Текст книги "Жизнь удалась"

Автор книги: Ванесса Фитч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Ванесса Фитч

Жизнь удалась

Scan, OCR & SpellCheck: Larisa_F

Фитч В. Ф64 Жизнь удалась: Роман. – М.: Издательский Дом «Панорама», 2011. – 192 с.

(Серия «Панорама романов о любви», 11-117)

Оригинал: Fitch Vanessa

ISBN 978-5-7024-2908-3

Аннотация

Алан и Эбони любят друг друга, в этом нет никаких сомнений. Кажется, их спаяли невидимые узы и такой близости не будет конца. Но труден путь к счастью, и, чтобы обрести его, молодым людям пришлось преодолеть препятствия, сотканные из людской зависти и корысти, застарелых обид и предрассудков. И в этом им помогла любовь, раз и навсегда поселившаяся в их сердцах.

Ванесса Фитч

Жизнь удалась

Пролог

Боже мой, как жестока была мать-Природа, пославшая ему для испытания подобное создание! А может быть, эти неимоверно прекрасные тело и лицо являются творением дьявола? Это было больше похоже на правду. Кто, кроме сатаны, мог быть настолько злонамерен, чтобы собрать все воедино, дать одной женщине все, о чем только может мечтать мужчина? Длинные шелковистые черные волосы, которые прямо-таки напрашивались на то, чтобы их приласкали, экзотичные угольно-черные глаза, опушенные густыми ресницами, которые в одно и то же время извергали пламя и обещали удовольствие, пухлый горячий рот, способный совратить и святого. И это только лицо.

Тело было одарено не менее богато. Высокие, упругие груди с большими, розового цвета ареолами и длинными чувствительными сосками, изумительно тонкая талия, прекрасной формы бедра и очень длинные ноги, прекрасные линии которых спускались к безупречным лодыжкам и ступням. А ее кожа... Какой мужчина отказался бы от удовольствия провести руками по ее коже, белой как цветок магнолии, коже, на ощупь напоминающей прохладный бархат, до тех пор, пока она не вспыхнет огнем желания. Тогда она светится...

Но эта женщина – настоящая шлюха, думал он, умеющая, как никто другой, сводить его с ума, раскалять плотскую страсть, завлекать и терзать его душу. Боже милостивый, как он устал от ее игр, от этого манипулирования его чувствами, доставляющего удовольствие ее извращенной натуре.

После их последней ссоры он поклялся, что больше не будет иметь с ней никаких дел, никогда не появится в ее квартире. Но в этом он клялся и раньше. Неужели ему никогда не избавиться от этого болезненного желания? Прошло уже четыре года. Четыре мучительных, терзающих душу года. Он не может позволить, чтобы это продолжалось, необходимо что-то сделать...

Боже мой, почему я позволила ему сделать это со мной – втоптать в грязь мое самоуважение, мою гордость, заставить меня говорить и делать такие вещи, если я знаю, что он меня не любит?! Он сказал это после первой проведенной с ним ночи. Он любит другую. А то, что испытывает ко мне, это просто похоть, неконтролируемая, сумасшедшая похоть.

Она до сих пор помнила ужас, охвативший ее, когда он сказал ей об этом и добавил, что хочет, чтобы их отношения оставались тайной для всех и особенно для его матери. Взаимная страсть пройдет, сказал он. И если их связь настолько мимолетна, нет нужды доставлять кому-либо боль, афишируя ее.

Но при этом он причинил боль ей. Более того, эти слова просто раздавили ее. Она долго не соглашалась с ним, желая, чтобы он хотя бы публично признал, что она его женщина. Но нет... Люди не поймут, сказал он. Пойдут разговоры. И продолжал пользоваться ею как тайной любовницей, которую навещают поздно по ночам и используют для удовлетворения своих желаний, в то время как все считают их почти врагами.

И она пошла на это, презирая себя и считая дни до его следующего визита. Безуспешно стараясь спасти остатки достоинства, она никогда не выказывала к нему привязанности или каких-либо особенных чувств и старалась свести их встречи к простому снятию сексуального напряжения, исключающему любовь и теплоту. Она получала какое-то извращенное удовольствие, издеваясь над ним, демонстрируя полное безразличие к тому, испытал ли он удовлетворение или нет, уверяя, что в его отсутствие не счесть желающих занять свободное место в ее постели, заставляя думать, что может проделывать с другими любовниками то, что проделывала с ним.

Как будто она была способна на это! Никто бы другой не смог добиться от нее таких интимных ласк, такой непринужденности. Только он...

Глаза ее наполнились слезами, но она кулаками вытерла их. Время слез давно прошло. Настало время действий...

1

– Я полагаю, ты собираешься идти на сегодняшнее присуждение наград за новые модели трикотажа? – спросила своего сына за обедом Дейдра Кастэрс.

– К несчастью, да, – последовал сухой ответ.

– Почему «к несчастью»? В конце концов, мода – это твой бизнес и, – добавила она с некоторым внутренним раздражением, – вся твоя жизнь.

Алан всегда был трудоголиком, но в последнее время это проявлялось все сильнее, иногда он работал всю ночь. Кое-кто решил бы, что организация сети весьма популярных магазинов мужской готовой одежды по всей Австралии плюс личное управление снабжавшими эти магазины предприятиями по пошиву – достаточно обширное поле деятельности. А он еще собирался заняться моделированием одежды.

Дейдра подавила вздох. Сказать что-нибудь Алану было нелегким делом. Он стал главой семьи в возрасте всего лишь двадцати лет, когда, после внезапной смерти отца от сердечного приступа, семейное предприятие оказалось на грани несостоятельности. Их дом тоже оказался дважды заложенным. Чтобы не допустить банкротства, Алан должен был работать не покладая рук. Но он преуспел, и преуспел очень хорошо. Дейдра гордилась им. Однако этот успех принес еще один не очень приятный результат – Алан приобрел несколько начальственную манеру поведения и как будто полагал, что все люди обязаны подчиняться его желаниям. Для него, должно быть, было сильным потрясением, думала Дейдра, когда несколько лет тому назад единственная женщина, которой удалось завоевать его сердце, вышла замуж за другого человека.

Подняв голову от стола, она, подозрительно прищурившись, смотрела, как сын отправляет в рот оливку.

– Адриана тоже будет там? – небрежно спросила она.

Алан уклончиво пожал плечами, он всегда умело скрывал свои чувства.

– Сомневаюсь. Ее марки не было на показе. В последнее время она редко появляется в Сиднее. – Он поднял темноволосую ухоженную голову, и усмешка скривила немножко жесткую линию его мужественных губ. – Не закидывай удочку, мама. Я не хочу сегодня идти, потому что устал.

– Тогда не ходи. Оставайся дома и посмотри телевизор со своей бедной старушкой-матерью.

Он засмеялся. Дейдре хотелось, чтобы это случалось почаще. Смех смягчил суровую красоту его лица и жесткость взгляда голубых глаз.

– Бедная старушка-мать, как бы не так. Во-первых, ты не бедна. Я позаботился об этом! А во-вторых, ты еще не стара в свои пятьдесят пять. Почему ты не сделаешь одолжение мне и себе самой и не найдешь приятного мужчину, который бы развлекал тебя? Тогда у меня не было бы необходимости мириться с твоими попытками организовывать мое свободное время.

– Разве оно у тебя бывает? – иронически спросила она.

– Иногда.

– Один бог знает, когда это случается. Как и то, что ты в это время делаешь.

Алан сухо рассмеялся.

– Не беспокойся о том, как я им распоряжаюсь. Я уже достаточно взрослый мальчик.

Но Дейдру он действительно беспокоил. Со времени ухода Адрианы он не привел домой ни одной женщины. Она, конечно, не думала, что ее красивый сын дал обет целомудрия, но невольно содрогалась при мысли, что он, не желая снова причинить себе боль, довольствуется мимолетными знакомствами. Ей очень хотелось, чтобы сын женился и имел детей, но Дейдра не рисковала затрагивать эту тему. Когда дело касалось личной жизни, он был очень чувствителен.

– Ты не знаешь, будет ли Эбони одной из сегодняшних моделей?

– Вероятно, да, – ответил Алан тем же бесцветным тоном, который использовал теперь, когда разговор касался Эбони. Дейдра достаточно хорошо знала своего сына и понимала, что чем спокойнее он говорил, тем более он был раздражен.

Какая жалость, подумала она, что их когда-то дружеские отношения разладились из-за денежных вопросов. Эбони была прекрасной девушкой, но, по мнению Дейдры, излишне щепетильной. Странно, что она так обиделась, когда обнаружила, что состояние ее родителей было ничтожным и что Алан – будучи ее официальным опекуном – великодушно оплачивал ее образование и расходы.

А что в конце концов она от него ожидала? Все-таки ей тогда было всего лишь пятнадцать лет.

И все же, когда, вскоре после окончания интерната в восемнадцать лет, она обнаружила, что дело обстоит именно так, девушка очень расстроилась. По этому поводу у них с Аланом в библиотеке произошла ссора, после которой Эбони вся в слезах убежала в свою комнату. Дейдра так и не смогла успокоить ее, девушка снова и снова повторяла, что должна оставить дом.

В это время Эбони занималась на курсах моделирования и показа одежды, что было рождественским подаркам Дейдры. И когда руководительница курсов порекомендовала Эбони рекламному агентству, добавив, что с ее способностями она может достичь вершин своей профессии, упрямое дитя немедленно отказалось от мысли о поступлении в педагогический колледж и занялось профессией, немедленно начавшей приносить доход.

Ее ждал мгновенный успех как на подиуме, так и перед объективами фотокамер, и вскоре уже каждую неделю она посылала Алану чек в оплату долга и, когда это стало ей по карману, ушла из их дома на собственную квартиру.

Алан был вне себя и очень долго отказывался разговаривать с Эбони. И только когда немногим более года тому назад Дейдра устроила вечеринку в честь ее 21-летия, снизошел до того, чтобы побыть в одной комнате с ней. А ведь раньше, если она приходила навестить Дейдру, он всегда находил предлог, чтобы уйти. На этот раз, однако, по просьбе матери, он был достаточно вежлив с ней перед гостями, хотя далеко не обрадовался, узнав, что она останется ночевать. Умение прощать не принадлежало к числу сильных качеств Алана.

На следующее утро напряжение за завтраком было столь явственным, что Дейдра поклялась никогда больше не просить Эбони остаться. Игра не стоила свеч. Но эта продолжающаяся вражда ощущалась ею как заноза в пальце. Она любила эту девушку и думала о ней с такой же нежностью, как и о собственной дочери Вики. Больше всего ей хотелось, чтобы сын и его подопечная помирились.

– Тебе не кажется, что пора бы тебе и Эбони помириться? – сказала она с грустным вздохом.

– Думаю, что едва ли это возможно.

– Почему? Если бы ты был добрее к ней при встречах, которых ты все равно не можешь избежать... Вы же в одном и том же бизнесе.

– Если бы я попробовал быть добрее к Эбони, она, скорее всего, плюнула бы мне в лицо.

– Алан! Она не способна на это. Она леди.

– Ты думаешь, сейчас это так? Странно, но я никогда не воспринимал ее таким образом. Как бессердечную ведьму, может быть. Но никогда как леди.

Дейдра была, несомненно, шокирована.

– Может быть, мы говорим о разных людях?

– О нет, мама, без сомнения, нет. Твоя прекрасная Эбони просто ни разу не удосужилась показать тебе эту сторону своего характера.

– Я думаю, ты к ней пристрастен.

– Да, это так, – сухо согласился он.

– Что ты такого сказал ей в тот вечер в библиотеке, что она так сильно расстроилась? Я, как ни старалась, не смогла узнать от нее деталей вашего спора.

Алан отложил салфетку и поднялся.

– Ради бога, мама, прошло уже четыре года. Разве я могу помнить? Возможно, я сказал ей, что она просто неблагодарная маленькая негодяйка, каковой она, собственно, и была. Мне пора идти. У меня на весь день назначены встречи с модельерами, жаждущими возглавить работу над моей эксклюзивной моделью «Горожанин».

Обойдя стол, он поцеловал ее в лоб, прошел через гостиную к парадному входу – элегантная фигура в одном из деловых костюмов собственного производства. Будучи под два метра ростом и хорошо сложен, Алан, если бы захотел, мог сам демонстрировать свою продукцию.

Дейдра смотрела вслед ему с растущим беспокойством. Он несчастлив, решила она, а, как и всем матерям, ей хотелось, чтобы ее сын был счастлив. Хотелось, чтобы оба ее ребенка были счастливы. Хотя Вики, живущая в захудалом домишке в Паддингтоне с каким-то артистом, в которого, как она уверяла, была безумно влюблена, казалась счастливой.

Но этот артист – просто последний из множества мужчин за последние десять лет, в которых она была «безумно влюблена». Противница брака и светских условностей, Вики, когда ей исполнилось девятнадцать, ушла из дома «в поисках самой себя», что бы это ни означало. Что поделаешь, это была ее жизнь, и она казалась вполне довольной, владея магазином пластинок на Оксфорд-стрит, хотя частенько звонила домой, чтобы попросить Алана о «временной ссуде», которую он обычно, сопроводив нотацией, предоставлял.

Дейдра, однако, подозревала, что Алан не против время от времени дать сестре денег и совет. Он любил, когда в нем нуждались. И рад был помочь людям.

– Мистер Алан уже ушел?

– Да, Боб, – вздохнула Дейдра.

Он досадливо хмыкнул.

– Нельзя человеку так много работать. Вы тоже закончили, миссис Кастэрс? Могу я убрать?

– Да, да. Было очень вкусно, Боб. Вы готовите итальянские блюда, как заправский итальянец.

Низенький человечек расцвел и начал убирать со стола, складывая тарелки рукой, достаточно твердой для человека, приближающегося к шестидесяти. Суетливой походкой он направился назад на кухню, и, глядя ему вслед, Дейдра подумала про себя, что это еще один пример присущей Алану природной доброты.

Боб и его близнец Билл еще два года назад жили на птичьей ферме, где Боб занимался домашними делами, а Билл фермой. Оба отличались чрезмерной застенчивостью, никто из них никогда не был женат. Они жили своей фермой, но экономический спад и политика цен разорили братьев. Алан увидел их по телевидению в день, когда банк должен был вступить во владение собственностью и выселить бывших хозяев. Во время душераздирающего интервью оба выглядели совершенно сломленными. Дейдра сильно разволновалась и заплакала.

Когда Алан внезапно покинул гостиную, она подумала, что он, наверное, тоже расстроился. Так оно, вероятно, и было. Однако, будучи человеком действия, он вышел из комнаты, чтобы позвонить на телестудию и организовать встречу со стариками. В результате Боб и Билл были доставлены в Сидней и обосновались в доме Кастэрсов, Боб – в качестве повара и уборщика, а Билл – как садовник и подручный. Алан даже превратил помещения, предназначенные для стариков, в отдельную квартиру. Оба смотрели на него, как на принца королевской крови, и ревностно относились к службе. Стоило Алану случайно обмолвиться о своей любви к итальянской кухне, как Боб тут же на собственные деньги купил несколько итальянских поваренных книг.

Да, Алан был способен на добрые дела, но это не означало, что он был легким человеком. Дейдра надеялась, что сегодня вечером он будет вежлив с Эбони. Странно, что он назвал ее бессердечной ведьмой! Эбони, конечно, не такая! Она всегда была хорошей девочкой, услужливой и вежливой со старшими. Иногда, правда, она становилась несколько отстраненной, но это и неудивительно, если принять во внимание ее происхождение. Дейдра не могла понять, почему Алан был так суров с ней...

Эбони вышла на подиум, высокая и изящная в своем черном трикотажном платье без бретелек, но с отделкой из черного кружева, поднимающегося по шее и плечам до самого горла и спускающегося плотно обтягивающими рукавами по рукам. Если кружева служили целью соблюдения благопристойности, то эта задача явно не была решена.

Когда она с гибкой, чувственной грацией прошлась по приподнятой дорожке, глаза каждого мужчины в комнате сосредоточились на ней. Ее длинные до пояса прямые черные волосы были зачесаны на одно плечо, а глубоко посаженные темные глаза излучали из-под черных дугообразных бровей какое-то непонятное, таинственное очарование. Широкие, пухлые губы были выкрашены в ярко-красный цвет и разительно контрастировали с очень белым лицом.

Алан неспокойно поерзал в кресле и отвернулся. Ему не нужно было напоминать, как она выглядит и насколько легко может очаровывать мужчин.

– Ну и ну, Алан, – прошептал человек, сидящий рядом с ним. – Подумать только, что ты все эти годы жил с этим созданием под одной крышей. Как ты только вытерпел, парень?

– Давнее знакомство часто отталкивает от человека, приятель. К тому же без косметики она выглядит совсем по-другому.

– Хотел бы я получить возможность однажды утром проснуться рядом с ней и самому в этом убедиться, – сухо возразил тот. – Хотя, судя по тому, что я слышал, я не в ее вкусе.

Алан выпрямился в кресле.

– Да? А кто же в ее вкусе?

– Я полагаю, фотографы.

– В каком смысле?

– Бог мой, Алан, неужели ты ничего не знаешь о жизни своей подопечной? Говорят, что наша супермодель весело проводила время со всеми предыдущими фотографами. Она и Гарри Стивенсон были в очень близких отношениях пару лет назад, до его отъезда в Париж. Но сейчас он снова в Сиднее и, без сомнения, вернулся к старому. Я лично только вчера видел их обедающими в кафе близ Дарлинг Харбора.

– Ну и что?

– Ты не выглядишь озабоченным. Стивенсон, если знаешь, намного старше ее.

Алан старался не выказывать раздражения, но ему это плохо удавалось.

– Ему еще нет и сорока.

– Но близко. А сколько твоей Эбони?

– Двадцать два. И она вовсе не моя Эбони, – огрызнулся он. – Она самостоятельный человек. А теперь давай смотреть. Мы заплатили по двести долларов за место и должны оправдать наши деньги.

Коллега Алана недовольно откинулся в кресле, а Алан сделал вид, что внимательно следит за продолжающимся показом. К тому времени Эбони уже пару раз прошлась по подиуму и сейчас шла назад к группе манекенщиц, ожидающих своей очереди у огромного красного бархатного занавеса. Намеренно чувственные покачивания ее округлых ягодиц и бедер наполнили его холодной яростью. Понимает ли она, что делает, в бешенстве подумал он. Знает ли она, что я здесь?

Конечно, знает, с горечью ответил он сам себе. Ведьма, бессердечная ведьма!

Черт бы тебя побрал, Эбони Теру.

Он остановил машину напротив трехэтажного дома, в котором была ее квартира, и стал ожидать, когда она вернется. Что он будет делать, если она появится со Стивенсоном или с одним из своих многочисленных поклонников, один бог знает. Сможет ли спокойно уехать? Или все-таки найдет способ испортить ей ночь, как она испортила ему?

В ее квартире вспыхнул свет, вызывая в желудке ощущение, похожее на тошноту. Разозлившись на свое безумное, неконтролируемое желание, он на мгновение отвлекся и не заметил, как она вошла в здание. И теперь он не знает, одна она или нет.

Алан смотрел на освещенный квадрат, время от времени беспокойно проверяя, не зажегся ли свет в спальне, где было большое окно, занавешенное просвечивающейся шторой. Если с ней кто-нибудь есть, он вскоре узнает об этом.

Свет не загорался.

Спустя несколько томительных минут, Алан был уже не в состояния ждать дольше. Возбужденный, он резким движением вытащил ключ зажигания и, не позаботясь замкнуть рулевое управление, сообразил только запереть дверцу после того, как захлопнул ее. Когда его обжег холодный ночной зимний воздух, он вспомнил про пальто, лежащее радом с сиденьем водителя.

– Черт побери! – выругался Алан и, засунув руки в карманы черного вечернего костюма, сердито зашагал поперек тускло освещенной улицы к закрытой радиофицированной двери. Мгновение он колебался, отвращение к самому себе побуждало его повернуться и уехать домой. Но возобладали другие чувства, более сильные, чем гордость. Он нажал пальцем кнопку звонка третьего этажа.

– Да? – раздался низкий, хрипловатый голос, от которого у него по всему телу прошла дрожь.

– Это Алан, – ответил он, презирая себя.

– Алан... – повторила она, как бы стараясь вспомнить, кого из ее знакомых зовут Алан.

Он прикусил язык, чтобы сдержаться и не огрызнуться. Его мужское «я» подсказывало ему, что надо подыгрывать ей, сохранять хладнокровие и не давать ей торжествовать больше, чем это необходимо.

– Что тебе надо, Алан?

Придушить тебя, со злостью подумал он. Бог мой, как она любит уколоть побольнее.

– Прощу тебя, Эбони, на улице холодно. Впусти меня. Или ты не одна? – резко закончил он.

Некоторое время стояло напряженное молчание, потом послышался жужжащий звук, показывающий, что она открыла дверь. Алан вновь испытал отвращение к самому себе – на сей раз из-за чувства облегчения, которое при этом наступило, не говоря уже о приливе желания, мгновенно охватившего все тело. Его наполнило то ощущение возбуждения, которое она умела вызывать безо всяких видимых усилий со своей стороны. В такие моменты он не мог смотреть на нее, не испытывая горячего нетерпения, вызывающего болезненное ощущение в паху.

Она встретила его в дверях, все еще одетая в это чертово черное платье. В ее контракте было условие, что после выступления на показе она оставляет себе демонстрационную одежду. Модельеры ничего не имели против. То, что знаменитая Эбони носила их одежду, само по себе было великолепной рекламой, к тому же стоившей не так дорого.

– Вблизи платье выглядит еще лучше, – сказал он низким от желания голосом.

Она холодно разглядывала его поверх края стакана с белым вином, который держала в руках.

– Так ты все-таки был сегодня там, – небрежно заметила она и, повернувшись, пошла по отделанному кафелем фойе в гостиную. Алану ничего не оставалось, как войти, закрыть за собой дверь и последовать за ней в великолепно обставленную квартиру.

Он оглядел холл и поразился, какого эффекта смогла она добиться таким минимальным количеством мебели. Служил ли выбранный ею белый цвет только фоном для ее любимого цвета одежды или это была хладнокровная издевка над тем, что обычно символизирует белизна? Он не был уверен, какое из предположений соответствует истине. С ней он вообще ни в чем не был уверен.

Эбони сбросила туфли и свернулась калачиком на одном из мягких белых кожаных диванов, окружавших искусственный камин, в котором бесшумно горел газ, придавая ее великолепным волосам иссиня-черный отблеск, а лицу теплый медовый оттенок. Должно быть, она смыла с него эту мертвенно-белую косметику, подумал он, жадным взглядом скользя по ее телу. Однако рот оставался красным. Красным и пухлым.

Алан сглотнул.

Устроившись поудобнее, Эбони безразлично взглянула на него через плечо.

– Налей себе вина, – предложила она, махнув рукой с красным маникюром в сторону кухни. – Бутылка в холодильнике.

– Спасибо, не надо, – холодно ответил он, разозлившись на то, как она всегда умела поставить его в чертовски неловкое положение.

Женщина молча выпила остаток вина, поставила стакан на мраморный кофейный столик и тихо вздохнула.

– Ты что, так и будешь стоять, засунув руки в карманы? – сказала она. – Ты действуешь мне на нервы.

– Неужели, – хрипло рассмеялся он. – Ну что ж, это только справедливо.

– Справедливо? – тщательно выщипанные брови поднялись в недоумении. – Что ты имеешь в виду?

– Ничего, – пробормотал он и медленно направился к ней. Можно было поклясться, что на секунду на ее лице появилось испуганное выражение. Но столь же быстро оно сменилось обычной маской холодного спокойствия.

– У меня приготовлен для тебя последний чек. Сейчас достану. – Она встала и, прежде чем он смог что-либо предпринять, прошла мимо него, обдав ароматом духов. И опять, как только изысканный запах достиг ноздрей, тело немедленно ответило покалыванием. Это снова разозлило его.

– Я пришел не за чеком, Эбони. Ты, черт возьми, знаешь, что я с самого начала не хотел, чтобы ты отдавала мне эти деньги.

Она вытащила чек из ящика стола и сухо улыбнулась.

– Конечно, Алан, но твои желания далеко не всегда совпадают с моими.

– Что ты хочешь сказать?

Угольно-черные глаза были так же тверды, как уголь.

– Я хочу, чтобы ты взял этот чек и убрался из моей жизни куда подальше. Не хочу больше тебя видеть. Я собираюсь выйти замуж.

– Замуж! – В голове Алана как будто взорвалась граната. Она не может выйти замуж. Он ей не позволит. Она принадлежала ему!

– Да, замуж, – безжалостно продолжила она. – За Гарри Стивенсона. Сегодня он попросил меня об этом. Он хочет, чтобы я была с ним, когда он вернется в Париж, и я собираюсь сделать это.

– Я тебе не верю.

– Так поверь, Алан. Между нами все кончено. Кончено!

– Так ли это? Я так не думаю, Эбони. Совершенно не думаю. – Вырвав чек из ее рук, он разорвал его в клочки и, прежде чем кто-либо из них успел вздохнуть, схватил ее в объятия и поцеловал.

Она вырвалась, но он поймал ее и рывком притянул обратно, одной рукой обхватив так, что ягодицы плотно прижались к поднявшейся плоти, а другой ухватив вздымающуюся грудь.

– Я не дам тебе уйти, – задыхаясь, прошептал он ей в самое ухо. – Ты моя, Эбони, моя!

В лихорадочном возбуждении он начал целовать ее шею и гладить через ткань платья лишенную бюстгальтера грудь, и, когда почувствовал, как под его прикосновениями соски отвердели, кровь бешено побежала по венам. Потом услышал, что она застонала, и его охватил бурный восторг, в котором потонули и чувство здравого смысла, и намерение еще раз добиться от нее полной капитуляции. Для него больше не существовал завтрашний день. Будущее не имело значения. Даже это ее грозящее замужество.

Он только знал, что должен лежать на ее обнаженном теле, заставлять ее трепетать и делать для него то, чего до нее не делала ни одна женщина.

– Алан, не надо, – снова простонала она.

Но для него, охваченного порывом страсти, это прозвучало как «да». Он не обращал внимания на ее протесты и слезы и продолжал целовать и ласкать до тех пор, пока она, дернувшись в последний раз, не повернулась в его объятиях. Если бы Алан был в состоянии замечать что-нибудь помимо своего мучительного вожделения, то мог бы увидеть в ее глазах отчаяние. Но сейчас все, что он видел, это спелые красные губы, такие мягкие, пухлые и соблазнительные. Ему хотелось утонуть в них, хотелось, чтобы эти полные губы исцеловали его всего, терзали и мучили его тело до изнеможения. Поэтому, когда она обняла его за шею и, притянув губы к своим, вернула ему поцелуй гораздо более жестокий, чем любой из когда-либо испытанных прежде, он мог думать лишь о том, что ожидает его за дверью спальни.

– Я тебя ненавижу, – выдохнула она, когда он поднял ее на руки и понес туда.

Его синие глаза светились в полутьме комнаты.

– Я люблю, когда ты ненавидишь меня, Эбони. Продолжай в том же духе. – С этими словами он опустил ее на постель и начал срывать с нее одежду.

2

На следующее утро Эбони проснулась с ощущением, что наконец-то по-настоящему возненавидела Алана Кастэрса.

Путь к этому был долгим.

В пятнадцать лет он был для нее обожаемым героем. В шестнадцать это переросло в сильное девичье увлечение. К семнадцати годам она уже постоянно мечтала о нем, пока наконец, в восемнадцать, не совершила этой страшной глупости.

При воспоминании о том, как она повесилась ему на шею в библиотеке той ночью четырьмя годами ранее, по девичьей глупости полагая, что если он все эти годы платил за нее из своего кармана, то должен любить ее, она поежилась. Когда она встала и поцеловала его, он растерялся. Какая ирония судьбы в том, что, вероятно, его инстинктивная и несколько ошеломленная реакция на этот глупый поцелуй явилась причиной случившегося тремя годами позднее.

Разумеется, он остановил этот поцелуй достаточно быстро для того, чтобы его нельзя было обвинить в совращении. Но памяти о языке, глубоко проникшем в ее рот, о руках, пусть даже на мгновение заключивших ее в железные объятия, было вполне достаточно, чтобы питать ее фантазии о том, что его недовольство было только внешним и что он любит и желает ее.

И она была настолько наивна, что высказала ему это.

И конечно, в тот день он просто уничтожил ее, сказав, что она ведет себя как глупая дурочка, что платил за нее из чувства благодарности к ее отцу, который однажды, единственный из всех знакомых, одолжил ему денег, что рассматривает свое опекунство как священный долг, который не должен быть и не будет запятнан ничем, и что его короткий ответ на ее поцелуй должен был послужить суровым уроком того, что может случиться с девушкой, в которой играет кровь, если та попадет в плохие руки.

Когда она наконец поверила ему, ее наполнили ощущения стыда и смятения и она убежала. Как она тогда плакала! Что бы ни говорила ей миссис Кастэрс – а добрая женщина перепробовала все, – она не могла успокоиться. Единственной ее мыслью тогда было, что она не может оставаться в этом доме, каждый день встречаться с Аланом, заново переживать те унизительные мгновения, жить его милостями. Эту последнюю причину она и использовала как предлог, чтобы как можно скорее покинуть его дом.

Но так и не смогла забыть его, чем бы ни занималась. Тяжелая работа и разнообразные светские развлечения заполняли ее время, но не сердце.

Когда ей было двадцать лет, в ее жизнь вошел Гарри Стивенсон. Несмотря на красивую внешность, привлекающую множество поклонников, она все еще была девственницей. Гарри стал сперва ее фотографом, потом другом и в конце концов любовником.

Почему она отдалась именно ему?

Он хорошо к ней относился. Был ласков, добр. И однажды поймал ее в момент слабости. А потом дело было сделано. И, по правде говоря, она нашла успокоение в близости с ним, в его объятиях и словах о том, что он обожает землю, по которой она ступает. Собственно говоря, Гарри не делал вид, что на самом деле любит ее, и в некотором роде это облегчало дело. Если бы он влюбился, она чувствовала бы себя виноватой. Но Эбони нравилась ему, он желал ее и, в конце концов, даже попросил выйти за него замуж, сказав, что они вместе поедут в Париж и добьются там небывалого успеха.

Разумеется, она была вынуждена отказаться, и, хотя Гарри и расстроился, это не разбило его сердце и он все равно уехал в Париж, а Эбони продолжала карьеру модели здесь, в Сиднее. Некоторое время она чувствовала себя очень одинокой и подавленной и начала задумываться о том, правильно ли поступила. А затем случилось непредвиденное. Алан стал ее любовником, и она быстро обнаружила, что весь опыт, приобретенный в постели с Гарри, не подготовил ее к дурманящему возбуждению и болезненному, всеобъемлющему восторгу охватывающему ее в объятиях Алана.

Потому-то я сейчас здесь и нахожусь, простонала она про себя и с болью посмотрела на спящего рядом с ней мужчину.

Прошлая ночь не оставила никаких сомнений в том, что она не в состоянии сопротивляться чувственной власти, которой обладал над ней Алан. Как бы зла она ни была на него, стоило ему лишь коснуться ее – и она пропала.