Текст книги "Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда)"

Автор книги: Василий Головко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Наш путь лежал дальше, на север Эстонии, в направлении города Пярну. С боями освободили населенные пункты Мелисте, Пухья, а впереди был сильно укрепленный город Вильянди. Почти месяц части 14-го укрепрайона в составе 67-й Армии вели бои на участке от Тарту до Вильянди, и 20 сентября мы, наконец, ворвались на окраину этого города. Был поздний вечер, кромешная темнота, только вспышки ракет да пожары кое-как освещали наш путь. Углубившись на квартал в город, мы – то есть два радиста (я и Коля Муравьев), два линейщика и помкомвзвода Лавшук зашли в первый попавшийся небольшой двухэтажный кирпичный дом. С помощью карманных фонариков проверили помещения – никого нет. Забаррикадировали входы первого этажа, дабы не проник кто-либо в дом, на втором этаже развернули радиостанцию, сообщили о своем местонахождении, установили штатную радиосвязь. У одного из линейщиков оказалась литровая бутыль денатурата. Открыли банки консервов, собрали остатки водки. Денатурат, водка и консервы – все пошло в дело. После выпитого все прилично захмелели, тем более что здорово накануне устали, отмахав километров двадцать.

Лавшук принял решение: Муравьев будет дежурить на рации, один из линейщиков – часовой, остальные – спать!

Рано утром, еще не рассвело, меня кто-то разбудил толчком в бок. Раскрыл один глаз и вижу: стоит наш новый комвзвода младший лейтенант Зайков, маленький, щупленький человечек со сплюснутым белобрысым лицом и всем спящим дает пинки ногой. Когда все раскрыли пьяные глаза, Зайков молвил:

– Ну и мудаки! Зайди вместо меня к вам немец или диверсант-эстонец, он бы вас всех как цуциков перерезал, и не пикнули бы! Фронт в городе еще не стабилизировался, половина его в руках немцев, а вы так беспечно пьете и спите!

С винтовками, заспанными с похмелья рожами, мы действительно выглядели хило. Оказывается, и часовой и Коля Муравьев – тоже уснули, и нас действительно во сне можно было всех перерезать.

К счастью, Зайков, кроме выволочки, дальше дело не повел, и мы отделались легким испугом.

Рано утром бой за город Вильянди продолжился, дом за домом мы продвигались вперед, пока из города не были выбиты полностью немцы. Однако к этому времени воевавшие вместе с немцами эстонцы, видя, как немцы оставляют Эстонию, стали переходить в партизаны или, как мы их называли – диверсанты. Так вот, этих диверсантов-эстонцев осталось в городе Вильянди до дури, и когда немцы полностью ушли из города, а наши части расположились здесь, начались поджоги домов. Город Вильянди был застроен, в основном, деревянными двух-, трехэтажными домами, с красивой внешней и внутренней отделкой. Пожары следовали один за другим. Пожарных команд не было, и дома огонь уничтожал безжалостно.

Помню, как напротив нашего дома, где располагалась рация, стоял огромный многоквартирный дом в несколько этажей; в первом этаже – большой магазин. Вдруг мы увидели, что верхние этажи дома горят. Народ собрался у пожарища, стоит молча. Я подошел к дому и крикнул в толпу:

– Что же вы из магазина не берете товары, ведь все сгорит.

Один эстонец на ломаном русском языке отвечает мне:

– Не можем брать, нас обвинят в воровстве.

Тогда я, не долго думая, выломал окно, вошел в магазин и стал доставать с полок разные промтовары и подносить к окну. Желающих получить товары нашлось много. Ко мне на помощь в окно прыгнул еще какой-то солдат и мы с ним интенсивно стали выбрасывать в окно содержимое магазина: бакалею, продукты, мануфактуру и пр. Эстонцы лихо подхватывали их и куда-то уносили. Работали до тех пор, пока огонь не стал подступать к помещениям магазина.

В Вильянди мы находились несколько дней. Половина населения, в основном сотрудничавшая с немцами, покинула город, и многие квартиры пустовали. Мы заходили в такие квартиры в поисках продуктов и выпивки. Как-то в одной квартире, осматривая кухонные шкафы, я обнаружил на антресоли более десятка бутылок по 0,75 литра, похожих на шампанское, но заполненных денатуратом. Лично я особого пристрастия к спиртному не имел, поэтому денатурат не стал брать. Тем более что в Вильянди мы часто находили эстонскую водку в разрушенных продуктовых магазинах.

Вернулся на рацию. Младший лейтенант Зайков спрашивает:

– Водки не нашел?

– Нет, – отвечаю, – несли солдаты ящик, вот выпросил бутылку.

– Давай, открывай, выпьем.

Я открыл бутылку, налил понемногу, выпили. Я рассказал Зайкову о виденных мною в квартире бутылках денатурата.

– Мать твою так и переэтак, дурак ты или кто? Беги быстрей ищи эту квартиру и забирай все бутылки. Бегом!

Я выскочил, добежал до того дома, еле отыскал квартиру, в мешок погрузил все бутылки с денатуратом и обратно к Зайкову. Свалил к его ногам мешок, он заглянул в него, заулыбался.

Этот денатурат все желающие отведали. Вкус его пренеприятнейший. Пробовали смешивать с соками, но все равно, – противно. Однако вскорости весь он был употреблен.

В другой покинутой квартире, случайно, в комоде я обнаружил две красивейшие новенькие немецкие фуражки офицера СС, с черепом на кокарде. Одел, размер мой 62-й, подошел к зеркалу. Вид весьма внушительный. Было желание одну фуражку сохранить как сувенир, но военное время и положение сержанта-радиста не позволило это сделать.

Из Вильянди двинулись дальше, на Пярну. До Пскова и Петсеры мы продвигались по своей родной русской земле и это хорошо чувствовалось. Наши взаимоотношения с населением были самые дружеские. Сплошная бедность и разорение не позволяли гражданскому населению каким-либо образом оказывать нашим солдатам помощь в питании, куреве или выпивке. Был небольшой равноценный обмен. Например, за пол-литра бензина дед давал котелок картошки, за фонарик, сделанный из ракетного патрона – горсть картошки и т. д.

Войдя на территорию Эстонии, сразу почувствовали – иное государство. Добротные хуторские постройки, дома, полные всякого добра и продуктов питания, огромные хозяйственные постройки с сотнями голов скота, птица, пчелы, сады, огороды.

Так как мы шли в передовых частях, гражданского населения на хуторах почти не встречали, в городах же и поселках трудно было определить: как население относится к нам. Во всяком случае радости на лицах эстонцев не видели. Многие понимали русский язык, да и наши солдаты уже знали простейшие фразы по-эстонски: «Пимо он?» – молоко есть? «Тере» – здравствуйте. Нам же отвечали: «Эй ёле» (нет) или «эймисто» (не понимаю).

Во всяком случае наши отношения с населением были нейтральные, ни дружеские, ни враждебные.

Были ли случаи вандализма или насилия? Редко, но были. К этому времени в полном ответе действовал приказ Главнокомандующего о жестоком наказании обидчиков мирного населения и этот приказ неукоснительно выполнялся. За плохое поведение кое-кто поплатился штрафным батальоном или тюрьмой.

Помню такой случай. Мы развернули рацию в небольшом населенном пункте, где 8-10 домов были разбросаны на приличном расстоянии друг от друга. Двое были на дежурстве, двое отдыхали. Рано утром к нам со слезами на глазах пришла средних лет эстонка и стала что-то, жестикулируя руками, объяснять нам на эстонском языке. Ничего не понимая, мы эстонку повели к дому, где размещались офицеры выносного пункта управления. Здесь кто-то из офицеров знал эстонский, и выяснилось, что поздно вечером к ней в дом вошли два офицера («с одной и двумя звездочками» – младший лейтенант и лейтенант, как объяснила хозяйка), поужинали сухим пайком, затем заперли хозяйку дома в одной комнате, а в спальне всю ночь насиловали ее 20-летнюю дочь. Дочь сейчас дома, сидит потрясенная и плачет горькими слезами. Рано утром, затемно, офицеры ушли из дома.

Все были возмущены и потрясены. По всем домам сделали обыски, опросили всех бойцов, часовых. Из рассказов часовых выяснилось, что действительно, через поселок проходили два офицера, имеющие документы и направляющиеся в свою часть. Рано утром их видели покидающими поселок в направлении на запад. Позвонили в штаб, оповестили соседние части. Поймали преступников или нет, мы так и не узнали.

За успешную операцию по освобождению Пскова. Острова, Петсеры (Печоры) коменданту 14-го укрепрайона присвоили очередное звание генерал-майора. Мы, радисты, редко с ним встречались, но однажды в Эстонии генерал-майор Бесперстов со своей свитой заявился к нам на радиостанцию. Я сидел с наушниками и передавал на ключе радиограмму. Остальные радисты занимались кто чем. Бесперстов подошел вплотную ко мне, я передал адресату «ждать», снял наушники и стал докладывать.

– С кем есть связь? – спросил генерал.

– Со всеми ОПАБами, – ответил я.

– Тогда свяжись с 261-м и я сейчас продиктую приказание Милютенко.

Я быстренько вызвал 261 ОПАБ, доложил:

– Связь есть, товарищ генерал-майор!

– Передавай: «Приказываю Милютенко немедленно поднять в атаку батальон и наступать со всеми приданными силами и средствами на населенный пункт Пухья!»

Я в растерянности оглянулся назад. Сзади Бесперстова стоял начальник штаба укрепрайона подполковник Мещеряков и подавал мне знаки, из которых я понял, что ничего не надо передавать. Я взялся за ключ и, не включая передатчик, стал долбить на ключе, имитируя передачу радиограммы. Затем доложил генералу, что приказ передан.

Для читателя поясню. Все передаваемые и принимаемые радиограммы были зашифрованы. Передача открытым – преступление! На фронте было достаточное количество контролирующих станций и любое нарушение в эфире строго каралось по закону.

Бесперстов то ли не знал этих правил, то ли, будучи в сильном подпитии, не соображал о своих действиях, но его указание передавать устный приказ по рации – нелепость.

Через некоторое время вся толпа вывалила из дома во двор. Из любопытства я передал дежурство на рации Дронзину, а сам вышел во двор. Генерал завернул за угол и на глазах у всех, в том числе старушки-эстонки, стал писать. В новом генеральском мундире сцена выглядела пикантно. Затем Бесперстов повернулся, увидел старушку:

– Видела русского генерала? – спросил он, – так вот, перед тобой генерал!

Сцена эта запомнилась как неприятная. Мы слышали, что Бесперстов злоупотребляет спиртным, а тут увидели это воочию.

Наши войска вели наступление с двух направлений: нарвское и псковское, а в середине оставались Чудское и Псковское озера. Некоторые немецкие части попали в кольцо, и мы захватили много немецкой техники, военнопленных. Немцы выходили из окружения и сдавались в плен. Их собирали в небольшие группы и отправляли в тыл. Помню, как на нашу рацию, располагавшуюся на хуторе, вышли 3 человека. С поднятыми руками, они приблизились к нам, покорно сложили автоматы, все свое снаряжение на землю и с поднятыми руками продолжали стоять. Честно говоря, мы не ожидали такой сцены и поэтому растерялись: что делать? Кто-то предложил: расстрелять и дело с концом! Однако большинство наших бойцов не хотели и слышать о такой расправе, ведь немцы пришли сдаваться в плен сами! Запросили штаб укрепрайона, оттуда приказали: в сопровождении бойца доставить в штаб.

Здесь надо сказать, чего греха таить, некоторые наши части пристреливали одиночных военнопленных, ибо не было времени возиться с ними. Ведь надо было доставить их на сборный пункт, выделить бойца для сопровождения, а времени нет, надо выполнять боевую задачу, каждый боец – на вес золота, Поэтому, когда я привел немцев на сборный пункт, где уже собралось несколько десятков пленных, на их лицах я увидел нескрываемую радость и благодарственные поклоны в мою сторону. Видимо, идя под дулом моего автомата, они опасались, что я их по пути пристрелю. А когда увидели группу своих – поняли, что спасены.

Был такой случай. В нашей роте, в каком-то взводе служил «сын полка», белобрысый паренек лет 15–16, среднего роста, мордастенький, не по возрасту рассудительный. На двух телегах вместе со связисткой они везли телефонное имущество. Летний день, солнце в зените, по проселочной дороге едут тихо-спокойно, впереди сидит на телеге женщина-связистка, за ней, на второй – «сын полка». Из кустов выходят два вооруженных немца, подходят к передней телеге. Остановились, немцы улыбаются, бормочут «фрау, фрау», угощают связистку галетами, хотят что-то сказать, объяснить, жестикулируют руками, во фразах попадаются русские слова «рус, корошо» и т. п. «Сын полка» сидит на задней телеге и наблюдает эту картину, на него немцы ноль внимания, стоят спиной. Он берет с воза винтовку и двумя выстрелами убивает немцев! Затем они со связисткой лупят кнутом лошадей и быстро удирают с этого места к себе в часть.

Мы потом долго в роте обсуждали и анализировали между собой этот случай и пришли к выводу, что немцы, видимо, имели мирные намерения, хотели сдаться в плен. «Сын полка» был награжден за свой поступок медалью «За боевые заслуги».

В частях было много несчастных случаев из-за небрежного обращения с оружием. Я сам чуть не стал жертвой случая. На вооружении появились необычные ручные гранаты большого веса. Во время боев этого добра было повсюду в достатке. Я взял одну такую тяжелейшую гранату, подошел к речке и решил попробовать оглушить рыбу. Снял предохранитель и что есть силы метнул гранату на середину речки. Вдруг над водой раздался взрыв, и осколки на моих глазах срезали рядом стоящие со мной кусты. Как ни один осколок не попал в меня – одному Богу известно!

Аналогичный случай произошел со старшим сержантом Лавруком. Он тоже решил добыть рыбки путем глушения гранатой. Откинул чеку, на секунды задержал гранату в поднятой руке и она взорвалась. Взрывом Лавруку распороло руку, лицо, шею. Его отправили в госпиталь на долгое время и мы о нем ничего не знали. Но однажды по фронтовой дороге мы двигались автоколонной на тихом ходу. Вдруг в толпе солдат на дороге кто-то увидел Лаврука, крикнул. Мы все свои взоры сосредоточили на нем, стали кричать. Он узнал своих, встрепенулся, стал бежать за машиной, махать руками. Но фронтовые встречи мимолетны, мы колонной быстро двигались к новому месту расположения, а Лаврук остался в другой части, куда, видимо, попал после госпиталя. Во всяком случае, мы были рады, что он жив.

На фронте из алюминия солдаты мастерили разные поделки: портсигары, карманные фонарики, коробочки и т. п. Для фонариков использовались алюминиевые ракетные гильзы. Не всегда были стреляные, поэтому иногда гильзу освобождали от заряда путем выковыривания его ножом или острым предметом. Был случай, когда заряд загорелся в руках разряжавшего и обжег ему лицо. Вид был страшный – в черноте блестели лишь глаза.

Я уже упоминал, что в армии было много женщин, многие офицеры, да и некоторые сержанты и бойцы обзаводились подружками. Начальник инженерного отдела укрепрайона майор Любош тоже имел подружку из нашей роты связи. В этом ничего не было сверхъестественного, если бы не трагический случай: девица повесилась. В лесочке, недалеко от части. Ее увезли, было следствие, никто толком не знал причину трагедии. Много позднее, как-то в задушевном разговоре с Борисовым, который уже был заместителем начальника управления связи укрепрайона, мы узнали, что повесившаяся девица была гермафродитом. Так, впервые, я услышал это слово.

С боями части 14 укрепрайона продвигались к городу Пярну. На фронте всякое бывает. Имея боевое задание быстро продвинуться к высотке, мы – радисты – вместе с ротой одного из ОПАБов двигались по проселочной дороге, пешком и на телегах. Вскоре наткнулись на обоз какого-то полка. Ездовые обоза были в стельку пьяны и на дороге создали пробку. Мы пытались их обойти, но здесь было болотистое место, и единственным путем оставалась грунтовая дорога.

Начались переговоры наших командиров с офицерами обоза; вскоре переговоры перешли в ругань и оскорбления. Наша попытка напролом обойти обоз закончилась дракой. Обе стороны пустили в ход оружие, началась беспорядочная стрельба. К счастью, у обеих сторон хватило ума стрелять вверх, и «бой» закончился без жертв. Но все же мы сумели обойти застрявший обоз и вовремя занять высоту.

Поздно вечером, после непродолжительного боя, мы ворвались в город Мыйзакюла. Город казался пустынным, не видно и не слышно ни души. В темноте забрались в пустой дом, развернули радиостанцию, подключились к какой-то сохранившейся на крыше гражданской антенне, которая оказалась весьма эффективной и мы быстро наладили связь с частями и штабом укрепрайона.

Мыйзакюла был пунктом, где замкнулось кольцо окружения немецких частей в Эстонии. Отступление им было отрезано и они огромными пачками сдавались в плен. Утром возле нашего дома скопились сотни военнопленных. Странно было их видеть. Здесь собрались люди почти всех национальностей, даже грузины, армяне, итальянцы, поляки (не было прибалтов), какие-то желтые и темные лица – не разобрать. Мы долго наблюдали за пленными, а они, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа, вели между собой беседы на непонятных для нас языках. Какой-то ненависти или желания кому-то заехать по мордасам– у нас не было. Простое любопытство.

Возле одной группы пленных я увидел лежащий в траве велосипед, поднял и выкатил его на дорогу. К нашему удивлению, велосипед оказался совершенно исправным. Видимо, кто– то из пленных катил на нем на запад.

Мы обрадовались находке и тут же начали обкатывать велосипед. За войну разучились ездить, но быстро освоили немудреную науку и от души повеселились, катаясь вокруг толпы военнопленных, которые с грустным видом наблюдали за нашим развлечением.

В конце сентября 1944 года, ночью, на плечах отступающего врага мы ворвались в город Пярну. Постольку с Пярну у меня связаны довольно серьезные события, надо коротко напомнить военную ситуацию.

В составе наших войск Прибалтику освобождали и сформированные из эстонцев, латышей и литовцев соединения. Но и на стороне немцев воевало не меньшее число прибалтов. Дрались они отчаянно и ожесточенно, в плен не сдавались, а оказавшись в окружении – уходили в партизаны. Вот этот-то контингент немецких прислужников яростно сопротивлялся. И потом вместе с немецкой группой армий «Север» укрылся на Курляндском полуострове. Вот что сказано об этом в книге «Великая Отечественная война Советского Союза»: «…вскоре наши войска встретили яростное сопротивление гитлеровцев и 19 октября были остановлены на заранее подготовленном рубеже Тукум-Гардене. Все последующие попытки фронтов прорвать оборону и расчленить прижатую к морю группировку успеха не имели… Поэтому вражеская группировка (в Курляндии) оставалась блокированной на полуострове до конца войны и капитулировала лишь в мае 1945 года».

В Пярну еще шли бои, а меня утром с помкомвзвода Василием Афониным бросили в 290 батальон, наступавший вдоль побережья Рижского залива, с которым к вечеру вступили в местечко Хяэдемеэсте. С ребятами – связистами из 290 ОПАБа мы были хорошо знакомы еще со времен боев под Красным Бором, поэтому у нас образовалась дружная компания: Михалев, Терехов, Чупаков, мы с Василием Ивановичем. В Пярну в спешке мы не получили сухой паек, и ребята из ОПАБа поставили нас на пищевое довольствие в ОПАБе. Конечной точкой нашего наступления вместе с 290 ОПАБом были поселки Айнажи и Салацгрива на границе Эстонии с Латвией. Здесь мы закрепились и стали в оборону.

Курляндская группировка немцев вместе с гарнизоном Моонзундского архипелага островов (о-ва Сарема, Вормси, Муху, Хиума, Сырве) прочно удерживала позиции и являлась хозяином Рижского залива. Вот почему командование Ленинградского фронта поручило оборону противоположного берега Рижского залива частям 14 укрепрайона, штаб которого расположился в городе Пярну, центре обороны.

Конечно, все мы мечтали о том, что наши войска быстро уничтожат Курляндскую группировку и нас перебросят на запад для наступления на Берлин. Но судьба рассудила иначе: Великую Отечественную войну мы закончили в Пярну, так и не одолев Курляндскую группировку фашистов.

Итак, мы скова в глубокой обороне. Для нас, молодых ребят. оборона не лучшее время. Опять, как и в обороне под Ленинградом, потянулись тяжелые и тоскливые дни. Немцы часто предпринимали вылазки на наше обороняемое побережье, но всегда получали достойный отпор и уходили на судах восвояси.

Однажды нас с Афониным неожиданно из Aйнажи отозвали в Пярну. Вернувшись, мы увидели, как город на глазах возрождается. Пярну был городом-курортом: песчаные пляжи, море, тенистые парки с аллеями. Его бульвары, площади и газоны делают город как бы большим садом. Рядом с привычными липами, дубами, кленами, березами, ясенями в парках и на бульварах можно встретить пихты, ели, лиственницы, сибирские кедры, черные сосны, туи и кипарисы, можжевельник и рябину, много других пород. Через город протекает довольно широкая река Пярну, мост через которую был взорван отступающими немцами. С постройки нового (временного) деревянного моста и началась жизнь наших воинов.

Мост был построен довольно быстро, и в знак благодарности власти города устроили в здании театра «Эндла» прием для его строителей. Конечно, в театр были не все приглашены, а лишь избранные. Мне очень хотелось попасть туда, но все попытки получить пригласительный билет потерпели неудачу. Было известно, что будет концерт, танцы, приглашено много эстонских девушек. Я решил каким-то образом пробраться в театр. Этот случай по моему рассказу описал в газете, уже в 90-е годы, корреспондент «Красной Звезды».

«В голове у меня сразу же выстроился новый сюжет: я стремительно направился к ратушной площади, что располагалась в центре городка. Улицы Пярну, хотя их и начали интенсивно расчищать, все еще были завалены битым кирпичом от разрушенных зданий. Кое-где в домах сквозь неплотно зашторенные окна пробивался слабый мерцающий свет, помогавший ориентироваться в залитом смолянистой темнотой городе.

У подъезда театра „Эндла“ стояло несколько виллисов, генеральская „эмка“. Водители, сбившись в кучку у одной из машин, курили, судачили. У входа в театр – два автоматчика. Долетевшие из здания звуки джаза, словно туманом, заволокли мое сознание, притупили выработанную войной осторожность, позвали требовательно и безоговорочно.

И я пошел. Перемахнул какой-то забор, лез через штабеля дров, сложенных во дворе театра, пробирался вдоль глухой стены, пока не увидел маленькие приземистые окна подвальных помещений здания. Чутье подсказывало, что эти слепые, похожие на амбразуры окна могут вывести меня туда – в светлые, наполненные музыкой залы. Я протиснулся в одну из ниш, отковырнул ножом засохшую замазку на стекле, вытащил пальцами старые, проржавевшие гвозди. В нескольких шагах прошел парный патруль, и я на несколько минут замер.

Когда шаги патруля затихли, вынул стекло, просунул в отверстие руку и, отбросив крючки, распахнул окно. Внизу был мелкий и липкий уголь. На ощупь отыскал дверь, к счастью она не была заперта, вышел в тускло освещенный коридор, привел себя в порядок. Дальше было просто – на звуки музыки. На первом этаже то и дело натыкался на удивленные взгляды каких-то гражданских людей, но мне было на всех наплевать. Знакомый старшина из штабных бесцеремонно остановил меня на лестнице.

– Ты как сюда попал, Головко?

– Приказано найти зампотеха роты связи. Не видел его?

– А где ты так перемазался? Посмотрись в зеркало.

– Та хрен с ним. Зампотех здесь или нет?

– Нет его здесь. Это точно. Пошли в туалет, там есть зеркало.

Я не узнал себя в ледяной глубине зеркала. Глаза запали, щеки провалились, через весь лоб угольная полоса. Такие же угольные пятна на обмундировании. Намочил под краном кусок бинта, который всегда носил с собой, вытер лицо, одежду, сапоги. Теперь можно было и танцевать.

Танцы были моей непреходящей страстью. Я это понял, когда в 1937 году поступил в Ленинградский строительный техникум. Учиться было нелегко – и школьные знания, полученные в белорусской глубинке, не соответствовали требованиям, и стипендия была символическая, и приживался к городским условиям не просто, но зато в техникуме каждую субботу и воскресенье устраивались в общежитии танцевальные вечера, и удовольствие, получаемое от них, многократно перекрывало все тяготы студенческой жизни. Уже с понедельника начинал считать дни и часы до очередной субботы. Когда меня призвали в армию и, будучи уже в Понтонной, я притащил туда старенький патефон, пластинку с фокстротом „Рио-рита“. Зажигательный танец! От голода шатались, а танцевали, да еще с каким азартом! Устраивали танцевальные посиделки и в укрепрайоне. В блиндаже, на полусогнутых ногах. Рядом рвутся снаряды, пулеметчики обмениваются „любезностями“, а в землянке с двумя накатами верещит патефон, солдаты танцуют „Рио-риту“.

Когда отбили у немцев Красный Бор, при обустройстве в нем связисты не забыли, что одну из землянок надо приспособить под „танцевальный зал“. Конечно же, „мотором“ в эти часы отдохновения был я и мои ближайшие друзья Женька Курнаков, Леша Чапко, Юра Смирнов. Гвоздем программы всегда было выступление дуэта Курнаков-Головко. Песни вылавливали по радио, записывали слова, запоминали мелодию, разучивали в свободные от боевой работы часы. На бис мы всегда исполняли песенку о незнакомке, которая однажды вышла на перрон из вагона под номером пять и навсегда разбила сердце юноши, который искал на этой станции свою любовь.

Однажды, будучи не в духе, командир роты снял меня с поста у Знамени за плохо заправленный противогаз и посадил под арест. А вечером офицер пришел на танцы с молодой врачихой из медсанбата. Танцы же не заладились с самого начала, и ротный понял почему.

– А где сержант Головко? – спросил он.

– Так вы же его под арест посадили, – напомнил Курнаков.

– Отставить арест, Головко должен быть на танцах!»

…Я был уверен, что ротный и сейчас обрадованно улыбнется, когда увидит меня в танцевальном зале театра «Эндла». «Покажи им, Головко, как танцевать надо – скажет наверняка, – пусть знают наших!» Если, конечно, он тоже приглашен в театр на этот торжественный вечер.

Увы, ни ротного, ни зампотеха в танцевальном зале не было. Да и танцы мне не поправились: чопорные гости, пресные лица, музыканты – как восковые фигуры. На танго пригласил белокурую стройную эстоночку. Она опустила глаза и решительно отказалась. Подошел ко второй – все повторилось. Сделал третью попытку, и снова отказ. Настроение совсем испортилось.

В свою землянку вернулся незадолго до полуночи. Все спали. Женька Курнаков хлебал из алюминиевой кружки горячий кипяток, готовился заступить на пост возле складов техимущества.

– Что-то башка трещит, сопли текут, – пожаловался он.

– Я подменю тебя, – сразу созрело у меня решение, – скажу взводному, что ты заболел.

К полуночи небо совсем очистилось, звезд стало много, и казалось, что они шевелятся. Изредка, на той стороне залива, где предполагалась передовая, вспыхивало и медленно оседало зеленовато-белое свечение – беззвучно, с испуганным трепетаньем. Откуда-то издалека в небо взлетали прерывистыми стежками желтые трассеры, я привычно провожал их полет глазами…

В Пярну я начал вести дневник. Жаль, конечно, что не сделал этого гораздо раньше, теперь бы пригодился для записи воспоминаний. Вот, что записано в первых строчках дневника: «Скука и тоска! Сколько же можно стоять на одном месте?! Неужели в этом Пярну буду до конца войны?» К сожалению (а теперь, возможно, и к счастью), мои опасения оправдались.

Итак, Пярну. Возможно, здесь была моя первая любовь. Не помню, как состоялось мое знакомство с Валей Правдиной, связисткой из нашей же роты связи, но вскоре у нас установились близкие отношения. Нельзя сказать, что она была красивой девушкой. Среднего роста, пикантная полнота, не портящая фигуры, круглое лицо, коротко стриженные темные волосы…

Как-то утром в землянку позвонил ротный. Не открывая глаз, нащупал эбонитовую трубку, просунул одним концом под клапан ушанки и, нажав микрофонный включатель, сонно представился:

– Сержант Головко слушает.

– Вот что, сержант Головко, – в трубке звучал усталый голос ротного, – разбуди Курнакова, пусть у радиостанции посидит, а ты дуй ко мне. Будет тебе одно приятное задание.

Располагался капитан Горбачев на первом этаже укрытого старыми тополями двухэтажного особняка, что приткнулся на заброшенной окраине Пярну. У полуразрушенного крыльца валялось несколько помятых цилиндрических коробок от немецких противогазов, сплющенная гильза от сорокапятки.

Капитан Горбачев сидел на стуле босой, расставив ноги, туго охваченные брюками, и пошевеливал розовыми пальцами– коротышками. Видать, только разулся. Ворот гимнастерки был расстегнут.

– Ты знаешь, Головко, – сказал он досадливо – радистов я берегу. Но линейщикам надо помочь. Тем более что связистка новенькая. Сейчас она у зампотеха инструктаж проходит. Проводишь ее на выносной пункт связи, вот сюда. – Он ткнул ногтем указательного пальца в измятый лист карты. – Все просто: по дороге вдоль моря. Тут попутного транспорта до дури. Верст пятьдесят. Там по кабелю определишься.

Старшина Храбров, ординарец зампотеха, не пустил меня в дом.

– Сейчас выйдет твоя связистка, – сказал он, плотно уминая махру в листок газетной бумаги. Послюнявил, склеил, один кончик цигарки запечатал пожелтевшими пальцами, второй сунул в рот. Ловко крутанул колесико самодельной зажигалки, прикурил. – Будь осторожен, – предупредил, – тут в Эстонии по лесам всякой вражины затаилось.

Я, грешным делом, подумал, что связистку придется ждать долго, хотел уже присесть, но дверь скрипнула и она вышла. Если бы у меня спросили, какой она мне показалась, я бы сказал: никакой. Обычный рост, обычное лицо, обычная короткая стрижка, упрятанная под новенькой ушанкой. И одета обычно: перехваченная солдатским ремнем телогрейка, ватные брюки, яловые сапоги. За плечами туго набитый вещмешок.

– Вот, Валя Правдина, наша новенькая, – сказал зампотех. – Проводишь и сразу назад. Парень ты, Головко, отчаянный, но предупреждаю – без глупостей. Понял?

– Так точно, товарищ старший лейтенант!

– Все. Счастливого пути. Можете топать.

Полуторку мы увидели, когда тракт повернул на холм, круто скользнул вниз. Здесь на холме, где волглый ветер затеребил полы шинели, в глаза бросилась пустовавшая площадка с тремя окопчиками, валялись, ржавея, спирали «бруно», пустые цинки от патронов и пропитанные смолой упаковочные картонки. Вся площадка была усеяна стреляными гильзами. А внизу у обочины стояла машина, из открытого радиатора валил пар. Шофер набирал воду из воронки самодельным ведром – белой высокой банкой от сгущенного молока с куском телефонного кабеля вместо дужки.

– Подвезете? – спросил я.

– Чего же не подвезти, если попутно, – буркнул шофер.