Текст книги "Пуритане"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

«Она не должна, – думал благородный молодой человек, – смотреть на свою помолвку как на насильственное принуждение вступить в брак, одна мысль о котором сводит ее с ума».

ГЛАВА XXXIX

О поле, о любезный дол,

О рощи сень густая,

Здесь годы детства я провел,

Еще невзгод не зная.

«Вид издали на Итонский колледж»

Не только недуги и потребности плоти уравнивают даже самых одаренных людей со всеми остальными. Бывают минуты душевных волнений, когда самый сильный из смертных равен слабейшему из своих собратий. В такие мгновения, уступая своей человеческой сущности, он усугубляет свалившееся на него горе сознанием, что, предаваясь печали, он нарушает те предписания религии и философии, которым стремился подчинять свои страсти и свои действия.

Именно в таком состоянии духа несчастный Мортон покидал Фери-ноу. Знать наверно, что Эдит, которую он любил так давно и которую все еще любит, Эдит, чей образ наполнял его душу долгие годы, готова выйти замуж за соперника дней его юности и что этот соперник имеет все права на ее сердце, так как она, в сущности, не может ему отказать после стольких оказанных им услуг, – это было ему много горше, чем томиться, как до сих пор, в неизвестности, хотя и не явилось для него неожиданностью.

За годы своего пребывания за границей он однажды писал Эдит. Он прощался с нею навеки и заклинал забыть о его существовании. Он просил не отвечать на письмо, но все же долгое время надеялся, что его просьба не будет исполнена. Его письмо не дошло до той, которой было направлено, и Мортон, не знавший об этом, должен был заключить, что он забыт в соответствии с его собственной исполненной самоотречения просьбой. Все, что, возвратившись в Шотландию, он слышал о мисс Белленден, подготовило его к мысли, что он должен видеть в ней невесту лорда Эвендела. Впрочем, будь она даже свободна от каких бы то ни было обязательств, Мортон, при благородстве своего характера, не стал бы расстраивать их предполагаемый брак, притязая на восстановление своих прав, утраченных в долгой разлуке, не закрепленных за ним согласием ее близких и встречавших тысячу препятствий со стороны множества обстоятельств. Почему же он посетил усадьбу, в которой после своего разорения нашли для себя приют леди Маргарет и ее внучка? Он уступил – и мы вынуждены это признать – неразумному влечению, которое в его положении могло бы захватить и многих других.

Направляясь в родные места, он случайно узнал, что обе леди, мимо усадьбы которых ему предстояло проехать, были в отсутствии. Услышав, что Кадди с женой – их доверенные слуги, он не устоял пред искушением и остановился у порога их хижины, чтобы выяснить, насколько мисс Белленден – увы! теперь уже не его Эдит – отвечает чувствам лорда Эвендела. Мы уже рассказали, к чему повел этот рискованный шаг: покидая Фери-ноу, Мортон знал, что Эдит все еще его любит, но долг и честь принуждали его оставить ее навсегда. С какими чувствами должен был он воспринимать разговор лорда Эвендела с мисс Эдит, большую часть которого невольно подслушал, пусть читатель представит себе в меру своего воображения, так как мы не решаемся их описывать. Сколько раз порывался он вбежать в комнату, где они находились, или крикнуть: «Эдит, я жив! », но он тотчас же вспоминал, что она связана словом, а он обязан вечною благодарностью лорду Эвенделу (чьим влиянием на Клеверхауза он справедливо объяснял свое избавление от пытки и казни). Все это удерживало его от опрометчивых действий, которые внесли бы разлад в отношения между Эдит и ее женихом, но ничем не могли бы способствовать его счастью. Он поборол свои чувства, хотя в нем каждый нерв содрогался от этой муки.

«Нет, Эдит, – поклялся он мысленно, – я не стану бередить твои раны. Да будет так, как предназначено небом. И я не стану добавлять хотя бы крупицу моей личной скорби к тому бремени, которое ты несешь. Я был мертв для тебя, когда ты связывала себя обещанием, и ты никогда не узнаешь, что Генри Мортон, твой Генри, жив».

Приняв это решение, но не доверяя себе и стремясь обрести ту душевную твердость, которая, пока до его слуха долетал голос Эдит, могла быть поколеблена в любое мгновение, он поспешно покинул комнату и, пройдя через маленький кабинет и стеклянную дверь, вышел в сад.

Сколько ни уверял он себя, что его решение окончательно, он не мог оставить это место, где до него продолжали доноситься звуки ее милого голоса, не воспользовавшись возможностью посмотреть хотя бы украдкой в окно и увидеть ее в последний раз. Когда он подошел и заглянул в окно, Эдит сидела с опущенными глазами. Она внезапно их подняла и увидела Мортона. Едва ее душераздирающий крик оповестил об этом предмет ее столь постоянной и столь роковой любви, как Мортон пустился бежать, точно за ним гнались разъяренные фурии. В саду он натолкнулся на Хеллидея, но не узнал или даже вовсе его не заметил. Он вскочил на коня и – скорее инстинктивно, чем намеренно – свернул на первую встретившуюся ему тропу, избегая проезжей дороги, что вела в Гамильтон.

Это, видимо, и помешало Эвенделу убедиться в существовании реального Мортона. После известия о решительной победе горцев при Килликрэнки было установлено тщательное наблюдение за всеми дорогами и переправами, чтобы предупредить возможное выступление якобитов Нижней Шотландии. Не забыли выставить часовых и на Босуэлском мосту, и так как эти люди не видели ни одного путешественника, проезжавшего в западном направлении, а их товарищи в деревне Босуэл столь же решительно утверждали, что никто не проезжал и с запада на восток, то призрак, в существовании которого были так твердо убеждены Эдит и Хеллидей, стал для лорда Эвендела еще большей загадкой, и он в конце концов начал склоняться к мысли, что разгоряченное и расстроенное воображение Эдит создало фантастический образ, а Хеллидей, что, впрочем, непостижимо, оказался во власти той же галлюцинации.

Между тем тропа, по которой Мортон мчался со всей быстротой, доступной его сильному и выносливому коню, в несколько секунд привела его к берегу Клайда, где было много конских следов, так как сюда водили на водопой лошадей. Конь, все время шедший галопом, не задерживаясь ни на мгновение, бросился в реку и вскоре достиг быстрины. Он поплыл, и Мортон, движения которого были до этого машинальными, почувствовал, что погружается в холодную воду по самую грудь. Это напомнило ему, что нужно позаботиться о себе и о благородном животном, которое было под ним. Он отличался во всем, что требовало отваги и ловкости, и переправляться на коне вплавь было для него таким же простым и обычным делом, как скакать по полям и лугам.

Он направил коня вниз по течению, к видневшемуся на той стороне пологому выступу, рассчитывая, что там всего легче выбраться из реки. Первые две попытки, однако, не увенчались успехом; конь, обманутый грунтом, едва не опрокинулся вместе со всадником навзничь. Инстинкт самосохранения даже в самых отчаянных обстоятельствах возвращает нас к душевному равновесию, если только мы не находимся во власти безотчетного ужаса, и тем, что Мортон полностью овладел собой, он был обязан угрожавшей ему опасности. Тщательно выбрав подходящее место, он сделал третью попытку, более успешную, чем предыдущие, и конь со всадником оказались на левом берегу Клайда.

«Но куда, – с горечью в сердце спросил себя Мортон, – куда мне направить путь? Да и не все ли равно, какой точки компаса станет держаться столь горемычный скиталец, как я? Боже милостивый, если бы такое желание не было тяжким грехом, как бы я жаждал, чтобы эти темные воды сомкнулись над моей головой и поглотили воспоминания о былом и мысли о настоящем! »

Едва он выразил в этих скорбных словах отчаяние и нетерпение, вызванные смятением чувств, как тотчас же устыдился своего малодушия. Он вспомнил, сколько раз, среди бесконечных опасностей, осаждавших его почти непрерывно с тех пор, как он ступил на стезю общественного служения, судьба просто чудом сберегала ему жизнь, которую теперь, подавленный своим горем, он так низко ценил.

«Я глупец, – сказал он себе, – я хуже глупца, потому что так дешево ценю жизнь, столько раз и столь поразительным образом сохраненную мне провидением! Ведь кое-что остается в этом мире и для меня – хотя бы сносить свои печали, как подобает мужчине, и помогать тем, кто в этом нуждается. Разве все, что я сейчас видел, что сейчас слышал, – не завершение того, что, как я знал, неизбежно должно случиться? Они оба (он не смел даже мысленно назвать их по имени) – в затруднительных обстоятельствах. Ее лишили наследства, он готов, кажется, броситься в какое-то опасное дело, и, не говори он так тихо, я бы знал в какое. Неужели нельзя им помочь, нельзя их вовремя предостеречь! »

И он принялся упорно думать об этом, заставив себя забыть о собственных бедах и сосредоточить свое внимание на делах Эдит и ее жениха. Внезапно, словно луч света, пробившийся сквозь туман, его осенила мысль о давно забытом письме Белфура Берли.

«Вот кто, – пришел он к выводу, – виновник их разорения. Если этому еще можно помочь, то только через него или получив у него необходимые сведения. Я должен во что бы то ни стало встретиться с ним. Как бы он ни был суров, коварен и фанатичен, все же моя честность и прямота нередко заставляли его уступать. Во всяком случае, я его разыщу, и, кто знает, не повлияют ли добытые мною сведения на судьбу тех, кого я больше никогда не увижу и кто, быть может, никогда не узнает, что я подавляю теперь в себе свои страдания ради их счастья».

Окрыленный этой надеждой, весьма, впрочем, неосновательной, он кратчайшим путем помчался к большой дороге. Зная в долине каждую тропку, так как в юности он здесь постоянно охотился, Мортон, перескочив две-три изгороди, без труда выбрался на дорогу, которая вела к тому самому городку, где происходило празднество «попки». Он ехал в мрачном настроении, но уже не ощущал того отчаяния, которое только что его угнетало; ясное понимание своего долга и готовность к самопожертвованию, даже если они не дают человеку счастья, почти всегда приносят успокоение. Он стал усиленно размышлять о том, как ему найти Берли и можно ли добиться от него сведений, благоприятных для той, чьи интересы он намерен был защищать. В конце концов он решил, что будет действовать в зависимости от обстоятельств их встречи, надеясь, что Берли, разошедшийся, по словам Кадди, со своими единоверцами-пресвитерианами, может быть, не так уж враждебно настроен по отношению к мисс Белленден и теперь согласится употребить власть, которую, судя по его письму, он имеет над ее состоянием, в благоприятном для нее направлении.

Миновал уже полдень, когда наш путник оказался поблизости от усадьбы покойного дяди Милнвуда. Окрестные рощи и леса напомнили Мортону о былых радостях и печалях и произвели на него грустное впечатление – мягкое, волнующее и в то же время успокаивающее, такое, какое обычно производит на тонко чувствующую натуру, испытавшую бури и превратности общественной жизни, возвращение в родные места, туда, где протекали детство и юность.

«Старая Элисон, – думал он, – меня не узнает, как не узнала честная супружеская чета, с которой я вчера встретился. Я смогу удовлетворить свое любопытство и тотчас же снова отправиться дальше, не сообщив ей о том, что я жив. Говорят, дядя оставил ей наше родовое гнездо. Что ж? Пусть так! У меня столько настоящего горя, что я не в состоянии сетовать на такую неприятность, как эта. Однако странную, надо признаться, избрал он наследницу, отказав моей доброй старой ворчунье владения если и не прославленных, то все же почтенных предков».

Милнвудский дом, даже в лучшие времена не отличавшийся привлекательностью, теперь, находясь во владении домоправительницы, сделался, казалось, еще более хмурым. Впрочем, все тут было в исправности: на крутой серой крыше не выпала ни одна плитка шифера, в узких окнах не было ни одного выбитого стекла. Трава во дворе разрослась так густо, как будто тут уже долгие годы не ступала нога человека, все двери были тщательно заперты, и та, которая вела в сени, не отворялась, видимо, уже очень давно – по крайней мере пауки успели заткать паутиной и ее, и железные петли на ней.

Мортон не обнаружил вокруг ни малейшего признака жизни; он долго и громко стучал, прежде чем наконец услышал, как кто-то осторожно приотворяет слуховое окно, через которое в те времена было принято разглядывать посетителей.

Перед ним предстало лицо Элисон со множеством новых морщин в добавление к тем, которые его покрывали, когда Мортон покинул Шотландию; ее голова была повязана простою косынкой, из-под которой выбивались космы седых волос, что не столько украшало ее лицо, сколько придавало ему живописность. Дребезжащим, пронзительным голосом она спросила, что ему нужно.

– Я хотел бы побеседовать с некоей Элисон Уилсон, которая тут проживает, – ответил Генри.

– Ее нет дома, – сказала миссис Уилсон собственной персоной. Состояние ее головного убора внушило, вероятно, ей мысль отрицать себя самое. – К тому же, сударь, вы плохо воспитаны, спрашивая ее в таких невежливых выражениях. Вы могли бы не проглатывать слово миссис и осведомиться о миссис Уилсон Милнвуд.

– Прошу прощения, – сказал Мортон, улыбаясь про себя и подумав, что Эли так же ревниво оберегает собственное достоинство, как оберегала его когда-то. – Прошу прощения, я приезжий и к тому же так долго жил за границей, что почти разучился говорить на родном языке.

– Вы из чужих краев? – спросила Эли. – А не слыхали ли вы чего-нибудь о молодом джентльмене из наших мест, которого зовут Генри Мортон?

– Слышал, – ответил Мортон. – Я слышал это имя в Германии.

– Тогда прошу вас, обождите минутку, голубчик, или… нет… обойдите-ка вокруг дома, там вы найдете дверь – вы увидите, она меньше других; эта дверь на щеколде – она запирается только после заката. Вы откроете ее и войдете, но только не угодите в чан, там темно; потом вы повернете направо, потом идите прямо вперед, потом вы опять повернете направо и окажетесь у лестницы, что ведет в погреб, и тут вы упретесь в дверь малой кухни – это теперь наша милнвудская кухня, и там я вас встречу, и вы сможете совершенно спокойно передать мне все, что хотели бы сообщить миссис Уилсон.

Постороннему человеку, несмотря на подробные указания Эли, было бы трудно благополучно пробраться по этому темному лабиринту бесчисленных переходов от заднего крыльца к малой кухне, но Генри были отлично известны правила плавания по этим проливам, и его не страшила ни Сцилла, притаившаяся с одной стороны в виде чана с водою, ни Харибда, зиявшая с другой стороны узкой винтовой лестницей. Единственное препятствие, с которым он все же столкнулся, был визгливый и яростный лай маленького сердитого спаниеля, когда-то принадлежавшего Мортону; отнюдь не напоминая в этом отношении верного Аргуса, он встретил своего возвратившегося из дальних странствий хозяина как совершенно неизвестную ему личность.

«И эта собачка – тоже, – подумал Мортон, обнаружив, что отвергнут своей былою любимицей. – Я до того изменился, что ни одно живое существо, никто, кого я знал и любил, меня больше не узнает! »

В этот момент он добрался до кухни, и почти тотчас послышался стук высоких каблуков Элисон и аккомпанирующего им костыля, которым она нащупывала ступени, спускаясь по лестнице; это длилось довольно долго, пока наконец она не появилась на кухне.

За это время Мортон имел возможность рассмотреть скромные хозяйственные приготовления, которых было теперь совершенно достаточно для обитателей его родового гнезда. Огонь был разведен таким образом, чтобы поменьше расходовать топлива, хотя окрестности изобиловали каменным углем, и небольшой глиняный горшок, в котором варился обед для старухи и ее единственной служанки, девочки лет двенадцати, оповещал тонкою струйкой пара, что, несмотря на теперешнее богатство, Эли не сочла нужным улучшить свой стол.

Наконец она показалась, и ее голова, удостоившая Мортона величественным кивком, и лицо, в котором раздражительная брезгливость, укоренившаяся в результате привычки и снисходительности домашних, боролась с природной сердечностью и добродушием, и чепец, и передник, и юбка в синюю клетку – все было совершенно такое же, как у Эли в прежние времена; только кружевная наколка, надетая наспех для гостя, да кое-какие мелкие украшения отличали миссис Уилсон, пожизненную хозяйку Милнвуда, от домоправительницы покойного владельца того же поместья.

– Что вам угодно от миссис Уилсон, сэр? Я миссис Уилсон, – таковы были первые слова, обращенные ею к Мортону, так как пять минут, которые она потратила на свой туалет, возвратили ей, как она полагала, право назваться своим славным именем и поразить гостя ослепительным блеском. Переживания Мортона, взволнованного и воспоминаниями о былом, и мыслями о настоящем, так его поглотили, что ему было бы нелегко ответить на вопрос Элисон даже в том случае, если бы он знал, как отвечать.

К тому же он заранее не придумал, за кого себя выдавать, скрывая свое настоящее имя, и это было добавочной причиной остаться безмолвным. Миссис Уилсон с недоумением и даже тревогой в голосе повторила вопрос:

– Что вам угодно от меня, сэр? Вы сказали, что знали мистера Генри Мортона?

– Простите, сударыня, – ответил Генри, – но я говорил о Сайлесе Мортоне.

Лицо старой женщины вытянулось.

– Значит, вы знали его отца, брата покойного Милнвуда? Но как же вы могли видеть его за границей? Он возвратился домой, когда вас еще и на свете не было. А я думала, что вы сообщите мне новости о бедном мистере Генри.

– О полковнике Мортоне я слышал не раз от отца, – сказал Генри. – Что же касается его сына, то о нем я ничего или почти ничего не знаю; говорили, что он погиб на чужбине во время переезда в Голландию.

– Наверное, так и есть, – сказала со вздохом старушка, – и много слез стоило это моим старым глазам. Его дядя, бедняжка, испустил дух, вспоминая о нем. Он как раз давал мне подробные указания о хлебе, бренди и вине на поминальном обеде после его похорон, сколько раз нужно послать круговую среди собравшихся (он и живой, и у самой могилы был человек благоразумный, расчетливый, предусмотрительный), и тогда-то он мне сказал: «Эли (он называл меня Эли, ведь мы давненько были знакомы), Эли, будьте бережливы и храните добро: ведь имя Мортонов из Милнвуда заглохло, как последний звук старой песни». И после этого он все слабел и слабел, и впал в забытье, и не проронил больше ни слова, только один раз что-то пробормотал, а что – мы и не разобрали, что-то об оплывшей свече, еще годной в дело. Он никогда не мог смотреть на оплывшую свечку, а тут, как назло, она и была на столе.

Пока миссис Уилсон рассказывала о последних минутах старого скряги, Мортон усердно пытался избавиться от настойчивого любопытства собаки, которая, оправившись от первого изумления и оживив былые воспоминания, после длительного обнюхивания и исследований, начала с радостным визгом кидаться и прыгать на незнакомца, угрожая разоблачить его в любую минуту.

Наконец, потеряв терпение, Мортон не удержался и раздраженно воскликнул:

– Прочь, Элфин! Прочь, сударь!

– Вы знаете, как зовут нашу собаку? – сказала старая дама, пораженная этим внезапным открытием. – Вы знаете, как зовут нашу собаку? А ведь имя у нее необычное. И она вас тоже узнала, – продолжала она еще более взволнованным, пронзительным голосом. – Господи Боже! Да ведь это мой мальчик!

Сказав это, бедная женщина повисла на шее Мортона, сжала его в объятиях, начала целовать, словно он и в самом деле был ее сыном, и заплакала от неудержимой радости. Отпираться было решительно невозможно, даже если бы у него хватило на это духу. Он нежно обнял ее и сказал:

– Да, милая Эли, как видите, я жив и здоров, и благодарю вас за вашу всегдашнюю доброту, как прежнюю, так и нынешнюю. Я счастлив, что у меня есть хоть один друг, приветствующий меня при возвращении на родину.

– Друг! – воскликнула Эли. – У вас будет много друзей, потому что у вас будут большие деньги, голубчик, очень большие деньги! Дай Бог вам ими получше распорядиться! Но Господи Боже, – продолжала она, отстраняя Мортона дрожащей рукой и всматриваясь в его лицо, чтобы разглядеть с более удобного для нее расстояния следы, оставленные на нем не столько временем, сколько страданиями, – но Господи Боже, вы очень, очень переменились, дорогой мой! Лицо у вас бледное, глаза ввалились, а ваши румяные щеки стали темными и загорели от солнца. О, проклятые войны! Сколько красивых лиц они губят! Когда же вы приехали, голубчик? Где вы были? Что вы там делали? И почему ни разу не написали? Как случилось, что пошел слух о вашей гибели? И почему вы вошли в свой собственный дом тайком, выдавая себя за чужого, и так удивили вашу бедную, старую Эли? – заключила она, улыбаясь сквозь слезы.

Прошло некоторое время, прежде чем улеглось волнение Мортона, и он начал рассказывать доброй старушке историю последних десяти лет своей жизни. Эту историю мы сообщим читателю в следующей главе.