Текст книги "Мой братишка"

Автор книги: Валя Стиблова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Валя Стиблова

Мой братишка
Повесть

Памяти моей матери

Глава 1. Ким

У нас странная семья, хотя, впрочем, и в других семьях тоже всякое бывает. Например, у братьев Томашеков родители разошлись, так теперь один брат полгода живет у мамы, другой – у папы, а потом их обменивают. А у Маречека бабушку совсем нельзя оставлять дома одну: бывает, у нее в голове что-то перепутается, вот она вдруг схватит мясо из кастрюли – и в окошко! А у Яновского брат болен, он с детства не ходит, и в хорошую погоду его вывозят погулять в парк – на коляске.

Но в большинстве семей, по крайней мере, все живут вместе. А мы с моим братишкой Кимом целыми днями одни. Если что, нам даже помочь некому. А сейчас у нас такое случилось, что просто невероятно. Ни в одной другой семье такого быть не могло. И что я здесь ни при чем – увы! – не скажешь.

У нас всегда все не как у людей. К примеру, когда мне было четыре года, родители решили отправить меня на лето к дедушке. Но у них не было времени отвезти меня самим, поэтому они посадили меня в Праге на поезд и повязали на шею ленточку с листком бумаги, на котором было написано, куда я еду и на какой остановке меня надо высадить. Дедушке послали телеграмму, но он не получил ее вовремя. В конце концов меня вела к нему со станции какая-то совсем незнакомая женщина. Я помнил только, что у дедушки есть пчелы, иначе бы никто не догадался, чей я.

Мама только один раз довольно долго была дома – это когда родился Ким. Брата назвали так по имени одного скандинавского ученого, который открыл каких-то микробов. Как только Ким начал ползать по полу и писать карандашом на мебели, так его – раз! – в ясли, а меня отправили к дедушке в Олешнице.

Когда мы немного подросли, за нами стала присматривать женщина из нашего дома – пани Паукертова. Мне она никогда не нравилась. Я сам не знаю почему. К нам она относилась хорошо, даже очень хорошо, но она постоянно останавливалась с кем-нибудь на улице или на ступеньках в подъезде и заводила разговор о нас. То она жалела нас, то выдумывала какие-то несусветные глупости.

Как-то она рассказывала такую историю: маленький Ким, мол, уселся рядом с муравейником и ну засовывать муравьев в рот! А я, выходит, должен был стоять около нее и поддакивать: «Вот видите, какой Ким глупый – лопает муравьев!» Но на самом деле все было не так. Да, Ким ловил муравьев: его всегда привлекало все двигающееся. Но даже если он и вправду взял муравья в рот, а я ему ничего не сказал, так это потому, что мне было любопытно, проглотит он муравья или нет. Второго я ни за что не позволил бы взять. Но дело ли об этом болтать с посторонними?! Пани Паукертова вела себя просто неприлично! И маме она раз сто рассказывала об этом. Мама всякий раз как-то принужденно смеялась и прижимала Кима к себе, словно жалела его.

Нет, я недолюбливал пани Паукертову, хотя она часто пекла для нас маленькие медовые прянички и взбивала гоголь-моголь. Но я ни разу не дал ей понять, что она неприятна мне. А вот Ким как раз наоборот. Как любой малыш, он совершенно не умел скрывать свои чувства. И один раз случилось так.

Пани Паукертова опять что-то взбивала. Ким, как всегда, вертелся возле нее. Он не спускал глаз с ее рук, но взгляд у него был какой-то странный, словно у обиженного щенка. Когда мы всё уплели и остались одни, Ким вдруг ни с того ни с сего спрашивает:

– Послушай, почему это наши родители никогда не бывают дома? Где они мотаются? Все ребята с родителями, а наши… Они не хотят с нами быть или просто у нас в семье не всё как у людей?

Я сразу понял, откуда ветер дует.

– Тебе пани Паукертова это нашептала, да?

Он кивнул: пани Паукертова и в самом деле наговорила ему, что наша мама должна больше бывать с нами, дома, а у нее все какие-то опыты да опыты – эта ее работа не для женщины. И мы – бедные и несчастные. Не будь пани Паукертовой, мы так и сидели бы голодные.

Она наболтала Киму бог знает чего, и он не находил себе места. Все повторял: «Мама должна больше бывать с нами, если уж папа работает с утра до ночи».

Когда я все это выслушал, то ужасно рассердился. Целый час вдалбливал я Киму, что он не прав.

– Тебе не кажется, что нашей маме куда проще было бы сидеть дома? А микроскоп? А опыты? У нее даже глаза красные от усталости. Пани Паукертовой хорошо говорить, она не работает, а мама приходит поздно, да еще готовка. Скажи, ходит она в кино? А пани Паукертова не вылезает из кинотеатра. Недавно она рассказывала одной пани фильм, в нем все время искали убийцу, а им оказалась какая-то старуха. Вчера она тоже вспоминала о каком-то фильме. Там главным действующим лицом была сумасшедшая балерина. А неделю назад она смотрела фильм, в котором гонялись за ворами. Пани Паукертовой дома не сидится! В прошлую субботу соорудила себе прическу, как праздничный торт. Да для этого нужно полдня провести в парикмахерской! Думаешь, маме не хочется в кино? А она вместо этого все пишет и чертит какие-то таблицы с цифрами.

Все это я говорил Киму уверенно, и он меня слушал, только уши у него все краснели. И пусть он ничего не отвечал мне, но я знал: мои слова не пропали даром. Правда, я и представить не мог, какой номер он выкинет. Сам я совсем не такой: могу что угодно выслушать и через минуту забыть. А Ким – нет, он все на ус мотает.

Однажды я ему сказал: «Послушай, Ким, ты единственный человек, у которого уши поглощают все звуки, ничего не пропускают» – и при этом заглянул ему в ухо, словно действительно верил в то, что говорил. Конечно, ничего, кроме грязи, в ушах у него не было. Но он действительно умел внимательно слушать – этого у брата не отнимешь.

И вот после моей пламенной речи в защиту мамы приходит пани Паукертова. Она взбила для нас ванильный крем, положила в него черешни и бисквит, а потом, как всегда, стала ждать, когда Ким оближет мешалку, но тот и виду не показывал, что ему хочется слизнуть сладенького. Сидит себе молча и, даже когда она позвала его, отказался – только задумчиво провел пальцем по стене.

Да-а, Ким закусил удила. Я так поступить бы не смог. И упорство его казалось мне просто глупым. Я взял тарелку и направился за ложкой, – зря я начал весь этот разговор.

– Иди сюда, Ким, – позвала пани Паукертова.

А он только качает своей упрямой головой: нет, не хочу и не пойду. Если бы она в ту минуту оставила Кима в покое, то, возможно, ничего бы и не случилось, но не тут-то было. Пани Паукертова, видно, плохо знала Кима – иначе бы сразу поняла, что тут что-то неладно, раз он не стоит около нее и не заглядывает в миску.

– Иди бери, – повторяет она. – Я теперь к вам долго не приду. Мы уезжаем в отпуск к морю. Ваша мама, бедняжка, едва ли приготовит для вас такое.

Черешни в моей тарелке показались мне белехонькими по сравнению с пылающими ушами Кима.

– Если мы попросим, мама сделает нам точно такой же ванильный крем. – Ким так обозлился, что я прыснул бы со смеху, не будь все это так серьезно. – Но мы не станем просить. Мы лучше пойдем купим мороженое. Правда, Мариян?

– Почему же, Ким? – в недоумении спросила пани Паукертова, и глаза ее стали колючими. – Тебе не нравится, как я готовлю?

Я уткнулся носом в тарелку и готов был весь туда спрятаться. Ну нельзя же так говорить – это мне было ясно, а вот Киму ясно было другое: что он не может молчать.

– Нравится, – ответил Ким уверенно и громче, чем обычно. – Даже очень нравится. Но я не стану это есть, если мама не может пойти ни в кино, ни в парикмахерскую. Мы спим, а она все пишет. Она целые дни работает. Поэтому и нам никакой крем не нужен.

Пока Ким говорил это, я заметил, как каменеет лицо пани Паукертовой. Казалось, застыла не только она, но и все вокруг: стол, стулья, кухня. Да и я. Я еще поддел крем ложечкой, но проглотить его уже не мог.

После этого она к нам больше уже не приходила. Не знаю, что сказала пани Паукертова нашим родителям, но только папа с мамой часто вспоминали о ней – какая она хорошая и как заботилась о детях. Может, и хорошая, а вернее всего, нет. Ишь обиделась насмерть из-за слов Кима! Ну и зря! Мало ли что мы иногда наговорим друг другу или ребятам в школе! Не надо придавать этому большое значение! К тому же Ким сказал правду.

Но теперь это уже дело прошлое. Во много раз хуже то, что случилось с Кимом потом и в чем виноват я. Ким сейчас лежит в больнице и даже, может быть, умрет. А ведь ничего бы не случилось, послушайся я Кима. А я не послушался, позвал в виварий своего одноклассника Путика, расхвастался перед ним, а тот шутки ради открыл дверцу клетки и выпустил обезьяну. Путик хотел потом все скрыть, говорил, что он дверцу не открывал, что она была открыта, но это неправда. Клетки всегда закрыты: пан Короус за этим внимательно следит.

Я знаю, нехорошо сваливать вину на Путика. Если бы не я, так он вообще не попал бы в виварий. Да и нам там нечего было делать, ведь строго-настрого запрещено ходить туда одним. Когда папа изредка брал нас с собой, мы всегда стояли у дверей и смотрели, как он проходил между клетками, проверяя, все ли в порядке. Раньше нам разрешалось наблюдать только издалека, но в последнее время мы иногда даже помогали папе. Например, подавали ему бутылочки с вакциной для маленьких обезьянок. Пан Короус держал обезьянок, папа командовал: «Пятую! Шестую! Седьмую!», а мы быстро подавали ему бутылочки с этими номерами.

Папа и мама работают в одном институте. Мама выращивает бациллы в специальном сосуде и испытывает на них разные лекарства. Папа вводит эти бациллы подопытным животным. Иногда они заняты опытами все вечера, и субботы, и воскресенья. А иногда уезжают на несколько дней – делают прививки взрослым и детям.

Мы с Кимом часто вообще не знаем, когда наши родители придут с работы. Иногда вдруг позвонят по телефону, скажут, что вот уже идут, а потом снова звонок: «Появимся не раньше чем через час, ужинайте без нас». А то вдруг заявятся как раз тогда, когда мы ужинаем, и спрашивают, есть ли им что-нибудь перекусить. Если они возвращаются с работы веселые и шутят с нами, значит, опыты удались. В такие минуты родители подписывают наши школьные дневники, даже не заглянув в них. Однажды у Кима было в дневнике замечание, что он уже в третий раз не выучил стихотворение. Ему самому это было очень неприятно. Он много раз повторял стихотворение, но никак не мог вызубрить его. Ким не хотел показывать эту запись родителям: даже если они не рассердятся, ему все равно стыдно. Он был очень расстроен из-за замечания, говорил, что ему ничего не идет в голову и все равно из него ничего путного не получится.

Я протянул дневник Кима маме, а сам специально рассказываю ей что-то – отвлекаю ее. Ким в это время делал на кухне гоголь-моголь. У него было тяжко на душе, он понимал, что мы пытаемся обмануть маму, а это было не по нему.

Дело не в том, что Ким не способен выучить стихотворение. Просто ему трудно запомнить какую-то заумь, непонятное ему. Уж такой он с самого раннего детства: все ему надо понимать. А голова у него хорошая и память будь здоров! Папа убедился в этом, еще когда Ким без конца приставал к нему с магнитофоном.

Папа частенько записывает голоса птиц. Ким всегда вертелся около него, даже когда еще не ходил в школу. Однажды Киму захотелось послушать записи с голосами птиц, но папа куда-то спешил и решил отговориться:

– Знаешь, Ким, послушать не удастся: магнитофон испортился.

Ким взглянул на него с явным недоверием. Папа нажал на какую-то клавишу и сказал:

– Видишь, не крутится. Сначала придется его починить.

И тут Ким без промедления выдал:

– Не крутится, потому что ты не нажал вот на эту, вторую клавишу.

Брат нажал на клавишу, и катушки закрутились.

Папе такая наблюдательность очень понравилась, он сразу же отложил все дела в сторону и прокрутил для нас пленку. Папе было интересно, сможем ли мы различить птиц по голосам. У меня все получалось невпопад, а Ким сразу определял: это фазан, это сойка, а вот это синица, которую дедушка подкармливал зимой салом, подвешивая его на гвоздике.

Однажды на рождество папа купил Киму волнистых попугайчиков, и Ким принялся записывать их голоса на магнитофон. Записал он, как птицы, когда ссорятся, покрикивают друг на друга, словно люди. Вот одна начинает, другая ей вторит, и так до бесконечности. Ким придумал такую шутку. Один голос он стер и включил магнитофон попугайчикам. Вот уж мы насмеялись! Один попугайчик был очень удивлен, а второй отвечал почти так же, как на магнитофонной записи.

Это, пожалуй, самая любимая игра Кима.

У папы и Кима в столе лежат кассеты. Все они пронумерованы и записаны в тетради. Папа говорит, что когда-нибудь он возьмет Кима к себе в помощники. Именно его, потому что, во-первых, Ким аккуратный и, во-вторых, когда что-нибудь засядет ему в голову, он не успокоится до тех пор, пока полностью не разберется. Мама считает, что у Кима нет никакого честолюбия, потому что пятерки у него только по природоведению и математике. У меня, между прочим, по всем предметам. Если кто и пойдет дальше учиться, так это буду именно я.

Я всегда завидовал тому, что папа хотел бы Кима взять к себе в помощники. Иногда я подсаживался к ним – послушать записи голосов птиц, но, если честно, меня это не особенно интересовало.

Однажды мы взяли магнитофон в школу на пионерский сбор. Ким не любит выступать. Он возился с магнитофоном, а я объяснял. Многое я тогда напридумывал. Я рассказал, что наши попугайчики поссорились и не разговаривали несколько дней, потом один пришел к другому просить прощения, а тот, который сердился, никак не хотел мириться и только через какое-то время милостиво согласился на мировую.

Ким пускал ленту, слышался писк птичек, я молол всю эту чепуху, а у Кима от стыда краснели не только уши, но и лицо. Когда до сбора я все это репетировал дома, Ким смеялся, а теперь, перед ребятами, застыдился.

Потом мы включили замедленную запись пения черного дрозда. Казалось, он поет длинную песню или даже арию из оперы. Все были поражены, никто не мог и подумать, что в этом писке заложен какой-то смысл.

Потом ребята задавали вопросы. Например: «Неужели вот эта трель означает законченную фразу?» А я ответил: «Да, наш папа это установил. Вы слышали, как один дрозд звал к себе другого. Но тот делал вид, что не слышит, и не торопился. Мы с папой понимаем, о чем они говорят, их пение – это как иностранная речь, которой можно научиться, и мы наполовину уже научились понимать птичье пение».

Ким очень рассердился на меня за все эти выдумки и даже пожаловался папе. Брат был недоволен тем, что я все напридумывал, да еще ссылался на папу. Мне даже не верилось – как это так? Ведь Ким никогда не ябедничал.

Папа выслушал Кима и только улыбнулся. Тогда рассердился я.

– Ну и что, если я придумал? Что в этом плохого? Да я лучше вас понимаю, о чем говорят птицы.

Отец молчал. Он вставлял кадр микрофильма между двумя стеклышками, которые Ким потом слеплял прозрачной клейкой лентой.

– Пение дрозда означало именно то, что я сказал.

Я готов был расплакаться от обиды. Папа взглянул на меня и предложил:

– Да? Докажи это!

Ким оставил свою работу и тоже напустился на меня:

– Ну, докажи! Ты так думаешь! Это еще не доказательство!

Папа снова улыбнулся. Все время у меня было такое чувство, что они сговорились против меня.

– Да, – завопил я, – чтобы понимать язык птиц, не нужна ни дотошность Кима, ни особые знания, ведь это не клинопись какая-нибудь! В таком деле главное – интуиция.

– Послушай, Мариян, – наконец проговорил отец, – Ким сердится потому, что ты говорил от нашего имени, а не от себя лично.

– Вот именно, – вставил Ким. – Придумывай от себя! А папа никогда ничего такого не говорил.

Это, пожалуй, единственное недоразумение, которое привело к спору. В остальном мы с Кимом живем дружно, и никаких других ребят нам не надо. И дома мы никогда не ссоримся. Мы сами прибираем квартиру, умеем готовить еду и почти все покупаем сами, так что маме не приходится нам напоминать. В специальной тетради всегда лежат деньги, и мы можем взять столько, сколько нам надо. Ким внимательно следит за расходами и записывает их в тетрадь, а внизу на каждой странице делает подсчет. У него все сходится до геллера. Он точно помнит, сколько стоит молоко, хлеб и другие продукты. Однажды он поправил кассиршу, что она обсчитала его на тридцать геллеров. Я никогда не сказал бы ей такое, постеснялся бы. А Ким – нет. И кассирша вернула ему эти тридцать геллеров. Зато в другой раз он вернул ей три кроны, когда она снова ошиблась.

Мы не ссоримся и не деремся. Бывает, мальчишки подерутся так, что у них кровь течет из носа, ходят потом все исцарапанные. Я поколотил Кима всего лишь раз. Это когда он не желал называть меня Марияном. Меня, правда, не так зовут, это я сам придумал. Мое настоящее имя – Ян, по отцу. Вот у Кима – особое имя, такого ни у кого из нас нет, и я завидовал ему.

Когда мы пошли в новую школу – Ким во второй класс, а я в четвертый «Б», где меня никто не знал, – я потребовал от Кима, чтобы он называл меня перед ребятами Марияном.

– Так я тебя звать не буду, потому что ты Ян. Если хочешь, я могу называть тебя Яном, а не Гонзой[1]1
  Ян – соответствует русскому имени Иван. Гонза – уменьшительное от Яна, соответствует русскому «Иванушка». Глупый Гонза – это то же, что Иванушка-дурачок. (Здесь и далее – примечания переводчика.)


[Закрыть], – возразил мне Ким.

– До чего же ты еще глупый, совсем глупый! – вразумлял я брата. – Каждый человек может изменить свое имя, как ему захочется. Вот, например, писатели часто меняют имена и даже фамилии. Был какой-нибудь Коротышко, а стал Подзвездный.

– Но ведь ты не писатель, – снова возразил мне Ким.

Он был прав. Тогда я снова принялся объяснять:

– Скажи, кому какое дело до моего имени? А я не хочу, чтобы каждый глупый мальчишка мог называть меня Гонзой. Представь себе, если бы тебя так звали.

Он ответил, что ему это было бы безразлично. Но никто не имеет права менять имя, которое дали ему родители. Сначала я только грозился, что побью его, а потом взял и поколотил. А брат был упрям, как осел, которого не сдвинешь с места: плакал, размазывая слезы по лицу, но стоял на своем. Тогда я смочил носовой платок, вытер ему заплаканное лицо и говорю:

– Послушай, Ким, ты думаешь, я какой-нибудь выдумщик или врун? Скажи, как зовут нашу маму?

– Мария, – отвечает он.

– А папу?

– Ян.

– Теперь соедини эти два имени вместе. Что получится? Мария и Ян. Получается Мариян. В некоторых странах такие имена даются довольно часто. Например, какой-нибудь человек к своему имени присоединит имя жены, и все в порядке.

Ким не сразу ответил. Посмотрел на меня как-то неуверенно.

– Но ведь мы живем не за границей… У нас это не принято!

– Да? Откуда ты знаешь? Подумаешь, какой умный!

Ким почувствовал насмешку и неожиданно уступил, добавив только, что нужно было объяснить, а не драться. Почему я сразу не сказал? Да просто в голову не пришло! Ну вот. Ким очень скоро привык к моему новому имени, ни разу не оговорился. Потом и ребята, и учителя стали называть меня Марияном. Теперь уже никто и не называет иначе.

Только сегодня все это совсем не важно. Важно другое: что будет с Кимом.

Папа не хочет даже разговаривать со мной. Как только он вернулся из командировки, я объяснил ему все, что произошло. Он меня выслушал, ничегошеньки не спросил, только смотрел на меня и смотрел. Я снова повторил ему все, да перепутал от страха что-то, а он продолжал молчать. Наконец я не выдержал:

– Папа, ты смотришь на меня так, словно я во всем виноват.

Когда все было повторено не менее трех раз, а он все молчал, я почувствовал, что готов расплакаться:

– Ты мне не веришь? Случилось что-то страшное?

Папа только что вернулся из больницы. Вместо ответа он достал из кармана записную книжку Кима и бросил ее передо мной на стол. Я протянул руку, но отец сказал:

– Подожди, прочитаешь потом. А сейчас посиди и подумай. Ничего другого не делай, только как следует думай. Вдруг что-нибудь еще вспомнишь, тогда можешь зайти ко мне.

С той минуты, как он бросил на стол записную книжку Кима, он больше меня не замечал. Уходит на работу, возвращается, а меня будто и нет. Словно я стенка или предмет какой-нибудь вроде корзинки для мусора. И длится такое вот уже две недели.

Вначале я по десять раз на дню приставал к нему:

– Папа, скажи, что с Кимом, ответь мне, пожалуйста!

Но папа все молчал и только как-то странно посматривал на меня, и я перестал приставать к нему с вопросами.

Вскоре после возвращения из-за границы папа разговаривал с мамой по телефону. Он просидел у аппарата целую субботу и полвоскресенья, прежде чем его соединили. Мама улетела в командировку в Тегеран. Тогда-то все у нас и случилось. Впервые ей посчастливилось отправиться в такую интересную поездку, а теперь придется оторваться от своей группы и вернуться домой намного раньше остальных.

О состоянии Кима я узнал из их разговора. Папа сказал, что ему нельзя двигаться, он говорил о какой-то сыворотке крови, которую надо раздобыть. И все уговаривал маму особенно не расстраиваться, не волноваться, хотя сам он спокоен не был. Положив трубку, папа начал взволнованно ходить по прихожей, где у нас находится телефон, он что-то бормотал себе под нос, и лицо его стало непривычно красным. Он даже не заметил, что я стою в коридоре. Из телефонного разговора я понял: мама приедет только через неделю.

Когда я снова подошел к папе, он, не взглянув на меня, удалился в свою комнату. После этого мне стало очень плохо, меня начало тошнить. Да так сильно, что я чуть не задохнулся. Папа никак не реагировал. Я даже думал, он ничего не слышит, но тут дверь в ванную вдруг открылась и он крикнул:

– Хватит устраивать комедию! Этим делу не поможешь!

Захлопнув дверь, он снова ушел к себе в комнату. Он мне не верил.

Неужели он мог подумать, что мне нисколько не жаль Кима?! Как мне захотелось сейчас же пойти к больнице и просидеть там целую ночь! Пусть я простужусь, заболею, может быть, даже воспалением легких. Но потом я подумал: «Какое же я имею право так поступать, так расстраивать папу? Вот свинство! Тогда пришлось бы заботиться еще и обо мне».

«Да, свинство!» – так я сам себе тогда и сказал.

Конечно, папа сердился на меня из-за Кима. И, конечно, он не разговаривал со мной, желая наказать меня, это понятно. Вообще-то нас никогда не наказывали, никуда не запирали, не говоря уж о том, чтобы лишать чего-либо вкусного. Хотя именно так поступали родители всех моих знакомых мальчишек: чуть не послушаются – их не пускают гулять, а то и поддадут. Мы же всегда должны были сами, своим умом доходить до того, что именно мы сделали неправильно.

Однажды, мы с Кимом были еще маленькие, родители затеяли прогулку за город. Они хотели навестить своих знакомых, а мне не терпелось поехать купаться. Я развопился, что к их знакомым ехать не собираюсь, лучше вообще останусь дома. Папа держался совершенно спокойно. Он только спросил Кима: «А ты?» Ким утвердительно кивнул головой, ему было все равно, куда ехать. Я был уверен, что мама не оставит меня дома, и упрямо повторял: «Не поеду, и все!» Но мама, хоть и с явной неохотой, открыла сумку и отложила еду, взятую в расчете на меня. «Оставляю тебе перекусить», – сказала она.

Папа отделил от своей связки ключей один ключ – тогда у нас с братом еще не было своих ключей – и приказал быть повнимательнее, не потерять его, если я надумаю пойти гулять.

Они собрались и ушли.

Очень хорошо помню, в какую я пришел ярость. Сначала я просто окаменел посередине комнаты, потом не выдержал, бросился за ними, но было уже поздно. Я все еще не верил, что они могли уехать за город без меня. Какое-то время я постоял перед домом и затем решил вернуться в квартиру. Пусть они меня там найдут. Домой! Но домой-то я и не попал. Выскочив, я захлопнул дверь, а папин ключ остался на столе. Там же лежал и пакет с едой. Как же я их ненавидел в это мгновение!

От нечего делать я пошел в сквер, но у меня не было даже пятидесяти геллеров, чтобы выпить воды. Помню, каким мучительно долгим был этот день. Я был голоден как волк, и какая-то женщина с коляской, севшая рядом со мной на скамеечку, предложила мне булочку. Разумеется, я ее взял.

Потом я насочинял, что мои родители с братом уехали за город, а меня не взяли с собой, потому что я им неродной, вот они и рады хоть на денек избавиться от меня. Женщина жалостливо посмотрела на меня, и на ее глаза навернулись слезы. Уходя, она протянула мне две шоколадные конфетки. А я так разошелся, что и впрямь казался себе сироткой из приюта. Но когда тетя ушла, мне стало стыдно. Я не мог понять, зачем взвел такую напраслину на маму и папу. Потом я испугался: а вдруг эта женщина знает моих родителей? Ведь такое вполне возможно, живет-то она где-то близко, раз приходит сюда с коляской. Но даже если она их не знает, все равно: ну можно ли так глупо болтать, тем более что меня уговаривали ехать со всеми вместе. И так я постепенно понял, что сам во всем виноват. Бегал бы сейчас с Кимом по траве, а теперь вот сижу в сквере и не могу попасть домой. Сначала я жалел себя, потом Кима, который был неприятно удивлен, когда я с ними не поехал. И постепенно я дошел до такого состояния, в каком, по-видимому, папа хотел бы меня видеть.

Когда они вернулись, я и виду не показал, что мне было плохо. Притворился, словно ничего не произошло. Спрашивал, как они съездили, и похвастался, что у меня тоже все в порядке.

Разумеется, впоследствии я вел себя так, чтобы подобный случай не повторился.

Папа всегда готов выслушать нас. Нам только надо его убедить, и тогда он обязательно сделает то, о чем мы его просим. Но он не любит, когда кто-нибудь стоит на своем только из упрямства.

Когда папа принес из больницы записную книжку Кима, он меня очень внимательно выслушал. А что я ему, собственно, сказал? Сказал, что Путику очень хотелось видеть наших обезьян, а у папы все равно не было времени отвести нас в виварий, так как он готовился к отъезду, поэтому мы ему ничего и не сказали. Путик и только Путик виноват! Он нас не послушался и потихоньку открыл дверцу клетки. Как же я мог догадаться, что у Кима вовсе не грипп? Как я мог усомниться, если даже папа говорил, что грипп? Я сделал все, чтобы папа поскорее вернулся домой. Так ведь? Я не говорю, что не виноват, но я не врал. Почему же папа теперь со мной не разговаривает? Мог бы он мне, по крайней мере, сказать, как Ким себя чувствует! Он же знает, как я люблю брата, люблю больше всех на свете!

Ким совсем особенный. С раннего детства он играл со мной в любые игры, какие только я знал. Больше всего ему нравится взаправду представлять наши выдумки.

Вот, например, я изображаю из себя владельца ранчо, путешествующего по Европе и как раз приехавшего в Прагу. Мне хотелось бы осмотреть пражские достопримечательности. Ким становится моим гидом. Он должен меня сопровождать и обо всем рассказывать. И вот братишка раздобывает книжки о древних пражских замках и костелах, отмечает на карте Праги их местоположение, мы бродим по городу, и Ким мне рассказывает, рассказывает… Я делаю вид, что немного понимаю по-чешски, специально коверкаю слова, и Ким очень весело смеется.

Это продолжается до тех пор, пока мне все не надоедает. Ким же готов играть до бесконечности. Но стоит мне нарушить правила игры, он сердится и отказывается наотрез дальше играть. К примеру, я скажу, что, к сожалению, вынужден остановиться у каких-нибудь знакомых, потому что в гостинице «Националь», где можно бы поселиться, нет мест. Ким удивляется: почему же там нет мест, если это большое многоэтажное здание с огромным количеством номеров? Он берет телефонную книгу и ищет номер этой гостиницы. Конечно, ищет на букву «н», но, не найдя, начинает искать правильно – на букву «г»: гостиницы. Сначала с ним не желают разговаривать, но потом все же отвечают, что места для иностранных туристов есть.

Такие моменты Ким больше всего любит. Он подходит ко мне и победоносно сообщает, что, во-первых, места в гостинице есть, а во-вторых, у меня, по-видимому, просто нет денег. Тогда какой же я владелец ранчо? Не иначе как просто болтун, поэтому он со мной больше играть не намерен.

Уж если Ким чем-либо заинтересуется, то желает изучить все досконально. С ума можно сойти! В последнее время он решил записывать в свой дневник всякие космические расстояния. Ким без конца спрашивает, сколько нулей в миллионе и в биллионе, сколько на таком-то расстоянии можно разместить Чехословацких Социалистических Республик. Или взять бацилл под микроскопом. Папа ему говорит, что одна капелька на стеклышке под микроскопом – это как Прага, а стеклышко – это как весь земной шар для того микроба, на которого папа навел микроскоп. Больше всего Кима интересуют именно такие глупости.

Я люблю братишку больше всех на свете. Не только когда мы вместе играем, но и вообще. И даже когда он начинает петь, хотя петь он совсем не умеет. В школе Кима никогда не заставляют петь: слишком уж он фальшивит. И в то же время нет у брата лучшей забавы, чем записывать на магнитофон птичьи голоса и затем угадывать, какая птица поет.

Недавно он услышал по радио песенку, где были такие слова: «У моего брата – мировой брат». Он начал подпевать и повторять эти слова. Сначала я думал, что он поет обо мне. Он рассмеялся и, продолжая напевать, проговорил, что нет – он поет сам о себе.

Просто умора смотреть, как Ким стоит около стола, намазывает хлеб маслом и поет. Он не столько поет, сколько пищит, пищит чудно, как-то смешно вытягивая звук «а».

Но вернусь к его записной книжке, которую папа положил на стол. Это уже довольно старая тетрадка, в ней Ким начал делать записи, еще когда я лежал в больнице. Он волновался за меня, и я об этом однажды прочитал, только Ким этого не знает. Теперь в ней наверняка много новых записей.

А как она оказалась у папы? Ведь Ким забрал ее с собой в больницу. Записную книжку, пенал и перочинный нож Ким всегда держал при себе.

Помню, как-то, когда я выписался из больницы (ну, когда я голову себе расшиб), я какое-то время сидел дома. От нечего делать стал я рыться в вещах Кима, тут-то мне и попалась эта его записная книжка. Сначала я пролистал ее просто так, а потом смотрю, стало мелькать мое имя: Мариян да Мариян. Я держал тетрадь в руке и вдруг слышу голос мамы:

– Никогда не ройся в чужих вещах, а если видишь что-либо о себе, то тем более закрой тетрадь и положи на место.

Вот в том-то и дело! Ким послушался бы маму безоговорочно, он скорее закрыл бы глаза, чем прочитал хоть единое слово в чужой тетради. А я поступил как раз наоборот. Стоило мне увидеть свое имя, и я лишился покоя, меня так и подмывало узнать, что Ким написал обо мне. Я не в силах был превозмочь свое любопытство и начал читать.

Ничего особенного я там не нашел. Но в то же время узнал такое, о чем Ким никогда бы не проговорился. Я пролистал записную книжку очень быстро, а когда Ким вернулся домой, то я сделал вид, будто этой тетради никогда в жизни не видел. Родителям я тоже ни словом не обмолвился о записях Кима – это было бы с моей стороны свинством.