Текст книги "Мемуары [Лабиринт]"

Автор книги: Вальтер Шелленберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

БОРМАН – МЮЛЛЕР

Отношения между Гиммлером и Борманом – Характер Бормана – Мюллер об идеологическом руководстве Германии – Смена его политической ориентации.

С лета 1942 отношения между Гиммлером и Борманом сильно обострились. Между ними шло соперничество за «место под солнцем» – каждый мечтал стать фаворитом Гитлера. И внешностью, и характером соперники настолько разительно отличались друг от друга – Борман был похож на драчливого кабана на картофельном поле, а Гиммлер напоминал аиста, расхаживающего по салатным грядкам, – что вряд ли последнему удалось бы когда-нибудь устранить своего противника. К тому же Гиммлер, совершая тактические ошибки, постоянно обнажал свои уязвимые места, чем Борман ловко пользовался. Так, однажды Борману удалось разжиться очень сильным козырем, когда Гиммлер обратился в партийную канцелярию с просьбой о получении личной ссуды.

Гиммлер жил отдельно от своей жены, от которой у него была дочь. Но к разводу он относился отрицательно – не только потому, что, как он мне как-то рассказывал, у них была дочь, но и из чисто принципиальных соображений. Он не хотел бросать жену (которая была намного старше его, но еще до замужества самоотверженно заботилась о нем), чтобы не создалось впечатления, будто она теперь не пара ему. Вместе с тем он был в связи с женщиной, родившей ему двух внебрачных детей, к которым он был сильно привязан. Он делал для них все, что могло позволить его жалованье. И вот этот-то человек, обладавший вместе с Гитлером громаднейшей властью в Третьей империи, который через свои разнообразные экономические организации и прочие каналы мог располагать миллионами, неожиданно столкнулся с затруднениями, стараясь обеспечить существование своей семьи и внебрачных детей. Он обратился не к кому иному, а к своему сопернику Борману с просьбой выдать ему из партийных сумм ссуду в размере восьмидесяти тысяч рейхсмарок с условием погашения. Позднее он спрашивал меня, не обманули ли его с процентами. Понимая опасность сложившейся ситуации, я предложил Гиммлеру погасить долг сразу, выплатив ссуду наличными. Так как в данном случае речь шла о ссуде на строительство, можно было получить обеспечение для нее через ипотеки или опись имущества. Но он отклонил мое предложение со словами: «В этом глубоко личном деле мне хотелось бы быть особенно корректным и никого не вмешивать в него».

Когда я в другой раз обстоятельно беседовал с Гиммлером о его напряженных отношениях с Борманом, он сказал, что фюрер настолько привык к этому человеку и его методам работы, что было бы очень трудно ограничить его влияние или сузить сферу его деятельности. «Все это заставляет меня вновь и вновь идти на компромисс с Борманом, хотя существуют все основания для того, чтобы удалить его с занимаемого поста. Я считаю его, кроме того, ответственным за многие неверные решения Гитлера».

Позднее я не раз задавал себе вопрос, в чем же причина того, что Борман, этот бывший управляющий поместьем в Мекленбурге, захватил такую власть. Внешне он был мало привлекателен и не располагал к себе. Это был кряжистый, низкорослый человек с покатыми круглыми плечами и бычьим затылком. Голову он держал постоянно наклоненной немного вперед, как будто что-то давило ему сзади на шею. При взгляде на него часто напрашивалось сравнение с боксером, который, наклонив вперед корпус, следя за противником своими быстрыми глазками, подстерегает его и внезапно переходит в наступление. Конечно, в значительной степени его большое влияние на Гитлера было обусловлено его политическим прошлым. Он рано вступил в партию и в молодости входил в «черный рейхсвер», а также участвовал в диверсиях против французов в Рурской области. Пользуясь протекцией Рудольфа Гесса, он овладел искусством постепенного, но неотступного продвижения вверх. Как и Гейдрих, он вел свою личную картотеку – своего рода политическое справочное бюро, сотрудничавшее с внутренней разведывательной службой СД. При назначении или продвижении какого-либо чиновника, высшего офицера вермахта или высокопоставленного члена партии именно Борман мог, еще в «эпоху Гесса», с помощью своей картотеки дать политическую оценку каждой кандидатуре, великолепно пользуясь этим инструментом власти. Благодаря этому средству он мог оказывать давление не только на высшие партийные инстанции, держа их, в известном смысле, под угрозой, но и одновременно оказывать влияние на кадровую политику всех имперских учреждений. Когда освободилось место его бывшего покровителя Гесса (которого Борман объявил сумасшедшим), он прежде всего позаботился о том, чтобы благодаря постоянному присутствию среди ближайшего окружения Гитлера постепенно стать незаменимым, и одновременно быть в курсе всех внутренних событий и всех политических бесед. Со временем он развил в себе поразительную способность уводить Гитлера от обсуждения неприятных тем или вообще направлять его мысли по иному руслу не только в результате своего постоянного присутствия рядом с Гитлером, но и умения своевременно вставить несколько ловко подобранных фраз. Кроме того, он обладал выдающейся памятью – качеством, которому Гитлер придавал исключительное значение. Ведь чем больше развивался политический механизм рейха, тем труднее становилось решать все множество проблем на самом высшем уровне, где все зависело от воли Гитлера и его способности оценивать возникающие вопросы. По мере ухудшения физического состояния Гитлера эта задача требовала все больших затрат нервной энергии. Но чем раздражительнее и нетерпимее становился Гитлер, особенно в последние годы войны, тем нужнее становился для него Борман, готовый появиться в любое время дня и ночи. Благодаря своему умению сводить сложные вопросы к простым, он мог изложить даже самые запутанные и сложные дела в простой форме, преподнося самую суть. Он развил в себе способность так строить свои доклады, исходя из требований логики и психологии, что для тех, кто его слушал, необходимое решение навязывалось само собой. Я нередко восхищался его искусством и пытался овладеть этой методикой докладов, но так и не достиг в этом полного совершенства.

Как я уже говорил, Борман и Гитлер были антиподами. Но на одного человека, о котором я уже рассказывал, Борман очень сильно походил, как внешне, так и своим характером. Этим человеком был Мюллер. Из-за удивительного превращения, которое претерпел однажды этот человек, я еще раз должен вернуться к рассказу о нем.

Когда я писал о «Красной капелле», то упомянул, что Мюллер уже в то время таил заднюю мысль постепенно отдалиться от борьбы с советской разведкой. В начале 1943 года, когда в Берлине-Ваннзее, проходила конференция всех наших полицейских атташе, работавших за границей, Мюллер неожиданно предложил мне побеседовать с ним. Меня это вежливое предложение тем более поразило, что я тогда уже давно находился с ним в открытой вражде.

«Я постоянно думаю, – начал он, – какие мотивы и духовные причины лежали в основе предательств, совершенных членами „Красной капеллы“. Разве вам самим неизвестно, – спросил он, – что советское влияние на западе Европы опирается не только на рабочих, проникнутых коммунистической идеологией, но и охватывает интеллигентные слои западных народов? Я считаю, что это явление неизбежно порождается обстоятельствами нашей эпохи, и оно может стать очень распространенным, поскольку наша западная культура страдает духовной индифферентностью. Я имею в виду при этом и идеологию Третьей империи, так как национал-социализм – всего лишь разновидность навоза в этом интеллектуальном болоте духовной неуверенности, порождающей политический нигилизм. В противоположность этому мы видим, как в России неумолимо растет единая духовная и биологическая сила. Она, преследуя далеко идущие цели материальной и духовной мировой революции, сообщает Западу, энергия которого падает, своего рода положительный электрический заряд».

И эти слова произносил человек, который, служа национал-социалистской Германии, систематически и самым безжалостным образом боролся с коммунизмом во всех его проявлениях!

Мюллер, с покрасневшими от вина глазами, откинулся в кресле и несколько секунд разглядывал свои толстые, мясистые ладони. «Видите ли, Шелленберг, – продолжал он в саркастическом тоне, – я – выходец из низов, и пробился с самых низших должностей в результате упорного труда. Вы же принадлежите к интеллигенции, которая примкнула к иному для нее миру. Я вот думаю о некоторых людях из „Красной капеллы“ – о Шульце-Бойзене или Харнаке. Они тоже были людьми из вашего мира, но они были людьми совсем другого сорта – они не цеплялись за полумеры, а были настоящими прогрессивными революционерами, которые всегда искали окончательных решений и оставались верны своим убеждениям до самой смерти. Того, к чему они стремились, национал-социализм, склонный к различного рода компромиссам, просто не мог им дать, в отличие от идеологии коммунизма. Национал-социализм не смог переделать высшие слои нашей интеллигенции, проникнутой туманными и неясными идеями, и вот в этот-то вакуум и устремляется теперь коммунистический Восток. Если мы проиграем войну – причиной нашего поражения будет не столько военная мощь русских, сколько духовные возможности руководящей прослойки нашего общества. И дело тут не в самом Гитлере, а в тех, кто окружает его. Если бы фюрер с 1933 по 1938 годы прислушивался ко мне, он бы прежде всего провел основательную и беспощадную чистку своего аппарата и не позволял бы командованию вермахта дурачить себя».

Его возбуждение все росло. Чего, собственно, добивался Мюллер, куда он клонил? Он торопливо выпил свой стакан и злобно уставился перед собой. А я в этот момент вспомнил о других словах, которые он сказал мне незадолго до нашей беседы: «Нужно загнать всю интеллигенцию в рудники и взорвать их к чертовой матери». Я уже собрался уходить, когда Мюллер снова заговорил: «Я не вижу для себя выхода, но все больше склоняюсь кубеждению, что Сталин стоит на правильном пути. Он неизмеримо превосходит западных государственных деятелей, и если уж говорить начистоту, нам следовало бы как можно скорее пойти с ним на компромисс. Это был бы такой удар, от которого Запад с его проклятым притворством уже не оправился бы!» Тут он пустился на чем свет стоит ругать на баварском диалекте и выродившийся Запад, и неспособность всего нашего руководства. Слушая этот разговор с самим собой, я сделал немало очень интересных открытий, так как Мюллер бывал всюду и знал интимнейшие подробности о всех руководящих деятелях. И все же я с трудом подавил в себе известное беспокойство. Почему он выложил мне сразу всю подноготную о перемене своих политических взглядов? Я сделал вид, что не воспринял всего сказанного всерьез и попытался обратить этот опасный разговор в шутку, сказав: «Ну, что ж, товарищ Мюллер, будем отныне говорить „Хайль, Сталин!“, а наш папаша Мюллер станет начальником управления в НКВД». Мюллер зло посмотрел на меня и произнес язвительно: «Вас-то уж по носу видать, что вы заражены Западом».

Пожалуй, более ясно он не мог выразиться. Я прервал разговор и простился, но у меня из головы не выходил этот странный монолог Мюллера. Теперь мне было ясно, что Мюллер полностью изменил взгляды и больше не думает о победе Германии.

НЕУДАЧИ

Хория Сима пытается бежать – Трения между Гитлером и Гиммлером – Действия Лютера против Риббентропа – Гиммлер уклоняется – Арест и конец Лютера – Установление контактов с английским генеральным консулом Кейблом – Угрозы Риббентропа – Назначение Кальтенбруннера шефом РСХА – Характер Кальтенбруннера.

Тем временем в России наметился перелом в войне, последствия которого было пока трудно предсказать. На Волгебушевала ожесточенная битва за Сталинград, грозившая обернуться для нас катастрофой. Тяжелое поражение потерпел в Северной Африке и Роммель – под Эль-Аламейном он вынужден был отступить. На Западе росла опасность вторжения англичан и американцев. Все это привело высшее политическое руководство Германии к мысли мобилизовать последние резервы немецкого народа и начать «тотальную войну».

Все это время я ожидал, что Гиммлер выполнит свое обещание сместить Риббентропа – но напрасно. В тот момент атмосфера вокруг Гиммлера была настолько напряжена, что вряд ли имело смысл напоминать ему об этом и вновь просить его спокойно выслушать меня. За последние несколько месяцев его отношения с Гитлером сильно ухудшились из-за ряда неожиданных событий, одним из которых был побег Хория Симы. Руководителю румынской «железной гвардии», который до последнего времени был интернирован в Германии, удалось в одну туманную ночь тайно бежать из школы СД в Бергенбрюке под Бернау. Мюллер, сразу же начавший энергичные поиски, не доложил Гиммлеру ни слова опобеге. Тем временем об этом узнал Риббентроп, прекрасно знавший о том, что «железная гвардия» была особенно болезненным пунктом в отношениях между Гитлером и Гиммлером. (Со времени уже упоминавшегося мной события в Румынии Гитлер был одержим идеей, что Гиммлер проводит в этой стране свою собственную политику).

Риббентроп тут же помчался к Гитлеру и рассказал ему, что бежавший Хория Сима сейчас находится в Италии, где вынашивает мысль о новом путче, Гитлер, давший маршалу Антонеску честное слово не отпускать Хорию Симу, пока на этот счет не будет принято их совместное решение, пришел в ярость. Совершенно не сдерживая своего бешенства, он кричал, что Гиммлер и я вновь пытаемся организовать заговор вРумынии. При этом он произнес такие слова: придет день, когда он выкурит огнем и серой черную чуму (СС).

К счастью, вскоре нам удалось схватить Хориа Симу. После этого напряженность между Гитлером и Гиммлером постепенно стала спадать. Но этот случай привел к тому, что Риббентропу удалось не только восстановить свои позиции, но и усилить их, после чего о его отставке в ближайшем будущем не приходилось и думать.

Когда я несколько позже беседовал об этом с Гиммлером, он выглядел очень подавленным. (Тем временем битва под Сталинградом закончилась нашим поражением, а в Северной Африке мы продолжали нести потери). Когда я все же осторожно напомнил ему о его обещании, он сказал, что теперь время все равно упущено. Потерял свою актуальность не только вопрос о Риббентропе, закрыто для нас и множество других путей. Лишь с громадным трудом мне удалось уговорить его и в дальнейшем санкционировать мои попытки в направлении переговоров о мире. Несмотря ни на что, я не оставил мысли о «свержении» Риббентропа.

После встречи в Житомире я поделился своими мыслями о вредном влиянии министра иностранных дел на Гитлера с унтерстатс-секретарем Лютером, намекнув ему также о своих планах на будущее. Одновременно я попросил его помогать мне в получении необходимых документов, чтобы ускорить падение Риббентропа. Мои предложения упали на благодатную почву. Как раз в тот период между министром иностранных дел и его бывшим наперсником возникли серьезные разногласия, вызванные отчасти причинами личного, а отчасти делового характера. Поссорились между собой и их жены; кроме того, Лютер не хотел больше уступать непрекращающимся и все более настойчивым требованиям министра иностранных дел о предоставлении в его распоряжение секретных фондов министерства. До поры до времени он старался покрывать экстравагантный образ жизни Риббентропа, но в конце концов тот настолько далеко зашел в своих притязаниях, что Лютер начал сомневаться, все ли у него в порядке с психикой. Например, на вилле Риббентропа четырежды меняли обои, не подходившие ему по цвету – и это в разгар войны!

Готовность Лютера оказать помощь в свержении своего шефа имела не только чисто бескорыстные мотивы.

Он сказал, что для него в результате этого представилась бы возможность очиститься в глазах Гиммлера от постоянных клеветнических обвинений со стороны СС и улучшить свои отношения с ним.

Но здесь он допустил грубую ошибку. На приеме в честь итальянского посла Аттолико Гиммлер, которому я сообщил о нашем разговоре с Лютером, снова, после длительной немилости, стал обращаться с ним приветливо. Обрадованный Лютер, не обращая внимания на множество зарубежных гостей, стал вести себя с Гиммлером так, как будто тот был его закадычным другом. Но в таких вещах Гиммлер был крайне щепетилен. На приеме он сохранил вежливый тон, но на следующий день сразу же позвонил мне и дал волю своему раздражению навязчивостью Лютера.

Вскоре после этого мне позвонил Лютер и начал на своем берлинском диалекте: «Ну, я вам скажу, ваш шеф – молодец, с таким можно делать дела. Что до меня, так пусть Риббентроп убирается к черту». В таком духе он проговорил несколько минут, пока я не сообщил ему, что хотел бы переговорить с ним завтра. Я боялся, как бы он, в порыве своей несдержанности, не договорившись со мной заранее, не вздумал «замахнуться» на Риббентропа. Об этом и о его глупом поведении с Гиммлером мы и беседовали с ним, встретившись, после чего Лютер клятвенно заверил меня в будущем быть осторожнее и не предпринимать ничего против министра иностранных дел без нашего ведома.

Позднее, в конце января 1943 года, ко мне явился один из референтов Лютера, который взволнованно сообщил мне, что тот собрал документы против Риббентропа. В них он, в частности, указывает на то, что умственное состояние Риббентропа вызывает серьезные сомнения и что он вряд ли в состоянии выполнять обязанности министра иностранных дел. Полагаясь на Гиммлера и веря в мою поддержку, Лютер, по словам референта, разослал этот доклад в различные правительственные инстанции в надежде добиться таким образом падения Риббентропа. Теперь последнее слово за Гиммлером. Лютер требует, чтобы я подтолкнул Гиммлера к немедленному выступлению против Риббентропа и просит меня устроить ему срочно встречу с Гиммлером.

В принципе я приветствовал шаг Лютера, хотя он и нарушил свое обещание не действовать в одиночку, и с его стороны было наивно пытаться преждевременно впутать меня в эту историю. Поэтому я объяснил, что все зависит от согласия Гиммлера, которое я надеялся получить еще в тот же день. Вечером мне позвонил Гиммлер и сразу же вызвал к себе. К сожалению, я должен был обсудить с ним еще ряд наших служебных вопросов в области разведки, что заняло довольно много времени. Когда я наконец сообщил ему о поступке Лютера, то заметил, что он занервничал и куда-то заторопился. Сразу же после моих слов в кабинет заглянул обергруппенфюрер Вольф, напомнивший Гиммлеру, что пора собираться. Я не знал, что в этот вечер ему еще предстоит быть на большом собрании, иначе бы я попробовал начать обсуждение этого вопроса пораньше. После того, как Вольф вскоре вышел, я еще раз попытался склонить Гиммлера на немедленные действия в поддержку Лютера. Гиммлер колебался, не находя себе места. В тот момент, когда, казалось, он решился сказать «да», вернулся Вольф, неся шинель Гиммлера. Гиммлер встал и сказал: «Хорошо, согласен».

Но тут в разговор неожиданно вмешался Вольф, который терпеть не мог Лютера, и, видимо, что-то уловил из нашего разговора: «Но позвольте, рейхсфюрер, не можете же вы допустить, чтобы обергруппенфюрера СС Иоахима фон Риббентропа, одного из высших членов нашего ордена, скинул какой-то подлец Лютер. Это было бы грубым нарушением орденских обычаев. Я уверен, что Гитлер никогда не согласится с этим».

Я прекрасно знал, что судьба Лютера, если его теперь обвинят в нарушении этикета СС, будет решена бесповоротно. Я лихорадочно раздумывал, что же делать. В тот момент мне показалось, что разумнее всего было бы отказаться от сопротивления и дождаться более выгодного момента. К тому же я заметил, что неприязнь Гиммлера к Лютеру проснулась вновь, разбуженная словами его адъютанта Вольфа. «Да, да, Вельфхен, вы правы…»

Я еще раз попросил его не принимать поспешного решения в этом деле – ведь вопрос сложный, с далеко идущими последствиями. Но я боялся, что Гиммлер уже принял решение. Разочарованный я вернулся домой, не зная, что будет дальше. Я бы охотно еще раз той же ночью поговорил с Гиммлером, но знал: он не любил, когда его беспокоят в часы досуга. Я перебирал в уме тысячи возможностей, но так и не мог найти способа, как избежать наихудшего.

Среди ночи мои размышления прервал звонок Мюллера. Он попросил меня сообщить ему все, что я знаю о деле Лютера. Кроме того, он сказал, чтобы наутро к нему явился референт Лютера и в письменном виде изложил ему содержание своего сообщения мне. Он, Мюллер, думает использовать это объяснение как главную улику против Лютера.

Рано утром мне позвонил Гиммлер. Он попытался отговориться: «Успокойтесь, против Лютера не принято до сих пор окончательного решения. Что бы ни случилось, у нас еще достаточно времени, чтобы обдумать это дело. Я постараюсь предоставить вам возможность обсудить этот случай со мной еще раз».

Но уже на следующий день Мюллер допросил одного из близких сотрудников Лютера, который после этого был арестован. За ним пришла очередь многих других чиновников министерства иностранных дел и, наконец, самого Лютера. Но во время продолжительных допросов, которым подверглись все обвиняемые, они продолжали держаться своих первоначальных показаний. В результате против Риббентропа были выдвинуты такие тяжкие обвинения, что уже этих немногих показаний – если бы высшее руководство страны сознавало свою ответственность – было достаточно для того, чтобы уволить Риббентропа. Но механизм Третьей империи действовал иначе. Обычаи великого ордена СС были превыше всего. Поэтому наиболее опасные для Риббентропа показания были изъяты из протоколов допроса и исчезли в письменном столе Гиммлера. Сделал ли Гиммлер это только потому, что хотел сберечь доброе имя СС, или же для того, чтобы иметь в запасе на случай необходимости в будущем материал против Риббентропа, я так никогда и не узнал.

Через восемь дней Риббентроп получил полный текст протоколов допросов, с которыми он отправился к Гитлеру. Об этой «афере» он сказал, что здесь налицо злонамеренный выпад нижестоящего служащего против внешней политики, курс которой проложен лично Гитлером. Поэтому он требует, сказал он, за неподчинение сместить Лютера с занимаемого им поста, а за пораженческие настроения повесить! Но это даже для Гитлера показалось чрезмерным. Наверняка он обсудил этот вопрос с Гиммлером, поскольку, в конечном счете, ограничился увольнением Лютера и заключением его в концентрационный лагерь.

Когда я после этого разговаривал с Гиммлером на эту тему, я прямо сказал ему, что его позиция в этом деле была достойной сожаления. Он молча воспринял этот упрек. Все же он отказался подвергнуть коллег Лютера тяжким наказаниям, которых добивался Риббентроп, и настоял на том, чтобы ограничиться посылкой их на фронт для службы в войсках СС.

Когда война окончилась, я слышал, что после вступления русских в Германию Лютер отказался сотрудничать с ними в строительстве моста в восточном секторе Берлина под предлогом, что он долгое время провел в концлагере. За это он, по всей вероятности, был расстрелян.

Дело Лютера с достаточной ясностью показало мне, какие роковые последствия могут иметь поспешные действия. Признаюсь, что теперь меня беспокоило то обстоятельство, что Гиммлер уполномочил меня, самого молодого сотрудника своего штаба, вести переговоры с союзниками. Теперь мне просто-таки приходилось подавлять в себе чувство неуверенности. Было ли обещание Гиммлера искренним и серьезным? Мне казалось, что нерешительность, присущая его характеру, вновь начинает преобладать, поэтому я решил в своих требованиях к нему не переступать дозволенные границы. Я считал более целесообразным выждать, пока дело Риббентропа уляжется, и пользоваться для осуществления моих планов только теми разведывательными связями, которые я создал сам.

В конце лета 1942 года я впервые попытался установить связи с Западом. Необходимо было осторожно прозондировать через английского генерального консула Кейбла, находящегося в Цюрихе, возможность скорейшего окончания войны [42]42
  Примечание Шелленберга. Документы, т. 1, стр. 66.


[Закрыть]. При этом я надеялся, что м-р Кейбл сможет довести об этом до сведения Черчилля. Однако трудность состояла в том, чтобы устранить подозрения англичан в том, что мы – как и в деле Венло – ведем «игру». Кейбл, насколько я мог думать, был хорошо проинформирован о моей позиции и обо мне лично, и высказал готовность начать предварительные переговоры с уполномоченным представителем немецкой стороны. Позднее он сообщил мне, что получил от Черчилля полномочия на ведение таких неофициальных переговоров. Он был даже готов ради переговоров на уровне руководителей разведок отправиться, с соблюдением известных гарантий, в Германию.

Но прежде чем двинуться дальше, я попытался заручиться поддержкой Гиммлера, Его реакция была более чем причудливой. Он мялся, не говорил ни «да», ни «нет» и в конце концов заявил, не лучше было бы сначала обсудить все это предприятие с Риббентропом. На этот раз я вскипел. Я указал ему на то, что весь наш план основан именно на условии полного отстранения Риббентропа и его предложение приведет к краху задуманного. Он нетерпеливо возразил мне: «С меня хватит, я не желаю больше действовать против фюрера. Это мое окончательное решение, которым вам придется удовлетвориться».

Передо мной вновь был Гиммлер, целиком подчинившийся воле своего господина и повелителя – приказ Гитлера был законом для него, все, что бы он ни сказал – было почти религиозным табу, вплоть до кошмаров массового уничтожения евреев, которые были порождением не Гиммлера, а именно Гитлера. О том, насколько противоречивые черты сталкивались в характере Гиммлера, свидетельствовал эпизод, рассказанный мне его очевидцем, командиром отряда полиции безопасности.

В 1944 году, во время переселения немцев с Волыни Гиммлер посетил один из сборных лагерей, расположенных в северо-восточной Польше. Переселенцы встретили его восторженно, и Гиммлер, искренне растроганный, прижимал к себе окруживших его детей. Простодушное умиление этих простых людей, радовавшихся возможности твердо стать на ноги в рейхе, взволновали его до слез. На следующий день он проводил инспекцию в Риге. Эстонская и латвийская вспомогательная полиция арестовали там около двухсот евреев, обвиняемых в саботаже, шпионаже и спекуляции. На вопрос, что делать с арестованными, Гиммлер, мгновение помедлив, дал хладнокровный приказ: «Расстрелять!»

Но вернемся к мистеру Кейблу. Все обстоятельства дела на самом деле были доложены Риббентропу, но Гиммлер вел бой с закрытым забралом и ничего не сказал о подоплеке этой истории. Несколько позже я получил ноту Риббентропа, в которой, в частности, приводилось следующее указание Гитлера: «Я запрещаю зарубежной разведке раз и навсегда устанавливать подобного рода связи с гражданами враждебных государств, так как я рассматриваю это как пораженчество и в будущем буду наказывать за это. Если англичане захотят говорить с нами, то сначала пусть заявят о прекращении сопротивления».

Конечно, Гитлер обсудил этот случай с Гиммлером. Когда я снова встретился с последним, он был в плохом настроении и малоразговорчивым. Я попробовал еще раз умолить его и заявил, что дальше так дело идти не может. Он ушел от прямого ответа: «Может быть, вы допустили ошибку – может быть, было неразумно обращаться непосредственно к англичанам. Может быть, вам следовало использовать кого-нибудь из нейтралов в качестве буфера».

«Хорошо, – ответил я, – впредь я попытаюсь использовать нейтральные каналы». Мне было важно, по крайней мере, не дать ему отказаться от согласия, данного в Житомире. Гиммлер с явным облегчением согласился. По всей видимости, он чувствовал себя, таким образом, избавленным от дальнейших угрызений совести. Я использовал эту возможность, прибавив, что своеобразие деятельности разведки не позволяет избежать контактов между моим ведомством и гражданами враждебных государств, как того требовала нота Риббентропа.

«Мелочи меня не интересуют, – парировал Гиммлер. – За это отвечаете вы». После этого мы простились.

Непостоянство Гиммлера объяснялось, видимо, тем, что он вновь подпал под слишком сильное обаяние Гитлера и изменил своим собственным взглядам, гораздо более реальным; а может быть, причиной тому было переутомление от работы, сделавшей его апатичным ко всему. По всей вероятности, перегруженность Гиммлера заметил и Гитлер, поскольку в январе 1943 года он назначил на пост, который занимал раньше Гейдрих, обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Гитлер, казалось, был убежден, что этот «крепкий парень» обладает всеми качествами, необходимыми для такой должности, причем решающее значение имело безоговорочное послушание, личная верность Гитлеру и то обстоятельство, что Кальтенбруннер был его земляком, уроженцем Австрии.

До этого Гиммлер проверил с помощью Керстена всех высокопоставленных чинов СС и полиции, чтобы выяснить, кто из них больше подходит для этой должности. Впоследствии Керстен рассказывал, что в его руки редко попадал такой упрямый и крутой «бык», как Кальтенбруннер. «Видимо, он способен думать только в подпитии».

Кальтенбруннер был великаном с тяжеловесными движениями. Выделялся он своим угловатым подбородком, бычьим затылком и коричневыми от курения пальцами. В день он выкуривал минимум сотню сигарет. Зубы у него все были изъедены кариесом, что заставило Гиммлера приказать ему сходить, в конце концов, к зубному врачу. При разговоре угловатое лицо Кальтенбруннера оставалось совершенно бесстрастным. Но иногда он вдруг, совершенно неожиданно, ударял кулаком по столу. И хотя в его присутствии, а также из-за его грубого характера, я чувствовал себя довольно неуютно, все же я старался не позволить своим чувствам влиять на наши служебные взаимоотношения. Но очень быстро отчужденность между нами, а также его антипатия ко мне стали явными. В его глазах – а он был фанатичный национал-социалист, «старый борец» – я был всего лишь карьеристом, не сделавшим для движения [43]43
  национал-социалистского режима. – Прим. перев.


[Закрыть] ничего особенного. То, что я к тому же имел прямой доступ к Гиммлеру, было для него ножом острым. Еще меньше котировался я у него еще и потому, что курил и пил весьма умеренно.

Видимо, благодаря, главным образом, своим хорошим отношениям с Гитлером, он получил от Гиммлера больше прав и полномочий, чем тот предоставил бы любому другому. В результате этого Кальтенбруннер был прекрасно осведомлен о деятельности нашей иностранной разведки, что позволяло ему получить более полное представление о положении на фронтах, чем когда он был шефом СС и полиции в Вене. И чем отчаяннее становилось наше положение, тем больше пил Кальтенбруннер. Иногда я встречал его уже утром, часов в одиннадцать, сидящим за своим письменным столом с мрачным и пустым взором. Потом он с пьяной веселостью запускал руку под стол и, достав оттуда бутылку шампанского или коньяка, наливал мне стакан. Обычно я отказывался, и лишь когда он протестовал слишком громко, я отхлебывал пару глотков. Как я уже говорил, близость его была непереносима для меня. К тому же Гиммлер издал приказ, предписывавший всем начальникам управлений РСХА обедать вместе. Чаще всего председательствовал за обеденным столом Кальтенбруннер, который не упускал случая с садистской утонченностью поиздеваться надо мной. Так как среди присутствующих у меня было мало друзей и много врагов, я не преувеличу, если скажу, что из-за одного только общества обед превращался для меня в настоящую пытку.