Текст книги "Облик дня"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

VI

Мерно постукивает молоток.

Со свистом режет широкий нож.

Громыхает машина.

Кожа. Бумага. Сукно. Смола. Дратва. Игла. Ножницы.

Виктор, Зенек, Леон или Густек поступают в ученики в мастерскую. «По крайней мере кусок хлеба будет, когда кончишь».

Мастер – хромой, маленький, сердитый. Чуть что, на лбу у него вздуваются толстые синие вены. Он громко кричит, второпях сыпля словами, как градом. Капельки слюны брызжут сквозь черные выщербленные, как старая изгородь, зубы. Вечно потные мозолистые руки мечутся над головой, как злые, взъерошенные птицы.

Мастер – высокий и красный. Огромное пузо торчит вперед, как сундук. Покрытая бородавками шишка синего носа, с жидких волос сыплются на воротник белые чешуйки перхоти. Лапа огромная, как лопата, и тяжелая, как обух.

Мастер – тощий, худой, как скелет. Крепко стиснутые тонкие губы. За весь день не вымолвит слова. Костлявые когти рук так и мелькают.

Мастер – кругленький, пухлый, этакий розовый бочонок. Слюнявая улыбочка на мясистых губах, злые, сверлящие глазки утопают в жиру.

Жена мастера. Толстая, как печь. Крикливая. Шляется до обеда полуодетая, запихивая в незастегнутую кофту огромные, обвисшие, как коровье вымя, груди. Над стянутыми шнурованными ботинками жирными складками переливаются голые красные икры. На вечно нечесаной голове спутанные космы.

Жена мастера. Худая, как шило. Торопливо перебирая четки, она пересчитывает крупинки в горшке, ищет в голове у уродливой, похожей на крысу, дочки, лупит мужа по морде. Торопливо перебирая четки, отхватывает кусок сукна на новые шлепанцы от принесенного заказчиком материала.

Жена мастера. Заплаканные глаза. Боязливый голос, непрестанное пошмыгивание носом.

Жена мастера. Шелковые чулочки. Крепдешиновая комбинация. Губы сердечком. Волосы – что ни неделя другие: перекись водорода – желтые, как солома. Луковая шелуха – рыжие, как Шарик во дворе. Какая-то краска, заваренная в горшочке, – черные, как вороново крыло. Через два дня сквозь эту черноту пробиваются зеленые полосы и – новое превращение: волосы серы, как пепел.

К тому же – дети.

Ребенок. Мочится по углам и вечно нюнит.

Ребенок. Колет тебя булавкой в икру, бросает твою шапку в ведро с помоями, сует в карман дохлую мышь.

Ребенок. Злится, плюется, кидается с кулаками. Ябедничает и брешет, как собака. А тронь его – поднимает рев, от которого дребезжат грязные стекла в окне.

Ребенок. Всюду сует нос, схватит, порвет, запачкает, вытащит из дому, потеряет, украдет, засунет так, что и не найдешь. Испортит, помнет, закрасит чернилами, заляпает грязью, истреплет. Ребенок.

Так уж оно, видно, должно быть – мастер, его жена и дети. Ну и еще – комната.

На веревке пеленки. Кислый тошнотворный запах. В каждом углу грязные пеленки. Мокрые, зеленые, омерзительные. Они валяются за кроватью, мокнут в ведре, кипят в баке на плите, рядом со щами, шипят под утюгом. В подвале. Заросшее грязью ослепшее оконце высоко вверху. Гнилые доски пола. Скользкие от грязи ступени лестницы в первый этаж, в квартиру, куда ученику входить запрещается.

Другая. Четыре кровати вдоль стен. Нагромождение сундуков в углу. Шкафы, шкафики. Зеленые покрывала, гипсовые фигурки. Пузатая, вечно пышущая жаром печка. Коптящая лампа. Заслоненные двойными занавесками окна. Жара.

Третья. Голые нары. Заляпанный клеем и красками пол. Железная печурка, извергающая уголь и сажу. Сорванные с петель оконные рамы. Щели в деревянной стенке, выходящей в сени. Холод.

Утром вода, окрашенная цикорием, и ломоть хлеба. Или разваренная в жидкую кашицу картошка. В обед капуста и картошка. Вечером картошка и капуста.

Жена мастера высовывает голую ногу из-под перины. Серое, холодное утро.

– Эй, вставай! Поздно уже! Топи печку!

Флорек, Манек или Сташек вскакивает. Складывает крест-накрест щепочки. Кладет на них мелкие крошки угля. Вспыхивает огонек.

Жена мастера блаженно потягивается. Неохота вылезать из мягкой постели.

– К булочнику. Фунт хлеба и шесть булок. Только смотри, чтобы хорошо выпеченные. Возьми бидон для молока.

– Поставь воду. Когда нагреется, постираешь чулки, только осторожно, – шелковые.

Мастер ворчит. Ведь надо еще отнести костюм к портному.

– Не бойся, успеет! Ноги молодые, слетает в два счета.

И Флорек бежит. Приносит, уносит, тащит, поднимает тяжести.

– Прополосни пеленки!

– Причеши девочку!

– Подмети комнату!

– Вычисти ботинки!

– Начисть картошки!

– Сотри пыль!

– Вымой пол!

– Укачай Юльцу, не слышишь, что плачет?

– Займи Збыся, а то ему скучно!

– Подай гребень, – говорит жена мастера, расчесывая желтые волосы.

– Шевелись поживей, – кричит мастерша, перебирая четки.

– Нужно вымыть окна, принимайся-ка за них, – приказывает мастерша, запуская пальцы во всклокоченную голову.

– Опять плохо прибрано! – жалуется мастерша, скорбно шмыгая носом.

А дома в воскресенье жадно расспрашивают:

– Ну, как дела? Прибить подметку уже умеешь?

– Можешь уже и на машине или только на руках?

– Корешки-то уже шьешь?

«Уже», «уже» и «уже». Только это и слышишь. Он молчит. Да и что сказать? Что он умеет стирать чулки, качать ребенка, топить печку, мыть пол? Это-то он умел и дома.

А в остальном: линейка, палка, ремень, кулак.

Впрочем, это было уже и дома.

Но иногда, когда мастера нет дома, жена мастера скучает.

– Нравятся тебе мои волосы? Пощупай, какие мягкие.

Загрубевшие пальцы неуклюже касаются желтых прядей.

– Да… мягкие.

– Надень мне чулки, чувствуешь, какое у меня гладкое колено? Можешь поцеловать… Ну, не слышишь? Целуй!

Вдруг пересохшие губы неохотно касаются белого колена. От гладкой кожи пахнет потом и еще чем-то странным. Его тошнит от омерзения. Утренний картофельный суп подступает обратно к горлу.

– Ну, еще раз. Не хочешь? Ишь, какой застенчивый! Подумаешь!

Другой мастер по утрам ходит в церковь. Его жена подолгу отлеживается в постели.

– Иди сюда.

Он не понимает.

– Идиот! Сюда! Сапоги сними, а то перину запачкаешь. Ну, ложись!

Наваливается ожиревшим туловищем. Дышит. Приминает его. Отчаянным жестом самозащиты он вцепляется в ее огромные, обвисшие груди. Изо всех сил впивается ногтями. Наугад, сослепу бьет кулаками по этой огромной, мягкой горе жира. Она дышит. Стонет. Закатывает большие коровьи глаза. И так – пока в сенях не раздаются шаги.

С этих пор он с утра разносит по клиентам заказы. Ходит к костелу за мастером. Вот когда он узнает силу разъяренных кулаков, злобные пинки огромной ноги, ехидные взгляды и ядовитые словечки. Но лучше уж так.

Наконец, начинается и обучение. Помаленьку. Постепенно. Не сразу. Два года спустя он еще не умеет сшить сапоги, скроить пиджак, переплести книжку. Оно и понятно: иначе он уж не захочет быть на побегушках, мести, стирать и готовить, – зазнается. Так уж лучше помаленьку. Долгие, долгие дни – одну какую-нибудь деталь.

По правде сказать, нечего было так уж рваться к этому учению.

Теперь берись за клещи, за молоток, за обрезальную машинку. Что ни день, что ни день выстукивает свою монотонную песенку молоток! Завтра, как нынче, завтра, как нынче, – назойливо стрекочет машина. Все одно и то же, все одно и то же, – скрипит станок.

Безнадежен день, долгий, упрямый, утомительный. Спина гнется в дугу, болят глаза в покрасневших веках, болят исколотые, ушибленные, обожженные пальцы.

А в конце концов так и не удается закончить срок обучения. Он становится слишком велик, чтобы няньчить ребят, мести и стирать. Начинает хмуриться, когда его по десять раз в день гоняют в город. В глазах при виде занесенного кулака уже загорается злой огонек.

Господин мастер меняет ученика. Придет новый, маленький, слабый, и опять послужит несколько лет.

Предлог найти не трудно. Дела плохи. Или: никаких способностей у тебя, бездельник, к нашему ремеслу. Или: убирайся на все четыре стороны! Благодари бога, что я полиции не позвал, нам воров не надо. Или: переезжаю в другой город. Наконец: ребенок болен, нельзя, чтобы ты у него столько места отнимал. Или: непочтителен к моей жене, никакого уважения к старшим!

Так и не удается кончить.

Так же, как Антеку, не удается кончить гимназию.

У отца дела идут неплохо. Получил постоянную работу, мать тоже кое-что зарабатывает.

– Ну, как же будет с Антеком? Отдать в мастерскую, что ли?

Хуже всего эти ежемесячные посещения родителей. Антек вместе с другими бродит по коридору и знает: там в классе стоит длинная очередь отцов и матерей. Классный наставник заглядывает в свою записную книжку и дает справки. Мать в платке на плечах прячется где-то в самом хвосте. Она боится отнять у учителя время, не смеет подойти по очереди раньше дам в нарядных шляпах, в шелковых платьях, которым господин учитель умильно улыбается, при виде которых торопливо вычеркивает двойки в своей записной книжке. Любезно болтает с ними о всякой всячине. Когда мать, наконец, решается подойти, у него уже нет времени. Он наскоро говорит ей отметку – и все. Или нетерпеливо бросает:

– Учебников у него нет, тетрадей не приносит, вчера учитель рисования жаловался, что он не купил краски, хотя в классе уже два раза объявляли.

Объяснений он не слушает. Отмахивается, как от назойливой мухи, и торопливой шелковистой походочкой бросается подать пальто госпоже докторше и обменяться несколькими словами с господином инженером.

– Ты бы не ходила за этими справками, – говорит матери Антек.

– Да ведь надо, – господин директор строго-настрого приказывал!

Ну да. Надо. И мать ходит. Без всякой пользы, потому что все равно ей не изменить ни одной его отметки, как меняют «неудовлетворительно» на «хорошо» те другие матери, действующие любезными улыбками, ласковыми словечками, ароматом дорогих духов.

В классе появляется новый учитель. Переписывает учеников. Спрашивает каждого о профессии отца. Потом спускается с кафедры и, прохаживаясь по классу, говорит речь. Но Антек слышит лишь первую фразу:

– Я очень рад, что в этом классе мало сыновей так называемого пролетариата.

Антек смотрит в окно, ощущая терпкую горечь во рту: «Я очень рад, что в этом классе… Я очень рад, что в этом классе… Рад».

Он возвращается домой.

– Не стану я ходить в школу.

– Что такое?

– Не стану ходить в школу.

– Белены ты объелся, что ли? – кричит мать.

Но отец мрачно смотрит на него из-под нависших бровей.

– Чтоб я этого больше не слышал! Будешь ходить – и точка!

И Антек ходит. Ходит со своими заплатанными сапогами, с вечным безденежьем, когда собирают на ту, на другую, на десятую цель, с клеймом пролетария на лбу. Ходит, пока отец не теряет работы. Тогда вопрос о гимназии быстро снимается с повестки дня. Неделю, другую, третью, ему всякий день напоминают о плате за право учения. Перед всем классом бранят за легкомыслие и недобросовестность. И, наконец: «Раз у тебя нет средств, иди в сапожники».

Именно – в сапожники. Класс, среди которого мало детей так называемого пролетариата, смеется. Антек собирает свои немногочисленные учебники и уходит со слепой, яростной ненавистью в сердце.

И, наконец, они взрослые. Ведь каждому уже по шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет, – пора уже по-настоящему зарабатывать на себя.

VII

Одно, другое, третье место быстро меняется одно за другим. Трудно, ох как трудно прожить несколько месяцев подряд в одном доме. Руки Веронки уже потрескались, опухли, покраснели. От холода, от стирки, от таскания ведер с углем.

И вот опять приходится отправляться в бюро по найму. Может, найдется, наконец, дом, где можно будет пожить дольше, где каждое первое и пятнадцатое число не придется трепетать от страха, колебаться, принимать какое-то решение. И вот она снова сидит здесь. Не одна, конечно.

Лакированные туфельки, расшлепанные башмаки, сандалии. Штопаные шелковые чулочки, голые икры, бумажные, свисающие складками чулки. Пальто, шали, жакетки. Шляпы, береты, платочки. Локоны, косы, растрепанные головы.

Пожилая, коротко остриженная дама в очках. Останавливается среди комнаты, смотрит. Пристально мерит глазами сидящих в несколько рядов девушек. Снизу вверх, от башмаков до прически.

– Рекомендации есть?

Натруженная рука робко протягивается к ней. Пожелтевшие, истрепанные клочки бумаги. Год, восемь месяцев, полгода.

Глаза в очках быстро пробегают неровные строчки справок.

Время от времени незаметно, исподтишка бросают быстрый шпионящий взгляд на стоящую рядом девушку.

– Ну что ж, пойдешь посмотреть квартиру?

Следующая. Седая, изящная дама. Поглядывает сквозь пенсне елейно, не спеша, цедит сквозь зубы слова.

– Нет, не эту… Мне нужна скромная, послушная девушка. Да, убирать, готовить, стирать… ничего особенного, все, что требуется по хозяйству.

– А жалованье?

– Жалованье? Пятнадцать злотых.

Девушка беспомощно теребит угол платочка.

– Очень уж мало…

– Как мало? Не такое время, чтобы больше платить. Ведь к этому надо еще прибавить пять злотых в больничную кассу.

– В кассу все платят…

– Но половину, только половину. А я плачу целиком. Не хочешь?

Нет, на это она не может согласиться и молча возвращается на свое место. Веронка немного знает ее, – когда-то они служили на одной улице. У той ребенок в деревне, приходится платить за него двадцать злотых в месяц. Как же можно пятнадцать…

Подходит другая.

– Знакомых много?

– Нет.

– Ни семьи, ни родных, ни кавалеров? Потому что это несносно, когда то и дело кто-нибудь является. А ты сильная? Уголь из подвала можешь носить?

Все снова упирается в эти пятнадцать злотых. В круглых глазах девушки отражается упорство отчаяния.

– Двадцать.

– Квартира светлая, веселая и церковь близко, – медовым голосом соблазняет дама.

– Сколько комнат?

– Две, нас трое.

Девушка мгновение колеблется, потом неохотно следует за дамой. Веронка смотрит ей вслед.

– Пожалуй, согласится.

– А что поделаешь? Думаешь, я бы не согласилась, кабы не ребенок.

– Ты бы подала в суд на этого, своего. Пусть бы он давал хоть сколько-нибудь.

Юзя опускает голову.

– Не хочу, – отвечает она тихо. – Женился он, ребенок чуть меньше моей Зоей. Есть на кого работать. Как-нибудь справлюсь сама.

Дверь с шумом распахивается. Возвращается только что ушедшая девушка. Размазанные струи слез оставили на лице серые тени. Из-под надетого кое-как берета выбиваются растрепанные волосы.

– Ну, что там еще?

Седая дама очень уж скромно подсчитала свое семейство и количество комнат. Комнаты – четыре, «господ» – шесть человек.

– Да, выходные я, разумеется, даю, – любезно объясняет пухлая дамочка. – Каждое воскресенье после обеда она идет гулять с ребенком; среди недели, когда кончит работу, тоже может повести ребенка на бульвар или в парк, как сама захочет. Нет, чтобы такая молоденькая девушка ходила одна, я считаю невозможным, просто невозможным.

– Где раньше служила?

– В ресторане.

Тонкие губы складываются в брезгливую гримасу.

– Нет, нет, после всяких там ресторанов… Мне нужна тихая, домашняя.

– А почему нет справки о работе за март и апрель?

В это время она не работала. Обварила руку и принуждена была лечить ее.

– Где же все это время находилась?

– Жила на квартире.

– У кого?

– У одной дворничихи.

Высохшая дама тоном инквизитора, чующего преступление, продолжает допрос.

– Кто там еще жил? На какие средства жила?

Худощавая девушка, видимо, выходит победительницей из этого перекрестного огня вопросов, потому что теперь начинается осмотр больной руки. На тыльной стороне ее видны синие шрамы.

– Только все ли ты уже можешь делать? А стирать? Ну-ка, согни пальцы, вот так, а теперь выпрями. Еще раз. Но это, наверное, не будет мешать в работе, а?

Бледные губы страстно уверяют, что это ничего, что все уже совсем, ну совсем прошло!

– Ах, моя милая, у всех у вас прямо-таки безумные требования, – вздыхает, тяжело развалившись на стуле, дама, лелеющая на своем необъятном лоне крохотную собачку. – В такие трудные времена, как сейчас, человеку приходится ограничивать себя во всем, отказывать себе во всякой мелочи, между тем у прислуги всего вдоволь. Тебе дают и стол и крышу над головой, живи себе как у Христа за пазухой! Ни забот, ни огорчений.

– Ну, как, нанялись? – спрашивает Веронка грустную пожилую женщину.

– Куда там! Говорит, что я, мол, нервная, что она это сразу чувствует и не желает за свои деньги брать в дом нервного человека.

– А вы и вправду такая нервная?

– Да нешто я знаю? – Ее глаза стекленеют, веки часто моргают. – Может, и так. С тех пор как моего убило на заводе, я уж ничего не знаю…

– …Я хотела бы простую, деревенскую девушку, прямо из деревни, уж я ее всему научу… Нет, нет, совсем простую…

Губы Веронки болезненно кривятся. Она-то понимает, в чем дело. Разумеется, «простую», такую простую, чтобы не смела и заикнуться о своих правах. А есть о чем заикнуться.

– Хлеб? А… конечно, запираю! Что же, ты думаешь, мне хлеб с неба падает? Прислуге выделяю, сколько надо, но чтобы хлеб весь день так и лежал открытый? Где же ты такое видела?

И со скорбным лицом обращается к секретарю.

– У некоторых из них такой аппетит, что вы себе даже представить, представить не можете!

И снова к девушке:

– Детей у меня двое.

Девушка возвращается на свое место.

– Ну, которая согласна?

Нерешительное молчание. Дети означают чуть не ежедневную стирку, непрестанную уборку, вечный шум в кухне, выходной день в лучшем случае через воскресенье, злые шалости ребят и вечное раздражение недовольной барыни. Они колеблются, переглядываются. Наконец, встает бледная малорослая девушка.

– Детей любишь?

Бескровные губы складываются в принужденную, подтверждающую улыбку. Дама вдруг стремительно машет руками.

– Нет, нет, – эти зубы!

Зубы и вправду несколько торчат вперед. Вполне достаточная причина, чтобы не получить работы.

Глаза Веронки смотрят все пугливее. За короткое время она побывала уже на стольких «местах», что тотчас разбирается в обстановке. Целая галерея хозяек. И такая, у которой не разрешается лечь спать раньше двенадцати, а на пять часов утра она собственноручно ставит будильник. И так изо дня в день. И болезненная дама, в каждом из домашних подозревающая вора, то и дело обыскивающая сундучок служанки. И третья – страж нравственности – читающая письма прислуги, подслушивающая у дверей кухни, о чем она разговаривает с товаркой. Ворчливая особа, целый день просиживающая в кухне и срывающая на прислуге все свои жизненные неудачи. Скупая ведьма, выделяющая девушке сухой позавчерашний хлеб.

И все хотят одного: «Скромную, тихую, послушную». Тихую, то есть не умеющую ответить на оскорбительные слова. Скромную, которая удовлетворится жиденьким соломенным тюфячком и остатками вчерашнего хлеба. Послушную, которая будет с рассвета до поздней ночи метаться, выполняя приказания, не напомнит о выходном дне в праздник, будет беспрекословно выносить капризы барина, барчуков, барышень. Белую рабыню, с душой и телом купленную за пятнадцать злотых в месяц. Машину, работающую безотказно и непрерывно.

– Вот уж третий день сижу, – делится с Веронкой соседка.

– И все ничего?

– И ничего. Страшно и идти, уж столько натерпелась. Но в конце концов, видать, придется. Не хочется мне третий раз просить ночлега в этом убежище.

А ведь и вправду! Веронка вспоминает, что и ей некуда идти ночевать. А уже вторая половина дня.

– Ты что, сама ушла?

– Еще бы! Конечно, сама. Грязи, мерзости в квартире столько – прямо выдержать невозможно. Как тут все переделаешь! Барин с барыней все ругаются, я уж просто слушать не могла. Да еще потом сама прилезет в кухню, рассказывает как да что. Какое мне дело, с кем ее мужик спит! Своих хлопот хватает. Собралась и ушла. Да еще мои вещи задержала!

– Ну и как же теперь?

– Э, найду место, так пойду и заберу. Обязана отдать. Нет такого закона, чтобы вещей не отдавать. Что, я украла у нее что-нибудь?

– А рекомендацию дала?

– Дала. Барин заставил.

Заплаканная Юзя опять садится возле Веронки.

– Говорю тебе, придется, видно, в Вислу броситься, что ли. Барынь мало, а нас тут полно, да еще, прости господи, такие путаются, что могли бы сидеть в деревне, в своей избе, а не отбивать тут у нас кусок хлеба.

– Они думают, в городе уж не знаю как хорошо, – объясняет Веронка.

– Э! Тут все дело в парнях. Им с городскими ребятами погулять охота, свои-то хамы надоели.

– Да ведь и деревенские сейчас бедствуют…

– Все равно не так, как мы, – сурово говорит Юзя. – За мою Зоську баба берет двадцать злотых в месяц. Подумай только, такие деньги! Плохо ли ей? Нет, в деревне все-таки куда легче. Не то что здесь.

Может, и так. Веронка слушает одним ухом. Впрочем, и остальные все больше нервничают, все быстрее нанимаются, все меньше раздумывают. Вот-вот наступит вечер. Тем, кто сегодня не поступит на место, предстоит бездомная, неведомая ночь…

Веронка сидит, крепко стискивая сложенные на коленях руки. Приближается вечер, ночевать ей негде.

– Не пойду, не пойду, – упрямо шепчет она про себя, чувствуя, как страх перед бесприютной ночью и дальнейшими поисками работы толкает ее то к разряженной дамочке, у которой надо сажать на ночной горшок собаку, то к подозрительной мегере в обвисших чулках, бьющей прислугу по лицу, то к худой ханже, заставляющей свою девушку поститься шесть дней в неделю.

Дрожь пробегает по ее спине. Она забивается в угол, стараясь, чтобы ее не заметили, чтобы костлявый палец не поманил ее, принуждая к решению.

И вдруг входит высокий седой господин. Не оглядывает пронырливыми глазами, не допрашивает, спокойно разговаривает с секретарем.

Среди сидящих у стены девушек – оживление. У Веронки шумно колотится сердце. Она напряженно всматривается в спокойное узкое лицо. Бессознательно наклоняется вперед.

– Нас только двое, – приятным голосом говорит седой господин, – я и сын. Четыре комнаты. Мне нужна самостоятельная девушка, – у меня нет ни времени, ни охоты заниматься хозяйством.

Веронка стремительно кивает светлой головой. Да, да, чистая кухня, где никто не топчется, никто не пересчитывает крупинки в кастрюле, никто не будит на рассвете, не подслушивает под дверьми. Наконец-то можно будет жить по-человечески! От волнения у нее даже губы бледнеют. Ну, разумеется, она готовит, убирает, штопает, у нее же есть справки. Но высокий господин и не смотрит на них.

Веронка прямо-таки не верит своему счастью. Не верит она ему и на другой день, когда просыпается в алькове с чистыми белыми стенами, с окном в сад. Она лежит, трепеща, что волшебный сон рассеется, что она очутится на прежнем месте.

Но это правда. Самая подлинная правда. Утром она подает завтрак. Никого нет дома, когда она убирает четыре светлые, солнечные комнаты. Она сама обдумывает, что приготовить на обед. Через день хозяин принимает у нее отчет в израсходованных деньгах.

– Так, так, Сусанна!

Веронка уже не поднимает в изумлении тонкие дуги бровей, как тогда, когда услышала это имя впервые. Ее предшественница, прожившая здесь десять лет, была Сусанна, и хозяин не может привыкнуть к другому имени. И она становится Сусанной. Впрочем, это безразлично. Пожалуй, звучит даже лучше, чем Веронка. Больше подходит к экономке.

На лазурном небе ее новой жизни лишь одна маленькая тучка: молодой барин. Не то чтобы он обижал ее чем-нибудь, наоборот, даже слишком вежлив. Заговорщически улыбается, ласково, умильно разговаривает. Но за ним неотступно следят холодные, пытливые глаза отца, и он унимается. Равнодушно берется за газету, пьет кофе, подкладывает себе овощей с блюда. Веронка боится его, хотя бояться вроде и нечего. Молодой барин в доме ничего не значит. Главное лицо – старый барин, изящный и рассеянный.

Из дому выйти разрешается даже в будни, когда помоешь посуду. Но Веронка пока этим не пользуется. Она штопает носки в своем алькове, в первом по-настоящему своем уголке, с тех пор как она служит. Да и вообще – первом в жизни. Не станешь же в самом деле считать «своим углом» сенник, на котором она спала с сестрой в углу семейного подвала. Она сидит у окна и вышивает себе цветным шелком платочек. Смотрит в окно на покрывающиеся молодой листвой деревья. Иной раз забежит Тоська, которая служит наверху, поболтает, расскажет что-нибудь интересное: как ссорится со своей хозяйкой. Веронка молитвенно складывает руки. Ей не с кем ссориться. Или о том, как Леоськин кавалер набил ей морду за то, что она гуляла с этим рыжим Бронеком. Как в воскресенье воры обокрали квартиру у мясника и как сперва думали на Стефу, а потом оказалось, что это неправда. Ну и еще там про всякую всячину. Веронка слушает в пол-уха. Все это она наизусть знает – на любой улице, в любой квартире одно и то же. И она только глубоко вздыхает от радости, что теперь ей так хорошо.

– Ну, а этот молодой – как? – с любопытством спрашивает Тоська.

– А как, известно, барин, ничего, вежливый, – неохотно отвечает Веронка. Она не любит сплетен. На что это ей, чтобы Тоська судачила по всему дому о ее господах.

– Сам-то – шикарный мужчина.

Веронка поднимает тонкие брови.

– Барин?

– Да барин, барин. Чему так дивуешься?

И правда, что тут особенного? Всегда говорится о хозяине: сам. Но теперь Веронка даже и про себя думает не иначе, как: барин. Просто не может по-иному.

– Ты в него врезалась, – смеется Тоська, пристально наблюдая, какое впечатление производят ее слова.

Веронка спокойно смотрит на нее.

– Ты что, с ума сошла?

– Что в воскресенье будешь делать?

– Ничего, может пойду погулять.

– Давай пойдем на храмовой праздник, гулянье будет. Сидит дома, как монашенка! Ты еще никогда не была?

Нет. Как-то так получалось, что хоть она уже несколько лет в городе, а на храмовом празднике не была. Дома, в местечке, другое дело. Но там какой праздник! Мужики из деревни приходят, только и всего. К обедне с утра никто особо не торопится, но зато потом – целый день гулянка.

– Так давай пойдем!

– Ладно, посуду я пораньше перемою… – размышляет вслух Веронка.

Синее платьице. Прозрачные зеленые бусы на шее. Веронка тщательно поправляет перед зеркалом берет. Радостное возбуждение, будто вот-вот произойдет что-то необыкновенное.

– Это же просто храмовой праздник, – успокаивает она себя. Но это мало помогает.

Сияющий, зеленый и лазурный день. Скорей на площадь. Там – длинные ряды подвод, украшенных зеленью. Тоська презрительно отворачивается.

– Станем мы трястись на подводе. На автобусе поедем!

Веронка распутывает узелок на платке, где у нее завязаны деньги. По правде сказать, ей немного страшно. Мотор дрожит, таща перегруженную машину, и эта дрожь чувствуется под ногами. Автобус накреняется на повороте, неожиданно подскакивает на ухабах. Веронке так и хочется вцепиться в руку Тоськи, но стыдно. Тоська сидит, будто всю жизнь в автобусах ездила. Смотрится в зеркальце, оглядывает пассажиров. Но, как нарочно, никого, стоящего внимания, в автобусе нет. Одни дамы, дети, пожилые мужчины. Единственный молодой человек, и даже ничего, да и тот сидит рядом с шофером и хоть бы оглянулся. Ничего не поделаешь, Тоська принимается смотреть в окна на быстро мелькающие узкие полоски хлебов.

– Скоро каштаны зацветут.

Веронка на мгновение даже о страхе забывает. И вправду зеленые свечки на каштановых деревьях вот-вот превратятся в белые пирамидки цветов.

Шофер сигналит. Они чуть не наезжают на какую-то подводу с развеселой компанией. Веронка бела как стенка, но держится храбро. Стыдно перед Тоськой.

Наконец, подъезжают. Крутая тропинка ведет вверх. И сразу – начинается. Корзины кренделей, подносы конфет, столики с пирожными выстроились вдоль дороги. Возвращающиеся несут воздушные шарики, огромные трубы, бумажные зонтики, глиняные свистульки, все это переливается всеми цветами радуги.

– Иди же, иди, это еще что! – торопит Тоська.

Вверху, между огромными липами, поляна. Шум как на ярмарке. Кружится карусель, высоко в воздух взлетают качели, трещат под ударами силомеры. Тесно, как в церкви в праздничный день.

– Прокатимся?

Подвешенные на тонких цепях кресла карусели порхают в воздухе. Широко развеваются юбки сидящих в них девушек, пронзительный писк раздирает слух.

– Боюсь.

– Дурная, ведь цепи крепкие, не оборвутся! Смотри, как другие ездят.

Парни ловят мчащиеся перед ними креслица с девушками, музыка играет, пестрый круг вертится с головокружительной быстротой.

– Ну, барышня, как только остановится, садимся, а?

Веронка быстро оглядывается. Он стоит рядом. Высокий и стройный. На темных волосах шапка набекрень. Улыбка обнаруживает ослепительно белые зубы.

– Да я боюсь.

– Э, чего бояться! Я сяду за вами и буду держать, идет?

Она не в силах устоять перед этими радостными черными глазами. Кивает головой – ладно, мол. Осторожно усаживается между четырьмя цепями. И вдруг вспоминает – как же Тоська.

Но Тоське уже помогает усесться рябоватый маленький солдат.

– Ну, поехали!

Веронка закрывает глаза. Карусель мчится все быстрее. Струя воздуха бьет в лицо. Она чувствует, что взлетает все выше, но совсем не боится, хотя сердце так и колотится. За спиной веселый голос:

– Ну, что? Правда, приятно?

Сильные руки удерживают ее креслице возле своего, и они кружатся вместе над поляной.

– Приятно.

– Ну вот видите, барышня. Чего тут бояться?

И правда, зря она боялась. Веронке просто жаль, что все уже кончилось.

– Теперь надо чего-нибудь выпить. Вас как зовут, барышня?

– Веронка.

– Ладно! А меня Эдек. Что будешь пить, Веронка, лимонад или пиво?

– Лучше бы, пожалуй, лимонад.

– Э, выпей пива, говорю тебе, в такую жару лучше всего пиво! О, вот тут есть место.

Они усаживаются на деревянных скамьях. Тут же и Тоська со своим солдатом. Окинув быстрым взглядом Эдека, она тотчас начинает делать ему глазки. Веронке уже досадно, зачем они пришли сюда, но Эдек и не смотрит на Тоську.

– А потом пойдем на качели, ладно?

– Ладно.

– Пей же, Веронка, что ты такая застенчивая?

Теперь он уже не говорит больше: «Барышня». Но так лучше. Веронка осторожно погружает губы в белую пену.

– Всего за злотый! Шоколад с орехами – раз, дессертный шоколад – два, молочный – три и шоколад с начинкой – четыре! Все за один злотый. Только для рекламы нашей фирмы!

Эдек перекидывает ноги через скамью и в два прыжка возвращается с шоколадом.

– Не надо…

– Как так «не надо»? Праздник так праздник! Грызи, грызи, не стесняйся. Крендель хочешь? Эй, женщина, дайте-ка сюда крендели! Только свежие, – это для моей девушки!

Его черные глаза смеются, смеется смуглое лицо, и весь он, быстрый, подвижной, как искра.

– Веронка, нравлюсь я тебе? Только не обманывать!

Ее бросает в краску, но она все же отчетливо выговаривает:

– Да.

И сама дивится. Странно! Будто она его уже годы знает. И не боязно ей, не стыдно, хотя ведь уж как она боязлива.

– Ну, а теперь на качели! Держись хорошенько!

У Веронки слегка кружится голова от пива, ее подташнивает от этой пропасти под ногами, но она молчит. Пусть бы только все это продолжалось подольше. Впрочем, сильные руки держат ее крепко, она чувствует себя так уверенно, так спокойно, как еще никогда в жизни.