Текст книги "Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда)"

Автор книги: Василий Головко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Василий Головко
ЭХО ФРОНТОВЫХ РАДИОГРАММ
Воспоминания защитника Ленинграда

Посвящаю связистам Ленинградского фронта

Как это ни прискорбно, но с каждым днем, отдаляющим нас от Великой Победы 45-го года, все меньше и меньше остается живых свидетелей тех неимоверно трудных, скорбных, по по-своему прекрасных дней. Сегодня уже выросли поколения, для которых Великая Отечественная – далекая история, и познают они ее в основном из школьных учебников, редких телепередач, которые строятся, как правило, на негативном материале, да еще из книжек крикливых лжеисториков, ставящих правду войны с ног на голову, стараясь угодить богатым заказчикам. Разобраться в этом ворохе домыслов, инсинуаций, а то и заведомо ложных выводов порой не просто даже опытным людям, не говоря уже о молодежи. Поэтому свидетельства очевидцев сегодня обретают силу необычайной высоты.

Предлагаемые в этой книге воспоминания защитника Ленинграда Василия Афанасьевича Головко свободны от политических красок, от стратегических выводов и полководческих размышлений. Это личные свидетельства рядового солдата, одного из тех, кому посвятил свои мемуары Маршал Победы Жуков. Воспоминания о трудных днях блокады, о боевых буднях защитников города, о командирах и сослуживцах, о первой фронтовой любви. И может быть потому, что написанные строки не претендуют на профессиональный литературный стиль, они читаются с неподдельным интересом, с глубоким доверием к искренности автора.

Думается, что эта книга займет достойное место среди той литературы, в которой правда о Великой Отечественной войне изложена хотя и бесхитростно, но с удивительной достоверностью.

Аркадий ПИНЧУК,

президент Ассоциации писателей

баталистов и маринистов Санкт-Петербурга

* * *

Это было воскресенье, то самое воскресенье 22-го нюня 1941 г. Выходной день! И мы, студенты Ленинградского строительного техникума, молодо спали, добирая последние дни. И кто-то запыханно вбежал в наше общежитие, что располагалось на набережной реки Мойки в доме 58, и громко крикнул: «Началась война с Германией!» Ни у кого эта новость не вызвала особой реакции. У меня – тоже.

Подумаешь, война. Мы пережили уже две войны: у озера Хасан и на Карельском перешейке. Отпраздновали две победы. Будет и третья – в этом никто не сомневался.

А накануне у нас была запланирована воскресная поездка на Кировские острова – так назывался ЦПКО им. Кирова. Привычно перекусив булкой с сахарным песком и кипятком (о питании студентов в общежитии я расскажу несколько позже), мы небольшой компанией отправились на трамвае в парк.

Вход туда был свободным – гуляй не хочу. Мы вышли на центральную аллею, побродили по узким дорожкам, полянкам и вскоре не без удивления поняли, что в парке фактически мы одни.

Не обнаружив того обычного, праздничного веселья в парке, когда он по выходным до предела заполнялся отдыхающими ленинградцами, когда повсюду работали аттракционы, ларьки, играли оркестры, мы примолкли и торопливо вернулись в общежитие. В наши души подсознательно вползала еще не понятная тревога.

О том, что будет война с Германией, как-то само собой разумелось, в этом никто не сомневался. Никто не сомневался и в нашей победе. В сознании молодежи четко отложилось убеждение, что воевать наша армия будет только на территории врага, и спуску ему – агрессору – не будет никакого. Спорили студенты о деталях: когда начнется война, сколько продлится, и кого из нас призовут в первую очередь. Большинство ребят втайне мечтали немедленно записаться добровольцами и тут же уехать на фронт.

А на улицах Ленинграда между тем уже выстраивались длинные очереди возле магазинов. Разбирали прежде всего соль и керосин, спички и мыло, теплые вещи, хотя жара в Ленинграде была в самом разгаре…

Здесь мне хочется сделать отступление и хотя бы кратко рассказать чем жил город перед войной.

В техникум я поступил в 14 лет, жил все время в общежитиях. На первом курсе – в Лигово или как его тогда называли – в Урицке. Это на юго-запад от Ленинграда, час езды на трамвае. Комната на пятерых человек, общая кухня, титан с кипятком, общий туалет в конце коридора.

На первом курсе стипендию не получал – вступительные экзамены сдал на тройки. Жил на деньги, которые присылала мать: 100 рублей в месяц. В основном они уходили на питание. По теперешним понятиям оно было скромное, но мне казалось весьма приятным, ибо покупал я то, что желала душа.

Любимый завтрак: полбатона, 50 г сахарного песка, кипяток из титана. Ставишь на стол чайник с кипятком, сахар кучкой на бумаге, полбатона в руке. Макаешь батоном в сахар и запиваешь кипятком. Вкуснота. Даже сейчас я вспоминаю все это не без удовольствия.

Несмотря на то, что в нашем техникуме был буфет, мы любили обедать в Электротехническом институте имени Бонч-Бруевича. Он находится недалеко от техникума, здесь же, на улице Герцена. Приходим, бывало, группой в три-четыре человека в столовую института после окончания занятий, садимся за стол и пока ждем официантку, полностью съедаем с солью тарелку хлеба, стоявшего на столе. Это была одна из немногих столовых, где хлеб на столах подавался бесплатно, вернее он входил в стоимость блюд. Нас это очень устраивало. Мы всегда до обеда съедали весь хлеб на столе, затем пересаживались за другой и уже здесь вторую стопку хлеба съедали за обедом. Обед состоял, примерно, из супа за 25 коп., котлеты 40 коп. и компота 5 коп., итого 80 копеек, иногда 70 копеек, наедались до отвала, в основном за счет бесплатного хлеба. Вечером же в общежитии ели, что бог пошлет: иногда селедку с хлебом, но чаще всего та же булка с сахаром и кипятком.

Очень я тогда любил ходить в кино. На дневные сеансы в передних рядах билет стоил 25 коп. После обеда я часто отсоединялся от компании и шел в кинотеатр «Баррикада», который находился здесь же рядом, на углу Герцена и Невского.

На дневных сеансах людей было мало, и я за свои 25 копеек усаживался на самые дорогие места и с упоением смотрел фильм. Была у меня специальная книжечка, где я вел учет просмотренных кинофильмов и помню, что за студенческие годы посмотрел их более двух сотен.

На питание уходило, кажется, около 60 рублей в месяц, остальные из 100 имеющихся рублей расходовались на разную мелочь. Одежду я почти не покупал, носил привезенный еще из дома костюм.

Многие студенты, жившие в общежитии, имели родственников в Ленинграде, кто – близких, кто – дальних. Это и понятно: иногородние ехали учиться в Ленинград именно потому, что кто-то из знакомых, родственников или земляков был в Ленинграде. У меня здесь жил отец – Афанасий Степанович. История его переселения из Белорусского местечка в Ленинград – весьма любопытна и как-нибудь я расскажу об этом подробнее. Здесь же, дабы увязать ситуацию в Ленинграде накануне и во время войны, отмечу, что отец и мать разошлись, когда мне было 8 лет, разошлись громко, с молвой на все местечко. Отец уехал в тридцатых годах в Ленинград, а мы, трое его детей, остались при матери. Она во второй раз вышла замуж.

Отец в Ленинграде тоже женился. Жена его – Дуся, имела комнату на двоих с подругой. В эту комнату отец и поселился. Вскоре замуж вышла и подруга тети Дуси, и мужа своего она тоже прописала в этой же комнате, в доме на 8-й Красноармейской. Две семьи стали жить в одной двадцатиметровой комнате. С жильем в Ленинграде было очень трудно, об отдельных квартирах и речи быть не могло, жили в основном в коммуналках.

Естественно, что при таких жилищных условиях отца, о моей прописке речи быть не могло. Да и отношения с отцом у меня были необычные. После развода с матерью он нам не писал и мы с ним не знались. Мать, бабушка и дедушка были весьма враждебно настроены к отцу, и эта враждебность в какой-то степени была передана нам, детям. Отец же не предпринимал никаких шагов по налаживанию контактов с детьми, платил исправно алименты – половину своей зарплаты, и на этом считал свою миссию исчерпанной. Работал он на заводах Ленинграда, сначала грузчиком, затем шинником на «Красном треугольнике». Кроме того, подрабатывал сверхурочно, компенсируя в некоторой степени взыскиваемые по исполнительному листу алименты.

Когда я заканчивал семилетку в поселке торфозавода «Гады», что в Кировской области, мать стала думать о моей дальнейшей судьбе, и порекомендовала наладить контакт с отцом, чтобы как-то продолжить учебу а Ленинграде. После обмена несколькими письмами, я съездил во время каникул в Ленинград к отцу, познакомился с его новой женой, и мы договорились с ним, что я приеду и а учебу в Ленинград, но с одним условием – жить в общежитии.

Хотя я учился на двойки-тройки, был бузотером, из-за чего нередко вызывали в школу мать, но желание попасть в Ленинград было так велико, что я все-таки без двоек закончил семилетку, и довольно сносно подготовился к вступительным экзаменам в техникум. Почему в строительный? Да очень просто – мой отчим Пинчук Федор Моисеевич работал на торфозаводе «Гады» прорабом-строителем, все мы его уважали, и я решил продолжить его строительное дело.

Отец в Ленинграде жил весьма скромно, но зато питались они хорошо, по праздникам устраивали с друзьями пышные застолья, по выходным ездили в городские парки или в Петродворец, или Пушкин. Карельского перешейка тогда еще не было, горожане ездили отдыхать на юг и юго-запад города. Но мне помощь от отца была весьма скромной. Все время он побаивался Дуси, которая строго следила за его заработками и изымала все до копейки, давая отцу на обед и на папиросы. Иногда он выкраивал пятерку и скрытно передавал ее мне.

Однако хочется отметить, что ко мне и со стороны тети Дуси и отца было доброе отношение. Несмотря на бедность и трудности, они пытались как-то помочь мне освоиться в Ленинграде. Само собой установилось, что каждое воскресенье я приходил к ним. На скудной студенческой пище я изрядно тосковал по хорошей, домашней еде. Тетя Дуся и отец видимо это знали, поэтому в день прихода к ним кормили меня, как говорится, по-королевски. Я не помню деликатесов, но наедался я всегда отлично. Наваристый борщ или суп, калорийное мясное – второе, выпечка – все уминалось мною в приличных размерах. В такие дни я солидно пополнял скудное питание в общежитии и студенческой столовой.

С отцом и тетей Дусей мы часто ездили в ЦПКО, где для меня главным номером было угощение мороженым. После занятий в техникуме я тоже частенько бегал в «Пассаж», чтобы полакомиться пломбиром. Съедал как правило 2–3 порции: эти ленинградские пломбиры! Они и сегодня не изменились ни во вкусе, ни в размере. Я мог съесть и больше порций. Но сдерживающим фактором была нехватка денег: свои 100 рублей распределить на все месячные расходы было непросто.

На втором курсе я уже получал стипендию, около 60 рублей в месяц, но дела у матери складывались весьма печально: арестовали моего отчима, родилась дочь Валя, сгорел поселок торфозавода, и всей нашей семье пришлось вернуться в Белоруссию, где не было ни кола, ни двора. Пятеро детей на руках– тяжкая доля женщины, но она все-таки выкраивала мне 40 рублей и посылала в Ленинград.

Эти деньги матери и стипендия, а в общей сложности те же 100 рублей, позволяли жить в общежитии и учиться в техникуме.

Это теперь я скрупулезно подсчитываю свои студенческие доходы и расходы, а тогда деньги тратились легко: есть – хорошо, нет – перебьемся. Жили весело, без забот и великих планов. Девочки на перерывах обучали нас, парией, современным танцам. Постигали мы это немудреное занятие трудно, но прилежность и настойчивость давали результаты. Усвоив азы и основы танцев, на вечерах в техникуме, да и часто и общежитии, без удержу отплясывали фокстроты и танго.

Вообще-то я должен признаться, что танцы заняли в моей жизни очень важное место. Они стали страстью, которая меня не покидала.

В нашем техникуме подобрался очень хороший и интересный коллектив преподавателей. Я и сегодня с теплым чувством вспоминаю преподавателя литературы Василия Васильевича Шилова. Как он увлекал студентов литературными образами, рассказами о писателях! Он был самым любимым учителем у студентов. Мы часто ходили с ним по городу, слушали его рассказы о литературной жизни Петрограда – Ленинграда. Возле гостиницы «Англетер» Василий Васильевич долго и подробно рассказывал о Есенине. Поэт до войны был не в почете, находился на полулегальном положении. Книг Есенина не было ни в библиотеке, ни в магазинах. Его стихи мы переписывали в свои тетрадки, а отдельные строки иногда вставляли в свои записки-письма девушкам. Поэтому рассказы Шилова о Есенине для нас имели особый смысл. Мы даже несколько беспокоились за судьбу Василия Васильевича, не говоря уже о его репутации у начальства. Времена были тревожные, еще чувствовались 37–38 гг., да и в 39-ом были случаи незаметного исчезновения студентов. У нас на курсе, например, исчезла девочка, ее считали немного «чокнутой», говорила иногда крамольные вольности и с сарказмом отзывалась о жизни. Ходили слухи об аресте ее органами КГБ.

Однажды Шилов обронил фразу, что Есенин не повесился, а его убили. Мы эту реплику тогда пропустили мимо ушей. Но в первые дни войны у входа в техникум я встретил Шилова в военной форме со шпалой в петлицах. По возрасту он тогда не подлежал призыву, и я спросил его:

– Василий Васильевич, вас уже призвали?

– Да нет, я добровольцем иду на фронт, – ответил он, – у меня с немцами свои счеты, я ведь их знаю еще с первой.

Это меня удивило! Шилов никогда не отличался ура-патриотизмом, а тут вдруг добровольцем…

В разговоре мы незаметно прошли улицу Герцена и вышли на Невский. Тут мне вспомнились его слова об убийстве Есенина, и я не удержался, спросил его:

– Василий Васильевич, вы уверены, что Есенин был убит?

Он помолчал, затем поведал мне историю, которую я не забыл до сих пор.

Из рассказа учителя запомнилось следующее. Шилов был знаком с Есениным, не могу сказать о степени этого знакомства. Поздно вечером, перед той роковой ночью, Шилов пришел в «Англетер» для встречи с Есениным. Подходя к номеру, где жил поэт, он вдруг увидел, что из него вышли двое мужчин, один из них прикрыл дверь, вставил ключ и закрыл ее на замок. Шилов решил, что Есенина в номере нет. Когда те двое удалились, он для верности постучал в дверь к Есенину. Никто не ответил, и он вышел на улицу. Там увидел он тех двоих, что побывали в номере поэта. Они уселись в стоявший напротив гостиницы автомобиль и уехали. А утром, когда Шилов подошел к «Англетеру», вдруг узнал о самоубийстве Есенина в прошедшую ночь. Из этого Василий Васильевич заключил, что Есенина убили те двое мужчин, которые накануне закрыли на ключ его номер.

Когда я прочитал, что ведутся поиски фактов об убийстве Есенина, то написал о Шилове одному исследователю. Очевидно, он как-то использует этот рассказ. Но дело в том, что Шилов вскоре после начала войны погиб на фронте, а мои попытки найти его родственников не увенчались успехом.

Еще одним любимцем студентов был преподаватель архитектуры Осип Осипович Осипов. Неправда ли, любопытное сочетание? Лысый, без единой волосинки, долговязый, немного согнувшийся, в белом костюме с белой, чистой рубашкой – таким запомнился мне Осипов. Рассказчик он был удивительный. Выводил группу на улицу, выстраивал студентов возле очередного памятника архитектуры и вел свой увлекательный разговор об архитектуре, истории, культуре. Думаю, что этот человек много дал неотесанным, приехавшим в основном из провинции юношам, привил им любовь к архитектуре, строительству, к городу на Неве.

Я и сейчас, иногда, подхожу к зданию, и как учил Осипов, внимательно рассматриваю и вслушиваюсь: какие чувства это здание вызывает? Если оно действительно построено со вкусом, на душе ощущение благодати, успокоения, сразу меняется к лучшему настроение. Думаешь: «Что твоя жизнь по сравнению с вечностью?»

Зайди, дорогой читатель, в Петропавловскую крепость, стань где-нибудь в укромном уголке и обозри стройные здания крепости. Убедишься, как они успокоительно действуют на тебя. Вот только к великому сожалению, Шемякин внес диссонанс в спокойствие Петропавловской крепости, подсунув нам издевательскую бронзовую фигуру Петра 1-го. Чувствовать архитектуру зданий – великое открытие, и это открытие помог приобрести дорогой для меня преподаватель Осипов.

А какие великолепные были у нас преподаватели физики, химии, строительного производства, сопромата и других дисциплин. Считаю, мне выпала удача общаться с ними и учиться у них!

Отмечать революционные праздники для нас, студентов, было истинным счастьем. Задолго до 1-го Мая без всякого принуждения готовились к нему. В драматическом кружке художественной самодеятельности репетировали пьесу. Хор готовил советские песни. Художники писали плакаты, лозунги, вырезали из разной цветной бумаги лепестки для цветов.

Утром 1-го Мая сбор в колонну на Гражданской улице, это недалеко от техникума. Гремит студенческий духовой оркестр. Песни, танцы. Поем и шагаем в колонне, чуть остановились – сразу танцы. Танцуем по ходу движения беспрерывно. Торжественно проходим Дворцовую площадь. Было почетно и радостно нести флаг, плакат или портрет.

Кто-то усмехнется – лукавит автор!

Нет, дорогой читатель, сам испытывал все это, когда, крепко сжимая древко знамени, я проходил с колонной по улицам города. И даже сейчас волнуюсь, вспоминая то гордое чувство сопричастности к большим делам моего отечества.

Война началась, когда я уже заканчивал третий курс техникума. Шли экзамены. На второй день войны мы собрались в здании учебного корпуса, и здесь перед нами выступили наши руководители. Третий курс состоял, в основном, из студентов 1923 года рождения, кому исполнилось восемнадцать, или исполнялось к концу 1941 г. Мы считали, что нас сразу призовут в Красную Армию.

Директор несколько охладил наш боевой порыв: «Задача для студентов 3-го курса состоит в том, чтобы сдать до конца июня все экзамены». Мы не понимали: экзамены и война – разве это сопоставимые вещи? Однако приказу директора подчинились и сразу засели за учебники.

Город на глазах преображался. На стеклах окон появились бумажные наклейки – для предохранения их от взрывной волны. Окна первых этажей предохранялись более капитально. Их от земли до самого верха обкладывали мешками с песком или устраивали высокие короба и в них насыпали песок. Мешками с песком укрывались расположенные поблизости от техникума памятники Петру I и Николаю I.

Начались налеты немецкой авиации. На город упали первые фугасы и зажигательные бомбы. Дыхание войны становилось все ощутимее. Военрук техникума вместе с присланным из военкомата человеком обучал нас, студентов, бороться с зажигательными бомбами. Всех, кто проживал в общежитии, разделили на отряды, установили график дежурства на крышах всех зданий техникума.

Беззаботная молодежь! Даже сейчас, когда вспоминаю эти бомбежки, холодок проходит по спине. А тогда никакого мы страха не испытывали, и в свободное от дежурства время при налетах авиации почти все сидели на крыше общежития.

Начиналось это с объявления по радио воздушной тревоги. В городе гудели все виды звуковой тревоги: специальные сирены, паровозы, заводы, фабрики, транспорт, все сливалось в сплошное гу-гу-гу. Инструкция требовала, чтобы по сигналу воздушной тревоги дежурный отряд сразу занимал посты на крыше, чердаке и в общежитии, а все, кто свободен от дежурства, укрывались в бомбоубежище, находящемся в соседнем доме. Убежище – это подвал со сводчатым кирпичным перекрытием, укрепленным деревянными стойками. Бомбоубежища готовились еще задолго до войны, здесь было все необходимое: вода, аптечка, скамейки, нары, носилки и т. п.

В первые дни войны мы бегали в убежище больше из любопытства. Сидение часами в полумраке – занятие не для молодых. При том в убежище поддерживалась железная дисциплина: ни ходить, ни бегать, ни громко разговаривать, а тем более шуметь – не разрешалось. Дежурные строго выполняли инструкции. Постепенно мы стали игнорировать указания администрации техникума и в убежище спускались весьма редко, По тревоге, как правило, поднимались на крышу и помогали дежурным нести их службу.

На крыше зрелище во время налета немцев было захватывающим. Как только утихали звуки воздушной тревоги, вдалеке на окраинах города раздавались первые артиллерийские выстрелы. Начинал нарастать гул авиационных моторов, пронзительный свист и грохот разрывов. Небо разрезается лучами прожекторов. Самолет берут «в плен» – десятки лучей направлены на один «юнкерс». Его ведут над городом, а в это время зенитки, захлебываясь палят по врагу. Но он, как ни в чем не бывало, спокойно движется в небе с одного конца города на другой и уходит в неизвестном направлении. Честно говоря, я только один раз видел, как подбили ночью немецкий самолет. Он как-то ускорил полет, повернул в сторону, звук его моторов усилился и стал приближаться к земле. Лучи прожекторов пытались сопровождать самолет, но вскоре потеряли, а через несколько секунд вспыхнуло зарево и докатился взрыв.

Зажигалок на город сбрасывалось много, были они и большие и малые. В соседнем доме крупная зажигательная бомба пробила перекрытия семи этажей, застряла во втором и подожгла дом. Он застилал дымом соседние улицы, приехавшие пожарные мужественно боролись с огнем, но от дома фактически остались только стены.

На наше общежитие тоже несколько раз падали мелкие зажигалки, но они даже не пробивали кровлю. Специальными металлическими щипцами с длинными ручками мы подхватывали их, тащили на край крыши и сбрасывали во двор. Там вторая команда такими же щипцами окунала зажигалки в железные бочки с водой, где они благополучно догорали, не принося ущерба.

Вскоре по окончании экзаменов за III курс группу наиболее физически сильных ребят направили на оборонное предприятие, расположенное где-то и районе проспекта Газа. Я пошел в гвоздильный цех. Вначале было разочарование: война и гвозди – не стыковались в сознании. Чем гвозди могут помочь фронту? Но вскоре стало ясно, что гвоздь на этом предприятии и был «гвоздем» всей программы выпуска оборонной продукции – противопехотных мин. Здесь сколачивались небольшие ящички, в которые закладывались взрывчатки, вставлялся взрыватель, и это нехитрое изделие автомашинами отправлялось на фронт.

Работа моя была нехитрая, но тяжелая. В цех поступала проволока в бухтах, а иногда просто в кучах, словно со свалки. Ее надо было прежде всего выпрямить. Для этого существовал специальный правильный станок. По конструкции он был до смешного прост. Изогнутая полуволной трубочка приводилась в движение от электромотора. В эту изогнутую трубку вставляли конец проволоки. Я подхватывал этот конец и что есть силы тянул на себя, а дядя Гоша с другой стороны трубки, разматывая бухту, подталкивал проволоку и следил за станком. Вытянув вдоль цеха метров двадцать проволоки, мы ее обрезали и начинали вытягивать очередной кусок. За смену образовывался штабель прямых заготовок из проволоки. Затем заготовки рубились на куски, равные двум гвоздям. Рубка производилась ручным прессом. Дядя Гоша подкладывает, а я, взмахом длинной, тяжелой металлической ручки опускаю резак. Получались заготовки с ровными срезами, на которых предстояло отпрессовать шляпки.

Все восемь, а иногда и десять часов, надо было стоять у станка и беспрерывно поднимать и опускать тяжеленную ручку резака. Каждые два часа мы менялись с дядей Гошей местами: он работал ручкой у станка, а я подкладывал проволоку. Это была непосильная для меня, изнуряющая работа. В короткий обеденный перерыв мы обычно выходили из цеха во двор, расслабленно садились на травку газона и развертывали пакеты со скромной снедью. Дядя Гоша всегда приносил с собой термос с чаем и, видя, как я всухомятку вминаю хлеб с колбасой, наливал и мне чашечку. Правда, всегда ворчал и выговаривал, почему я не приношу к обеду бутылку с водой, термоса у меня не было и он знал это.

День проходил напряженно. Никаких перекуров. Работали быстро и сосредоточенно. Сейчас я не могу припомнить, что было истинной причиной такого интенсивного труда: то ли зарплата, а она зависела только от количества сделанных гвоздей, или тревога за Родину, за необходимость обеспечить всем необходимым. Скорее – последнее.

Возвращался я в общежитие еле держась на ногах. Все тело и особенно руки гудели до нестерпимой боли. Сразу же валился на койку и какое-то время лежал без движения, прислушиваясь к ноющему желудку. А по графику еще надо было отдежурить положенное время на чердаке или крыше общежития, но это дежурство не пугало, по сравнению с работой в гвоздильном цехе, казалось приятным времяпровождением, отдыхом на свежем воздухе.

Рано утром снова в цех на проспекте Газа. На этот раз предстояло заготовки превращать в гвозди. Операция тоже до гениальности простая. Заготовка одним концом зажималась в специальных тисках, а торец ее обрабатывался прессом. Так же длинная, тяжелая железная рукоять, которой надо было беспрерывно махать: поднимать и опускать. Дядя Гоша подкладывал заготовку сначала одним концом, а затем другим. На обоих концах возникали шляпки двойного гвоздя. Они складывались в ящик и переставлялись к другому агрегату.

Здесь заготовки со шляпками на обоих концах следовало разрубить пополам. Получались два острых гвоздя. Снова приходилось становиться за пресс-резак с длинной тяжелой ручкой и снова махать вверх-вниз, вверх-вниз… И так весь день!

Пожалуй, менее изнурительной работой было волочение или выпрямление проволоки. Здесь были не такие однообразные движения, как на рубке или операции по выдавливанию шляпок гвоздей. Но выпрямление проволоки занимало несколько минут по времени, основная же работа – махать ручкой пресса вверх-вниз, вверх-вниз.

Хотя я не был белоручкой, и в деревне с детства работал, да и в техникуме почти постоянно прирабатывал на подсобных строительных работах, но изготовление гвоздей было каторжной работой. Я удивлялся дяде Гоше и другим рабочим, которые легко и свободно делают свое, казалось, невыносимо тяжелое дело. Усталости они не показывали, на всех операциях держались раскованно, привычно. Не знаю, то ли они не видели или не хотели видеть мои муки, но никакого снисхождения ко мне не было. Дядя Гоша постоянно подгонял: «Давай, давай быстрее!»

Жаловаться мне было некому, да и стыдно, не хотелось выглядеть хлюпиком. Я думал, что со временем боли в мышцах пройдут, я привыкну к тяжелой работе; но проходили дни, а состояние невыносимости не проходило. Я был бесконечно рад, если случались перерывы в работе из-за перегорания предохранителей в электросети или поломка станка. Полчаса или час такого вынужденного простоя казались истинным счастьем. Правда, старики отправляли меня во двор готовить проволоку, но эта работа была несравнима с беспросветным маханием вверх-вниз рукояткой.

А на фронте становилось все хуже и хуже. Немцы двигались, как на марше. Мы узнавали подробности от появлявшихся нередко в общежитии студентов четвертого курса, сразу же призванных в армию, они были старше нас и уже побывали в боях. Бросалась в глаза одна и та же мотивировка появления в городе:

– У немцев нет пехоты, они все на мотоциклах или на машинах. Танков – тьма-тьмущая. А об авиации и говорить нечего: наш «кукурузник» появится – и тут же его сбивают. Их же самолеты «Юнкерсы», «Хенкели» – беспрерывно летают и бомбят наши части. У нас же лишь винтовки, и то выдали перед самым боем. Бой начался, нас за считанные часы разбили, многие полегли, остальные – кто куда, я вот добрался до Ленинграда, сейчас иду на сборный пункт, на переформировку…

А жизнь в Ленинграде шла своим чередом. Ввели карточки на продукты, До этого с полок магазинов исчезли все товары. Если до войны витрины и полки гнулись от выставленных консервов: крабы, икра, шпроты, треска в масле и не счесть названий их, то потом осталась на полках лишь горчица в пачках, да вскоре и она исчезла. Пусто. Я заходил в магазин, долго стоял у витрин и с тоской вспоминал о довоенном изобилии.

Город все чаще подвергался бомбежкам. Нам сказали, что разбомбили Бадаевские склады, где хранились неприкосновенные запасы продовольствия. Когда эти склады горели, то заревом осветился весь город. Расплавленный сахар и масло текли ручьями по переулкам.

На улице Гоголя, угол Кирпичного переулка, в дом попала фугасная бомба, половина дома рухнула. В некоторых этажах комнаты разделились пополам. Проходя мимо этого дома, я останавливался и подолгу смотрел на его уцелевшую часть. В техникуме на чертежах и макетах мы изучали конструкции жилых зданий и вот теперь передо мной в натуре предстал поперечный разрез жилого дома. На оставшейся половине комнат стояли кровати, шкафы, тумбочки, столы, круглые печи. Как-то дворничиха мне сказала:

– Человек десять пожарники сняли с оставшихся половинок квартир.

Однажды, возвращаясь с гвоздильного цеха, уже около общежития на набережной реки Мойки, недалеко от Гороховой я попал под бомбежку. Началась она неожиданно, я не успел даже добежать до общежития и залег у решетки набережной. Бомбы рвались вокруг. Казалось, вот-вот грохнет мне на спину. Прижавшись к гранитному поребрику, я вдруг увидел, как взметнулся огромный столб дыма и земли у самого углового входа на фабрику им. Володарского. Здесь стояла грузовая автомашина и как раз шла погрузка сшитой на фабрике одежды для Красной Армии.

Я вскочил, перебежал короткий мостик и у двери швейной фабрики увидел разметанные трупы пяти девушек, разбитую машину и разбросанные новые гимнастерки. Тут же появилась фабричная сандружина с носилками и санитарными сумками, я помог дружинницам положить убитых на носилки, и их унесли внутрь фабрики. Так впервые мне довелось увидеть убитых на войне. Чувствовал я себя словно в бреду, в полусне. Не помню, как добрел до общежития, как рассказывал ребятам о случившемся рядом. Впервые пришло понимание хрупкости человеческой жизни. Были живые, хорошенькие девушки только что, и вот их уже нет. В одно мгновение исчезли…

Общежитие наше полуопустело. Часть ребят призвали в армию, некоторых направили в истребительные батальоны, другая часть, как и я, трудились в техникуме или на производстве. Улетучилось былое студенческое веселье, все приходили усталые, молчаливые, перекусывали – и в постель. Ночью – воздушные тревоги, они гнали в убежище или на крышу дежурить.

Со дня на день я ждал повестки из военкомата, но ее все не было. Забегал несколько раз в райвоенкомат, но там были огромные толпы людей, чтобы попасть к кому-либо из военных – надо было отстоять день. А я считался на военном производстве, где почти круглые сутки штамповали противопехотные мины. Немцы перли на всех участках к Ленинграду, и мы знали, что наши мины – самое нужное оружие для фронта.