Текст книги "Земля в ярме"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

На лице девушки отражался страх и вместе с тем как бы восторг. Она так тараторила, что только брызги слюны летели.

– Беги за сторожем, я иду во дворец.

– Господи, господи, что только будет, когда господин граф узнает!

– А тебе что до этого? – рявкнул управляющий так, что жилы на лбу вздулись. – Смотри за своим носом, а это не твоего ума дело!

Она отскочила и быстро побежала к баракам. Новость так и распирала ее. Если бы не страх перед управляющим, она еще издали кричала бы о ней. Она помчалась стороной, вдоль высоких кустов смородины, пылающих огнем красных ягод, которые в этом году уродились на диво.

Между тем управляющий вел переговоры с лакеем.

– Может, спит… Ничего не слышно.

– А ты постучи. Мне надо срочно повидаться.

– Запрещено входить, пока сам не позовет. Не знаете, что ли?

– Говорю тебе, болван, стучи! На мою ответственность! Скажи, что мне нужно его тотчас видеть.

Онуфрий почесал свою седую голову и медленными, шлепающими шагами осторожно направился к двери. Но из-за нее уже послышался голос графа:

– Онуфрий!

Тот поспешно открыл дверь.

– Что там за шум за дверьми?

– Да это, ваше сиятельство, господин управляющий пришел.

– Что за срочное дело? Зови!

Низко кланяясь, вошел управляющий. Не глядя на полуодетого Остшеньского, неуверенно блуждая глазами по цветистому ковру, он доложил:

– Ваше сиятельство, ночью вырубили саженцы за парком…

– Как? Те, что недавно посажены?

– Да.

– Много?

Управляющий замялся. Мгновение он стоял с открытым ртом, комкая в руках шапку.

– Все?

– Все… Топором вырублены.

Граф торопливо одевался. Лицо его потемнело, глаза налились кровью.

– Сторож где?

– Я уже послал за ним, сейчас там будет.

– Немедленно уволить.

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

– Садовник?

– Его я еще не видел.

– Немедленно уволить.

Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.

– Идем.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные липы, трехсотлетние дубы, а пониже ветви акаций образовывали над головами непроглядный купол. Дорожка вилась по зеленому туннелю и вдруг выбегала на открытый простор, на широкие поля, плавно опускающиеся вниз, к ленте Буга.

Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами – так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство – целое поле, тянувшееся до соседних холмов – десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.

– Следов не искали?

– Следы есть. Извольте взглянуть!

– Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.

Управляющий покраснел.

– Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.

– Ты что, одурел?

– Извольте проверить, ваше сиятельство.

На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.

– Копыта к ногам попривязывали!

Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.

– Дать знать полиции.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

– Где сторож?

– Да вон идет.

Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.

– А ты где был, когда ночью деревца рубили?

Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.

– Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…

– А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?

– Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников – там другое дело. А тут ведь ничего нет, ни яблочка, одни эти саженцы – кто бы мог подумать?

Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.

– Собирай манатки – и вон! – сказал управляющий.

Старик затрясся.

– Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..

– Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили – столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.

– Обратите внимание полиции на сторожа, – сухо сказал Остшеньский. – Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.

Старик в отчаянии протянул руки.

– В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…

Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом – маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.

– Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…

Остшеньский махнул рукой.

– Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?

– Полиции не сообщать.

Управляющий остолбенел.

– Не сообщать?

– Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом – вон со службы!

– Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…

– Никаких «но». И уволить садовника, – он должен был слышать. Сад в его ведении.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?

– Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.

Онуфрий предусмотрительно посторонился.

– Онуфрий!

– Слушаю, ваше сиятельство!

– Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?

– Слушаюсь, ваше сиятельство!

Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, – Калины; поближе, внизу, – Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, – клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка – видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли – кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.

Где-то, в какой-то из этих деревушек нынче ждут новостей. Может, в Мацькове, может, в отдаленных Калинах, может, в Рутке, Вондолах или Бжегах. С закоренелой злобой, с сатанинской радостью ждут новостей, ждут, что вот-вот промчится машина с полицией, начнется кропотливое, мелочное следствие, которое ни к чему не приведет. И тогда они вторично переживут свое торжество. Да, эти поваленные деревца надо бы увидеть сегодня Юзефе, по уши начиненной всякими, неведомо где нахватанными идейками. Пусть бы посмотрела на эти серые и золотые ранеты, на штетины, на хрупкие веточки райских яблонек, срубленные, истребленные деревца, которым предстояло давать плоды, которые годы спустя должны были широкой тенью покрыть холмы. Эту тупую, бессмысленную, варрарскую работу надо бы увидеть ей, влюбленной в мужиков, сумасшедшей дуре, которая уже наказала сама себя, убежав с каким-то сыном органиста.

Он снова почувствовал боль в сердце, подошел к стенному шкафчику и налил себе лекарство. Проглотил и вздохнул легче.

Да, Юзефа. Хорошо, что она умерла при родах. Нет, он не принял бы, не признал бы этого внука, если бы он и пережил мать… Не принял бы даже теперь, когда из всех осталась одна Зуза.

Он подошел к двери и повернул ключ.

– Ну, что там?

– Марковяк пришел, ваше сиятельство.

– Хорошо. Никого не впускай, слышишь!

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Марковяк, комкая в руках шапку, стоял у письменного стола и хитрыми серыми глазками сверлил лицо графа.

– Ты слышал, что случилось?

Мужик низко поклонился.

– Мне говорили, ваше сиятельство.

– Кто тебе говорил?

Марковяк беспокойно шевельнулся.

– Да так, говорили… Нетто я знаю? Людская молва, что полова, по ветру несется.

Остшеньский нахмурил густые седые брови.

– Разведай-ка мне это.

– А вы, господин граф, извиняюсь, полиции дали знать?

– Нет.

Марковяк обрадовался.

– О, то-то! Потому, кабы начали спрашивать, да допрашивать, да протоколы писать – оно бы как камень в воду! А так, когда все утихнет, минует, может, кто и похвастается.

Он подошел ближе и фамильярно нагнулся к Остшеньскому.

– А вы, господин граф, извиняюсь… случаем, на кого-нибудь не думаете?

– Нет. Ты разузнай по деревням. Хоть из какой деревни, узнай.

– Уж я разнюхаю, порасспрошу… Только так быстро это дело не сделаешь…

– Надо мной не каплет. У меня время есть, – твердо сказал Остшеньский.

– Ну, конечно… Над вами, господин граф, извиняюсь, не каплет, вам торопиться некуда, – захихикал Марковяк. – Тише едешь – дальше будешь. А мы помаленьку, потихоньку…

– Ну, как там староста в Мацькове?

– Это насчет этого, извиняюсь, протока?

– Да.

– А уж что до этого, то, можно сказать, будьте без сомнения, ваше сиятельство. Уж он хлопочет, как может… Только народ-то там больно несогласный… Ух, какой несогласный!

– Скажи ему, что я две тысячи дам.

– Две тысячи? Две тысячи! Такие, с позволения сказать, большие деньги? Они бы на это пошли, деревня бедная… Вот только…

– Что – только?

– Кабы они не знали, что вы, ваше сиятельство, в этом заинтересованы. А так-то… Там есть такие, что против старосты рвут и мечут. Вот насчет этого протока… Они бы и за сто злотых отдали – только, не сердитесь, ваше сиятельство, кабы кому другому, а не вам…

Взъерошенные седые брови снова сошлись на лбу. Остшеньский дышал тяжело, с трудом.

– Так ты говоришь… Ты говоришь… Которые же это?

Марковяк мгновение соображал.

– Да коли правду говорить, то, с позволения сказать, все… Ну только я так думаю, что больше всего, больше-то всего – Скужак, Лесяк, Караба… Кто же еще, – отсчитывал он по пальцам, – ну и еще Стоковский и Ковальчук.

Граф кивал головой, запоминая.

– Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?

– А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.

– Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?

– Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.

– Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.

– Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…

– Чего опять надо?

– Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут – две лошаденки…

– Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.

– Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…

– Ладно, иди.

– Иду, иду, минуточку только…

Он снова наклонился к графу.

– Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…

– Вор?

– Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.

– Ну, я посмотрю. Иди.

– Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю – все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!

– Иди, иди!

Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь – однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.

В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.

По меже шел Владек Лесяк.

– Куда это вы ходили? В усадьбу?

Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.

– В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.

– А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.

– Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?

– А что могло случиться?

– Да вот вырубили ночью.

– Вырубили?

– Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! – Он смеялся мелким, тоненьким смешком. – А ты ничего и не слышал?

– Нет, откуда мне? Я в усадьбу не бегаю.

Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.

– Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.

– Ну, граф не обеднеет…

– Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!

– Вам бы и так ничего из него не досталось.

– Мне-то? А конечно, мне не досталось бы, откуда? Так только, к примеру говорится… Ровнехонько, под корень вырубили топором. Не один человек, видно, работал… Одни рубили, а другие в стороне, у пасеки, шум поднимали, чтобы сторож не наскочил. Так и покончили с деревцами. А ты, может, ходил на рожь взглянуть?

– Ага.

– Ну, как?

– А как? Завтра собираемся косить, а косить-то нечего. Выжгло дочиста. Много намолотишь из такой ржи!

– Ой палит, палит! И в моей пшенице больше метелика, чем колосков…

– Вам и с метеликом не так уж плохо живется.

– Э, зря болтаешь… Уж такая беда, такая беда! Лошаденки совсем высохли, травы нет…

– Все равно получше наших.

– Изо всех сил стараюсь… Лошадки хорошие, так и малым обходятся, а то бывают такие прожорливые, что давай им и давай, а они все худые!

– Всяко бывает.

Марковяк подозрительно заглянул в голубые глаза парня.

– Это как же – всяко?

– Да ведь вы сами говорите, – невинно удивился Владек, – что одни, мол, прожорливы, а другие ущипнут чуточку травы, а жирные, вот как ваши, к примеру.

– Куда там жирные! Так только, чуть-чуть держатся.

– Домой идете?

– Нет. К кузнецу надо забежать, он должен был телегу мне оковать, – узнаю, как там.

Они разошлись в разные стороны благоухающими полями, над которыми все выше поднимался ослепительный, раскаленный, беспощадный шар солнца.

Солнце палило до самого вечера, а вечером поднялся ветер, и около полуночи начался пожар в Бжегах. А уже к полудню делегация подошла к усадьбе, и садовник вызвал управляющего Тот выворачивался, как мог.

– У нас к вам, господин управляющий, ничего нет! – прервала его Скалчиха. – Мы желаем с господином графом говорить. Вы ему только окажите, что, мол, делегация из Бжегов пришла, нас тут пятеро и староста с нами, человек казенный.

– Не знаю, выйдет ли граф.

– Мы вас, господин управляющий, не спрашиваем, знаете вы или нет. А не пойдете, так мы и сами дорогу в покои найдем.

Испуганный управляющий побежал во дворец. Долго не возвращался.

– Не торопятся.

– Ровно нищие, под дверьми стоим.

– А нешто мы не нищие?

– Коли уж пришел человек просить, – ничего не поделаешь.

– Может, спит еще.

– Ну да, в такую пору да спит!

– А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.

– Наши-то уж не заревут, никогда не заревут! – расплакалась вдруг Скалчиха, и у мужиков засосало под сердцем.

Но тут распахнулись двери и вышел граф. Он остановился на крыльце, огромный, широкий, из-под седых бровей пристально смотрели припухшие глаза с синими мешками под ними.

– Чего надо?

Верциох подтолкнул старосту.

– Говорите, Роман! Вы ведь староста!

Староста выдвинулся вперед и низко поклонился.

– Мы вот из Бжегов, господин граф, ваше сиятельство. Нынешнюю ночь над нами большое несчастье стряслось.

– Знаю.

– Сгорело все – вся деревня.

– Ну, так в чем же дело?

Смущенный староста колебался. Вперед выскочила Скалчиха.

– Да вот, ваше сиятельство, господин граф, пришли мы, делегация, значит, пятеро нас и староста, просить помочь деревне.

Остшеньский нахмурил брови, оттопырил губы под седыми усами.

– А с какой это стати я должен вам помогать?

У Скалчихи язык прилип к гортани. Ей помог Верциох.

– Да уж так повелось, что когда у людей несчастье, то им другие помогают. А кто нам поможет, когда ни у кого нет? Засушливый год, нужда по всем деревням, каждый едва дышит… А уж вашему сиятельству невелик убыток дать картошки немного, соломы там или лесу чуточку.

– Так вы и пришли ко мне…

– А к кому ж нам идти? Не к тому же, кому и самому нечего в рот положить? Пришли к тому, у кого есть.

– Господи, столько земли, и лесу, и всего! – вздохнула Скалчиха.

– Так вы все у меня пересчитали, все пересчитали… – спокойно сказал Остшеньский, внимательно глядя на них, на их рваную одежду, закопченные руки, на большой свежий шрам на голове Верциоха. Большое опухшее лицо графа наливалось кровью. Волна крови поднималась от короткой шеи вверх, окрасила щеки, пористый нос, залила до густых седых волос лоб.

– Колисяк!

– Слушаю, ваше сиятельство, – вытянулся в струнку управляющий.

– Дашь им… дашь им…

Глаза его заволокло красным туманом. Он уже не видел ни старосты, ни Верциоха, ни этой растрепанной бабы. Видел лишь одно – лежащие рядами вырубленные, изувеченные, истребленные саженцы, чудесные, благородные саженцы золотых и серых ранетов, кальвилей, лимонок, тщательно подобранные и посаженные под его личным надзором.

– Колисяк, слышишь?

– Слушаю, ваше сиятельство.

– Дашь им два воза картошки, той, что вчера перебрали для свиней. И дашь им, дашь им… – граф задыхался, – шестьсот деревьев, слышишь? Шестьсот деревьев!

Управляющий побледнел.

– Деревьев? Каких деревьев?

– Не понимаете? Кальвили, золотые ранеты, серые ранеты, райские яблоньки. Шестьсот, все шестьсот отдашь им. Все десять моргов, слышишь?

Он схватился руками за шею, срывая воротник, который давил его, повернулся и хлопнул дверью, только эхо покатилось по дворцовым комнатам.

Крестьяне остолбенели. Но, как по мановению волшебной палочки, выбежала дворцовая прислуга, откуда-то появились лесники с ружьями, и, прежде чем кто-либо успел опомниться, все пятеро уже оказались за воротами.

Старый Верциох весь посинел. Скалчиха подняла кулак и страшным, безумным голосом стала проклинать графа, дворец, землю, леса и воды, все, что ему принадлежало.

VIII

Вести по деревням распространяются быстро. Еще не смерклось, как Мыдляжиха уже прибежала с новостью.

– Верно говорю, так оно все и было. Их же там пятеро слышало: Верциох, Скалка, Скалчиха, Кухарчук… Вот не вспомню, кто пятый?.. Ах, да! И староста, староста пятый. И все одно говорят.

Люди покачивали головами и вновь припоминали свои обиды.

– Да что ему? Кабы все посдыхали, он был бы только рад.

– И не в одних Бжегах, а и в Мацькове, и тут у нас, и повсюду.

– Чтобы уж ему одному всюду сидеть, по всему Бугу.

– Да и так уж расселся!

– А с Зелинским-то что было!

– Был уже суд или нет еще?

– До суда еще далеко… Не знаете, что ли, как это всегда тянется? Да и какой толк от суда? Нешто его самого накажут? Нет! Лесники отсидят, что положено, а потом все останется по-прежнему.

– С Пащуком-то как было, помните?

– А Липскому, говорят, триста злотых за молчание дал, когда лесник его подстрелил.

– А на уборку так ни одного человека из деревни принимать не велел! Из украинских деревень привез, издалека.

– Ну, этим работать, что корове танцевать.

– Управляющий мечется по полям, прямо до седьмого пота! Ту пшеницу, знаете, так они вдесятером без малого неделю косили!

– Ну уж, вы скажете!

– Верно говорю, кого угодно спросите.

– Может, и так.

– Да, эти, из украинских деревень, не такой быстрый народ, как у нас.

– А он все равно их взял, только бы здешним не дать заработать!

– Почем же он платит им?

– По девяносто грошей в день. И по три кило картошки.

– На десять грошей меньше, чем в прошлом году, платил.

– По девяносто грошей в день косцу!

– Оно бы и девяносто грошей пригодилось… Не один из нас этой уборки, как спасения какого, дожидался.

– Так, вы говорите, никого не брали? И из Мацькова не брали?

– Из шляхетских, может, которого и взяли, а больше – ни-ни, ни одного!

Они покачивали головами и поглядывали вдаль, в сторону лесов, за которыми стоял Остшень.

– И как только ему людские слезы спокойно спать не мешают!

– А вы были у него? Знаете? Может, он и не спит.

– Изменился он сильно за последнее время.

– А эта его рожа-то все шире становится, даже смотреть страшно.

– И сам из года в год все толще… Дворовые сказывали, что девять пудов весит.

– Э, мало ли что болтают!

– Как так, болтают? Вы что, не видели? Как взгромоздится в седло, так лошадь аж закряхтит! И всегда на одной кобыле ездит, потому другой лошади и не поднять его!

– Не диво, на людском горе жиреет.

– Ой, жиреет, жиреет, пока не перезреет…

– Людоким горем нетрудно и подавиться.

– Э, года за годами идут, а ему все ничего.

– Дети-то у него все перевелись.

– И что с того? А он как драл с людей шкуру, так и дерет.

– Боже милостивый, боже милостивый!

Молодежь сходилась по вечерам у Плыцяка. Тут им лучше всего говорилось. Старый Плыцяк сидел за столом, дрожащими пальцами перелистывал пожелтевшие, истрепанные страницы маленькой книжечки. Медленно, старательно выговаривая слова, читал, поднося книжку к глазам. На кончике носа едва держались оправленные в проволоку, связанные нитками очки.

– «Там, где нет справедливости, где один владеет всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, там должны быть и преступления. Нищета, темнота и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч».

В избе было тихо. По стенам ползали неверные тени. Свет и тени попеременно падали на лица заслушавшихся людей. Издалека, из старых времен, отдаленные почти на столетие, понятно звучали слова, были близкими и, казалось, для них писанными.

Не думал Шимон Конарский [3]3
  Видный участник польского национально-освободительного движения начала XIX в.


[Закрыть]почти век назад, что его книга, пройдя через десятки рук, попадет когда-нибудь на побережье Буга и будет читаться в крестьянской избе, нисколько не утратив своей остроты. Словно и не миновал век – и крестьянские глаза в Калинах видели то же, что видел он на своем скитальческом пути заговорщика, проходя по польской земле без малого сто лет назад.

– «Топор, тлеющую головню и меч…»

Плыцяк поднял от желтых страниц покрасневшие, выцветшие глаза.

– Так тут сказано… Иначе и быть не может. Потечет еще кровь по этой земле, погуляет по ней красный петух.

В избе послышался ропот.

– Да разве он один? Есть и другие. Из Грабовки господа, из Подолениц, из Вилькова!

– Мало ли их! Ведь не у нас одних…

– Столько земли! Ведь у него одного больше, чем у всех нас тут вместе – в Калинах, Бжегах, Мацькове и кто его знает, в скольких еще деревнях.

– Люди на двух, на трех моргах задыхаются, а он все себе одному!

– Кабы эту землю разделить, господи боже! Все бы могли прокормиться.

– А откуда б ты деньги на выкуп взял? Так было бы, как у этих по парцелляциям… Двадцать пять моргов – а что толку? Такая же нищета гложет, как и нас, а то и хуже.

– Да за что выкуп-то? Забрать, и все!

– Как же это так – забрать?

Плыцяк поднял дрожащую руку.

– Откуда у крестьянина земля? Он ее заработал своим потом, кровавыми слезами полил. С малых лет, едва из колыбели, он уже на работу идет. А если и от отца унаследовал, так и эта земля тяжко заработанная, сто раз окупленная. А он? Разве он работал на этой земле? Сгибался над плугом? Стоял по колени в коде и в навозе? Впрягался в работу так, что кровь из-под ногтей брызгала? Нет, он землю от родителей получил. А те и сами во дворце сидели, проводили жизнь в веселье. Видел их когда кто в поле, в лесу, у воды? Разве только посмотреть ходили, потешиться, – сколько, мол, у меня всего. А ведь откуда-то оно взялось, это богатство! Мужик его наработал, кнутами мужика секли, в подземельях мучили, чтобы больше работал, чтобы до последнего издыхания трудился на барщине.

– Верно! За дворцом, в саду, есть там такие развалины, садовник сказывал, что это прежние подземелья. Говорят, будто под землей и теперь еще призраки бродят.

– Кнутами баре мужика секли, в подземельях гноили. Из крестьянской крови, из крестьянского пота их богатство. У графа и леса, и поля, и водочные заводы, и лесопилки и мельницы – все на крестьянской крови держится, все из крестьянского пота выросло! Все это – Мацьков, Бжеги, Калины, – все в крепостные времена ихнее было. Все на него работали. И по всей справедливости теперь земля мужикам полагается. За что ему выкуп платить? За крестьянскую смерть? За крестьянскую кровь? За крестьянское горе?

– Верно Плыцяк говорит.

– Есть у старика голова!

– А вот я вам газетку почитаю, как раз то же и пишут, – вмешался Антек Стасяк.

– Читай, читай!

Ацтек читал иначе, чем Плыцяк. Скороговоркой, глотая слова, – очень уж торопился.

– Глядите, умно пишут!

– Наверно, ученый писал, не то что ты, темная башка.

– Э, ученые тоже разные бывают.

– Одни стоят за простых людей, а другие так бы нас и разорвали.

– Тише. Не мешайте.

Плыцяк беспокойно качнул лампу.

– Лодзька, есть еще сколько-нибудь керосину?

– Нету. Завтра надо сбегать к Стефановичу. Он уже меня раз спрашивал, что это у нас так много керосину выходит, – с упреком сказала невестка.

– Ну, эти несколько грошей нас не спасут, – спокойно сказал старик. – А почитать всегда полезно.

– Поздно уже, пора и по домам.

Они поговорили еще, обсуждая на все лады прочитанное в газетке, и, наконец, стали расходиться.

– Не все сразу, ребята, по одному, по одному, – предупреждал один.

– Э, не будь таким боязливым. Что это, уж и посидеть у соседа нельзя, что ли?

– Конечно, можно. А только зачем тебе, чтобы в деревне разговоры пошли?

– И так идут. Небось Агата уже бегала к ксендзу докладывать.

– Это которая, терциарка? [4]4
  Терциарка – монашествующая без пострижения, богомолка.


[Закрыть]

– Ну, а кто же! Страсть, как старается заслужить царствие небесное.

– Ну, и на здоровье, – серьезно сказал Плыцяк. – Только надо стараться и о царствии божьем на земле.

Дверь то и дело скрипела, распахиваясь в звездную ночь.

Сладко благоухала белена. Плыцяк еще долго стоял на пороге. Его седая голова тряслась.

– Как тихо, боже милостивый. Звезды светят. Кабы кто сейчас шел по деревне, и в голову бы ему не пришло, сколько здесь горя, мучений, болезней всяких и всего.

Откуда-то с высоты опустился желтый лист и тихо упал на порог.

– Липы сохнут, как осенью, а до осени еще куда! Как же будет в поле расти, когда и деревья почти пропадают?

На дороге послышались шаги.

– Идет кто-то, – заметила невестка.

Плыцяк силился разглядеть в потемках. Блеснули пуговицы, заскрипели голенища высоких сапог, и в кругу слабого света, падающего из открытых дверей, появился комендант полицейского участка из Ржепов.

– Добрый вечер, пан Плыцяк.

– Добрый вечер. Что это так поздно?

– Да так уж пришлось, по службе – в Бжегах был.

– Так теперь уж, наверно, не придется дома ночевать?

– Да нет. У старосты переночую.

Вдруг полицейский словно что-то припомнил.

– Ах да, пан Плыцяк, ведь у меня и к вам дельце есть!

– Ко мне? Тогда проходите сюда. – Плыцяк шире раскрыл дверь и пропустил его вперед. – Пожалуйте в избу.

Комендант вошел и, словно мимоходом оглядывая избу, сел на лавку, на которой только что было полно парней. Плыцяк ждал.

– Говорят, Плыцяк, будто у вас народ сходится?

– А чего ж людям не сходиться? Соседей много. Есть у кого время, так и зайдет навестить старика, поговорить… У меня-то ноги уж плохо служат, мало хожу по деревне, так приходится дома народ принимать.

– Вот-вот, об этих разговорах и речь.

– А что, новый указ вышел, разговаривать не разрешается?

Комендант испытующе глянул в бесцветные, старческие глаза.

– Смотря о чем, Плыцяк, смотря о чем! Разные бывают разговоры. За некоторые и не похвалят.

– Я уж там за похвалами и не гонюсь.

– А что ж это к вам, старому человеку, в первую голову молодые ребята ходят? Молодежь ведь обычно любит с молодыми время проводить?

Над столом, над едва тлеющей лампочкой в упор скрестились два взгляда. Острый, жесткий взгляд молодых глаз коменданта и затуманенный, будто сонный – Плыцяка.

– Конечно, конечно… Потанцевать, повеселиться молодому всегда с молодым лучше… А все и молодому иной раз охота послушать про старые времена, как оно бывало, что когда случалось… Ну, тут уж – к старику, потому старик больше знает, больше помнит.

– Газеты какие-нибудь держите?

– Нет. Откуда у меня деньги на газеты? Иной раз почитаешь, если кто принесет и что-нибудь интересное есть.

– Газеты, Плыцяк, тоже разные бывают.

– Я знаю. Одни маленькие, другие побольше.

Левинский беспокойно шевельнулся, но не заметил в лице старого крестьянина ни тени насмешки. В бесцветных глазах не загоралась ни одна искорка.

– А есть и такие, которых лучше и вовсе не читать.

– Конечно, конечно… Не все ведь, что напечатано, то и свято… Иной раз и глупостей понапишут.

– Глупостей, а то и таких вещей, за которые в тюрьму сажают, – сухо сказал комендант.

– Как же такое печатать позволяют? Сказывали, что ведь ежели кто хочет что напечатать, то сперва должен показать властям… А уж властям лучше известно, что можно, а чего нельзя.

– Знаете, Плыцяк, в прежнее время – я тогда не здесь, а еще под Ковелем служил, – так вот уведомили меня раз. Ну такая, знаете, своя информация у меня была…

– Знаю, знаю… – невинно вставил старик, и Левинский снова подозрительно взглянул ему в лицо.

– Так вот, дали мне знать, что в одном доме скрывается человечек, на которого у меня давно уже зуб имелся. Разные там у нас были свои, полицейские счеты… Пошел я – гляжу, никого. Но у стены стоит сундук. Отодвигаю сундук. Вижу кольцо в полу, вроде ход в подвал. Открываю ход, кричу: «Вылазь»! И что вы скажете? Вышел! А у самого два маузера при себе было. – Ленинский не сводил глаз с лица старика. – Вот я его и спрашиваю: «Как же это вы так сразу вышли без всяких, когда у вас оружие при себе, а я один?» А он мне на это: «Кабы, говорит, это кто другой был, так только бы меня и видели… Но как услышал ваш голос, господин Левинский, – ну, думаю, пропал!»