Текст книги "Мой братишка"

Автор книги: Валя Стиблова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Глава 6. Ким

Папа уезжал в понедельник. Это было как раз через неделю после «гриппа» у Кима. Мы поехали в аэропорт, там такой прекрасный новый зал для пассажиров международных рейсов. Папа купил нам апельсиновый сок и шоколадные кошачьи язычки. Он был молчалив. Смотрит вроде на нас, а сам где-то далеко-далеко. И вдруг он спохватился:

– Боже мой, неужели я забыл диапозитивы?

Но Ким успокоил его: диапозитивы завернуты в промокашку и лежат в коробочке. Папа с облегчением вздохнул:

– Вот видите, мальчики, какая у меня голова.

Он весь был поглощен будущим докладом. На конгрессе много иностранцев, и весь свой доклад папа подготовил по-английски, даже записывал его на магнитофонную ленту, чтобы отработать произношение. Сейчас папа был молчаливым и выглядел невыспавшимся.

Ким нарушил длительное молчание:

– У тебя в кармашке чемодана лежит маленькая белая губка. Это для стирки рубашки. Мама сказала, выстираешь хотя бы воротничок, если не захочется стирать всю рубашку.

Тогда папа вдруг рассмеялся:

– Я буду не я, если этим летом мы все вместе куда-нибудь не поедем! Вот вернется мама, заберем ее – и айда! А то что это за жизнь!

Он оставил нам свой адрес в Брюсселе и попросил написать маме – пусть не скучает. Мы обещали написать, но уже от дедушки. Туда мы собирались ехать на следующий день.

Вот папа попрощался с нами и шагнул за перегородку, где оформляют пассажиров, а мы поднялись наверх и стали дожидаться вылета самолета. Ждали мы довольно долго, пока, наконец, на летное поле не вышла группа людей, и среди них наш папа. Он уже без чемодана, а через руку было переброшено пальто. Папа обернулся, помахал нам и вместе с остальными пассажирами зашагал к самолету, к которому уже подкатил трап. На самолете был нарисован черно-желто-красный флаг. Затем все стали подниматься по трапу, и через некоторое время мы увидели, как у окошка над крылом замелькала чья-то рука. Я сказал, что это наверняка наш папа, и Ким этому поверил, хотя полной уверенности у нас быть не могло.

Наконец взревел мотор, самолет понемногу начал разворачиваться, а мы махали и махали и все время смотрели на окошко. Но вот самолет отъехал далеко, а потом вдруг с огромной скоростью разогнался и взлетел. Все провожающие разошлись, только мы стояли с поднятыми вверх головами. Я думал: «Если бы я тоже был сейчас в самолете!» И Ким, наверное, мечтал об этом. Потом я сказал:

– Ну, пошли, Ким! Тебе тоже хотелось бы полететь, правда?

– Еще бы! – ответил Ким, повернулся, но, сделав шаг, вдруг пошатнулся и схватился за мою руку. – Что-то у меня занемела шея и закружилась голова, – тихо проговорил он.

Но я не придал этому никакого значения. Мы спускались по лестнице вниз, и брат все время держался за меня. Тогда я удивился:

– Что с тобой?

Он отпустил мою руку и дальше шел, уже не касаясь меня.

Вечером мы уложили вещи в рюкзаки и легли спать пораньше, потому что поезд отправлялся рано утром. Но ночью я проснулся от какого-то шума. Включаю свет и вижу Кима, идущего со стаканом воды. Споткнулся он, что ли? Вода из стакана так и расплескивалась по полу.

– Мне очень хочется пить, – объяснил он.

– Но из-за этого не следует разводить болото на паркете, – заметил я.

Ким как-то странно засмеялся и сказал, что у него перед глазами два стакана, вот он и не знает, какой из них держать. И все почему-то качается.

Я страшно испугался. В своей старенькой пижаме со штанишками чуть пониже колен он шагал по комнате, слегка расставив ноги. И я почему-то сразу вспомнил больную обезьяну, которая выскочила из клетки и бегала под потолком.

Я вскочил с кровати:

– Ким, тебя обезьяна укусила? Признайся, укусила!

Я еще надеялся, что он скажет «нет», что обезьяна его не тронула. От страха я едва переводил дыхание. Ким кивнул:

– Да, укусила.

– Почему же ты не признался сразу? Почему промолчал, когда папа был дома?

Брат ничего не ответил, только как-то странно посмотрел на меня и махнул рукой, как пьяный, которому не подчиняются руки. Ким был бледен.

– Меня сейчас, наверное, будет тошнить, – проговорил он.

Дотащив его до кровати, я побежал за ведерком. Его вырвало, и сразу стало чуть лучше. Я принес термометр и сунул ему под мышку, через минуту взглянул и вижу – тридцать восемь с чем-то. Страх охватил меня.

– У тебя высокая температура, Ким, что будем делать?

А он отвечает:

– Что тут делать? Иди спать, мне к утру станет лучше.

При этом у него как-то странно заплетался язык, и я подумал: «Бежать мне за доктором или подождать до утра?» Одного братишку мне не хотелось оставлять, и я убедил себя, что пока следует подождать, а если Киму не полегчает, буду звонить папе в Брюссель. Адрес у меня есть, так что дозвонюсь.

Но я так и не уснул. Все прислушивался, как Ким дышит, вставал и укрывал его, а он все время сбрасывал одеяло.

Утром мне показалось, что братишка спит спокойно, и я его не стал будить, подумал, пусть выспится, а про себя решил: поедем к дедушке после обеда. Но он все спал и спал и никак не просыпался, а было уже почти десять часов. Тогда я растормошил его и спрашиваю, не хочется ли ему чаю. Ким согласился, и я пошел приготовить чай. А когда он хотел взять чашку, то оказался не в силах даже поднять руку. Ким пробовал сгибать и распрямлять пальцы, а они у него совсем онемели. Пришлось мне держать чашку, и я все думал: «Может, за доктором сбегать? Хотя врач из поликлиники наверняка о таком – полученном от обезьяны – заболевании ничего не знает. Он начнет расспрашивать, и все равно придется обратиться в папин институт. А это папе наверняка будет неприятно. Поэтому лучше позвонить в Брюссель и сказать папе всю правду. Пусть посоветует, что делать».

Взял я справочник и начал искать номер телефона международной связи. Телефонистка пообещала соединить меня, но прошло уже полчаса – и ни звука. Потом наконец раздался звонок. Я к этому времени уже почти ревел! Я стал объяснять, что братишка сильно заболел, мы дома одни и мне нужно срочно поговорить с папой, уехавшим в Брюссель.

– Хорошо, – ответила телефонистка, – но позвони также доктору или кому-нибудь из родственников.

На это я ей сказал, что родственников у нас здесь нет, а болезнь брата неизвестная и только папа может сказать, что нам делать.

Ким на минутку поднялся с постели, и, когда я сказал, что, вероятно, ему придется лечь в больницу, он нисколько не удивился и даже как будто обрадовался. Он заковылял к своему письменному столу, а я стал собирать ему белье. Ким достал пенал, записную книжку и сунул их в чемоданчик. Выглядел братишка очень слабым, даже разговаривать не мог, и руки у него становились все непослушней.

Когда я сказал, что звоню папе, он кивнул, сразу немного оживился – обрадовался, видно. Потом снова уснул. Я же не находил себе места. Лицо Кима стало красным, а вокруг рта побелело. Телефон все молчал и молчал, я не мог даже выбежать из дома за доктором.

Но потом вдруг снова отозвался тот же женский голос с международной и сообщил, что соединяет меня с Брюсселем. Я закричал:

– Папа! Это ты, папа?

И услышал, как кто-то неустанно повторял в трубку:

– Whom do you call? Whom do you call?[2]2
  Кто вам нужен? Кто вам нужен? (англ.)


[Закрыть]

Я никак не ожидал, что у телефона будет кто-то чужой и к тому же заговорит по-английски. Я думал, что умею говорить по-английски, но произносил, заикаясь, вместо целых предложений только несколько слов, которые без конца повторял:

– My father… Congress… My brother is ill…[3]3
  Мой отец… Конгресс… Мой брат болен… (англ.)


[Закрыть]

И называл папино имя. В конце концов меня все же поняли и сказали:

– No present.[4]4
  Его нет (англ.)


[Закрыть]

И все. Что-то пискнуло в трубке. Я опустился на стул и горько заплакал. К счастью, в этот момент опять позвонила телефонистка. Она спросила, поговорил ли я с папой. Я сказал, что поговорить не удалось, папы не оказалось в гостинице, и попросил помочь найти папу. Она пообещала. И через некоторое время позвонила снова: папа будет в гостинице в середине дня и меня с ним соединят.

Я не мог придумать ничего лучшего, как пойти к пану Короусу. Оставаться одному с Кимом мне было невыносимо. Пан Короус сидел в виварии и ел сырки. Сначала он меня не понял, когда я начал, задыхаясь, говорить о случившемся. Но потом сразу вскочил, и мы помчались к нам домой. Он так летел, что я диву давался, – обычно пан Короус на второй-то этаж поднимается сто лет!

Когда он увидел Кима, то окаменел, но лишь на минуту. Затем схватил телефон, позвонил сначала в больницу, потом в «Скорую помощь», и через полчаса мы уже были в пути. Ким, пан Короус и я.

В больнице нас встретил доктор, папин знакомый. Пан Короус рассказал ему все, и я был очень доволен: в эту минуту я ничего не смог бы из себя выдавить. Доктор осмотрел Кима и заявил, что оставляет Кима в больнице. На брате была лишь короткая пижама, мне и в голову не пришло переодеть его. Но медсестра успокоила меня: ему выдадут больничную одежду. И повела Кима с собой по длинному мрачному коридору, облицованному кафелем.

– Ким! – Я чувствовал себя совершенно несчастным. – Ким!

Он обернулся и слабо улыбнулся – ему было трудно даже улыбаться. Такой маленький в этом длинном кафельном коридоре. И пошел дальше за сестрой, которая несла его вещи. Вскоре они исчезли в конце коридора.

Мне так хотелось крикнуть, когда он уходил: «Ким, не сердись! Это я виноват, это из-за меня ты попал в больницу, и кто знает, на сколько», но я не мог произнести ни слова. Потом я заплакал, а пан Короус продолжал твердить:

– Почему вы ничего не сказали? Нужно было сообщить о случившемся еще до папиного отъезда.

Я оправдывался тем, что до сегодняшнего утра не знал об укусе, только сегодня Ким признался в этом, только сегодня ему стало плохо.

И вот, наконец, меня соединили с папой. А я только и мог выдавить из себя, что Ким попал в больницу. Сначала папа вообще ничего не понял: какая больница? какая обезьяна? почему укусила? когда? А я мычал, что не знаю, не знаю и что Ким, возможно, заболел не от укуса, а в больницу его помог устроить пан Короус.

Папа рассердился на это мое «не знаю», закричал на меня, чтобы я вразумительней говорил. Тогда я стал твердить, что обезьяна укусила Кима еще до того, как у него в первый раз поднялась температура, но я тогда ничего не знал, Ким признался мне во всем только сегодня.

В конце концов папа приказал мне позвонить одному его знакомому доктору и объяснить все, а он прилетит завтра. И еще я должен попросить этого доктора поехать к Киму в больницу – осмотреть моего братишку.

Я и представить не мог, что папа будет так рассержен. Он все повторял, чтобы я нашел этого его знакомого любой ценой; если не застану его на работе – позвонить ему домой. Под конец голос папы как-то странно оборвался – наш разговор закончился. Я был совершенно убит.

На следующий день папа приехал. Он спокойно со мной разговаривал, пока все не выяснил. Но чем больше я выдавливал из себя, тем сердитее становилось его лицо.

– Так вы пошли в обезьяний питомник с Путиком? Он открыл клетку?

Я рассказал, как обезьяна цапнула меня за волосы, а Ким ее колотил, но о том, что она укусила Кима, я якобы не догадывался. Папа покачал головой:

– Почему ты ничего не сказал, когда мы думали, что у Кима грипп?

– Да мне и в голову это прийти не могло! К тому же Ким и сам мог сказать!

Потом папа спросил, чья это была затея – пойти в питомник, и, когда я вынужден был признаться, что моя, горестно вздохнул:

– Да мне, собственно, и не надо было спрашивать, Ким на такое не способен.

Папа ни на секунду не сомневался, что Ким не хотел меня выдавать, поэтому и промолчал об укусе. Но папа еще не знал всего, он еще не понял, как я труслив.

Потом папа уехал в больницу и вернулся с совершенно белым лицом. На меня он даже не взглянул. Говорил по телефону сначала с мамой, просил ее приехать как можно скорее. Однако ничего определенного он ей не сказал. Потом позвонил дедушке и с ним говорил довольно долго. Я слышал только: «Очень плохо, совсем не знаю, чем это кончится».

Я знаю, что с Кимом плохо. С того момента, как папа вернулся из больницы и принес с собой записную книжку Кима, он со мной совсем не разговаривает. Только дал мне деньги, чтобы днем я ходил обедать в кафе. Каждый раз я покупаю там что-нибудь к ужину, раскладываю на две тарелки и жду папу. А он иногда вечером не приходит, и колбаса или сыр так и остаются на тарелке. Иногда он сидит, держа перед собой книгу и делая вид, что читает. А сам уставится глазами в одну точку и, видно, думает совсем о другом. И так это длится уже третью неделю. Хоть бы мама скорее приехала! Я снова сбегал к пану Короусу:

– Скажите, ведь от этой болезни есть лекарство, правда?

Пан Короус в ответ объяснил, что у людей эта опасная болезнь протекает иначе, поэтому их надо лечить другими лекарствами, а таких лекарств пока нет. Впрочем, если бы опытную вакцину ввели Киму сразу, возможно, все обошлось бы.

Когда же я спрашиваю папу, поправляется ли Ким, он не отвечает. Пан Короус тоже пожимает плечами, и все. Был я несколько раз у самой больницы. Взрослые с улицы кричат что-то детям. В окнах множество детских голов, но Кима не видно. Я попробовал позвонить в больницу, в инфекционное отделение. Ответил какой-то женский голос, но стоило мне спросить о Киме, как мне сказали, что по телефону таких справок не дают.

Вот уже несколько дней я вообще не вижу папу. Может, у него новые опыты, а может, он просто не хочет меня видеть. Ребят из моего класса уже нет в Праге, да мне сейчас и не до них. Иногда я хожу на нашу полянку. Там уже скошена трава, жарко даже под деревьями. Представляю себе больного Кима. Вдруг он не сможет двигать руками или не будет ходить, как брат Яновского? Но и это ничего, лишь бы Ким был жив! А вдруг он уже умер, а нам не говорят?!

Однажды я читал в газете, в разделе происшествий, как в автомобильной катастрофе погиб ребенок. Говорят, отец ребенка, который в этой аварии совсем не был виноват, но вел машину, от потрясения умер.

А наша классная руководительница рассказывала, как какая-то ее одноклассница, еще когда они учились в школе, взяла отцовский служебный пистолет и, играя, стала целиться в маленькую сестричку. Дома говорили, что пистолет не заряжен, а там, оказывается, был патрон. И она застрелила сестренку.

– Представляете, – говорила наша классная руководительница, – как она мучилась потом всю жизнь?

Я поднял руку и сказал:

– Но ведь она не виновата! Как мог отец оставить пистолет заряженным? Девочка была уверена, что пистолет не заряжен.

Классная руководительница ответила:

– Да, разумеется, произошел несчастный случай, но тем не менее бедную женщину всю жизнь преследуют кошмары.

А с Кимом, конечно, даже не несчастный случай произошел. Это мне втемяшилось побывать в виварии с Путиком. И то, что Путик открыл клетку, тоже не случайность. Ведь перед этим я болтал об обезьяне, которая якобы сама открывала клетку, вот Путик и решил: подумаешь, какое дело, если одна из обезьян выбежит из клетки! И то, что папа не узнал об этом вовремя, тоже не случайность. Я же подозревал, что обезьяна укусила Кима, но боялся убедиться в этом. На самом деле было нетрудно обо всем догадаться. Так где же здесь цепь непредвиденных случайностей, как старался все представить папе пан Короус, выгораживая меня? Никакая не случайность, а только моя вина.

– Путик сам до такого не додумался бы, – сказал папа, выслушав меня. – В виварий он пришел впервые. А вас я туда водил, и вы знали, что обезьяны после прививок бывают злые. Поэтому ты на него не сваливай. И Ким наверняка отговаривал тебя.

Я доказывал папе, что ничего не знал об укусе и даже не догадывался, что такое могло произойти.

– Клянусь, я об этом не знал, – повторял я, но папа прочел записную книжку Кима и понял, что мой братишка думал об этом совсем по-другому.

Ким был почти уверен в том, что я заметил укус. Видимо, он ждал, что я сам скажу об этом папе. Он даже написал, что после «гриппа» болезнь у него проявится приблизительно недели через три. Ким мог это высчитать, он знал о болезни больше меня.

В конце концов папа понял, что об укусе я ничего не хотел знать из малодушия. Другой на моем месте не успокоился бы до тех пор, пока не разобрался бы во всем. Тем более что речь шла о здоровье брата. Я ведь не уставал твердить, что люблю его больше всех на свете.

Да, мне ясно, что я должен был делать. Надо было рассказать все папе, как только он вернулся из Словакии, а там будь что будет. Ким знал, что может произойти с ним, и все же на меня не пожаловался, промолчал, потому что обещал мне. А я все это время дрожал от страха, боясь получить нагоняй от папы.

А вот если бы обезьяна укусила меня? Да я сразу бы побежал к папе и все ему рассказал. Я боюсь любой болезни, даже насморка. Мне так и кажется: а вдруг я от него умру?

Папа был прав, когда говорил, что даже по отношению к самому себе я неискренен и хочу казаться лучше. Я всегда считал, что папа ко мне несправедлив: что плохого в моих выдумках? Но теперь я многое понял, и мне частенько приходят на память всякие истории.

Однажды, например, мы с братом рассказывали маме, как в Олешнице с дерева упало гнездо.

Было это как раз на том месте, где мы с Кимом мечтали строить дом. Сначала мы сидели вверху на дереве и наблюдали, как низко над землей летает и кричит зяблик, а потом прилетела вторая птичка и тоже начала летать и кричать.

– Знаешь, Ким, что произошло? – принялся я сочинять. – Самочка говорит самцу, что с детьми случилась беда. Куда они делись? А вдруг их какой-нибудь зверь сожрал?

– Почему ты решил, что они говорят именно об этом? – заволновался Ким.

– Я понимаю их язык, – ответил я. – Вот! Он говорит: «Ах ты глупая гусыня! Что же ты так плохо смотрела за птенцами? Плевать мне на все! Не буду я больше ловить мух, если ты тут без толку сидишь и не смотришь за детьми!»

Вот так я и болтал до тех пор, пока Ким не слез с дерева и не начал искать что-то в траве. Но в упавшем гнезде были не птенчики, а яички. Ким аккуратно поднял гнездо, залез на дерево и ловко прикрепил его на ветви. Мы ушли, зяблики вернулись в гнездо, и вскоре там появились птенчики.

Все это я рассказывал маме, она смеялась: вот это да, так понимать птичий язык!

А еще был случай с бельем. Отправились мы с Кимом в гладильню. Я и говорю:

– Ким! Охота тащить это белье?! Давай пустим корзину по лестнице, а внизу ее поймаем!

Так мы и сделали. Только корзина перевернулась, и белье немного запачкалось. Да еще у корзины отломился кусочек дна.

А маме я рассказал, что, когда мы несли белье, нас толкнул какой-то мальчик, вот мы и уронили корзину. Мама удивилась:

– Неужели при этом могло сломаться донышко?

Ким покраснел и сразу признался, как все было на самом деле, а мама потом долго сердилась на меня за ложь. Когда же она перестала сердиться, я спросил:

– Мама, почему ты не ругала меня, когда я рассказал тебе о зябликах, и рассердилась из-за белья?

Мама удивилась:

– Неужели ты не понимаешь? Ну что ж, скажу. С зябликами твои выдумки были безобидны. А с корзинкой белья ты не только солгал, но и пытался свалить свою вину на другого.

Такой же случай был у нас, когда мы жили у деда.

Однажды почтальон дал нам письмо для пана Зиберта, он живет неподалеку от дедушки. Я обещал занести письмо к пану Зиберту, но забыл, и дедушке вдруг попалось на глаза это письмо – оно целых три дня провалялось на окне.

Я сказал дедушке:

– Ничего особенного! Отнесу письмо в полдень, будто почтальон только сейчас его принес. Все равно дочь пана Зиберта пишет отцу только о погоде. Какая разница, когда он его получит?

– Ну нет, Мариян, так нельзя, – рассердился дедушка. – Ты забыл one дать письмо сразу, теперь живо отправляйся к пану Зиберту и не забудь извиниться.

Я упирался, но дедушка настаивал на своем. Он был непоколебим, хотя дед у нас удивительно добрый. В конце концов Ким решил пойти со мной и извиниться за меня. Правда, все оказалось так, как я и думал. Письмо в самом деле было от дочери, и пан Зиберт повторял: «Да ведь ничего не случилось, не беспокойтесь!» И дал нам с собой целую плетенку груш.

Дедушка после говорил:

– Я бы вам дал пару подзатыльников, а не груш, безобразники!

С папой у меня тоже была история. Я увидел, как Ким, помогая папе, уронил на пол стеклышко с кровью морской свинки или кого-то еще. Папа расстроился:

– Жаль, одним результатом будет меньше.

Кима это очень огорчило, и он все время повторял, что стеклышко нечаянно выскользнуло из рук.

Я увидел, как они оба огорчены, и предложил:

– Да напишите там то, что получится в большинстве опытов, и дело с концом!

Что тут было! Папа ужасно разозлился! Как только могла прийти в голову такая мысль?! Ведь это было бы грубой фальсификацией результатов опытов!

– Ну и что? Подумаешь, на одно стеклышко меньше, – не унимался я. – Думаешь, об этом кто-нибудь узнает?

– Нет, не узнает, и дело не в этом, – ответил папа. – Вот ты покупаешь кусок колбасы и сразу видишь, правильно ли тебе ее взвесили. Или возьмем какую-нибудь деталь к машине. Ее проверяют на контроле. Но в моей работе меня никто не контролирует. Люди верят, что я результаты опытов не подтасовываю.

А еще он сказал, что даже одно-единственное стеклышко может повлиять на окончательный результат. И тогда можно повредить людям, которым будут делать прививки. Если бы такое случилось, папе пришлось бы расстаться со своей работой навсегда, ему перестали бы верить. А раз у меня такие взгляды, то мне лучше никогда не заниматься научной работой, она требует от исследователя в первую очередь честности и точности.

– А ты говорил, что для научной работы прежде всего нужно шестое чувство! – заметил я.

– Да, говорил, – ответил папа, – но не оно главное. Шестое чувство необходимо, но еще важней иметь огромное терпение. У тебя, Мариян, его, к сожалению, совсем нет.

Папа меня просто изничтожил. Впрочем, это бывало и раньше.

Теперь он тоже рассердился на меня, что я сразу же не рассказал ему все, как было, да еще всячески изворачивался и оправдывался.

Если Киму сейчас хоть немножечко лучше, он, наверное, лежит, смотрит в окно и думает: «Какая хорошая погода, все купаются, а я не могу даже встать с постели! И все из-за Марияна. Если бы я не сдержал слово и рассказал об обезьяне папе до его отъезда, то теперь, конечно, был бы здоров». А может, он думает о попугайчиках. Ким считает, что лучше его никто за птицами не ухаживает. А вдруг он плачет?

Да если б это было хотя бы так! Если б моему братишке стало лучше! Если б я точно знал, что он вернется домой и все будет как раньше! Уж я бы вел себя по-другому! Раньше в магазины за покупками – Ким. Жирную посуду мыть с мылом – тоже Ким. Мне, видите ли, это противно. Ким третий год носит одно пальто, теперь уж совсем короткое, а мне подавай самый дорогой спальный мешок! Да еще купленный на деньги из Кимовой коробочки!

Братишка все время стоял у меня перед глазами таким, каким был в походе. Ким тащит тяжеленный рюкзак, а я шагаю, засунув руки в карманы. Он разжигает костер, и все никак не получается, очень уж сыро. Ким весь измазался: пришлось раздувать костер. Лицо у него в саже, в волосах пепел, и светлые кудрявые волосы кажутся седыми. Так живо я себе его представил! Вот он ходит вокруг костер-ца, дует на него, вот обжаривает хлеб на прутике и держит этот прутик осторожненько, один маленький кусочек хлеба он нечаянно обронил в огонь, и у нас оставались только два ломтика.

«Папа прав, – подумал я. – Мне кажется, я что-то из себя представляю, я, видите ли, все быстро схватываю и умею фантазировать! Да грош этому цена, если я труслив и полагаю справедливым, что Ким за меня моет грязную посуду да таскает мой рюкзак. Ким не умеет фантазировать, но он лучше ляжет в больницу или даже умрет, чем выдаст тайну и не сдержит слово».

И опять пришел вечер, и опять я дома один. Я улегся в кровать, и снова нахлынули воспоминания, и я начал плакать, и от этого мне становилось все хуже и хуже на душе. Мне было жалко Кима, я боялся за него и страдал от мысли: вдруг останусь навсегда один, без моего маленького доброго братишки Кима, который во много раз лучше меня?!