затем, после проверки документов и моего объяснения – отпущен. И вот я на вокзале, жду вас, т. е. Шувалова.

В начале войны немцы оккупировали мою родину Белоруссию, и все мои родственники: мать, бабушка, дед, два брата и две сестры остались в м. Василевичи. Всю войну я думал о них, надеялся, что они живы.

При наступлении наших войск ежедневно следил по сводкам Информбюро продвижение в направлении Гомель – Речица. И как только появилось сообщение об освобождении Василевичей, я стал беспрерывно писать солдатские письма– треугольники своим родным. Через некоторое время получил письмо от матери: все живы-здоровы! У меня как гора с плеч – на душе стало радостно! Да и дома, видимо, радости было много. Родственники хорошо знали положение в Ленинграде и считали меня погибшим. Первое письмо, конечно, вызвало неподдельную радость.

Чувствуя, что до демобилизации мне еще далеко, я стал прощупывать почву об отпуске. К моей радости, хлопоты вскоре увенчались успехом и мне был предоставлен отпуск для поездки в Белоруссию. Радости не было границ. Последний раз я видел родных в 1940 году, когда приезжал на летние каникулы после окончания второго курса Ленинградского строительного техникума. И вот теперь, летом 1945 года, предстояла встреча после многих лет разлуки и военного лихолетья.

С оформлением отпускных документов я справился довольно быстро, так как энергии моей не было границ. Я носился по канцеляриям и службам укрепрайона, и все с пониманием относились к моим хлопотам: человек едет к родным, которые многие годы были под властью немцев.

2 августа 1945 года прибыл в Таллии, там целый день простоял в очереди за железнодорожным билетом на Ленинград. Для отца купил на рынке в городе килограмм масла и 3 августа утром прибыл в Ленинград. Дома у отца никого не было, оставил вещи у соседей, а сам направился к своему другу по техникуму Саше Копполову, который всю войну служил в милиции, воевал с бандитами и грабителями, защищал ленинградцев от подлецов. Через некоторое время снова пришел на квартиру отца, на месте была лишь тетя Дуся, отец – на работе. Я его разыскал на Большом проспекте Петроградской стороны. Встреча была трогательной. Договорились: отец идет домой, я – на Московский вокзал узнать насчет билета на Москву, так как на Киев поезда еще не ходили, разрушены мосты и пути. На вокзале удачно получил билет на Москву, на дополнительный поезд, отходящий в полночь. У отца удалось побыть часа три. Поужинали из его скромного достатка продуктов, получаемых по карточкам, немного выпили, побеседовали и он меня проводил до Московского вокзала. В 24 часа поезд тронулся на Москву. В Москве без приключений переехал в метро с Ленинградского вокзала на Киевский и 5 августа в 12 часов дня, тоже на дополнительном поезде, выехал на Гомель. Поезд едва отошел от вокзала, надолго остановился, и с этого момента начались беспрерывные стоянки. В Брянск прибыли в 12 часов следующего дня (обычно от Москвы до Гомеля – сутки езды), и здесь планировалось отправление только вечером. Познакомился в пути со старшим сержантом Колькой, летчиком-радистом, вместе с ним пересаживаемся в отправляющийся на Гомель товарный поезд. Сначала ехали в тамбуре, а затем пересели в товарный вагон, притащили на остановке солому и улеглись спать. В Гомель прибыли вечером, и к моей радости узнаю, что наш товарняк идет на Василевичи.

Колька-радист ехал в Хойницкий район к своей девушке и наш путь до Василевичей совпадал. Ночью крепко уснули на соломе, а когда проснулись, то не могли определить, где мы находимся и, возможно, уже проскочили Василевичи. После долгих дебатов и наблюдений за полустанками определили: все в порядке.

В 6 часов утра 7 августа 1945 года я прибыл на станцию Василевичи, на свою Родину! Дома меня никто не ждал, ибо отпуск я оформил неожиданно, а письма тогда ходили по месяцу. Иду ранним утром по улицам родных Василевичей и не верю, что я дома. Подхожу к дому матери на улице Калинина, тихо, никого не видно. Открываю дверь, благо она была не заперта на замок, вхожу в дом. Вдруг с постели вскакивает сестра Ольга и с плачем бросается ко мне на грудь. В это время на пол с постели сваливается грудной ребенок и громко ревет. Я в недоумении. Подумалось, что Ольга родила ребенка – байстрюка (то есть без отца). Но вскоре она мне открывает «секрет», который в письмах мне не сообщали: моя мать, Мария Романовна, в 44 года родила сына, а мне брата.

– От немца, что ли?! – спрашиваю Олю.

– Нет, от нашего. Стояла у нас в Василевичах наша часть, в мать влюбился капитан и вот – ребенок, – отвечает сестра.

Новость вначале меня неприятно удивила. Прибежала бабушка Ева, в слезы, обнимает, целует. Ну а потом сбежались все родственники, пришли соседи. Шум, гам, расспросы, беседы, улыбки! По натуре я реалист, поэтому к рождению брата отнесся философски, вскоре все притерлось, неловкость улетучилась. Началось сплошное веселье. Четыре года в армии, пять лет разлуки – каждому будет понятно, какое это наслаждение опять быть дома. Возможно, писатель-романист описал бы это намного лучше моих сухих воспоминаний.

Хотелось побродить по знакомым местам, несколько раз ходил на болото в урочище Рожки, потом в Лугас (совхоз), к рябому мосту, за грибами на Зарецкое, за орехами в Замешки и в Пасуж.

Если Ленинград произвел на меня тягостное впечатление, в основном скудностью питания горожан по карточкам, то здесь, в Василевичах, в этом отношении был относительный достаток: картошка, хлеб, сало.

Две ночи с братишкой Аркадием гнали в погребе во дворе самогонку – предстояли застолья в честь прибывшего на побывку фронтовика! Ходили в кино, но качество его было очень плохим – только-только здесь налаживалась жизнь. Иногда в клубе устраивались танцы.

К себе в дом пригласила меня моя тетя – Полина Никитична. Собрались все ее родственники, пели песни, шутили, изрядно выпили.

У бабушки Евы и деда Романа была организована вечеринка. Стол прилично был обставлен выпивкой и закуской. Пришли два гармониста и начались залихватские танцы, белорусская полька – вихорь, краковяк, падеспань и другие. Танцевали и веселились до упаду. На другой день гулянье продолжилось в хате матери. Здесь оказался аккордеонист, и танцы закружились с новой силой. Дни летели мгновенно, и наступил срок возвращаться в часть. Дед Роман сказал, что можно отпуск продлить, получив у нашего фельдшера Ивана Прохоровича справку о болезни. Я как-то к предложению отнесся легкомысленно, а, возможно, потянуло в часть, и я 21 августа отбыл на Ленинград.