Текст книги "Пуритане"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

ГЛАВА XXVI

Король созвал

Цвет войска всей земли, ему подвластной.

«Генрих IV», ч. II.

Вечером того дня, когда происходили описанные в предыдущей главе события, вожди пресвитерианского войска собрались на серьезное совещание. Они не могли не заметить, что их подчиненные несколько приуныли в связи с довольно значительными потерями, вырвавшими из их рядов, как всегда в таких случаях, наиболее решительных и отважных. Можно было опасаться, что, если они растратят свои силы и пыл на захват такой второстепенной крепости, как Тиллитудлем, их войско постепенно растает и они упустят все преимущества, которыми располагают благодаря замешательству правительства. Эти соображения склонили их принять план, согласно которому основные силы должны были выступить по направлению к Глазго, чтобы вытеснить из этого города солдат королевской армии. Совет поручил осуществление этого замысла Мортону и некоторым другим и назначил Берли командиром отряда из пятисот отборных бойцов, которым предстояло остаться под стенами замка, чтобы обложить его правильною осадою. Мортон был крайне недоволен своим назначением.

– Я имею веские причины личного свойства, – заявил он в совете, – быть поблизости от Тиллитудлема.

К этому он добавил, что если бы руководство осадой было возложено на него, то он, несомненно, сумел бы добиться разумного соглашения, которое, не являясь слишком суровым для осажденных, вместе с тем полностью отвечало бы цели, поставленной осаждающими.

Берли сразу догадался, почему его молодой сотоварищ не хочет идти с главными силами. Изучая людей, с которыми имел дело, он воспользовался простотой Кадди и восторженной болтливостью старой Моз, чтобы выведать у них немаловажные сведения об отношениях между Мортоном и владельцами Тиллитудлема. Поэтому, когда Паундтекст встал, чтобы вкратце, как он заявил, высказаться по важному делу, Берли, предвидя, что это высказывание «вкратце» займет не менее часа, отвел Мортона в сторону, чтобы их не слышали остальные члены совета, и сказал ему следующее:

– Генри Мортон, ты поступаешь неправедно; ведь ты жертвуешь нашим священным делом ради дружбы с необрезанным филистимлянином и ради влечения к моавитянке.

– Я не понимаю, что это значит, мистер Белфур, и не одобряю ваших намеков, – возмущенно ответил Мортон. – Мне не понятны к тому же причины, побуждающие вас так зло нападать на меня или пользоваться столь резкими выражениями.

– И все же это – правда, – продолжал Белфур, – согласись, что в этом дьявольском замке находятся те, печься о которых, словно мать о своих малых чадах, ты считаешь для себя более важным, чем поднять знамя шотландской церкви над выями злейших врагов ее.

– Если вы думаете, что я охотно предпочел бы покончить с войной, не добиваясь кровавой победы, и что я стремлюсь к этому гораздо больше, нежели к личной славе и власти, вы совершенно правы, – ответил Мортон.

– И не совсем не прав, – проговорил Берли, – полагая, что ты столь же миролюбиво настроен и по отношению к твоим друзьям в Тиллитудлеме.

– Разумеется, – отвечал Мортон, – я слишком многим обязан майору Беллендену, чтобы не оказать ему помощи в той мере, в какой это не затрагивает интересов великого дела, которому я себя отдал. Я никогда не скрывал своего уважения к этому человеку.

– Я об этом осведомлен, – заметил Берли. – Впрочем, если бы ты и таил свои мысли, я все равно разгадал бы их. А теперь послушай, что я скажу. Этот Майлс Белленден располагает всем необходимым, по крайней мере, на месяц.

– Это не так; мы знаем, что его запасов хватит едва ли на неделю.

– Но у меня есть бесспорные доказательства, – возразил Берли, – что этот коварный седовласый язычник умышленно распространял в гарнизоне разговоры такого рода, чтобы предупредить ропот солдат в связи с уменьшением их дневного пайка, и для того, чтобы задержать наше войско под стенами замка, пока не будет отточен меч, которым они собираются поразить нас насмерть.

– Почему же вы не сообщили об этом в военном совете? – спросил Мортон.

– А зачем? – сказал Белфур. – К чему открывать эту истину Тимпану, Мак-Брайеру, Паундтексту или Лонгкейлу? Тебе отлично известно, что все, о чем бы они ни узнали, на первом же собрании наших людей устами проповедников разглашается среди войска. А наши люди и без того приуныли, считая, что им придется просидеть у замка неделю. Что бы они сказали, если бы им велели готовиться к месячной осаде?

– Но почему вы скрывали это обстоятельство и от меня? И почему теперь о нем говорите? И, кроме того, каковы те доказательства, которыми вы якобы располагаете? – спросил Мортон.

– Доказательств более чем достаточно, – ответил Берли. Он вынул целую пачку предписаний, направленных майором Белленденом к разным лицам, с расписками на обороте, подтверждавшими получение от них скота, зерна, муки и т.д. Совокупность полученного майором продовольствия заставляла предполагать, что гарнизон хорошо обеспечен и что в ближайшем будущем ему не угрожают лишения. Впрочем, Берли утаил от Мортона одну чрезвычайно существенную подробность, о которой сам, однако, был отлично осведомлен, а именно, что большая часть перечисленных в расписках съестных припасов не была доставлена в замок из-за жадности посланных для их сбора драгун, охотно распродававших каждому, кто пожелает, то, что им удалось отобрать у другого, бесстыдно злоупотребляя требованиями майора, – совсем как сэр Джон Фальстаф, торговавший рекрутами короля.

– А теперь, – продолжал Белфур, заметив, что произвел нужное впечатление, – мне остается сказать, что упомянутое тобой обстоятельство я скрывал от тебя не дольше, чем от себя самого, так как эти бумаги попали ко мне только нынешним утром. Сообщаю тебе об этом, чтобы ты с ликованием в сердце выступил в путь и охотно делал то великое дело, которое ждет тебя в Глазго, зная, что твоим друзьям в стане язычников не угрожает ничего страшного, раз в крепости есть продовольствие, а моих сил хватит только на то, чтобы препятствовать вылазкам, но не больше.

– Но почему, – продолжал Мортон, никак не желавший сдаться на убеждения Белфура, – почему вы не хотите оставить меня с меньшим отрядом и отправиться с главными силами в Глазго? Ведь это несравненно более почетное назначение.

– Именно поэтому, молодой человек, – ответил Берли, – я и хлопотал, чтобы его получил сын Сайлеса Мортона. Я старею; для этой седой головы довольно и того почета, который я успел снискать среди опасностей. Я говорю не о пустой тщете, которую люди зовут земной славою, я говорю о почете, окружающем тех, кто старательно делает свое дело. Но твое жизненное поприще только начинается. Ты обязан оправдать высокое доверие, которое тебе оказали после моего поручительства в том, что ты, безусловно, его заслуживаешь. Под Лоудон-хиллом ты был узником Клеверхауза; во время последнего приступа на твою долю выпало сражаться из-за укрытия, тогда как я вел лобовую атаку, и моя задача была много опаснее, чем твоя. И если ты останешься под этими стенами, когда в другом месте нужно действовать со всею решительностью, люди, поверь мне, начнут говорить, что сын Сайлеса Мортона сошел со стези своего доблестного отца.

На последние слова Берли Мортону, как солдату и дворянину, нечего было ответить, и он поспешно согласился принять предложенное ему назначение. Впрочем, он не мог отделаться от недоверия, которое невольно испытывал к человеку, снабдившему его этими сведениями.

– Мистер Белфур, – сказал он, – между нами должна быть полная ясность. Вы сочли нужным обратить самое пристальное внимание на мои личные дела и привязанности; убедительно прошу вас поверить, что в них мне свойственно такое же постоянство, как и в моих политических убеждениях. Возможно, что в мое отсутствие в вашей власти будет внести успокоение в мою душу или, напротив, оскорбить мои лучшие чувства. Имейте в виду, что, как бы это ни отразилось на нашем деле, моя вечная благодарность или упорная ненависть будут ответом на ваш образ действий. Несмотря на мою молодость и неопытность, я, несомненно, смогу отыскать друзей, которые мне обеспечат возможность выразить вам мои чувства и в том и в другом случае.

– Если в это заявление вы вкладываете угрозу, – холодно и надменно ответил Берли, – то было бы лучше, если бы вы обошлись без него. Я умею ценить расположение друзей и презираю до глубины души угрозы врагов. Но я не хочу ссориться с вами. Что бы здесь ни случилось в ваше отсутствие, я буду руководствоваться вашими пожеланиями, насколько позволит мне долг, которому я обязан подчиняться прежде всего.

Мортон вынужден был удовольствоваться этим уклончивым обещанием.

«Если нас разобьют, – думал он, – то это спасет защитников крепости, прежде чем они будут вынуждены капитулировать; если победим мы, то, судя по численности сторонников умеренной партии, в вопросе о том, как воспользоваться плодами победы, со мною будут считаться не меньше, чем с Белфуром Берли».

И он пошел за Белфуром в военный совет, где Тимпан заканчивал свою речь, разъясняя практическое применение всего сказанного им раньше. Когда он наконец сел, Мортон заявил о своем согласии идти с главными силами, чтобы выбить правительственные войска из Глазго. Были произведены и другие назначения на командные должности; затем последовали пылкие увещания со стороны присутствовавших на заседании проповедников, обращенные к вновь назначенным. На следующее утро, едва начало рассветать, войско повстанцев покинуло лагерь и выступило по направлению к Глазго.

Мы отнюдь не намерены входить в подробности и останавливаться на всех событиях, описание которых можно найти в любом историческом сочинении того времени. Достаточно сообщить, что Клеверхауз и лорд Росс, узнав о наступлении превосходящих сил неприятеля, окопались или, лучше сказать, забаррикадировались в центре города, в районе ратуши и старой тюрьмы, предпочитая принять на себя удар атакующих, чем покинуть столицу западной части Шотландии. Пресвитериане, наступая на Глазго, разделились на две колонны; одна из них проникла в город на линии Коллегия – кафедральный собор, тогда как другая вошла в него через Гэллоугейт, то есть тем путем, каким сюда попадают прибывающие с юго-востока. Обе колонны находились под командой решительных и отважных людей. Но выгодная позиция и боевая опытность неприятеля оказались непреодолимыми для беззаветно храбрых, но необученных и недисциплинированных бойцов.

Росс и Клеверхауз в соответствии с тщательно обдуманным планом разместили своих солдат в домах, на перекрестках или у так называемых тупиков, а кроме того – за высокими брустверами на баррикадах, которыми были перегорожены многие улицы.

Ряды атакующих редели от огня невидимого противника, которому они не могли надлежащим образом отвечать. Тщетно Мортон и другие вожди, показывая пример исключительной храбрости, пытались вызвать врага на открытую схватку; их подчиненные дрогнули и начали разбегаться в разные стороны. И хотя Генри Мортон отходил одним из последних, командуя арьергардом, поддерживая порядок среди отступающих и предупреждая попытки неприятеля воспользоваться преимуществами, связанными с успешным отражением атаки повстанцев, все же он с болью в сердце слышал, как его бойцы говорили: «А все из-за чрезмерного доверия к этим мальчишкам-раскольникам; если бы честный и преданный нашему делу Берли повел нас в атаку, как тогда в Тиллитудлеме, дело обернулось бы совсем по-другому».

Слушая эти толки, исходившие к тому же от тех, кто первым проявил признаки малодушия, Мортон проникся величайшим негодованием. Несправедливые обвинения удвоили его пыл; он понял, что, включившись в эту борьбу не на жизнь, а на смерть, он должен или победить, или погибнуть на поле брани.

«Отступление для меня невозможно, – сказал он себе, – пусть все признают – даже майор Белленден, даже Эдит, – что мятежник Мортон, по крайней мере, не посрамил славы своего отца».

Неудачный приступ внес такое расстройство в ряды повстанцев и настолько расшатал дисциплину, что их начальники сочли нужным отвести войско на несколько миль от города, с тем чтобы выиграть время и привести свои части, насколько удастся, в порядок. Между тем продолжало прибывать пополнение; сознание, что жребий брошен и отступление невозможно, а также победа под Лоудон-хиллом определяли их настроение в большей степени, чем неудача под Глазго. Многие из вновь прибывших присоединились к отряду Мортона. Впрочем, он с горечью видел, что неприязнь к нему наиболее непримиримых из ковенантеров неуклонно и быстро растет. Благоразумие не по летам, которое он проявлял, наводя дисциплину и порядок среди своих подчиненных, они объясняли чрезмерным упованием на земное оружие, а его явная терпимость к религиозным взглядам и обрядам, отличавшимся от его собственных, доставила ему совершенно несправедливо прозвище Галлиона, который, как известно, проявлял полнейшее безразличие к вещам подобного рода. Но самым худшим было то, что масса повстанцев, всегда готовая превозносить тех, кто проповедует крайние политические или религиозные взгляды, и, напротив, недовольная теми, кто старается надеть на нее ярмо дисциплины, открыто предпочитала более ревностных к вере вождей, в чьих отрядах энтузиазм в борьбе за правое дело заменял отсутствующий порядок и воинскую субординацию, и всячески уклонялась от стеснений, которыми Мортон пытался ограничить ее своеволие. Словом, неся на себе основное бремя командования (так как другие вожди охотно уступали ему все хлопотливое и чреватое неприятностями), он не располагал должным авторитетом, который один только и мог бы обеспечить действенность проводимых им мер. (Эти ссоры и споры, которые дробили и без того небольшое войско повстанцев, проистекали главным образом из разногласий по вопросу о том, следует ли считаться с интересами короля и признавать королевскую власть или нет, а также должны ли те, кто взялся за оружие, удовольствоваться свободным исповеданием своей веры или настаивать на восстановлении совета старейшин в качестве верховной церковной власти, стоящей над всеми другими религиозными толками. Несколько мелких землевладельцев, примкнувших к восстанию вместе с наиболее благоразумными из духовенства, считали необходимым ограничить свои требования и добиваться возможного. Однако тех, кто ставил себе эти умеренные и разумные цели, фанатики окрестили эрастианскою партией, то есть людьми, которые с готовностью подчинили бы церковь светским властям; на этом основании они называли их также «западнею в Массифе и сетью, раскинутой на Фаворе». note 25Note25
  См.: «Life of sir Robert Hamilton» («Жизнь сэра Роберта Гамильтона») в «Scottish Worthies» («Пастыри шотландской церкви»), а также его рассказ о битве у Босуэлского моста. (Прим. автора.)


[Закрыть]

И все же, несмотря на эти препятствия, за какие-нибудь несколько дней, путем неимоверных усилий, он сумел внести в армию хоть какую-то дисциплину и потому считал, что может решиться на повторный штурм Глазго с твердою надеждою на успех.

Конечно, одной из причин, побуждавших его к столь лихорадочной деятельности, было желание помериться силами с полковником Клеверхаузом, из-за которого ему пришлось столько вытерпеть. Клеверхауз, однако, не дал осуществиться его надеждам; отбив первый приступ и отбросив противника, он удовлетворил свое самолюбие и посчитал неразумным дожидаться с горстью солдат второй атаки мятежников, которую они поведут большими и более дисциплинированными силами. Он покинул город и направился во главе правительственных войск в Эдинбург. Повстанцы следом за ним, не встретив сопротивления, вошли в Глазго, и Мортон не смог лично встретиться с Клеверхаузом, чего так страстно желал. И хотя ему не удалось смыть то бесчестие, которое выпало на долю находившегося под его начальством отряда, все же уход Клеверхауза и овладение Глазго подняли дух мятежников, и их численность значительно возросла. Нужно было назначить новых офицеров, сформировать новые полки и эскадроны, ознакомить их с основами военного дела. Все это с общего согласия было поручено Генри Мортону. Он охотно принял на себя эти обязанности, тем более что отец познакомил его с теорией военного искусства; к тому же он был глубоко убежден, что, если бы он не взялся за этот неблагодарный, но совершенно необходимый труд, никто другой не принял его на себя.

Между тем судьба как будто благоприятствовала восставшим, и их успехи превосходили самые смелые упования. Тайный совет Шотландии, ошеломленный размерами сопротивления, порожденного его произволом, совершенно оцепенел от страха и был неспособен предпринять решительные шаги, чтобы успокоить им самим вызванные волнения. К тому же численность войск, находившихся в то время в Шотландии, была крайне невелика; все они были стянуты к Эдинбургу, и на эту армию возлагалась задача оборонять столицу. Во многих графствах феодальному ополчению королевских вассалов было приказано выступить в поход и заплатить королю военною службою за предоставленные им земли. Однако начинающаяся война не пользовалась популярностью среди джентри, и даже те, кто был не прочь взять в руки оружие, уклонялись от этого по настоянию жен, матерей и сестер, старавшихся удержать их от участия в боевых действиях.

Неспособность шотландских властей защитить себя собственными силами и тем более подавить восстание, вначале представлявшееся незначительным, породила при английском дворе сомнения, с одной стороны, в талантах правителей этой страны и, с другой – в благоразумии тех чрезмерно суровых мер, которые они применяли по отношению к пресвитерианам. Поэтому было решено назначить главнокомандующим действующей в Шотландии армии несчастного герцога Монмута, который, получив за женою значительные поместья в южной части этого королевства и располагая здесь обширными связями, был кровно заинтересован в шотландских делах. Военные способности, проявленные им при различных обстоятельствах за время службы на континенте, были сочтены более чем достаточными для подавления мятежников вооруженной рукой; вместе с тем ожидали, что его мягкий характер и благожелательное отношение к пресвитерианам могут успокоительно подействовать на умы и склонить их к примирению с государственной властью. В силу этих соображений герцог был снабжен широкими полномочиями и выступил из Лондона во главе крупного вспомогательного отряда, чтобы принять на себя главное командование всеми находящимися в Шотландии вооруженными силами и привести в порядок ее расстроенные дела.

ГЛАВА XXVII

Путь держу я в Босуэл-хилл,

Чтобы там победить или пасть.

Старинная баллада

Теперь в военных действиях наступило затишье. Преградив мятежникам путь к столице, правительство вынуждено было, по-видимому, этим довольствоваться, тогда как повстанцы усиленно занимались наращиванием и укреплением своих сил. Для этой цели они создали своего рода лагерь, расположив его в парке герцогской резиденции в Гамильтоне. Этот лагерь, ставший сборным пунктом для стекавшихся пополнений, был защищен от внезапной атаки Клайдом, глубокой и быстрой рекой, через которую можно было переправиться только по длинному и узкому мосту, находившемуся близ замка и деревни, носивших название Босуэл.

Тут, уйдя с головою в работу, Мортон провел около двух недель после взятия Глазго. За это время он успел получить несколько записок от Берли, в которых содержалось, однако, лишь краткое сообщение, что Тиллитудлем все еще держится. Мучимый неопределенностью и стремясь узнать подробнее об этом столь важном для него деле, он наконец объявил своим сотоварищам – членам совета – о желании или, вернее, намерении – ибо он не видел, почему бы ему не воспользоваться той вольностью, которую позволял себе всякий в этой недисциплинированной армии – съездить в Милнвуд для устройства кое-каких весьма существенных личных дел. Заявление Мортона было встречено неодобрительно, так как военный совет, высоко ценя его деятельность и сознавая, что заменить его некем, не желал отпускать его. Впрочем, члены совета, не считая возможным связывать его правилами, более суровыми, нежели те, которыми были связаны они сами, предоставили ему скрепя сердце, однако без возражений, кратковременный отпуск. Воспользовался удобным случаем побывать у себя в усадьбе, расположенной недалеко от Милнвуда, и достопочтенный мистер Паундтекст, удостоивший Мортона своим обществом на время этой поездки. Поскольку окрестные жители, в общем, сочувствовали делу повстанцев и вся округа, за исключением разбросанных кое-где старых гнезд, в которых засели бароны – приверженцы короля, находилась под наблюдением их отрядов, они взяли с собою только одного Кадди.

Лишь на закате добрались они до Милнвуда, где Паундтекст, распрощавшись с попутчиками, направился в одиночестве к своему дому, находившемуся в полумиле от Тиллитудлема. Какое смятение чувств должен был испытать Мортон, оставшись наедине сам с собою, когда снова увидел леса, холмы и поля, такие знакомые, такие близкие его сердцу! Его характер, образ жизни, мысли, занятия – все изменилось, все стало неузнаваемым за какие-нибудь две недели; и двадцать дней произвели в нем работу, на которую обычно уходят долгие годы. Кроткий, романтичный, мягкосердечный юноша, воспитанный в строгости, терпеливо сносивший деспотизм скаредного, властолюбивого дяди, внезапно, из протеста перед насилием, подстегиваемый оскорбленным чувством, превратился в вождя вооруженных людей, отдался служению обществу, приобрел друзей, которых воодушевлял на борьбу, и врагов, с которыми дрался, и неразрывно связал свою собственную судьбу с судьбою национального восстания и революции. За этот короткий срок он пережил переход от романтических грез юношеской поры к трудам и заботам деятельного мужчины. Все, что когда-то его увлекало, выветрилось из его памяти – все, кроме нежной привязанности к Эдит. Но даже любовь, которую он лелеял, и та, казалось, стала более мужественной и более бескорыстной, так как теперь она сочеталась и вступала в противоречие с новыми для него обязанностями и чувствами. Размышляя об особенностях происшедшей с ним перемены, о причинах, ее породивших, и о последствиях, к которым может повести его нынешняя деятельность, он содрогнулся от вполне понятной тревоги, но тотчас же поборол ее благородной и мужественной уверенностью в своей правоте.

«Если мне суждено погибнуть, – сказал он себе, – я погибну совсем молодым. Те, чье одобрение мне дороже всего, не поняли моих побуждений, осудили мои поступки. Но я взялся за меч из любви к свободе, и я не умру презренною смертью или неотомщенным. Они могут выставить на позор мой труп, они могут надругаться над ним, но придет день, когда позорный приговор обратится на тех, кто ныне его произносит. И пусть Небо, чьим именем так часто злоупотребляют в этой безумной войне, засвидетельствует чистоту побуждений, которыми я руководствовался».

Приехав в Милнвуд, Генри спешился и, подойдя к дому, постучал в дверь; на этот раз его стук отнюдь не говорил о робости юноши, вернувшегося домой позже должного времени; нет, он стучал уверенно, как мужчина, не сомневающийся в своих правах и отвечающий за свои действия, – он стучал смело, решительно, независимо. Дверь осторожно приотворилась, и показалась миссис Элисон Уилсон, тотчас отпрянувшая назад при виде стального шлема и трепещущего плюмажа ее воинственного гостя.

– Где дядя, Элисон? – спросил Мортон, улыбаясь ее испугу.

– Господи Боже, никак, мистер Гарри! Вы ли это? – заторопилась старая домоправительница. – Сказать по правде, мое сердце заколотилось как бешеное, и я думала, что оно выпрыгнет, и все из-за вас. Но только как же так, мистер Гарри, это же не вы; вы теперь как-то мужественнее и выше, чем прежде.

– И все-таки это я, – сказал Генри, вздыхая и улыбаясь одновременно. – Это одежда, наверно, делает меня выше, а эти времена, Эли, и мальчиков превращают в мужчин.

– Да, времена тяжелые, – отозвалась старая женщина. – И почему на вас свалилась эта напасть! Но тут ничем не поможешь! С вами не очень-то хорошо обращались, и я не раз говаривала вашему дяде: наступи на червяка, и тот начнет извиваться.

– Вы всегда были моею заступницей, Эли, – сказал Мортон, и домоправительница отнеслась совершенно спокойно к этому фамильярному обращению, – вы никому, кроме себя самой, не позволяли меня бранить, я в этом уверен. Но где же дядя?

– В Эдинбурге, – ответила Элисон. – Почтенный джентльмен предпочел уехать да посиживать у камелька, пока в нем теплится огонек. Беспокойный он человек и всегда чего-то боится, – да вы знаете не хуже моего, каков наш хозяин.

– Он, надеюсь, здоров? – спросил Мортон.

– Нельзя пожаловаться, – ответила домоправительница, – да и с добром пока что благополучно; уж мы изворачивались, как только могли, и хотя солдаты из Тиллитудлема отобрали у нас корову – ту самую, красную, и еще старую Хекки (вы помните, конечно, обеих), но зато и продали нам задешево четырех – тех, что гнали в тиллитудлемский замок.

– Продали? – переспросил Мортон. – Как это продали?

– А так, что их послали собирать продовольствие для гарнизона, – ответила домоправительница, – вот они и принялись за свое – разъезжать по всей округе, меняя и продавая, что успели собрать, совсем как гуртовщики в западных округах. Я уверена, что майору Беллендену досталась самая малость, хотя они всюду забирали от его имени.

– В таком случае, – торопливо проговорил Мортон, – гарнизон, вероятно, терпит лишения?

– Конечно, терпит, – ответила Эли, – в этом можно не сомневаться.

Неожиданная мысль озарила Мортона: «Берли сознательно меня обманул; его религия так же допускает коварство, как и оправдывает жестокость».

– Я не могу оставаться, миссис Уилсон, я должен немедленно ехать.

– Как же так? А перекусить? Погодите немножко, – захлопотала встревоженная домоправительница, – я мигом что-нибудь соберу, как делала это для вас в лучшие дни.

– Не могу, Элисон, – сказал Мортон. – Кадди, готовь коней.

– А я им только что засыпал зерна, – ответил преданный ординарец.

– Кадди! – воскликнула Эли. – Да что вы таскаете за собой этого злосчастного парня? Это он со своей полоумной мамашей принесли несчастье нашему дому.

– Потише, потише, – заметил Кадди. – А вам пора бы позабыть да простить, миссис Элисон. Матушка моя в Глазго, у моей тетушки, ее старшей сестры, и никогда больше не станет вам докучать, а я теперь слуга самого начальника и забочусь о нем получше, чем делали это вы сами; видали ли вы его когда-нибудь в таком красивом наряде?

– Что правда, то правда, – сказала домоправительница, разглядывая с видимым удовольствием своего молодого хозяина и находя, что его новый костюм ему очень к лицу, – у вас, пока вы жили в Милнвуде, не было этого расшитого галстука. Я его никогда не видала.

– Еще бы, миссис, – заявил Кадди, – когда я добыл его собственною рукой; он из вещей лорда Эвендела.

– Лорда Эвендела, – повторила старуха, – это его, кажется, виги собираются завтра утром повесить.

– Виги собираются повесить лорда Эвендела? – переспросил пораженный Мортон.

– Да, собираются, – подтвердила домоправительница. – Вчера ночью он сделал вылазку, или салиду, как это зовется на их языке (мою мать звали Салли; не возьму в толк, к чему давать христианские имена таким нехристианским делам). И, когда он вышел из Тиллитудлема, чтобы раздобыть немного еды, его людей прогнали назад, а самого захватили, и начальник вигов Белфур поставил для него виселицу и поклялся (или торжественно объявил, потому что они не клянутся), что, если гарнизон замка не сдастся к завтрашнему рассвету, они вздернут молодого лорда, беднягу, на такую же высоту, на какой некогда был повешен Аман. Да, тяжелые теперь времена! Но тут ничего не поделаешь; а потому садитесь-ка да покушайте хлеба с сыром, пока не будет готово что-нибудь получше. Да я бы вам, голубчик, и никогда не стала про это рассказывать, если бы знала, что отобью у вас охоту к обеду.

– Сейчас же седлать коней, Кадди, все равно, сыты они или нет. Нам нельзя отдыхать, пока мы не доберемся до замка.

И, несмотря на уговоры Эли, они тотчас тронулись в путь.

Мортон решил заехать к мистеру Паундтексту и убедить его отправиться вместе с ним в лагерь Берли. Почтенный священник в соответствии со своими миролюбивыми склонностями успел уже устроиться по-домашнему. Он сидел за столом, углубившись в старинный богословский трактат; во рту у него была трубка, а перед ним – кружка эля, чтобы лучше переваривать содержание книги. С большой неохотой оторвался он от милых его сердцу утех (которые он называл своими занятиями), чтобы снова пуститься в дорогу на тряской лошадке. Все же, узнав, в чем дело, и тяжко вздохнув, он распрощался с надеждой провести вечер в своей тихой, уютной гостиной. Он полностью согласился с Мортоном, что если Берли, казнив лорда Эвендела, хочет углубить разрыв между пресвитерианами и правительством и сделать соглашение между ними окончательно невозможным, то умеренная партия никоим образом не может допустить это злодейство. Мы воздадим ему только должное, если добавим, что он, как и большинство его единоверцев, был противником ненужного кровопролития. К тому же он с полным сочувствием отнесся к мысли Мортона, что лорд Эвендел может стать посредником в переговорах о мире на справедливых и взаимовыгодных условиях. Договорившись обо всем этом, они поторопились выехать в лагерь и около одиннадцати часов вечера прибыли в небольшую деревушку близ Тиллитудлема, которую Берли избрал местопребыванием своей штаб-квартиры.

Их окликнул часовой, меланхолично расхаживающий взад и вперед перед въездом в деревню; спросив их имена и занимаемые в повстанческом войске должности, он молча пропустил их в деревню. Перед одним из домов они заметили еще одного часового; они предположили, что именно здесь заключен лорд Эвендел, так как напротив была воздвигнута виселица такой высоты, чтобы ее можно было видеть со стен Тиллитудлема; это подтверждало печальные новости, сообщенные миссис Уилсон (Камеронцы подвергались жестоким преследованиям, но это не научило их милосердию. Как сообщает капитан Крайти, они воздвигли в своем лагере огромную виселицу с несколькими крючками и сложили возле нее целую бухту новых канатов, чтобы вешать захваченных в плен роялистов. Гилд в своей «Bellum Bothuellianum» note 26Note26
  «Босуэлская битва») дает подробное описание этого сооружения. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Мортон пожелал немедленно встретиться с Берли, и их проводили к нему на квартиру. Они застали его за чтением Библии; рядом с ним лежало его оружие, которое он всегда держал наготове. Заметив входивших, он вздрогнул и вскочил на ноги.

– Что привело вас сюда? – спросил торопливо Берли. – Дурные вести из армии?

– Нет, – ответил Мортон, – но, сколько мы знаем, здесь готовятся кое-какие события, от которых в очень большой мере зависит благополучие армии; вы захватили в плен лорда Эвендела?